История Артема Новикова закончилась? 5 страница

‑ Пустила?

‑ Ага. Даже чай попили, представляешь? О тебе разговаривали… А потом он… – мать задохнулась от гнева, – он про фигурку стал спрашивать.

Я обмираю, чайная ложечка выпадает из пальцев и звякает о край чашки. Мама этого, к счастью, не замечает.

‑ Мол, тебе дядя Коля ценную антикварную вещицу в наследство оставил.

‑ Он‑то откуда узнал? – спрашиваю я, с трудом ворочая языком от волнения.

‑ Сказал, что человек к нему приходил какой‑то. Коллекционер. Дескать, знакомец Николая Севостьяновича. Якобы лошадка эта больших денег стоит. Давай, говорит, Валя, продадим фигурку. Будут тебе деньги на старость! Ну не подлец ли, а?!

Мама сгребает посуду и уносит на кухню.

Я сижу ни жив, ни мертв. В голове полный сумбур. Выходит, Нефедов был прав, когда говорил о неких людях, охотящихся за моим предметом. И смерть Генки Ямина от отравленной глюкозы в полевом медпункте – не случайность. За мной следили. Охотились. А может, люди Надир‑шаха, что преследовали нас в горах Гиндукуша, имели совсем другую цель? Им нужен был вовсе не Нефедов, а я, точнее – конь? Да и был ли Надир‑шах?

‑ Выгнала я его, – перекрикивая шум воды в мойке, сообщает мать. – Сказала: «Даже если бы и осталась фигурка, все одно не продала бы, потому как память это по Артемушке!».

Память… Я просовываю руку под рубашку и прикасаюсь к коню. Зашвырнуть бы мне еще тогда, летом семьдесят девятого, эту память в воду! Подальше да поглубже. Сколько бед удалось бы избежать.

Мама входит в комнату, вытирая мокрые руки полотенцем.

‑ А ты, небось, и забыл про талисман свой? Или сохранил?

‑ Не, потерял, – отдернув руку, качаю головой. – И забыл, да. Ерунда это все.

‑ Может, и ерунда. А может, и действительно ценность. Ладно, Артемка, что мы все о грустном. Ты надолго?

Она все же нашла силы задать этот вопрос. Эх, мама, мама…

‑ Завтра утром уезжаю, иначе никак нельзя, – и, заметив, как на ее лицо набежала тень, поспешно добавляю: – Ненадолго!

Она боком присаживается на стул, медлит – и все же задает второй вопрос, который волнует ее больше всего:

‑ А потом?

‑ Посмотрим, ма. Может, женюсь!

‑ Женишься? – от неожиданности мама роняет полотенце. – А кто ж невеста?

‑ Хорошая девушка. Дочка князя, – я улыбаюсь. – Зовут Телли.

‑ Ну да, – недоверчиво произносит она. – Сейчас много князей да графьев появилось. Каждый Пупкин у себя дворянские корни находит.

‑ Она – не сейчас. Она на самом деле княжна.

‑ А как фамилия?

Я развожу руками:

‑ А фамилию, мам, я и не спросил…

Мы хохочем.

‑ Да ну тебя, – машет рукой мать. – Я уж было поверила. Ну, а если серьезно – что вообще делать собираешься?

‑ Документы надо восстанавливать, – отвечаю серьезно, как будто все по‑настоящему. – Работу найти.

‑ А какую?

‑ Ну, писать‑то я ведь не разучился. Журналисты сейчас нужны.

‑ Журналисты, – качает головой мать. – Опасно это, сынок. Вон как их стреляют‑взрывают. Холодов‑то… Какой молоденький был! Прямо в редакции взорвался. Слышал?

Киваю. А мысли мои снова уносятся в прошлое, в пыльные афганские долины. Там за мной, за моим конем охотились. Там меня едва не настигли, едва не убили. Значит… значит, этим людям не нужен я! Только предмет. Но они же не смогут его использовать. Конь сам выбирает себе наездника. Он настроен на меня и работает только со мной. Нефедов в хроноспазме доказал это, что называется, на практике.

Выходит, неведомым охотникам не важно, выполнит ли конь свою миссию. Не важно или не нужно? А может, это и есть их цель? Остановить коня, не дать Чингисхану пробудиться, не дать ему исполнить свою миссию! Или другой вариант – у Чингисхана ведь есть могущественный предмет, волк. Нет, так гадать я могу до бесконечности. Черт, как мало информации…

Ясно только одно: все те годы, что меня не было, охота продолжалась. Интересно, они потеряли мой след? Скорее всего, да, иначе не стали бы разрабатывать отца и посылать его к маме. Какие еще у них есть зацепки? Нефедов? Но профессор сгинул в пространственно‑временном лабиринте аномальных зон, скорее всего, погиб. Кто еще?

И тут меня обжигает: Телли! Если охотники знают о махандах, они обязательно заявятся туда. Или, быть может, те люди в камуфляже, вооруженные М‑16, что полегли от моей пороховой бомбы, были вовсе не кашгарскими контрабандистами?

«В общем, надо во что бы то ни стало добраться до линзы в М‑ском треугольнике и попасть в восьмидесятый год. Попасть – и по возможности все исправить», – твердо решаю я.

Что «все» и как «исправить» – это другой вопрос и ответ на него я буду искать по ходу дела. Решено! Гумилев спасен, Надя с детьми в безопасности и, наверное, даже счастлива. Мать жива‑здорова, теперь у меня есть надежный тыл. Пришла пора поработать на себя.

‑ Артем, да ты меня не слушаешь? – голос мамы отвлекает от раздумий.

‑ Слушаю, слушаю, – я улыбаюсь. – Просто почему‑то вспомнил свою чашку, ну, ту, которую ты мне на день рождения подарила, с цветами…

‑ Цела, цела! – обрадовано вскидывается мама и спешит к серванту. – Вот она, целехонька. Ну, еще чайку?

‑ А давай! И где там у нас были конфеты? – я потираю руки. – Давненько не ел конфет!

Мы ложимся далеко заполночь. Мама стелет мне на диване, сама пытается улечься на раскладушке. Решительно отбираю у нее жуткую конструкцию, объясняю, что не усну, если родная мать будет мучиться на этом пыточном ложе. Сам укладываюсь на полу. Так мне привычнее и спокойнее. Да чего там – я с детства любил спать на жестком.

Когда выключается свет, я долго лежу с открытыми глазами, смотрю на голубые тени, бродящие по потолку. На короткий миг убеждаю себя, что ничего не было, все – сон, бред, галлюцинации, а на дворе июль семьдесят девятого, и я дома, в Казани.

Но это самообман, конечно же. Все было. И все будет. Поэтому надо забыть про лирику и подумать о реальных вещах. Мне предстоит нелегкое путешествие через полстраны, а потом – через время. Нужно как следует подготовиться. Одежда, снаряжение, продукты, оружие. С последним понятно – у меня два пистолета. Патронов, правда, не густо. К маме сумку, где лежит весь этот арсенал, я не повез, сдал на вокзале в камеру хранения. Завтра перед поездом заберу. А до того мне придется совершить продолжительный рейд, великий поход по магазинам.

Мысленно составляю список. Он начинается с рюкзака, палатки и заканчивается антибиотиками. Конечно, целебная плесень, которой лечил меня старик‑знахарь в Махандари, штука действенная, но если вдруг я снова не вовремя заболею, то пусть под рукой будет хорошая аптечка с самыми современными лекарствами.

Современными… Будущее для меня, похоже, наступило. Но разве таким мы его представляли? Я уже достаточно много знаю о мире девяносто четвертого года, чтоб сделать однозначный вывод: жить в этой стране я не хочу. И дело даже не в том, плохо здесь или хорошо – кому как, наверное. Что‑то наверняка стало лучше, да и у нас в Союзе совсем не рай земной был. Но я – Артем Новиков, русский, несудимый, беспартийный – я лично здесь – чужой. Мне нет места в этом будущем, я даже у матери остаться не могу, чтобы не навести беду на ее новый дом. Этот мир выталкивает меня из себя, как живой организм – занозу.

Чужой в чужой стране, точно. Это не моя родина и люди вокруг – не те люди, что были раньше. Их всех поразила какая‑то болезнь. Вирус. Точно, на российских просторах случилась эпидемия! И теперь их населяют люди с вывихнутыми мозгами. В их сознании все перевернулось с ног на голову. Или даже хуже – никаких ног, никакой головы. Просто серый туман, похожий на тот, что сползает с гор в долину Махандари по утрам.

Балансируя на грани сна и яви, я мысленно переношусь в зеленую долину, где обитают маханды. Изумрудная трава, усеянная цветами. Бурлящие потоки, несущиеся по склонам. Облака в вышине. Облитые льдом вершины гор, позолоченные солнцем. Благословенная земля! И лицо Телли, обрамленное пламенеющими ромашками. Ее глаза, бездонные, как небо над горой Буй‑сар.

А что, если нам с Телли поселиться там? Перевезти маму, выстроить дом… После битвы с кашгарцами мой авторитет, авторитет пророка Пилилака, вырос настолько, что я легко могу стать правителем этого народа.

Стальные тиски, сдавившие душу после того, как дед Чага открыл страшную правду о времени, в которое я попал, чуть‑чуть разжимаются. Мне видятся картинки будущего: в потаенную долину приходит цивилизация. У махандов появляются орудия, технологии, медикаменты. Все очень дозировано, чтобы не нарушить той удивительной гармонии с природой, той чистоты помыслов, которыми отличаются эти дети гор.

По берегам ручьев бегают счастливые дети. Наши с Телли малыши – среди них. У нас трое детей. Нет, пятеро! Три мальчика и две девочки. Веселые, умные, послушные. Они будут счастливы в Махандари. Я сам дам им образование, сам научу всему, что необходимо.

Махандари… На полях трудятся крестьяне, пастухи гонят отары с пастбищ, над крышами домов поднимаются дымы – хозяйки пекут хлеб. Старики греются на солнышке.

Идиллия.

И я на высоком утесе, с верной винтовкой СВД в руках, зорко охраняю покой моих подданных. Чтобы никто, ни один человек с туманом в голове не проник в этот рай на земле, не нарушил его покой.

А можно еще надежнее, еще лучше – отправиться в долину Неш, разыскать черные камни, доставить их в Махандари и расставить на склонах окрестных гор. Чтобы время там навеки остановилось!

Никто не сможет помешать мне сделать это. Правда, майор Бейкоп рассказывал о каких‑то прозрачных, вроде бы являющихся хозяевами камней, но разве смогут они остановить меня? Я – владыка перевалов и круч, властелин горных троп, великий пророк Пилилак! Я создам царство божье на земле, претворю в жизнь великую мечту человечества о золотом веке!

Претворю, как же… Следом за радужными мыслями приходят другие, тяжелые, словно отлитые из чугуна. Если начистоту, то настоящие хозяева гор – это как раз неведомые прозрачные. Если они могут устраивать такие вещи, как хроноспазм, если это они придумали линзы, то страшно подумать, на что еще способны эти существа.

Я не вступал с ними в прямой конфликт, я лишь краем коснулся их мира – и потерял четырнадцать лет жизни. Как мотылек, неосторожно подлетевший к костру, я опалил крылья, упал и теперь ползаю во тьме среди червей, личинок, всякого мусора, пытаясь снова взлететь.

А ведь все это время жизнь в долине махандов не стояла на месте! Что произошло с Телли за эти годы? С тех пор, как мы с Нефедовым оказались в хроноспазме, я не разрешал себе думать о девушке, но сейчас ничего не могу поделать – разогретый, раззадоренный мечтаниями мозг мой не может остановиться и начинает выдавать варианты – один чернее другого.

Телли вышла замуж. Погоревала, поспорила с отцом, но в итоге смирилась и стала женой какого‑нибудь… Свадьба, пир, танцы… Брачная ночь… Заплаканное лицо девушки…

А потом – годы жизни с нелюбимым мужем, обреченность и потухшие, тоскливые глаза.

Или еще хуже: она сумела переупрямить отца. Телли чуть младше меня, сейчас ей около тридцати. Старая дева, вечно в черном, одинокая тень, избегающая людей. На нее показывают пальцами, ею пугают ребятишек.

И во всем этом виноват я.

Наконец, в мою измученную голову приходит совсем черная мысль: а вдруг Телли умерла? Да я ведь даже не знаю, сумела ли она освободиться от веревок! Конечно, мною руководили благие побуждения, когда я привязывал девушку к столбу, обозначающему границы владений махандов. Я спасал ее.

Но вот спас ли?

…Просыпаюсь от того, что плачу. Вся подушка в слезах. По потолку все так же бродят голубые тени. Всхлипываю, слышу ровное дыхание мамы. Надо успокоиться. Надо взять себя в руки. Я все исправлю. Я не просто доберусь до Махандари, я обязательно вернусь в то время, в восьмидесятый. Я изменю будущее!

Слишком много я… Слишком мало дела.

И тут откуда‑то из глубины поднимается злость. Она всплывает, как большая черная рыба, обитатель таинственных океанских глубин. Зубастая, пучеглазая, злость буквально подбрасывает меня, заставляет откинуть одеяло, подняться и прошлепать босыми ногами на кухню.

Ух, если бы все мои – нет, наши, общие! – беды персонифицировались в конкретном человеке! С каким удовольствием, с какой мстительной радостью я набил бы ему морду!

Но такого человека нет. Зато есть другое…

Конь!

Это он во всем виноват!

Срываю фигурку с шеи. Кожаный шнур, изделие махандов, лопается, точно шерстяная нитка. Я знаю, что надо делать. И как же эта мысль не приходила мне в голову раньше? Сейчас, сейчас…

Света я не включаю, чтобы не потревожить маму. Выдвигаю ящик с вилками и ложками. Там у нас обычно всегда лежал напильник, старый, с мелкой насечкой. Мать точила им ножи и я, еще пацаном, не раз использовал этот невероятно твердый инструмент для изготовления всяких поделок. Однажды, помню, даже распилил им стальную линейку напополам.

Стараясь не шуметь, шарю в ящике. Ложки, вилки, ножи, открывалка для консервов, штопор, чайные ложечки… Есть! Напильник на месте. Кладу фигурку на краешек стола. Конь красив. Его пропорции, соразмерность форм и плавность линий завораживают. Неведомый мастер, изготовивший эту вещь, был гением. Но чувство прекрасного – не самая главная моя добродетель. Да и бушующая во мне холодная ярость гораздо сильнее любой эстетики. Я в таком состоянии и Венеру Милосскую готов разнести вдребезги!

Крепко прижимаю фигурку пальцами к столу. Странно, я ожидал, что предмет будет бороться, источать холод или, наоборот, жар, пытаться воздействовать на меня… Напильник чуть подрагивает в правой руке. Опускаю его на поблескивающую гладкую шею коня. Делаю пробный надпил. Ну, господа прозрачные, Чингисхан, Чунь‑Чань, Елюй Чусай и прочие, что вы скажите на это?

Вжик, вжик, вжик… Напильник легко скользит по металлу, из которого сделана фигурка. На чистой поверхности стола появляются темные пятнышки стружки. Только вот странно – обычно, когда работаешь напильником по железу, звук бо лее глухой, скребущий. А тут – словно я вожу куском льда по чему‑то очень гладкому, по стеклу, например.

Меня охватывает недоброе предчувствие. Останавливаюсь, подношу напильник к глазам, чуть поворачиваю, чтобы рассеянный свет фонарей за окном упал на его поверхность. Увиденное повергает меня в шок – насечка на напильнике сточилась! А ведь он сделан из высокоуглеродистой инструментальной стали.

Перевожу взгляд на фигурку. На ней – ни царапинки. Злость моя тухнет, как костер, залитый дождем. В ушах возникает издевательский смех, мерзкое такое хихиканье, похожее на звуки, издаваемые пустынными демонами.

Они снова переиграли меня. Сволочи!

«А что, если просто пойти, бросить коня в унитаз и спустить воду? – возникает в голове простая и прозрачная, как капля воды, мысль. – Вот прямо сейчас. Бульк! – и все проблемы долой!»

Но стоит мне схватить фигурку и сделать шаг к двери, как мсе тело пронзает ледяная молния. Мышцы сводит судорогой, перед глазами мелькают разноцветные искорки, сердце бьется с перебоями. Я задыхаюсь. Опустившись на пол, пытаюсь покинуть кухню ползком – и обнаруживаю, что руки мои заняты.

Они завязывают разорванный шнурок. А когда узел готов, вешают коня мне на шею.

Все, финита ля комедия. Теперь все окончательно ясно. Не конь принадлежит мне, а я – ему. И в нашем тандеме наездник – отнюдь не человек.

Похоже, времена, когда я мог оставить коня дома и уйти в армию, минули безвозвратно. За эти месяцы он сросся со мной, и разорвать эту связь – по крайней мере, сейчас – я не могу. Я в плену у серебряной фигурки. А это означает лишь одно: мне придется пройти весь предначертанный путь до конца. Стало быть, надо возвращаться к первоначальному плану. Правда, я вовсе не уверен теперь, что являюсь автором этого плана.

Утром просыпаюсь с гудящей головой. Все мои ночные подвиги – как в тумане. Мама хлопочет на кухне, оттуда аппетитно пахнет оладушками. За завтраком она рассказывает о себе – получает пенсию, подрабатывает.

‑ Что за работа? – макая румяный оладушек в варенье, спрашиваю, чтобы поддержать разговор. На самом деле я уже не здесь, мысли мои блуждают далеко от этой квартиры на окраине Москвы. – Много платят?

‑ Немного, но на жизнь хватает. Сосед, Виктор Александрович, попросил за квартирой приглядывать. Он с семьей за городом живет, сюда они редко приезжают. Ну, а я цветочки поливаю, убираюсь, чтобы пылью все не заросло.

Неопределенно пожимаю плечами. Впрочем, чего уж там, по здешним временам не самая плохая работа, особенно для пенсионерки.

Прощаемся в тесной прихожей. Мама утирает глаза платочком, вздыхает.

‑ Ты там питайся получше, тебе отъедаться надо, – говорит она.

‑ Конечно, ма. Ну, все, все, не плачь…

Перед тем, как уйти, говорю:

‑ Я вернусь, обязательно. Но вот когда… Может быть, через месяц‑другой, а может, и через полгода.

Она вздыхает.

‑ Правда, ма. Вернусь! И все будет хорошо.

‑ Артемушка, ты только это… береги себя, слышишь?

Обнимаемся. Когда за спиной захлопывается дверь, я крепко зажмуриваюсь и стою так несколько секунд.

Все, Артем Новиков, еще одна страница книги под названием «Жизнь» прочитана.

Спускаюсь, выхожу из подъезда. Еще не рассвело. Весь большой двор, ограниченный тремя многоэтажками, заставлен машинами. Их очень много. В мое время такого не было. Ночью случился небольшой снегопад, машины покрыты снежными накидками и издали выглядят как надгробия. Автовладельцы суетятся, счищая снег. Кто‑то прогревает мотор, кто‑то мучается, терзая аккумуляторы – подморозило и двигатели отказываются заводиться.

Откуда‑то появляется вчерашний бомж. Завидев меня, он улыбается жуткой улыбкой, показывая дыры между зубами, и хрипло кричит, обращаясь неизвестно к кому:

‑ Вот он! Вот! Начальник, я же говорил!

Дверцы серого «Уазика», припаркованного неподалеку от подъезда, распахиваются. Оттуда вылезают трое в милицейской форме. Усатый офицер, кажется, старлей, в возрасте и двое парней в черных форменных куртках, с автоматами. На куртках нашивки: «Патрульно‑постовая служба».

‑ Стоять! – рявкает старлей. – Документы?

«Влип! – проносится у меня в голове. – Что делать? Бежать? А куда? К маме нельзя… потому что нельзя! А по двору от автоматчиков не убежишь – пуля быстрее».

‑ Дома забыл, – начинаю валять дурака, озираясь.

Парни в куртках встают по обе стороны от меня. Они настороже. Видать, опытные.

– Я же говорил! – радостно приплясывает бомж, поддергивая полы длинной шинели. – Дезертир он! Кричал на меня вчера, сука!

‑ Ладно, ладно, Пепеляев, – урезонивает его старлей и снова обращается ко мне: – Значит, нет документов?

‑ А что, собственно, случилось? – чужим, киношным каким‑то голосом спрашиваю я, судорожно пытаясь вспомнить, откуда мне знакома фамилия бомжа. – С кем имею честь беседовать?

Автоматчики гыгыкают. Старлей мрачнеет.

‑ Шутник, значит. И без документов, – и выпятив подбородок, чеканит сакраментальное: – Вам придется проехать с нами!

Искренне изумляюсь:

‑ Но я же ничего не сделал!

‑ Разберемся… Гаврилов! В машину его!

Меня с двух сторон крепко берут под локотки. Я знаю этот захват. Чуть дернешься – и руки завернут за спину так, что света белого не взвидишь.

«Хорошо, что мама не видит, – думаю я, покорно идя под конвоем к «Уазику». – Гад бомжара, сдал меня… Но почему «дезертир»? Хотя, в сущности, я действительно могу считаться покинувшим часть. Но ведь четырнадцать лет прошло!».

Слышу за спиной диалог:

‑ Вот, начальник! Он, гад…

‑ Так, Пепеляев, а ну не выражаться! Свободен!

‑ Все, все, начальник, ухожу. Тока эта…

‑ Что?

‑ За труды мне бы стошечку…

‑ А‑а‑а… На, держи. И с глаз вон!

‑ Ага, ага. Разрешите идти, товарищ старший лейтенант?

Последнюю фразу бомж произносит, явно дурачась. Но именно благодаря ей, вспомнив интонацию, с которой он говорит «товарищ старший лейтенант», я узнаю его.

Пепеляев. Начальник штаба нашего учебного батальона. Человек, из‑за которого я попал в Афганистан. Тогда он был капитаном. О том, что случилось с ним за эти годы, можно только догадываться. Но зато становится понятно, откуда взялось слово «дезертир».

Он меня сдал. Узнал вчера в подъезде, обиделся, что я не дал денег – и сдал. А может быть, сдал бы, даже если и получил бы от меня «стошечку». Воистину, если человек гнилой – это навсегда. Можно, правда, порадоваться, что судьба все же наказала Пепеляева. Но мне отчего‑то вовсе не до веселья.

В прокуренном салоне «Уазика» пахнет сапожным кремом, ружейной смазкой и потом. Старлей, усевшись на переднее сидение, вальяжно машет рукой.

‑ Поехали!

Машина выезжает на улицу, запруженную автомобильным стадом. Водитель включает мигалку, втискивается в поток и начинает пробираться вперед, изредка рявкая на особо непонятливых через встроенный громкоговоритель.

Меня везут в отделение. Пока есть время, нужно прикинуть, как быть, как себя вести. Взвешиваю все «за» и «против». В активе – ноль целых фиг десятых. Документов у меня нет. Одно это тянет на серьезное разбирательство. У простого, мирного, так сказать, гражданина есть выход – назвать свое имя, фамилию, адрес. В милиции проверят и отпустят.

Но для меня это запретный путь. Едва я назовусь, как всплывет все – и Афган, и дезертирство, и четырнадцать лет, которые я ошивался неизвестно где и с кем. Ментам только дай зацепку, такое начнется… Плюс мама. В мою легенду о плене и Индии она вроде бы поверила, а вот того, что ее сын – предатель, оставивший часть во время боевых действий, может и не пережить.

Другой вариант: попробовать обратиться к Гумилеву, чтобы вытащил. Он мне, в конце концов, должен, причем не денег, а жизнь. Парень он нормальный, не откажет, а связи у него, как я понял, теперь ого‑го!

Но тут возникает закономерный вопрос: а как я с ним свяжусь? «Дяденька милиционер, дайте, пожалуйста, телефончик, я другу позвоню, чтобы он меня вытащил из ваших застенков!» Детский сад, штаны на лямках.

Мои горестные размышления прерывает заработавшая рация.

‑ Полста‑третий, это девятка. Как слышите?

Старлей тянет руку, вытаскивает рацию на витом проводе, подносит к губам.

‑ Я полста‑третий, на связи!

‑ Как у вас?

‑ Везем дезертира, взяли по заявлению бывшего офицера. Документов нет, на контакт не идет.

‑ Понял вас. Значится, так: заедете в двадцать второе, прихватите двоих пассажиров, у нас следак парится уже час, ждет.

‑ Девятый, не понял, – в голосе старлея слышится недовольство. – Куда я их дену? У меня два пэпээсника и задержанный!

‑ Отставить! – трещит рация. – У нас ни одной машины. В курятник засунь. Или себе в…

Последнее слово тонет в треске помех. Автоматчики, сидящие по сторонам от меня, опять гыгыкают.

‑ Понял вас, девятка. Отбой! – цедит старлей, втыкает тангету на место и рявкает на водителя: – Толя, блин! Что хочешь делай, но колеса свои дурацкие из курятника убери!

Курятник – это, видимо, крохотный зарешеченный отсек позади пассажирских кресел «Уазика». Сейчас там и вправду лежат шесть автомобильных покрышек.

‑ Да куда я их дену? – оправдывается водитель. – В гараже украдут сразу, а дома места нет. Там же двоих всего надо впихнуть. Сложим колеса стопкой, поместятся.

‑ Сам будешь утрамбовывать, – ворчит старлей и поворачивается ко мне.

‑ Слышь, воин, хочешь совет?

‑ Ну.

‑ Кричи следакам, что ты голубой.

‑ Какой?

‑ Который мужиков любит! Сейчас, говорят, таких в армию не берут!

И менты дружно хохочут. Юмористы… Повод, заставивший старлея пошутить, прост до омерзения и понятен даже дебилу. Начальство прогнуло его, он прогнул водителя, а в довесок еще и унизил меня. Все, теперь опять чувствует себя хозяином положения.

«Тебя бы, козла, к нам на точку, – со злобой думаю я. – К сержанту Пономареву в духи. Пономарь был большой мастер выбивать гниль из таких вот обидчивых…»

Стоп, а почему «был»? В том бою, из которого живым вышел я один, Пономарь не участвовал. Он вместе с двумя отделениями наших пацанов по приказу того безымянного полковника сопровождал колонну бензовозов. Служить ему оставалось недолго, так что сержант наверняка выжил, вернулся домой и живет сейчас в своей Рязани. А может, остался в армии прапором… В любом случае мне он сейчас точно не поможет.

«Уазик», переваливаясь на колдобинах, въезжает во двор какого‑то учреждения. Я успеваю краем глаза зацепить вывеску с двуглавым орлом и прочитать несколько слов: «МВД РФ Отдел внутренних дел № 22». Ага, это, видимо, и есть пресловутое «двадцать второе», где нас ждут «пассажиры».

Останавливаемся у крыльца. Несколько человек – гражданских и в форме – курят возле урны. Водитель открывает заднюю дверцу и начинает перекладывать колеса, разражаясь бранью через каждые десять секунд.

‑ Пристегнуть его, та‑рищ старш‑йтенант? – лениво растягивая слова, интересуется один из пэпээсников, имея в виду меня.

‑ Да куда он денется с подводной лодки? – вопросом на вопрос отвечает старлей, открывает дверцу и кричит кому‑то: – Акопов! Ну, че вы там возитесь?! Давайте быстрее.

Наконец выводят «пассажиров». Один – постарше, типичный уголовник, все руки синие от наколок. Второй – молодой парень с толстой шеей, украшенной золотой цепью в палец толщиной. Таких обычно называют «быками».

Оба «пассажира» закованы в наручники. Кое‑как, с большим трудом, они втискиваются в «курятник», на чем свет стоит ругая ментов. «Уазик» трогается с места, ругань продолжается. Причем если здоровяк просто монотонно бубнит на одной ноте немногочисленные, но всем известные слова, то его опытный попутчик куда более изобретателен. Я несколько раз невольно улыбаюсь – как разнообразен и могуч, оказывается, русский язык!

‑ …И чтоб вас дети так в дом престарелых каждый день возили! – вцепившись скрюченными пальцами, унизанными татуированными перстнями, в решетку, заканчивает длиннющую тираду опытный.

‑ Хавальник завали, Дорохов – спокойно советует старлей. – Будешь выступать – пешком побежишь!

‑ Да ланна, начальник! Ты ж меня знаешь, я и прогуляюсь, если че.

‑ Ага, пристегнутый к заднему бамперу, – включается в разговор водитель.

Мы выезжаем на какую‑то большую улицу. Москву я знаю плохо и совершенно не ориентируюсь, где едет «Уазик» и куда он следует.

‑ Блин! – с чувством произносит водитель и добавляет несколько крепких словечек. – Приехали!

Впереди – затор. Множество машин, сверкая красными огнями, сгрудились на улице.

‑ А дворами? – спрашивает старлей.

‑ Голяк. Будем куковать. Пробка плотная.

«Уазик» замирает. Время идет. Мы стоим. Слышу, как Дорохов и «бычара» вполголоса ведут разговор. Судя по всему, они давно знакомы, но содержались в разных камерах и теперь им есть что рассказать друг другу.

Вначале речь идет о неизвестных мне Роме‑Золотом и коптевских, которые «оборзели в конец». Потом, понизив голос до шепота, старый уголовник говорит:

‑ Слыхал, Галимого взяли?

‑ Ну, – утвердительно отвечает «бычара».

‑ С ним барыгу из крутых и казанских пацанов.

‑ Ну.

‑ Мне бродяга один ночью через ментов маляву подогнал. Галимого киллер сдал. Из лохов, но боевик. Погоняло – Артамон, фамилия – Новиков…

Меня бросает в дрожь. Вот, значит, как! Это уже интересно…

‑ Галимый в Лефортово чалится, его комитетчики ковыряют. Доказухи нарыли – КамАЗ с прицепом. Этап ему корячиться, без базара.

‑ Передел будет? – спрашивает «бычара».

‑ Поглядим. Хазар, ну, знаешь, у Галимого в основе ходил? Он пацанов собрал и объявил: иуду найти и покарать. Замочить на месте, понял? По всем СИЗО и крыткам малявы пошли. Он, Артамон этот, у ментов в розыске.

‑ Почему?

‑ Я ж говорю – боевик, с войны слился, типа того. Галимого подставил, а сам трех пацанов в Казани мочканул, из‑за бабы.

«Бычара» сопит, потом выдает результат мыслительного процесса:

‑ Короче, ящик ему корячится полюбасу.

‑ Не жилец, – соглашается Дорохов. – Но погреться на этом деле можно неплохо.

‑ Как?

‑ Хазар за шефа сильно расстроился. Тому, кто Артамона найдет или подскажет, где искать – тачку крутую. А если кто пришьет иуду, сорок тысяч бакинских получит. Понял?

‑ Ага.

«Вот так вот, – думаю я, крепко сжав кулаки, чтобы не дрожали руки. – Меня фактически приговорили… Ах, Витек, Витек… Хотя, по всем «зоновским» понятиям я, конечно, виноват. Но я спас хорошего парня – это раз. Спас Надю с детьми – это два. Помог засадить бандитов за решетку – это три. Так что «понятия» идут лесом. Но вот что теперь делать? В камере меня вычислят и убьют, на воле без документов рано или поздно поймают менты – и я опять же попаду в камеру…».