История всемирной литературы 7 страница

Наряду с философией больших успехов достигли и иные отрасли индийской науки. По многим письменным памятникам мы можем судить о значительных достижениях химии, естествознания, медицины; грамматика и лексикография

Иллюстрация: Кришна, гопи и стадо на берегах Ямуны

Миниатюра XVIII в. Национальный музей Индии в Нью-Дели

этого времени представлены сохраняющими и по сию пору свое значение трудами Амары (вероятно, V в.), Чандрагомина (ок. 600 г.) и Бхартрихари (VII в.), а астрономия и математика — трактатами Арьябхатты (V—VI вв.), Варахамихиры (VI в.) и Брахмагупты (VII в.), сникавшими себе мировую славу.

Однако период IV—VIII вв. индийской истории в первую очередь был отмечен исключительным расцветом искусства и литературы. Подавляющее большинство произведений архитектуры, скульптуры и живописи этой эпохи безвозвратно погибли. Но и то, что уцелело, например изваяния будд и брахманических божеств в Сарнатхе, Матхуре, Эллоре и Канчи, индуистские храмы в Деогархе и Бхитаргаоне, буддийские ступы в Санчи, настенные росписи мадрасского храма Шиттаннавашала или багхских пещер, говорит о многообразии, о естественности и гармоничности индийского искусства той поры. Широко известны пещерные храмы Аджанты. Эти храмы, которые буддийские монахи начали строить с III в. до н. э., представляют собой замечательный синтез архитектуры, скульптуры и живописи; и их фрески, изображающие людей, богов, героев джатак на фоне красочного пейзажа, обрамленные тонким орнаментом, стали лучшим выражением одухотворенного, глубокого по замыслу и в то же время утонченного искусства Древней Индии.

Эти же черты характеризуют и классическую индийскую литературу. При всем разнообразии содержания и художественных средств в драмах Шудраки, Харши и Бхавабхути, поэмах Бхарави и Магхи, лирике Амару и Бхартрихари — все они так или иначе тесно связаны с идеологическими и эстетическими веяниями и тенденциями своей эпохи. И наиболее полное воплощение эти тенденции получили в творчестве самого выдающегося художника классического периода индийской литературы — Калидасы.

В 1789 г. в Калькутте появился первый перевод на английский язык драмы Калидасы «Шакунтала». И сразу это творение древнеиндийского поэта вызвало восхищение Гете и Гердера в Германии, Карамзина в России, было переведено на многие европейские языки. С тех пор имя Калидасы в глазах неиндийского читателя стало как бы символом лучших достижений

древнеиндийской литературы и — даже более широко — индийской культуры.

Однако о самом Калидасе нам известно чрезвычайно мало. Определяя время его жизни, ученые расходятся друг с другом иногда на 600, а то и на 800 лет. Все же наиболее вероятно, что Калидаса жил в эпоху Гуптов, в IV или V в. В пользу такой датировки говорит и общий характер его творчества, и то, что в некоторых его произведениях можно найти следы влияния Ашвагхоши и те завуалированные намеки на отдельных правителей империи Гуптов, которые, как полагает ряд исследователей, удалось обнаружить в его поэмах и драмах. Нижней границей творчества Калидасы служит при этом айхольская надпись 634 г., которая уже упоминает его как великого поэта, и, скорее всего, Калидаса жил не позднее 473 г., когда была создана надпись в стихах на стене мандасорского храма, перелагающая несколько строф из поэмы Калидасы «Мегхадута».

Еще меньшим количеством сведений мы располагаем о личности Калидасы. Многочисленные легенды о его жизни фантастичны и малодостоверны. Наиболее распространенная из них рассказывает, что Калидаса был брахманом, в юные годы очень бедным и невежественным. Его жена, образованная и мудрая женщина, прогнала его из дому. Тогда Калидаса провел ночь в храме богини Кали, и та одарила его знанием всех наук и редкостным поэтическим даром. Отсюда происходит и имя поэта — Калидаса, что означает на санскрите «Раб Кали».

Индийская традиция приписывает Калидасе большое число (около тридцати) художественных произведений. Однако бесспорно принадлежащими Калидасе обычно считаются только шесть: лирическая поэма «Мегхадута» («Облако-вестник»), эпические поэмы «Кумарасамбхава» («Рождение [бога войны] Кумары») и «Рагхуванша» («Родословная Рагху») и три драмы: «Малявикагнимитра» («Малявика и Агнимитра»), «Абхиджняна-Шакунтала» («Признанная [по кольцу] Шакунтала») и «Викраморваши» («Мужеством [обретенная] Урваши»).

Некоторые ученые полагают, что Калидасе принадлежит еще одна, самая ранняя в его творчестве поэма — «Ритусамхара» («Времена года»), которая, хотя и уступает остальным произведениям в оригинальности и художественной силе, все-таки обнаруживает некоторые специфические черты его таланта и отмечена незаурядным поэтическим мастерством.

Лучшим образцом лирики Калидасы, а может быть, и всей древнеиндийской лирики в целом является его поэма «Мегхадута». В этой поэме, состоящей, согласно различным рукописям, из 100—140 строф, Калидаса рассказывает, как некий якша (полубог из свиты верховного властителя богатств Куберы), сосланный далеко на юг за какую-то провинность, передает с проходящим облаком послание любви и утешения своей жене. Большую часть поэмы занимает рассказ якши о пути, по которому облако должно попасть к нему на родину. Такой прием позволяет Калидасе дать поэтичные описания сел и городов, жителей Индии, ее рек и гор, тонко отразить в каждой картине ландшафта надежды и чувства своего героя. Якша тоскует в разлуке со своей женой, и реки на пути облака представляются ему в виде прекрасных женщин, а само облако — страстным любовником, утешающим их после долгой разлуки:

В разлуке исхудав, косою тонкой извивая струйки
И потускнев от листьев, что поблекли и с дерев упали,
Река тоску жены, в разлуке любящей, тебе представит:
Твой долг теперь ее утешить и наполнить свежей влагой.

(Перевод П. Риттера)

Подобного рода параллели позволяют Калидасе сохранить на протяжении всей поэмы ее основное настроение и эмоционально и логически подвести читателя к заключительной и кульминационной части поэмы — посланию, которое якша поручает передать облаку.

Исследователи творчества Калидасы полагают, что сюжет «Мегхадуты» возник у поэта под влиянием эпизодов из четвертой книги «Рамаяны», где в качестве вестника от Рамы к Сите отправляется на Ланку сын бога ветра Хануман. Возможно, так и было на самом деле. Но примечательно то, что в «Рамаяне» Рама и не пытается передать с Хануманом личное, выражающее его чувства послание, уверить Ситу в своей любви или утешить ее в разлуке, он просто хочет узнать, где она и жива ли еще. С эпической невозмутимостью героя Вальмики резко контрастирует нежность, пылкость, искренность послания Якши:

Твой взгляд подобен взгляду лани,

чело высокое — луне.

Твой стан я узнаю в лиане,

изогнутую бровь — в волне,

А локоны — в павлиньих перьях,

а щеки — в заревом огне,

Но цельное твое подобье

еще не повстречалось мне...

Ты снишься мне, я простираю

с надеждой руки, но едва

К тебе приближусь, — обретаю

лишь призрак вместо естества,

И, мне сочувствуя всем сердцем,

лесные плачут божества, —

Вот почему росой жемчужной

покрыты ветви и трава.

(Перевод С. Липкина)

Две эпические поэмы Калидасы — «Рагхуванша» и «Кумарасамбхава» — образцы того классического жанра, который в санскритской поэтике получил название «махакавья». Махакавья, или «большая поэма», должна была, согласно требованиям поэтических трактатов, состоять из отдельных песен, композиционно связанных друг с другом, свой сюжет она заимствовала из классического эпоса или пуран, ее герою полагалось быть благородным, мудрым и успешно преодолевать все встречающиеся на его пути препятствия; изложение содержания следовало украшать описаниями городов, океанов, сезонов года, восходов и заходов солнца, пирушек, любовных свиданий и т. д.

Всем этим требованиям так или иначе соответствуют поэмы Калидасы, но те художественные приемы, которые у поэта меньшего масштаба неизбежно выглядели бы искусственными и шаблонными, у Калидасы были естественны, органичны и закономерны, так что кажется, что не он подчинялся традиционным правилам, а сами эти правила были созданы на основе его произведений. К тому же Калидаса не чувствовал себя слишком скованным жесткими рамками традиции, и хотя содержание обеих поэм он заимствует из пуранических легенд и частично из «Рамаяны», в соответствии со своим замыслом он нередко разрешает себе значительные отклонения от классических форм преданий, не говоря уже об оригинальной трактовке поступков и характеров героев.

Из двух эпических поэм Калидасы «Рагхуванша» ближе стоит к тем формам литературного эпоса, которые в Европе представлены «Энеидой» Вергилия или позднее поэмами Камоэнса, Ронсара, Хераскова и других поэтов. Идея эпического утверждения складывающегося общеиндийского государства, отраженная в «Рагхуванше», была неразрывно связана с основными политическими тенденциями эпохи Гуптов. Однако, если для Европы XV—XVIII вв. литературный эпос был искусственным жанром, в Индии IV—V вв., как и в Риме I в. до н. э., когда возможности эпической формы еще не были исчерпаны, он был представлен своими лучшими образцами.

«Рагхуванша» в 19 песнях рассказывает историю легендарных царей «Солнечной династии», к которым принадлежал и национальный герой Индии Рама. Калидаса использует легендарный материал, чтобы предложить свое понимание образа идеального правителя могущественной монархии. В первых строфах поэмы он обещает, что будет писать о царях,

О тех, кто миру дарит благо

от дня рожденья до кончины,

О тех, кому земля подвластна, —

ее низины и вершины,

О тех, кто вплоть до океана

простер своей страны границы,

О тех, кто вплоть до небосвода

промчал победно колесницы...

О тех, кто бодрствует на страже,

о тех, кто страждущим подмога,

О тех, кто судит виноватых

спокойно, правильно и строго...

(Перевод С. Липкина)

Эта панегирическая декларация оказывается той общей мерой, которую можно приложить почти ко всем описанным Калидасой царям. И тем не менее она обретает плоть и смысл, не кажется традиционным шаблоном, потому что в каждом герое Калидаса стремится подчеркнуть его индивидуальность, личные его качества согласовать с высоким пониманием царского долга. И вот самоотверженного и страстно жаждущего сына Дилипу (I—II песни) сменяет мужественный, дерзко бросающий вызов на поединок самому Индре завоеватель Рагху (III—IV песни), пылкого и преданного в любви Аджу (V—VIII песни) — благочестивый Дашаратха (IX песнь), верного своему долгу перед страной и народом Раму (X—XV песни) — мудрый и предусмотрительный правитель Атитхи (XVII песнь).

Калидаса стремится показать, что три жизненные цели, которые, как учат пураны, открыты перед человеком: дхарма (религиозный долг, закон, добродетель), артха (польза, жизненная выгода), кама (любовь), — не противоречат друг другу, и истинный правитель должен разумно сочетать добродетель с государственной необходимостью, а благо народа с собственными желаниями и склонностями. Когда же верх берет что-то одно, последствия могут быть самыми горестными. Поэтому даже Рама, когда он, прислушиваясь к ропоту народа, изгоняет любимую Ситу, тем самым наносит себе ущерб как человеку, и его осуждают в поэме и его брат Лакшмана, и брахман Вальмики. Поэтому в последней (XIX) песне поэмы в столь неприглядных красках описаны царствование и смерть Агниварны, который настолько предался беспечной и распутной жизни, что своим подданным, если те желали его видеть, показывал лишь ногу из окна своего гарема.

На злосчастном царствовании Агниварны — единственном отрицательном персонаже среди

властителей «Солнечной династии» — поэма обрывается. И остается неясным, случай ли помешал Калидасе ее закончить или, может быть, он сделал это сознательно, чтобы показать, как по мере приближения современной ему эпохи вырождаются славные традиции героической Древности.

Неоконченной считается и вторая эпическая поэма Калидасы, «Кумарасамбхава». К восьми первым песням, сочиненным Калидасой, позднее добавили еще девять песен, несравненно более слабых в художественном отношении. Причиной этому был, вероятно, тот парадоксальный факт, что, посвятив поэму, если судить по ее названию, рождению бога войны Кумары, Калидаса ни слова о Кумаре не сказал, а ограничился описанием свадьбы его родителей, богов Шивы и Парвати. Какой-то подражатель Калидасы и попытался, видимо, восполнить пробел. Но было ли это действительно пробелом? Любое произведение Калидасы отличается редким в древнеиндийской литературе композиционным единством. Восемь песен поэмы посвятил Калидаса рассказу о сначала тщетных, а потом увенчавшихся успехом усилиях Парвати добиться благосклонности великого бога-аскета. Если бы затем Калидаса перешел к повествованию о рождении их сына и его подвигах, как это сделал его последователь, в поэме фактически было бы два сюжета. И, может быть, почувствовав это, Калидаса оставил поэму такой, какая она есть, тем более что рождение Кумары предполагалось самой свадьбой Парвати и Шивы.

Любовь богов Калидаса рисует как высокий символ человеческой любви, со всей ее самоотверженностью, колебаниями, отчаянием и страстью. Пураническая легенда, которой пользовался Калидаса, рассказывает, что свадьба Шивы и Парвати была предопределена заранее, ибо боги нуждались в появлении на свет их сына, который один мог сокрушить демона Тараку. Но Калидаса, хоть и упоминает о предопределении, лишает его какой бы то ни было значимости для развития сюжета. Так, когда Индра посылает бога любви Каму, чтобы он поразил Шиву своей стрелой, разгневанный Шива испепеляет его взглядом. И не чужая помощь, не предопределение судьбы, а самоотверженность самой Парвати и ее преданность Шиве венчают ее усилия успехом.

В «Кумарасамбхаве» Калидаса обнаруживает большое мастерство в описаниях мельчайших оттенков человеческих эмоций, особенно в эпизодах, где речь идет о Парвати: ее робости, с которой она впервые приближается к Шиве, постепенно нарастающей влюбленности, борьбы гордости со страстью, когда ей кажется, что Шива ее отверг, слепого подвижничества любви и смешанного чувства страха и радости, когда она становится невестой.

Как и всюду у Калидасы, любовные сцены рисуются в поэме в гармонической связи с описаниями природы. Поэма о силе любви открывается величественной картиной покрытых снегом и увенчанных драгоценными коронами Гималайских гор (I песнь), появление Камы совпадает с чарующим началом весны (III песнь), а рассказ об утолении страсти завершается в конце поэмы (VIII песнь) умиротворяющим описанием вечернего неба, на котором узкая полоска зари напоминает окрашенный кровью кривой меч, оставшийся лежать на поле сражения, а появившийся месяц откидывает назад темные волосы своей возлюбленной — ночи и целует ее в уста так нежно, что она закрывает свои глаза — ночные лотосы.

Эмоциональная насыщенность вообще была свойственна эпической индийской поэзии классической эпохи, но лирический строй «Кумарасамбхавы» составлял специфическую черту творчества именно Калидасы, и это роднит его поэму как с «Мегхадутой», так и с тремя его драмами.

В пьесах Калидасы нет острых драматических конфликтов, непримиримого столкновения характеров, нет даже неожиданных поворотов сюжета, ибо зритель заранее был осведомлен об их содержании и уверен в благополучном исходе. Это по преимуществу лирические драмы, в которых раскрываются законы человеческого сердца, где доминируют поэзия любви и поэзия природы. Однако обаяние этих драм не только в красоте образов, изяществе стиля, тонкой игре чувств и настроений героев — все это, пусть в меньшей степени, было присуще и иным древнеиндийским драматургам, — но и в удивительной гармонической цельности и последовательности их эстетической концепции.

«Малявикагнимитра» — драма легкой придворной интриги. Ее действие происходит в беспечной и фривольной атмосфере царского дворца. Ее герои — царь Агнимитра и его возлюбленная царевна-пленница Малявика — красивы, галантны, пылки, но в то же время и дипломатичны в своей любви. Для их счастливого соединения достаточно усилий трезвого и остроумного шута (видушаки) Гаутамы — центрального персонажа пьесы, — который умеет и сдержать нетерпение своего повелителя, и успокоить ревность цариц Дхарини и Иравати, и устроить при помощи хитрых уловок свидание влюбленных. Это драма любви, любви искренней, чарующей и изящной, но, пожалуй, не претендующей на особую глубину и силу чувства.

Совсем иной характер драмы «Викраморваши». Ее героиня — апсара (небесная нимфа) Урваши ради своей любви к земному царю

Иллюстрация: «Нисхождение Ганги». Фрагмент

Махабалипурам (близ Мадраса). VII в.

Пуруравасу отказывается от пребывания на небе, а для царя не нужны ни радости царской жизни, ни блеск величия, если рядом с ним нет Урваши; поглощенные своей страстью, они проявляют ее со всею полнотой и силой. Когда Урваши из-за своей оплошности превращена в лиану, весь мир становится для царя как бы ареной его горя. Почти весь четвертый акт пьесы занят страстным монологом отчаявшегося Пурураваса, странствующего в поисках пропавшей возлюбленной. В своем монологе-плаче, являющемся шедевром лирики Калидасы, царь переходит от иллюзии к разочарованию, обращается за помощью и к живой и к неживой природе, принимает за ответ на свои заклинания эхо собственного голоса, и тоскливый крик лебедя кажется ему звоном браслетов любимой. Искренность отчаяния и стойкость надежды помогают ему вновь обрести Урваши, и даже боги склоняются перед их любовью, разрешая нимфе остаться во дворце царя до конца его дней.

В «Шакунтале», наиболее известной из драм Калидасы, нет напряжения страсти, присущего «Викраморваши», тем более в ней нет грациозной беззаботности «Малявикагнимитры», но в своем строгом и спокойном течении она как бы синтезирует звучащие в двух других пьесах мотивы.

Сюжет «Шакунталы» впервые был изложен в одном из эпических сказаний «Махабхараты», где царь Душьянта соблазняет девушку-отшельницу, а затем отрекается от нее, потому что боится кривотолков среди подданных, и лишь голос с неба заставляет его признать ее женою. В своей пьесе Калидаса снимает вину с героя: Душьянта теряет память из-за проклятия аскета Дурвасаса, которого невольно оскорбила Шакунтала, и влюбленные оказываются обреченными на долгую разлуку. Калидаса сознательно очищает поведение Душьянты от каких-либо эгоистичных или корыстных мотивов, в несчастье героев нет их вины, и оно представляется как бы символическим отражением того душевного разлада, той слепоты сердца, которые для Калидасы и иных древнеиндийских поэтов были одним из роковых законов или свойств любви.

Увы, мое скорбное сердце на миг задремало,

Во сне услыхало, как горестно плачет она,

Во сне увидало печальные очи газели,

Проснулось, чтоб плакать и плакать и горько жалеть.

(Перевод К. Бальмонта)

Вообще искать чью-либо вину, пусть даже трагическую вину в духе греческой драмы, в «Шакунтале» бессмысленно. Некоторые критики пытались объяснить страдания, выпавшие на долю влюбленных, тем, что они вступили в не освященный обрядами брак, не испросив заранее согласия Канвы, приемного отца Шакунталы, и повинуясь лишь голосу своего сердца. Но ни сам Канва, ни голос с неба, который он слышит, ни прародитель богов и людей Кашьяпа не только не осуждают Душьянту и Шакунталу, но, наоборот, одобряют и благословляют их союз:

Царь прикоснулся лучом к ней живого касанья,
Миру на благо означится тайный огонь.

(Перевод К. Бальмонта)

Поэтому неправомерно, исходя из чуждых драме Калидасы эстетических критериев, искать в ней какие-то проступки героев или же влияние враждебных и чуждых им сил, которое якобы обусловливает конфликт пьесы. Такого конфликта в ней нет, а есть поэтическое осмысление внутренней жизни человека на том ее уровне, где бессильны и предначертания судьбы, и чья бы то ни было злая воля.

Глубокое толкование смысла «Шакунталы» дал Р. Тагор. Он видел в ее содержании воплощение того душевного пути, который прошли герои через очистительный огонь страдания от преходящей и случайной чувственной страсти к возвышающей духовной любви. Однако, пожалуй, и это толкование не безупречно. Если представить судьбу героев как постепенное восхождение от низкой страсти к высокой, как очищение от греховного, чувственного начала ради постижения благородных и мудрых законов любви и жизни, то становятся необъяснимыми первые четыре акта пьесы, где герои — особенно Шакунтала — сразу же пленяют читателя своей красотой, чистотой, самоотверженной привязанностью друг к другу. Описывая жизнь Шакунталы в лесной обители, Калидаса затрагивает одну из самых специфичных для его творчества тем — тему единства человека и природы. «Мне растения — как сестры», — восклицает Шакунтала, и, когда она прощается с обителью, нет, по словам ее подруги Анасуйи, ни одного живого существа во всей роще, которое не печалилось бы, прощаясь с нею:

Лани роняют траву изо рта, не глотая,

Пляску не хочет продолжить павлин,

Желтые листья вьюнок уронил, извиваясь,

Листья, как слезы, упали, грустя о тебе...

Цесарка забыла о милом дружке,

Напрасно ее он зовет.

За лотосом прячась, он грустно кричит:

«Услышь, я тоскую, услышь».

(Перевод К. Бальмонта)

Можно поэтому говорить не об очищении жизни героев к концу драмы, а лишь об углублении

Иллюстрация: Выезд раджи

Стенопись. Аджанта. V—VI вв.

ее смысла. И Шакунтала-мать в седьмом акте не противостоит Шакунтале, невинной девушке в первом, а умудренный жизнью и благочестивый Душьянта конца пьесы — Душьянте, пылкому любовнику ее начала, ибо Калидаса раскрывает их судьбы в том синтезе иногда радостных, а иногда скорбных, иногда легкомысленных, а иногда исполненных мудрости поступков, побуждений и событий, которые и составляют, по убеждению поэта, человеческую жизнь.

Калидаса проводит своих героев, а вместе с ними и читателя, через покой лесной пустыни (первые четыре акта), блеск царского дворца (V и VI акты), величие неба и обители божественных мудрецов (VII акт). При этом жизнь на лоне природы тяжела для брахмана Мадхавьи — друга царя — и для царских воинов, но она исполнена глубокого смысла и радости для аскетов. Роскошь дворца кажется суетливой и докучливой для отшельников, которые привели туда Шакунталу, но придворные поэты видят в царском могуществе залог подавления зла и помощи беднякам. А когда царь проносится с возничим Индры Матали по беспредельному эфиру, то тот с восхищением восклицает: «Какое благородное очарование в Земле!»

Калидаса сознательно использует контрасты в описаниях места действия, как он использует их и в построении сюжета, и в мироощущении, и в переживаниях героев. Но в этих контрастах, как мы видим, нет противоречия, различные проявления жизни внешней и жизни внутренней не отрицают друг друга, а сливаются в многостороннем и многоплановом единстве. И в этом гармоническом ви́дении мира, составляющем основную черту мировоззрения великого индийского поэта, неразрывно связанного и со своей эпохой, и с многовековой религиозно-философской и эстетической традицией Индии, заключено своеобразие его творчества и его драмы

«Шакунтала», о которой, пожалуй, лучше других сказал Гете:

Хочешь ли ранний расцвет с плодами позднего года,
Хочешь ли то, что зовет и чарует и что утоляет,
Хочешь ли в слове одном постигнуть и Небо и Землю,
Молвлю «Сакунтала» я, этим все сказано вдруг.

(Перевод К. Бальмонта)

Творчество Калидасы получило признание уже у его современников, и его имя вплоть до сегодняшнего дня окружено любовью и восхищением индийского народа. Его произведения переписывали в сотнях рукописей, им подражали, и для многих поколений писателей они остались непревзойденными образцами всех трех основных жанров индийской литературы: эпической поэзии, драматургии и лирики.

Калидасе, помимо действительно ему принадлежащих эпических поэм, одно время приписывали еще две: «Налодая» («Победа Наля») на сюжет известной легенды из «Махабхараты» и «Сетубандху» («Возведение моста»), или «Раванавадху» («Убийство Раваны»), пересказывающую «Рамаяну». Первая из этих поэм и своим стилем, выспренным и искусственным, и своими образами, бледными и ходульными, совершенно чужда манере Калидасы. Вторая отличается большими художественными достоинствами, но, как было установлено, принадлежит не ему, а некоему царю Праварасене II либо какому-нибудь из его придворных (ок. VI в.). В отличие от подавляющего большинства древнеиндийских поэм, «Сетубандха» написана на пракрите (махараштри), и создается впечатление, что одной из основных целей ее автора было показать, что пракрит не менее, чем санскрит, пригоден для высокой эпической темы и самых сложных тропов и аллитераций.

Среди наиболее знаменитых преемников Калидасы в жанре эпической поэзии индийская традиция называет поэтов Ментху и Бхарави, живших, по-видимому, во второй половине VI в. От эпоса Ментхи «Хаягривавадха» («Убийство Хаягривы») ничего не уцелело, зато поэма Бхарави «Киратарджуния» («Арджуна и Кирата») сохранилась полностью.

В своей поэме Бхарави в восемнадцати песнях перелагает рассказ третьей книги «Махабхараты» о поединке Арджуны с богом Шивой, принявшим облик лесного охотника (кираты). Отступления Бхарави от сюжета своего первоисточника невелики и почти всякий раз связаны со стремлением ввести в повествование описания природы, времен года, батальных и любовных сцен, как этого требовали законы жанра махакавья. В этих отступлениях Бхарави проявляет себя большим художником, и к лучшим частям его поэмы относятся, например, описания купания апсар в 8-й песне, захода солнца, наступления ночи, а затем рассвета в 9-й песне или осени в 4-й. При этом специфической особенностью Бхарави было умение оживлять свои пейзажные зарисовки изображением людей. Так, рисуя осень, когда спелый рис окрашивает в желтый цвет бескрайние поля, когда ясный воздух светится не от блеска молний, а от капелек воды, похищенных ветром с цветов лотоса, и стая попугаев напоминает своей красотой радугу, Бхарави не забывает упомянуть о танцующих пастушках, чьи развевающиеся волосы напоминают порхающих вокруг цветка пчел, пастухов с гибким, как лиана, телом, крестьян, занятых сбиванием масла или сидящих у своих увитых зеленью домов, — «людей, чье единственное украшение — чистые чувства и помыслы» (IV, 19). Подобного рода сцены, напоминающие античные пасторали, исполнены у Бхарави искреннего чувства, а его сравнения и образы, как правило, нетрадиционные и неожиданные, высоко ценились древними знатоками индийской поэзии.

Но в творчестве Бхарави уже обозначались те тенденции, которые вскоре вызвали угасание санскритской эпической поэзии. Если у Калидасы детализованные описания при всей их пространности и самостоятельном значении были подчинены основной теме и усиливали ее звучание, то у Бхарави они не просто выдвигаются на первый план, но начинают составлять цель и смысл произведения. Сюжет постепенно становится лишь удобным средством для нанизывания вставных эпизодов, стилистическое изящество превращается в манерность, а мастерство владения языком зачастую сводится к словесной и грамматической изощренности. Бхарави сохраняет еще достаточно естественности и непосредственности в своей поэзии, ему еще свойственно чувство меры, но и он не может уже удержаться от того, чтобы не продемонстрировать в отдельных частях поэмы свою виртуозность во владении формой. Так, в 15-й песне «Киратарджунии» нередко встречаются стихи, где использовано лишь несколько (в 16 строфе — только одна) согласных, стихи, в которых обе половины звучат одинаково, но имеют разный смысл, где отдельные строки могут читаться и слева направо, и справа налево, и т. д. В поэме Бхарави подобного рода стихи имеют, к счастью, характер частных опытов, но у последующих поэтов это нередко стало самоцелью.

Несколько позднее, чем Бхарави, вероятно в первой половине VII в., жил автор поэмы «Раванавадха» («Убийство Раваны») Бхатти. Если Бхарави открыл дорогу для изощренной виртуозности в эпическом жанре, то Бхатти был родоначальником так называемой ученой поэзии.

Его поэма воспевала подвиги Рамы и его победу над Раваной, но одновременно, по замыслу автора, она должна была служить иллюстрацией к правилам грамматики и риторики. Бхатти гордился двойным назначением своей поэмы, и, по-видимому, ее ученая цель представлялась ему более важной, чем художественная. Он сравнивал поэму со «светильником для тех, чьи глаза — грамматика», и утверждал, что для людей, кто в этой науке не сведущ, она бесполезна, как «зеркало в руках слепца» (XXII, 33). Современники поэта также ценили эпос Бхатти прежде всего за его ученые достоинства, и традиция даже отождествила Бхатти с известным грамматиком Бхартрихари. Но лингвистические упражнения, хотя они и ограничили возможности поэта, не смогли окончательно заслонить его художественного таланта, и во многих своих частях «Раванавадха» сохраняет и простоту стиля, и живость и непосредственность эмоций. Так, например, подлинной поэзией проникнуто обращение Ситы к богам в сцене, когда она бросается в жертвенный костер, чтобы доказать Раме свою невиновность:

Ты, Ветер, которого молят: «Очисти, очисти»;
Ветер, очищающий три мира,
блуждающий среди всего живого,
знай: мой разум безгрешен.
Вы, Воды, которым сказали: «Странствуйте в небе,
странствуйте в воздухе, странствуйте по земле!»
Воды, вездесущие, избавляющие от зла,
знайте: мои мысли чисты.
Ты, Земля, которую заклинают:
«Поддерживай, корми живые существа!»
Земля-кормилица, взгляни:
ни днем, ни ночью я не уклонялась от своего долга.