Есть мужчины, которые должны взойти на гору, а есть мужчины, которые сами как гора. Горгот, хотя я и не могу назвать его братом, был выкован из качеств, которых мне недоставало. 6 страница

У нас за спиной серое утреннее небо над замком озарили блестки фейерверков, они взлетали и быстро гасли, оставляя после себя зеленовато-желтые пятна дыма. Фейерверки запускались, чтобы в день моей свадьбы повеселить народ Высокогорья, но самое главное — заставить наших непрошеных гостей обратить свои взоры на север, в противоположную сторону.

Армия принца Стрелы пришла в движение, толпы выстраивались в боевой порядок. В первых рядах шли пикинеры, затем лучники из Белпана, их луки по длине практически не уступали их росту, затем арбалетчики из Кена с заплетенными в косички бородами, коричневого цвета флажки трепетали над их барабанами, у каждого был свой мальчишка со щитом. Лучники стояли, готовые рассредоточиться на горных хребтах с восточной от нас стороны. Где-то сзади топталась бесполезная кавалерия Орланта. Их час наступит значительно позже, когда они встанут на зимовку среди руин моего замка, после того, как перевалы будут очищены, а принц двинется дальше покорять королевства. И следующим, без сомнения, будут Тертаны, а за ними Германия, поделенная на десяток вотчин Тевтонского ордена.

Серой волной мы спускались по западному от Логова склону — мечи, кинжалы, короткие луки. Добрую половину запаса золота своего дяди я потратил на эти луки. Лесной Дозор ловко с ними обращался, и рекруты из местного населения быстро осваивали искусство метко стрелять из лука. Три сотни изогнутых луков, сделанных скифскими мастерами. По десять золотых за штуку. За эти деньги я бы мог посадить на вполне приличную лошадь всех своих дееспособных мужчин.

Разведчики принца нас видели. В этом даже сомневаться не приходилось. Вероятно, их остроглазый авангард заметил нас за полмили.

Горы как ничто другое тренируют в тебе отменного бегуна. Поначалу это невыносимо тяжело. Даже дышать разреженным воздухом невозможно. Но с годами мышцы делаются каменными, особенно если ты непрестанно взбираешься по склонам вверх, а потом спускаешься вниз.

Мы двигались быстро. Быстро бегать по горным склонам — настоящее искусство. Принц Стрелы был предусмотрительным. Его полководцы назначили военачальников низших рангов, а те в свою очередь отобрали разведчиков, хорошо ориентирующихся в горах. Они двигались быстро, и те, которые падали, больше не поднимались, пока мы их не настигали.

Всегда приятно кого-нибудь удивить. Принц Стрелы не ожидал, что я со своими тремя сотнями осмелюсь атаковать его десятки тысяч. Вероятно, поэтому мы сумели появиться на несколько секунд раньше, чем ему успели сообщить о нашем прибытии, и значительно раньше, чем они сумели предпринять какие-либо действия. Три сотни — магическое число. Царь Леонид с тремя сотнями спартанцев сдержал океан персов у Теплых ворот. Я бы хотел повидаться с теми спартанцами. Их подвиг пережил не одну империю. Король Леонид сдержал океан, а Кнуд не смог этого сделать.

Мышцы ног горели, легкие с шумом втягивали холодный воздух и выдыхали горячий. Под латами пот катился градом, озеро образовалось под нагрудником из плотной проваренной в масле кожи, подбитом толстым льняным холстом. Сегодня никаких кольчато-пластинчатых доспехов. Сегодня мы должны двигаться быстро.

Я издал боевой клич на небольшом каменистом поле, одном из многих, рассеянных по склону, в двух сотнях ярдов от их лагеря, так близко, что мы чувствовали их запах. На этом фланге, далеко от лучников, которые отправились к горному кряжу, сконцентрировались основные силы принца Стрелы: копьеносцы в легких кольчугах, мечники в тяжелых доспехах, рыцари-землевладельцы, которые набрали рекрутов из своих деревень или всех военноспособных мужчин замка, чтобы послужить своему принцу. И сейчас все они, или, по крайней мере, те, которых мы увидели прежде, чем спустились с гор, которые скрывали эту безмерно огромную толпу, шли не торопясь, не прячась, кто-то шутил, глядя на фейерверки над Логовом. Многочисленные мулы тащили огромные, скрипящие колесами осадные орудия. Мне не нужно было отдавать приказ Лесному Дозору. Стрелы полетели. Первые крики раненых оповестили о нашей атаке лучше разведчиков, которые еще не успели перевести дух, чтобы сообщить о нашей отчаянной наглости.

Целиться в толпу легко, обязательно попадешь в кого-нибудь. Прежде чем враг пришел в себя и обрел способность ответить, мы успели сделать еще один залп. Лучники принца, сконцентрированные в конце колонны, за четверть мили от нас, ответить нам не могли.

«Познай самого себя», — говорил Пифагор. Но он был человеком чисел, а на таких в военном деле полагаться нельзя. Сунь-Цзы говорил: «Знай своего врага». И я знал своего врага и знал расположение его сил. Мы были для лучников принца недостижимой целью, теряясь среди скал и растворяясь в утреннем тумане.

Еще залп, и еще. И каждый раз убитыми или ранеными падали несколько сотен. Раненые — это хорошо. Иногда раненые в стане врага лучше, чем убитые. Они создают много проблем, если оставлять их в живых. Пехотинцы развернулись и по одному, по двое, небольшими группами бросились в нашу сторону, за ними колыхнулась, как огромная волна, вся армия.

— Целься, — во всю глотку заорал я.

Залп. И всего один из впереди бегущих упал, стрела пронзила ему бедро.

— Черти! Целься!

Залп. И ни один не упал. Смерть гуляла где-то в глубине армии, давившей себя собственной многочисленностью. Один мой против двадцати принца. Жесткий счет. Если мы успеем сделать десять залпов, прежде чем они добегут до нас, мы убьем три тысячи. Мы успели сделать шесть залпов.

 

12

ДЕНЬ СВАДЬБЫ

— Бежим, — заорал я.

— Это твой план, Йорг? — Лицо Макина меня удивило: как-то странно сдвинулись его брови.

— Бежим, — снова крикнул я. Честно говоря, если у меня и был план, то весьма призрачный, решения принимались спонтанно в считанные доли секунды. И сейчас возникло решение — бежать. Сунь-Цзы наставлял: «Если враг во всем превосходит тебя, сумей от него убежать».

— Если это твой дурацкий план, — натягивая лук, крикнул Макин, — надо было это сделать две недели назад.

Передо мной возник первый солдат принца Стрелы, лицо от бега бордовое.

По ночам мне снилась Катрин Ап Скоррон. Вожделенная. И сны эти были мрачными. Иногда в них появлялась Челла, выходила прямо из подземелий некромантов под горой Хонас, злобная и восхитительная. Ее улыбка говорила, что она знает всю мою подноготную, а лицо Катрин проступало из ее лица живой плотью сквозь зыбкое безобразие.

Во снах мертвый ребенок то появлялся, то исчезал, в красных руках он держал медную шкатулку с терновым узором. У него были разные имена. Чаще всего его звали Уильямом, хотя я точно знал, что это не мой брат. И каждый раз, когда я увлекал Катрин в постель, он следовал за нами: то только что убитым с кровавыми ранами, то серым гниющим трупом.

Рассказывать сны — скучное занятие, но проникнуть в сон другого человека — совсем иное дело. Это мощное оружие и развлечение. Превратить чей-то сон в навязчивый кошмар или наслать мару. И Повелитель снов не будет сидеть без дела.

Мой отец считал Сейджеса своим творением. Вероятно, он думает, что прогнал колдуна после того, как я лишил его силы в Высоком Замке, и, возможно, сейчас принц Стрелы думает, что способности Сейджеса к его услугам. Хотя, как Корион и Молчаливая Сестра и иже с ними, разбросанные по всей империи, Сейджес мнит себя игроком, стоящим за троном и передвигающим фигуры королей и графов, герцогов и принцесс. Я никогда не любил быть фигурой в чьих-то руках. И принц Стрелы, похоже, не из тех, кем можно управлять через сны, но посмотрим, как это будет на деле.

Дважды я дал Сейджесу понять, что не надо охотиться за мной в моих снах. Думаю, каждый его провал отнимал у него витальную энергию. С тех пор он не проявлял чрезмерной активности. Ребенок не был его творением. Я бы знал, если бы это было так.

И все же язычник постоянно за мной наблюдает. Он присутствует на границе между сном и явью. Молча стоит и думает, что его никто не видит. Я гнался за ним до самой границы сна и упал с кровати, едва не задохнувшись в подушке. Вялой рукой нащупал кинжал. Перья повсюду. Он использует для управления мною самые тонкие инструменты. Даже легкое касание, тем более если оно сделано задолго до важного события, может оказать сильное разрушительное воздействие. Сейджес ищет способы влиять на меня, влиять на нас всех. Прикосновения его пальцев, похожие на прикосновения лапок паука — быстрые и легкие, — натягивают тонкие нити, пока власть, которой он жаждет, не оказывается в его руках как бы совершенно случайно.

Наставник Лундист повторял: «Военному делу учись у Сунь-Цзы». Мой отец мог казнить Лундиста вскоре после моего бегства из Высокого Замка, но его уроки останутся со мной дольше, чем любой урок, вбитый Олиданом Анкратом в своего сына.

«На войне побеждают хитростью», — учат страницы трактата Сунь-Цзы, пожелтевшие от времени и высохшие до шуршащей хрупкости пергамента. На войне побеждает хитрость, и что же мне надо исхитриться сделать? В моем замке снуют шпионы, соглядатаи проникают в мои сны. «Могила — вот мой уютный частный дом», — говорит поэт, но я думаю, что в наше смутное время даже в могиле не утаить секрета.

И потому я пользуюсь тем, что имею. Медной шкатулкой, где хранятся мои воспоминания. Такие страшные, что их невозможно держать в себе. Уже давно я понял: то, что жжет твою голову так, что способно оставить терновые отпечатки на лбу, украдет твою память, мысли, планы, вообще все, что рождается и хранится в голове. План рухнет, но и Сейджес до него не доберется, все, что останется, — это память о том, что была в голове хорошая идея, и знание, где ее взять, если она понадобится.

Сжимая шкатулку в руке, чувствуешь острые края спрятанного внутри ужаса, они режут, обжигают. Просачивается потревоженная боль — острая, невыносимая, и если ты умен, твой ум подвижен и изворотлив, ты сможешь вытянуть нить ранее спрятанной военной хитрости в обход всех шпионов. И если ты можешь удивить своего врага, то ничего не стоит удивить себя самого.

 

13

ДЕНЬ СВАДЬБЫ

Первый человек, которого я убил в свои восемнадцать лет, сделал за меня большую часть работы. Бежать в кольчуге вверх по каменистому склону двести ярдов — трудное дело. Вид у солдата был такой, словно он вот-вот рухнет замертво, как та женщина при виде Горгота — рухнула и больше не встала. Я позволил ему упасть на мой меч, тем все и кончилось.

Со вторым произошло практически то же самое, от меня лишь потребовалось обогнать его и быстро развернуться так, чтобы он сам с разбега напоролся на клинок. В бою напороться на меч — верная смерть, а при ударе можно выжить. Но не дай бог, чтобы удар пришелся в живот, — тогда долгая, мучительная смерть.

Третий человек, высокий, бородатый, понял два трупа у моих ног, как намек, и развернулся ко мне лицом. Ему бы следовало дождаться своих товарищей, бежавших за ним по склону, но вместо этого он начал размахивать мечом, не отдышавшись после бега. Я отступал, уворачиваясь от его острого меча, а затем взмахнул своим и полоснул его по горлу. Он развернулся, фонтаном крови брызгая в подоспевших товарищей. Его ноги подломились, и он упал. Пока не увидишь, трудно поверить, что кровь может фонтанировать с такой силой и на такое большое расстояние. Ее напор внутри нас мы никогда не чувствуем и даже не подозреваем о нем.

В этот момент я должен был бы развернуться и бежать. Таков был мой план. Дозор за моей спиной уже отступал. Но я рванулся вперед, быстро лавируя между забрызганными кровью солдатами, которые выпрыгнули на меня из-за упавшего бородача. Я сделал «восьмерку», мечом описывая полукруг, и оба солдата упали, их кольчуги оказались распоротыми от ключицы справа через всю грудь. Я не должен был сразить их обоих, но так получилось, и я почувствовал, что четыре года упорной практики приносят свои плоды.

Оба солдата упали на землю, крича от полученных ран, еще один сильный удар, и я уложил шестого, не успевшего перевести дух от бега вверх по склону. Сделав свое дело, я развернулся и побежал, спасаясь от врагов и стараясь догнать свой Дозор.

В планы солдат Стрелы не входило гоняться за нами по горным склонам, но отказаться от преследования и позволить нам повторить обстрел с новой позиции они не могли. И в сложившейся ситуации их командиры приняли правильное решение. Хотя, по большому счету, полагаясь на военный опыт и интуицию, им следовало бы соединиться с основными силами, а против нас выставить лучников. Но, возможно, принцу Стрелы казалось вполне разумным отправить несколько тысяч в горы, чтобы блокировать внезапную угрозу, позволив тем самым армии беспрепятственно двигаться к Логову.

Уже через несколько минут, лавируя и обгоняя солдат Дозора, я настиг Макина. Он бежал в компании начальника Дозора Хоббза и его капитанов Гарольда и Стодда. Был там и старина Кеппен, который несколько лет назад проявил благоразумие, отказавшись прыгать вслед за бывшим начальником Дозора в водопад Ралоу. Я погорячился, когда сказал, что начальник Дозора бежал, точнее будет — шел скорым шагом.

— Отправь четыре отряда вон на те горные хребты, — приказал я. — Пусть уложат еще несколько сотен солдат Стрелы.

— А если солдаты противника их настигнут? — спросил Хоббз.

— Ну, тогда снова надо будет спасаться бегством, — ответил я.

— По крайней мере, будет время для короткой передышки, — сказал Кеппен и сплюнул на камень.

— И тебе, старина, гарантирована передышка, — усмехнулся я. — Это задание для твоих отрядов.

— Лучше бы я тогда прыгнул, — пробормотал Кеппен, покачал головой и высоко поднял свой лук — красная лента на нем, подхваченная ветром, затрепетала. Он потрусил в сторону хребтов, его люди потянулись за ним.

— Бег — дело хорошее, — не сбавляя хода, сказал Хоббз, — но мы рискуем в конце концов оказаться слишком далеко от Логова, а в худшем случае нас полностью вытеснят за пределы Высокогорья.

— Что в конечном счете… — Макин с трудом перевел дыхание и закончил: — наилучший вариант исхода дела. — В беге Макин уступал нам всем, сказывались долгие годы, проведенные верхом на коне. Он взобрался на большой валун и оттуда окинул взглядом долину. — У нас на хвосте тысячи три, а может быть, и все четыре.

— Принц любит, чтобы счет был в его пользу, — сказал Хоббз и почесал седую голову в том месте, где неотвратимо намечалась лысина. — Король Йорг, надеюсь, у вас есть чертовски хороший план.

Мне тоже хотелось на это надеяться. Если бы не Норвуд и Геллет, Лесной Дозор уже давно бы исчез. Как быстро реальные факты превращаются в легенду, и что еще удивительнее, со временем люди с большей готовностью верят не фактам, а именно легендам. И, может быть, они были правы, веря в то, что я одержал победу над лордом Геллета, превратил в пепел его могущественный замок и его армию. Возможно, они были правы, а я не прав, но мне никак не верилось в те ловкие приемы и хитрости, которые я мог упрятать в маленькой медной шкатулке.

Верил я или нет, но шкатулка — это все, что у меня было. И поэтому я прижал ее ко лбу — изо всех сил, словно так я мог втиснуть в голову свою память, в которой так нуждался. Появилось чувство, как когда слово, которое вертелось на языке, но никак не вспоминалось, вдруг само по себе всплывает в памяти. Только сейчас это было не одно слово, а поток слов и образов, ощущений, вкусов и запахов. Вернулась часть прожитой жизни.

* * *

Воспоминания хлынули потоком, увлекая меня с ветреных горных склонов назад в прошлое. Куда-то исчезли солдаты Лесного Дозора, голоса, крики. Мое тело рванулось вперед за рукой, отпускающей одну опору, и, пока не потеряна инерция, нужно было успеть ухватиться за следующую. Лазанье по горам — это своего рода вера, здесь нельзя мешкать, здесь нет запасного варианта. Мои пальцы попали в трещину, царапаясь об острые края, ноги скребли по шероховатой поверхности скалы, кожаная одежда тормозила скольжение вниз.

Среди скал Маттеракса, как указующий перст Всевышнего, взмывает к небу каменная стела. Не знаю, как она здесь возникла и кто ее вытесал. В одной из имеющихся у меня книг говорится, что в незапамятные времена ветер, вода и лед создавали подобные скульптуры. Но мне кажется, это сказка для детей — и к тому же весьма скучная. Лучше бы в ней говорилось о демонах, повелевавших ветрами, о богах рек и озер, о ледяных гигантах из Йотенхейма. С тем же успехом получилась бы сказка, но только более интересная.

Рука ныла от боли, мышцы ноги разрывались от напряжения: я застыл в неудобной позе, вцепившись в покрытый трещинами утес, ртом хватая холодный воздух. Запрещается смотреть вниз, но люблю это делать. Люблю смотреть, как отрываются и исчезают в пустоте мелкие осколки скалы. Все тело горело от напряжения, холодный ветер налетал и снимал избыток жара. Было ощущение, что меня бросает то в огонь, то в ледяную купель.

Каменная стела рвалась ввысь из горного кряжа, тянувшегося вдоль двух глубоких долин. От ее усыпанного щебнем подножия до плоской вершины, где прилепилась хижина, было четыреста футов каменной глыбы, уходившей вверх практически вертикально, лишь с небольшими выступами в некоторых местах.

Сотней футов ниже был выступ, на котором я однажды увидел горного козла. Способность этих животных в поисках клочка зеленой растительности подниматься на невероятную высоту не переставала удивлять меня. Очевидно, они владеют своим особым искусством скалолазания. Я чуть подтянулся вверх, чтобы мои глаза оказались на одном уровне с глазами животного. Вытянутая морда козла венчалась двумя витыми рогами. В его глазах было что-то чужеродное, такого не увидишь в глазах собаки, лошади или птицы. Вероятно, причина заключалась в прямоугольных зрачках. Казалось, горный козел выбрался из расселины, ведущей в ад, или упал сюда прямо с луны. Мы смотрели друг другу в глаза, пока я переводил дыхание и ждал, когда мое тело обретет силы двигаться дальше.

Я обнаружил эту каменную стелу в первый год, как сел на трон Ренара, и, возможно, с того момента эта каменная игла была моим самым вероятным убийцей. Семь раз я пробовал подняться на ее вершину, и семь раз я терпел фиаско. Но меня нелегко заставить сдаться.

И когда Коддин спросил меня, зачем я занимаюсь лазаньем по скалам, я наплел ему какую-то чушь. Правда же кроется — по крайней мере, так мне кажется на данный момент, — в далеком прошлом, когда на меня еще не давил груз прожитых лет. Моя мать в Высоком Замке играла для нас с Уильямом на инструменте. На пианино. Магический объект со множеством белых и черных клавиш. Должен признаться, мы с Уиллом доставляли немало хлопот. Дрались, строили друг другу козни, проказничали, насколько хватало фантазии. Но когда мама играла на пианино, мы затихали и слушали. Я помню все до мельчайших подробностей: как быстро мелькают ее пальцы — не уследить за их движением, — как раскачивается ее тело и длинная коса мечется по спине и плечам, как падает свет на крышку музыкального инструмента. Но я ничего не слышу. Она играет за толстым стеклом, вставшим стеной много лет назад, когда я сбежал от всего этого — от нее, от кареты, от тернового куста.

Я вижу, но не слышу.

Но когда я взбираюсь на какую-нибудь кручу, только тогда, на самом краю жизни, я начинаю различать отдельные звуки. Так слышатся издалека слова, смысл которых разобрать невозможно. Музыка едва касается меня… И ради этого я готов подняться на любую высоту.

В начале лета я пытался в восьмой раз взять каменную стелу, когда принц Стрелы пересек мои границы со своей армией, тяжело нагруженной добычей от военных грабежей в Нормардии и Орланте. С добычей и, стоит заметить, с рекрутами, потому что лорды тех земель не пользовались особой любовью, и принц завоевал сердца их вассалов еще до того, как тела лордов были преданы земле.

Скалолазание — это выбор, ответственность и решимость. На стеле есть такие отвесные места, что одну опору нужно полностью отпустить, чтобы ухватиться за следующую, а иногда нужно делать рывок вверх в пространстве вовсе без опоры. В такие минуты ты летишь — вверх; но если не сумеешь найти следующую опору — летишь вниз. В таких подъемах нет полумер: каждый раз, принимая решение, ты вкладываешь в него все, что ты из себя в этот момент представляешь.

В таком духе можно прожить всю жизнь, хотя я бы этого не рекомендовал. В конце концов, все люди умирают, но не все люди живут. Скалолаз может умереть молодым, но он, по крайней мере, эту короткую жизнь проживет. Во время длительного подъема достигается точка, когда ты понимаешь, что должен либо отступить, либо умереть. И третьего не дано. До вершины пятьдесят футов, я, прижавшись к холодной скале, вишу и чувствую себя слабым ребенком, голодным, с волдырями, вздувшимися на руках и ногах, с нестерпимой болью в мышцах.

Искусство выживать постигается тогда, когда ты отказываешься подниматься дальше. Искусство покорения вершин осваивается тогда, когда ты продолжаешь карабкаться вверх.

«Если я умру здесь, — шепчу я скале, — если я упаду и разобьюсь насмерть, я буду считать, что жил, пусть не очень праведно, но жил в полной мере». И, собрав все свои силы, я снова начал карабкаться вверх. И, подобно шотландскому королю Роберту Брюсу I, научившемуся упорству и терпению у паука, с восьмой попытки я одержал победу. Испытывая приступы тошноты, оставляя струйки слюны на скале, я наконец-то преодолел оставшийся вертикальный отрезок и распластался на плоской вершине. Меня била дрожь, я с трудом переводил дыхание, больше похожее на рыдания, казалось, я впервые был на грани полного истощения.

Для покорения горных вершин ты не берешь с собой ничего лишнего — только крайне необходимое. Горы учат дисциплине — и, заметьте, совершенно бесплатно. Говорят, время — лучший учитель, но, к сожалению, оно убивает всех своих учеников. Горы тоже хороший учитель и не такой беспощадный, лучшему ученику они оставляют жизнь. Горы учат меняться. Здесь погода может мгновенно из прекрасной превратиться в отвратительную. Один и тот же склон в один момент может показаться вполне доступным, в другой — матерью, от груди которой восточный ветер старается оторвать твой окоченевший труп.

Многочисленные попытки покорить Перст Всевышнего дали мне возможность понять, что значит держаться на кончиках пальцев. Когда я, дрожащий от слабости, наконец оказался на вершине стелы, я понял, что всю свою жизнь держусь на кончиках пальцев.

Я перевернулся на спину. Я лежал на вершине, и между мной и безжалостно синим небом не было ничего. Я поднялся сюда налегке, ничего не взяв с собой, на этой плоской вершине не было места для кого-то еще — людей или привидений, не было места для Катрин, Уильяма, моей матери, отца. Они были далеко внизу. Не было призрака ребенка, и не всплывала в памяти медная шкатулка. В горы меня гнала не жажда риска или побед, а желание чистоты и возможность сосредоточения. Когда у тебя есть всего пять секунд, чтобы не сорваться вниз, превратившись в месиво из костей и порванных кишок, когда твое тело держится на восьми пальцах, затем на семи, пяти… ты делаешь выбор между черным и белым и полагаешься только на первозданный, ничем не отягощенный инстинкт.

Когда ты карабкаешься вверх на пределе сил и наконец добираешься до какой-нибудь недоступной вершины или уступа, перед тобой открывается новая перспектива, на мир смотришь по-другому. У тебя не просто угол зрения меняется, ты сам меняешься. Говорят, нельзя вернуться назад. Я это понял, когда после четырех лет скитаний по дорогам вернулся в Высокий Замок. Я ходил по тем же залам, видел тех же людей, но я никак не мог вернуться. Все было другое, я на все смотрел иными глазами. Такие же перемены происходят с тобой, если ты поднимаешься в горы, пусть ненадолго. Взбираешься на вершину, смотришь на мир с высоты, вниз спускаешься новым человеком, и мир для тебя неуловимым образом изменился.

И без метафизики есть много того, на что следует посмотреть с высоты горных вершин. Если ты сидишь, болтая ногами, на краю глубокой пропасти, ветер бьет тебе в лицо, а твоя тень стремится вниз, возможно, не имея шанса достичь земли… ты начинаешь видеть многое из того, что ранее не замечал.

Когда мы бродяжничали по дорогам, у нас был свой тайный язык. Мы говорили: «Пакс», если наши руки оказывались в чужой седельной сумке. Мы говорили: «Ушел в гости к местным», когда брат после битвы отправлялся на какое-нибудь темное дело. «Где брат Райк? Ушел в гости к местным». В Высокогорье Ренара тоже было свое выражение, которое я впервые услышал, поднявшись в сопровождении сэра Макина в деревню Гаттинг. «Взять камень на прогулку». Я думал, это какая-нибудь местная присказка. В последующие годы я часто слышал это выражение, когда кто-то отправлялся на какое-то тайное дело. «Взять камень на прогулку».

Но стоит раз услышать фразу или слово, и они будут задевать слух повсюду. «Лишиться своего стада» — еще одно выражение, распространенное в Высокогорье. Его я услышал от рекрутов на главной площади для строевых занятий. «Знаешь Джона Брина? Так вот, пока я был в карауле, он снял тетиву с моего лука. — И что ты собираешься делать? — Что сделано, то сделано. Что теперь об этом беспокоиться. А он лишился своего стада».

Высоко в горах, особенно труднодоступных, ты получаешь преимущество — свежий взгляд. Глядя на скалы, острые вершины, обрывистые склоны, замечаешь для себя нечто новое. Тени отступают, позволяя свободно скользящему взгляду определить, где земля лежит не совсем правильно. Для этого необходимо свободное созерцание, болтание ногами над пропастью, усмирение вихря мыслей, которые, как снежная пурга в стеклянном шаре, застилают видение. Все должно утихомириться, и тогда окружающее предстает в полной ясности: тот же пейзаж, но только с новыми деталями. На высоких склонах долин и узких ущелий камни стоят слишком тесно друг к другу, и как-то слишком непрочно. Вначале глазу кажется, что все естественно. Чтобы составить так камни, потребовалось бы бесконечно много времени, да и для чего их так составлять?

Оказывается, «взять камень на прогулку» было для жителей Высокогорья реальным и вполне естественным делом, хорошо всем известным, так что и объяснять ничего не нужно было. В течение многих поколений мужчины, уходившие в горы пасти коз, коротали время за тем, что сносили камни со склонов повыше и постепенно укладывали их один на другой, как до них это делали их отцы и деды.

Если мужчина Ренара набирался наглости и отваживался пасти своих коз на чужой территории, то на него вдруг обрушивалась каменная кладка, и он лишался своего стада. В том случае, если наглец был не из Ренара, потери многократно увеличивались.

* * *

Трудно бежать и не упустить нить, если эта нить — план действия — вытягивается из памяти, спрятанной в медной шкатулке, тем более если тебя преследуют тысячи солдат. Но если даже враги называют жителей Анкрата хитрыми, то я называю нас умными. Я потянул за нить и неожиданно в совершенно новом ракурсе увидел склоны, по которым мы бежали вверх. Вернее, в старом, но забытом.

 

 

Горгот ни на кого не похож. Не существует шаблона для отливки подобных левкротов. Он вышел из материнского лона уже весь перекрученный ядами Зодчих и с детства шел по изломанной тропе судьбы. Ребра, толстые и черные, прорывают плоть и торчат во все стороны, кожа краснее крови, а под ней тугими волнами движутся мышцы. Несмотря на то, что он был создан воевать и наводить ужас, он важен для меня, как немногие из племени Адама, к тому же большинство из них уже лежат мертвыми в земле.

 

14

ЧЕТЫРЬМЯ ГОДАМИ РАНЕЕ

На следующий день после того, как мы покинули пески Тара и поехали по зеленым лугам Тертаны, я забрал у Макина шкатулку. В ее медном чреве я чувствовал острые края своей потерянной памяти и запертый внутри яд. Как-то Макин сказал мне, что человек, не знающий страха, не имеет друга. Неловко сжимая в руке шкатулку, увитую терновой веткой, я вдруг подумал, что наконец обрел друга. Я покрутил шкатулку, рассматривая ее бока. Ничего хорошего в ней не было, кроме моего прошлого. Должен ли человек немного бояться самого себя? Бояться того, что он может сделать. Знать, кто ты и на что ты способен, — ужасно скучно. Так и не открыв, я положил шкатулку на дно своей седельной сумки. Я ничего не спросил о Катрин. Я взял кинжал у Грумлоу взамен исчезнувшего своего и продолжил путь в Химрифт.

Мы ехали на север по широкой равнине, весенний ветер свободно гулял по ней и делал ее похожей на волнующееся зеленое море, по которому катилась одна зеленая волна за другой. Есть где разгуляться коню, пуститься галопом по равнине, ограниченной по краям темной стеной леса. Я дал волю Брейту, и он понесся, словно за нами гнались все черти преисподней. Братья тоже припустили и старались не отставать, всем очень хотелось поскорее оставить Тар как можно дальше позади. Древний огонь невидимо все еще полыхал там. Через тысячу лет гора Хонас, где я зажег Солнце Зодчих, возможно, станет похожей на Тар и по истечении времени вернется людям Землей Обетованной, а пока будет неприветливой, изгоняющей.

Когда мы вечером остановились на ночлег, я впервые увидел ребенка: он мертвый лежал в высокой траве у нашего лагеря. Я отбросил одеяло и пошел к нему. Горгот и Гог, устраивавшийся спать рядом с ним, наблюдали за мной. На месте, где лежало тело ребенка, никого не было. Я уловил лишь аромат, кажется, белого мускуса. Пожав плечами, я повернул назад. Есть вещи, о которых лучше сразу забыть.

Два дня мы ехали по берегу реки Райм, которая текла на восток между землями Тертаны и ее соседями. Когда-то берега Райма были садом императора, возделанным и ухоженным с необычайной заботой и утонченностью. Постоянное смещение границы государства то в одну сторону, то в другую, — и вместо сада теперь руины и грязное месиво под ногами.