Смерть Кочеткова, Бекера и неизвестного солдата

Смерть. Я привык в своей жизни все отвлеченные чувства осязать как нечто физически материальное. Жизнь, радость, любовь представлялись мне всегда каким‑то светлым, солнечным, теплым днем, кругом зелено, везде улыбающиеся, довольные люди, все живет, движется, мысли спокойны, и главное, мысль производит, как бы родит, все время один и тот же продукт – сознание. Жизнь, жизнь, жизнь, без конца мозг выделяет это понятие, и все видишь вокруг себя сквозь эту ощутимую, как бы материальную массу; солнце, тепло, свет, то, что привык чувствовать и называть это словом «жизнь».

Сегодня, 8 ноября, я этим своим шестым, не предусмотренным наукой чувством познал и ощутил смерть. С этого дня мое сознание не видело солнца, не чувствовало тепла, не знало жизни. Мог быть день, греть солнце, но я видел, ощущал мрак и холод. Что‑то темное, мрачное, холодное стояло передо мной с этого утра. Позднее я так привык к этому, что заболел светобоязнью. Я полюбил – не полюбил, а спокоен, когда темно. Я с ужасом ждал наступающий день. Ночь, вечер, темнота. Какое благодарное время, меня не видят, никто за мной не придет, не начнет пристально вглядываться в меня, можно лежать и сидеть на нарах, не прикрывшись шинелью через голову, никто не подглядывает, когда я всю ночь думаю, думаю, думаю. Сколько огорчений и мук доставляет мне полоска начинающегося рассвета на востоке.

Я не спал, я это с полным сознанием повторяю! Глухов, Кролевец, Славута, Владимир‑Волынский, Конотоп, Седлец, села, леса, хутора. Я не спал, я уходил в смерть, в небытие. Я видел Бекера, Кочеткова, Анатолия Павлова, массу лиц, целые вереницы евреев, стоявших перед ямой в Глухове, Славуте и Конотопе. Вот передо мной гуськом бегущие нацмены, подгоняемые палками эсэсовцев к яме для расстрела. Я вижу стариков и женщин, истязаемых в Конотопе. Три дня продолжалось избиение трехсот сорока четырех крестьян и крестьянок. На четвертый день их расстреляли у кирпичного завода. Двадцать два человека остались мертвыми от избиения на нарах. В Славуте каждые два‑три дня через наш блок водят на расстрел восемь‑десять человек евреев. Вот повезли в подводе безногого Каца, за ним на мотоцикле с автоматом следует абверовец для расстрела. Еще и еще картины встают в моей памяти, вижу все эти лица, я помню мельчайшие подробности их фигур, походок, белье до малейшей складки, я навеки запомнил их лица. Я их ощущаю! Ибо я был в «смерти» и я, это парадоксально, жил с ними не в жизни, а в смерти. Я чувствовал удары палок, наносимых Бекеру. Я ощущал ледяной холод раздетых до кальсон и выгнанных на мороз военнопленных евреев в Кременчугском лагере в ноябре месяце, я замерзал при рассказе о выведенных из бани в Луцке голых врачах‑евреях в январе месяце и голыми же посаженных на грузовик для расстрела.

Нас, отобранных для отправки в лагерь, оказалось тринадцать человек. Среди них помню: Черченко, Дудаев, Винокуров, Мангутов, Кочетков и Бекер. Кочеткова почему‑то не внесли в общий список. Нас всех перегнали в главный корпус, там сделали перекличку и выгнали на двор. Подали грузовую машину. Сестры помогли нам усесться. Эсэсовцы заняли крайние места у заднего борта, и мы тронулись. Подвезли нас до комендатуры. Еще не подъезжая туда, мы издали заметили там ожидающую нас группу военнопленных, человек шестьдесят, задержанных в разное время по дорогам и собранных в комендатуре для отправки в лагерь. Нас всех ссадили с машины, пересчитали, построили по пять в хвосте этой группы. Один из немцев, бывший в больнице при отборе нас, отозвал старшего конвоира, что‑то переговорил с ним, указав при этом на Бекера и Кочеткова. Какой‑то немец вышел из комендатуры с листом бумаги и крикнул: «Кочетков!» Последний отозвался: «Я!», тот его поманил пальцем: «Ком ер!»[420] и, повернувшись, последовал в здание комендатуры. Кочетков шел за ним. Невдалеке от комендатуры, находившейся в здании школы, был разбит небольшой, но густо разбитый сад. Мы продолжали стоять у здания комендатуры, окруженные эсэсовцами в касках, они заправляли на себе за пояса пятнистые плащ‑палатки. Военнопленные, доставленные из больницы, были сравнительно хорошо одеты. Все были в шинелях, кирзовых сапогах, кое‑кто в шапках, большинство же в пилотках. Задержанные же полицией и ожидавшая нас группа человек шестьдесят военнопленных пестрили своей разнообразной рванью, в которую они с целью маскировки во время пути переоделись по селам у крестьян. В нормальное до войны время находящаяся на них одежда служила обычно предметом для сборщиков утильсырья. Тут были рваные, стеганые на вате пиджаки, домотканые крестьянские свиты, старые овчинные полушубки с заплатами, на ногах большинство носило лыковые лапти.

Прошло около часа. Многие начали согреваться, подпрыгивая на месте. Стоял небольшой мороз. Вода в лужах была покрыта стеклянной коркой. Было около десяти часов. Невдалеке на противоположной стороне собрались женщины, ребятишки и несколько стариков. Кое‑кто из военнопленных начал подавать им знаки о помощи едой. Какая‑то женщина вынула из кошелки полхлеба и дала одному из ребятишек отнести его нам, однако охранявшие нас немцы окриком и щелчком затворов дали понять, что малейшая попытка общения с нами грозит смертью. Наблюдавшая за нами толпа выражала свое сочувствие знаками, многие женщины утирали платками слезы. Но ничем существенным помочь нам не могли.

Мы успели порядочно продрогнуть, когда услышали голоса и шаги выходивших из комендатуры немцев. Впереди шел офицер, за ним шли два солдата с автоматами, после них мы увидели следовавшего за ними доктора Кочеткова, подгоняемого сзади еще двумя солдатами штыками. Не все сразу узнали его. Он был в одном белье, босой, без пилотки, волос растрепан, рубашка сзади изорвана. В руках он держал свою одежду, шинель и сапоги. Немцы направились с ним к саду. Дойдя до ограды с правой стороны, офицер указал ему, где стать, знаками приказав одежду и обувь сложить в стороне на землю. Четверо солдат с винтовками и автоматами остановились шагах в пятнадцати от него. Офицер отошел в сторону. Кочетков рассеянно оглядывался по сторонам, казалось со стороны, что он о чем‑то хлопочет, ищет кого‑то, чувствовалось, что он озабочен чем‑то посторонним, а не той опасностью, которая грозит его жизни. Раздавшийся залп застал его в мгновение это озабоченности, он даже не смотрел в сторону своих палачей, он не видел их приготовлений к стрельбе, он не слышал команды. Упал, сраженный четырьмя пулями. Голова вся оказалась размозженной. Лица уже не видно было. Какая‑то темно‑темно‑красная масса на светлой от тонкого слоя снега земле.

Мне вспомнилось: «Я окончил Медицинскую академию, я сын крестьянина, нет нигде такого государства, где дети крестьян и рабочих могут стать врачами, инженерами, агрономами, профессорами и другими великими и знатными людьми».

Это во время одного спора с негодяем Гавриловым произнес Кочетков, пренебрегая опасностью быть услышанным кем‑либо из немногочисленных, но имевшихся в больнице закоренелых врагов советского строя. Это излишнее пренебрежение к опасности быть выданным за приверженность Советской России привело его к преждевременной гибели. Он открыто высказывался против фашистов, намекал при всех и подстрекал других к скорейшему уходу из больницы, игнорируя при этом всякую осторожность и конспирацию. Его, безусловно, продал кто‑то из персонала больницы, ибо из раненых никто этого не сделал бы хотя бы из чувства благодарности к нему за уход за ними, ибо в первые дни ни одного врача в больнице, кроме него, не было и, несмотря на то, что он сам был ранен осколком мины в глаз, он не покладая рук оказывал раненым помощь. Я стоял рядом с товарищами Черченко и Винокуровым. Когда раздалась команда стрелять, Черченко отвернулся, застонал и схватил меня за здоровую руку, упершись всем туловищем на палку во второй руке. «Ох, Миша! Не могу видеть, никогда не забуду этого!» Больше никто ничего не произнес.

Стоявшая невдалеке толпа крестьян из местных жителей зашевелилась, какая‑то женщина вскрикнула. Кое‑кто крестился. Офицер поманил рукой из толпы двух человек, показав это количество двумя растопыренными пальцами. Из толпы вышли пожилой мужчина и подросток лет пятнадцати‑шестнадцати. Немец знаками приказал им принести лопаты, выкопать яму и закопать труп Кочеткова, затем указал им на одежду, ткнул обоим пальцем в грудь, мол, после порученной им работы она принадлежит им. Оба вызвавшиеся, утвердительно качая головами в знак ясности и понятия всего требуемого от них, быстро отправились за лопатами.

Раздалась команда, пленные, окруженные конвоем из эсэсовцев, построились по пять. Старший конвойный унтер‑офицер принял от офицера какие‑то бумаги, затем оба взглянули в сторону нашей группы раненых, быстро переговариваясь, подошли ближе, ища кого‑то взглядами. Все раненые интуитивно почувствовали, что их речь и поиски касаются Бекера. Вблизи стоявшие конвойные, слыша разговор начальства, также обратили свои взоры к нам, и внимание всех приковал Бекер. Офицер давал старшему по конвою последние приказы, глядя на Бекера, унтер‑офицер, кивая головой в знак подчинения и глядя на Бекера, отвечал отрывисто: «Яволь, яволь». Последний окрик унтера, команда: «Марш», и мы, окруженные десятью эсэсовцами, двинулись окраинными улицами из города. Мы шли посреди дороги, ступая по замерзшим от колес и копыт лошадей кочкам. Кое‑где мы проваливались в лужи и грязь из конской мочи и навоза, конвойные шли по сторонам, стараясь ступать по протоптанным, сухим тропинкам, держась за заборы. Когда кто‑либо из пленных желал обойти лужу или грязь, он немедленно получал укол штыком в ягодицу от ближайшего конвойного. Пройдя полкилометра, я несколько раз попадал ногами в грязь и воду, зачерпнув через края ботинок ледяную жидкость.

При выходе из города мы заметили, что у последних хат стоят три крестьянских одноконных подводы с одним конвойным, ожидая нас. На одной из подвод лежал ручной пулемет. Поравнявшись с подводами, унтер‑офицер остановил нас, отобрал из раненых шесть человек, хромавших и опиравшихся на палки, и рассадил на две подводы. Я с Черченко попали вместе на одну подводу. Мы двинулись непосредственно за идущей впереди нас толпой пленных, окруженных конвоем. Шествие замыкалось третьей подводой с пулеметом и находящимся при нем немце. Показалось уже поле, несколько солдат выдернули по большой, толстой жерди из последних заборов окраинного села и шли, помахивая ими в воздухе либо опираясь в пути. Бекер шел в последнем ряду идущих впереди нашей подводы, шедшей первой. Неожиданно из конвоя отстали два солдата и стали следовать непосредственно за спиной Бекера. У обоих в руках было по жерди. Один из немцев опередил его и, заглянув в лицо, спросил: «Ду бист айн юде?»[421] Я не расслышал ответа Бекера. Но второй солдат, размахнувшись палкой, опустил ее на спину Бекера. Палка ударила, очевидно, по раненому плечу, потому что Бекер подскочил, схватившись здоровой рукой за рану. Спрашивающий его немец отступил обратно и, очутившись сзади, последовал примеру первого. Еще один удар. Бекер опять подскочил. Сзади его скачок казался смешным, как бы человек пританцовывает.

Да, это был танец смерти. Немцев это смешило, палки стали сыпаться на его плечи в сопровождении какой‑то песни, которую подпевал молодой, лет 21–22, эсэсовец, сопровождая каждый такт песни ударом палки по плечу. Бекер «танцевал». Сзади уже ходило человек восемь из конвоя. Всех смешил его «танец», подпевали уже хором, слышалось голосов пять‑шесть. Напрасно Бекер стремился втиснуться в ряды впереди идущих пленных. Последние, чтобы не угодить под удары палок, расступались так, что ряды за ним не смыкались, и спина продолжала служить барабаном для такта какой‑то веселой песенки. «Танец» принимал причудливые формы: то он подскакивал, либо, ускоряя шаги, раскачивался из стороны в сторону, то приседал и подымался. Лица я его не видел. Не слышно было ни стона, ни жалобы. Всех обуял ужас. Пленные глядели друг другу в лица, как бы ища ответа у другого, не виновен ли я в чем‑то, не последует ли мой черед за Бекером? Хотя все отлично понимали, что служит причиной его истязания, однако отсутствие этого повода у них при виде возбуждения и страстности немцев к истязаниям не гарантировало никому безопасность.

Мы подходили к балке. Дорога шла с горы вниз, сбоку была неглубокая канава, ниже переходившая в обрыв, образовавшая нечто, подобное ущелью. Дойдя до половины горы, унтер остановил всю команду. Бекера вывели в сторону из толпы военнопленных, выбрали одного обутого в лапти и приказали снять с Бекера сапоги. Пленный быстро подошел к стоящему в стороне и окруженному немцами Бекеру, стянул с него сапоги, тут же мгновенно сбросил лапти из лыка и вдел ноги в сапоги. Один из немцев расстегнул Бекеру шинель, схватил ее за борты и стянул с его рук. Несчастный стоял босой, в брюках и сиреневой трикотажной рубахе. Я увидел черное, заросшее лицо. Никаких отдельных черт различить нельзя было, так как в глаза бросалось только одно, оно же запечатлелось у меня на всю жизнь. Два страдальческих, полных тоски и печали глаза. Такие глаза я точно видел на картинах, изображающих Иисуса Христа распятым на кресте. Точнее, не глаза, а веки. Он с такой безнадежностью опускал их и держал в такой неподвижности, что все страдания и муки его концентрировались в этих двух маленьких кусочках тела. Унтер вынул из кобуры револьвер, два конвоира повели его обратно по дороге к обрыву. Все четверо проходили мимо нас. Пленные, немцы и подвозчики‑крестьяне неподвижно стояли и провожали своим взглядом последний путь Бекера. Бекер уходил из жизни. Шел он спокойно, как бы деловито, он уже не «танцевал», он ни о чем не просил своих палачей. Сознавал ли он бесполезность этого, сознавал ли он вообще что‑нибудь в эти последние минуты? […]

20 января 1945 г.