Письмо Ольги Супрун из Золотоноши родным мужа, Бориса Юдковского

[405]

Добрый день, Юдковские!

Получила я Ваше письмо, за которое очень благодарю, за то, что Вы ответили. Пишу я Вам письмо, получите хотя и не с радостью, но ничего не поделаешь – такие случаи трудно вспоминать.

Я выехала с детьми вместе с Краинскими, но я осталась в г. Гадяч, где мне Боря сказал, чтобы я его ожидала, дальше без него не разрешил ехать.

Это было 25 августа 1941 года. 30 августа заехал Срулик ко мне, и Боря передал, что «на днях я приеду», но после этого я ждала и не могла дождаться. Через несколько дней я узнала, что мы уже окружены. Мне уже некуда было ехать, я вернулась домой. Когда я приехала, на другой день пришел Боря. Когда они выехали из Золотоноши[406], попали в окружение и попали в плен. Его мучили голодом, избили, и он постарался убежать. Пришел домой, но дома жить нельзя было, приходилось ему жить в лесу. Я к нему ходила, носила еду, но долго там сидеть нельзя было, потому что уже начиналась зима. Он решил прийти домой. Придя домой, пожил месяц в хате, не выходя и ничего не зная, кроме того что я ему рассказывала – о том, что в городе уже все [евреи] отмечены и за ними следят. Нелегко было жить, каждый день расстреливали по несколько человек, заставляли копать для себя ямы. Боря все это переживал, знал, что и ему это все суждено, только просил сберечь детей, но сберечь я не смогла. И пришел тот день, 22 ноября 1941 года. В субботу утром вся полиция стала на охране города, и начали собирать всех. Нас взяли, заперли в военкомате. В воскресенье утром вывели всех за город и начали расстреливать, но после этого я не могу знать, что было – меня оттуда забрали, потому что я была не той нации и без чувств. Остались там Боря, Ися, Женя, Гинда со своими детьми, Срулик и все остальные – больше двух тысяч людей, так что кто там был – не знаю, так как это было не в радость рассматривать, и мне было, что думать и куда смотреть. До сих пор не могу прийти в чувство. Вы просите, чтобы я написала, где я была и что делала все это время. Но мне не до работы, два года с половиной я все время болею, доходило до того, что я просила, чтобы меня расстреляли, и сейчас я не могу жить в Золотоноше – как только я приезжаю в Золотоношу, то приходят все воспоминания, и мне трудно переживать. Хата цела, но я ей не рада. Краинских хата цела, хаты все целы, лишь которые были старые, то разобрали на дрова, а все государственные здания немец сжег, так что в городе глухо и грустно, и мне вообще не с кем встречаться и некому что‑нибудь рассказать и расспросить про что‑нибудь, потому что при немце все на меня смотрели зверем, издевались надо мной. Но когда кто‑нибудь вернется обратно, будет мне помощь, то мы им отомстим, постараемся отплатить все назад. Уже некоторые возвращаются на место жительства, о ком Вы пишете, чтобы я узнала: цела ли хата и живет ли Боярский, так что я не знаю, про кого [именно], но если Манина [хата], то цела.

А те, кто был в глаза хороший, то при немце они изменились, и сейчас их легко попросить.

Туся и Фрида, желаю вам счастья и радости в жизни, не знать того, что я узнала, ибо у меня паразиты забрали всю жизнь, чтобы они дождались увидеть все на своих детях, а после детей – на себе. Гитю Боря встречал, когда ехал домой из плена. Она шла на Лубны и дальше хотела пробраться через фронт, но она уже была раздета, избита, измучена. Шла голая и босая, но уже было холодно, обратно возвращаться не было куда и не было чего. Они с Борей разошлись, и больше про нее ничего неизвестно, так что, наверное, погибла. У нее была цель – пробраться в Баку, но так как не было известно, где она, [а] такие ужасы, как тут, [везде] происходили, то трудно [ей] было выжить.

Хотелось Вам от Иси получить [письмо], но он уже никому не напишет, проклятый немец забрал его душу, не дал ему, несчастному, жить на свете.

Написала я Вам, но для Вас это не радость. Мне писать также было нерадостно, но ничего не сделаешь. Пережила я за них немало и в дальнейшем постараюсь не забывать, больше уже ничего не нужно.

Напишите, как у Вас жизнь проходит, немец бомбил или нет, про Гришу Рахковского я ничего не знаю.

В Золотоноше были расстреляны больше двух тысяч евреев, а всего двенадцать тысяч семьсот человек[407]. Некоторых уже откопали и похоронили в парке в братских могилах, но их узнать нельзя было. Писала бы дальше, но ничего не вижу, и голова не выдерживает. Но мне кажется, что никто не поверит.

Хожу их навещать, но они мне ничего не отвечают, спят себе спокойным сном.

Читайте и не волнуйтесь, я возле них пережила за всех. У меня забрали все, нет уже во что и переодеться. Итак, кончаю писать. В Золотоноше была недавно[408] и после приезда лежу больная, не выхожу никуда. Если переживу, то будет хорошо. Но, кажется, они меня дождутся скоро.

Привет вам всем от меня.

Ольга

Не считайте меня совсем чужой и ненужной, какой я раньше вам казалась. Это все не из‑за меня получилось, не была бы я, то была бы другая, но, кажется, Боре и Исе неплохо было жить, не хуже, чем другим. Что я за них сейчас переношу, но я ни с чем не считаюсь.

12 января 1944 г.

Давид и Надя