Бархатные» революции как продукт постмодерна

Революции эпохи модерна вызревали на основе рациональности Просвещения. Язык и проблематика Просвещения задавали ту матрицу, на которой вырастали представления о мире и обществе, о правах и справедливости, о власти и способах ее свержения, о компромиссах и войне групп и классов. Под доктринами революций был тот или иной центральный текст, корнями уходящий в религию. Революционные силы могли объединяться или раскалываться в связи с трактовкой этого текста (например, «Капитала» Маркса), но все это происходило в определенной системе координат, установки и вектор устремлений партий и фракций можно было соотнести с утверждениями почти научного типа.

Постмодерн разрушил эти матрицы и центральные тексты, произвел, как говорят, их деконструкцию. Проблема истины исчезла, исчезли и сами аксиомы, они не складываются в системы. Цели и аргументы могут полностью игнорировать причинно-следственные связи и даже быть совершенно абсурдными. Мы наблюдаем всплеск немотивированных конфликтов, вспышек насилия, бессмысленных бунтов.

Произошедшие на наших глазах «цветные» революции не могут быть истолкованы в логике разрешения социальных противоречий. Политологи с Украины с удивлением писали об этом: «Ни одна из победивших революций не дала ответа на вопрос о коренных объективных причинах случившегося. А главное, о смысле и содержании ознаменованной этими революциями новой эпохи. После революций-то что? Ни от свергнутых и воцарившихся властей, ни со стороны уличных мятежников, которые явно заявили о себе как об активной оппозиционной политической силе, до сих пор ничего вразумительного на этот счет не прозвучало» [95].

Еще радикальнее проблемы социальных противоречий были вычищены из риторики революций «арабской весны» 2011 года. Ливию, в которой населению были обеспечены небывало высокие для большинства арабских стран социальные стандарты, разбомбили и разорили с нелепым поводом: Каддафи слишком долго засиделся у власти. В волнениях с требованиями отставки Башара Асада не было вообще никакого рационального аргумента.

Особенностью политической жизни конца XX века стало освоение политиками и власти, и оппозиции уголовного мышления в его крайнем выражении «беспредела» мышления с полным нарушением и смешением всех норм. Всего за несколько последних лет мы видели в разных частях мира заговоры и интриги немыслимой конфигурации, многослойные и «отрицающие» друг друга.

Возникли технологические средства, позволяющие охватить интенсивной пропагандой миллионы людей одновременно. Возникли и организации, способные ставить невероятные ранее по масштабам политические спектакли — и в виде массовых действ и зрелищ, и в виде кровавых провокаций. Появились виды искусства, сильно действующие на психику (например, перформанс — превращение куска обыденной реальности в спектакль). Все это вместе означало переход в новую эру — постмодерн, с совершенно новыми, непривычными этическими и эстетическими нормами. Это стиль, в котором «все дозволено», «апофеоз беспочвенности».

Этот переход накладывается на более широкий фон антимодерна — отрицания норм рационального сознания, возврат к архаическим ритуалам и символам. Что это означает в политической тактике? Прежде всего, постоянные разрывы непрерывности. Человек не может воспринимать их как реальность и потому не может на них действенно реагировать — он парализован. Можно вспомнить танковый расстрел Дома Советов в 1993 году — тогда и подумать не могли, что устроят такое в Москве.

Постмодерн стирает саму грань между революцией и реакцией. Это проявляется в архаизации общественных процессов. Одним из таких проявлений стал политический луддизм, который был применен в ходе «оранжевой» революции на Украине и немало удивил наблюдателей. В какой-то момент там борьба за власть превратилась в борьбу с властью. Ранее это явление было присуще «слаборазвитым» странам, и трудно было ожидать, что оно так органично впишется в политические технологии страны с все еще высокообразованным населением.

Страны «советского блока» не стали бы колыбелью «бархатных» революций, если бы образованный слой этих стран не воспринял мышления постмодерна. Вот описания социологов: «Восточноевропейское общество первым дало миру образец “человека постмодерна”, опередив Запад, который двигался к той же цели иным путем… Оппозицию коммунистическому режиму в Польше, как впоследствии и в других странах региона, составляли не конкретные социальные силы и не интересы отдельных групп общества, а эмоционально окрашенные идеалы и ценности. Приоритет ценностей над интересами отличает человека традиционного общества, как до известной степени и общества постмодерна, от материалистически и рационалистически ориентированного человека эпохи модерна… Противостояние имело неотрадиционалистский, ценностно-символический характер (“мы и они”), было овеяно ореолом героико-романтическим — религиозным и патриотическим. “Нематериалистическим” был сам феномен «Солидарности», появившийся и исчезнувший… Он активизировал массы, придав политический смысл чисто моральным категориям, близким и понятным “простому” человеку — таким, как “борьба добра со злом”» (цит. в [78]).

 

 

Революции как спектакль

Западные философы, изучающие современность, говорят о возникновении общества спектакля. Мы, простые люди, стали как бы зрителями, затаив дыхание наблюдающими за сложными поворотами захватывающего спектакля. А сцена — весь мир, невидимый режиссер и нас втягивает в массовки, а артисты спускаются со сцены в зал. И мы уже теряем ощущение реальности, перестаем понимать, где игра актеров, а где реальная жизнь.

Стирание грани между жизнью и спектаклем придает жизни черты карнавала, условности и зыбкости. Это происходило, как показал М. Бахтин, при ломке традиционного общества в средневековой Европе. Сегодня это делают политической технологией.

Постановка политического спектакля стала общим приемом перехвата власти. В каждом случае проводится предварительное исследование культуры того общества, в котором организуется революция, подбираются «художественные средства», пишется сценарий и готовится режиссура спектакля. Если перехват власти проводится в момент выборов, эффективным приемом является создание общего ощущения их фальсификации, что дает повод для большого спектакля «на площади». Последнее время дало нам классический пример — «оранжевую революцию».

Разработка и применение этих технологий стали предметом профессиональной деятельности центров, которые выполняют заказы государственных служб и политических партий. Работы ведутся на высоком творческом уровне, это проявление высокого научно-технического потенциала Запада. Для постановки кровавых спектаклей привлекаются и организации террористов.

Анализ превращения людей в толпу зрителей дал французский философ Ги Дебор в книге «Общество спектакля» (1967) [34]. Он показал, что эти технологии способны разрушить в человеке знание, полученное от реального опыта, заменить его образом реальности, сконструированным «режиссерами». И оторваться от него нельзя, так как он более ярок, чем человек видит в обычной реальной жизни в обычное время. Такой человек утрачивает способность к критическому анализу и выходит из режима диалога, он оказывается в социальной изоляции. Такое состояние поддерживается искусственно, возник даже особый жанр — непрерывное говорение. Человек не имеет возможности даже мысленно вступать с получаемыми сообщениями в диалог. На радио и телевидении появились настоящие виртуозы этого жанра.

Ги Дебор отмечает и другое важное качество «общества спектакля» — «Обман без ответа; результатом его повторения становится исчезновение общественного мнения. Сначала оно оказывается неспособным заставить себя услышать, а затем, очень скоро, оказывается неспособным сформироваться». Общество, не способное выработать своего мнения, — это общество постмодерна.

В Польше «Солидарность», втянув большую часть общества в большой и длительный спектакль, превратила массы людей в зрителей, которые оторвались от почвы социальной реальности и были очарованы зрелищем войны призраков. Вот к каким выводам приходят теперь социологи, изучавшие ту революцию: «Мало кто, наверное, в то время серьезно задумывался о реальных экономических последствиях происходившего. Вся общественная жизнь была пронизана мифологизмом, а массовые протесты имели характер преимущественно символический. Преобладало мнение, что рано или поздно ситуация исправится автоматически как “естественное вознаграждение за принесенные народом жертвы”. Для общественных конфликтов в Восточной Европе в целом характерна театральная, ритуальная атмосфера» (цит. в [78]).

 

 

От класса — к этничности

«Оранжевые» революции отличаются от революций эпохи модерна важным свойством — они «включают» и максимально используют сплачивающий и разрушительный ресурс этничности. Революции индустриальной эпохи сплачивали своих сторонников рациональными идеалами социальной справедливости. Они шли под лозунгами классовой борьбы, под знаменем интернационализма людей труда и, можно сказать, маскировали этничность социальной риторикой.

Постмодерн отверг эту рациональность, представленйую прежде всего марксизмом и близкими к нему идеологиями. Отвергая ясные и устойчивые структуры общества и общественных противоречий, постмодерн заменяет класс этносом, что и позволяет ставить политические спектакли, насыщенные эмоциями и этнической мифологией. Политизированная этничность может быть создана буквально «на голом месте» вместе с образом врага, которому разбуженный этнос обязан отомстить или от которого должен освободиться. Достигаемая таким образом сплоченность по своей интенсивности несравненно сильнее той, что обеспечивают социальные мотивы. При этом массы образованных людей могут прямо на глазах сбросить оболочку цивилизованности и превратиться в фанатичную толпу. Власть, действующая в рамках рациональности Просвещения, с такой толпой не способна конструктивно говорить (что и показали, например, события конца 80-х и 90-х годов XX века).

Важным результатом этих революций-спектаклей становится не только изменение власти (а затем и других важных институтов общества), но и порождение, пусть на короткий срок, нового народа. Возникает масса людей, в сознании которых как будто стерты исторически сложившиеся ценности культуры их общества, и в них закладывается, как дискета в компьютер, пластинка с иными ценностями, записанными где-то вне данной культуры. Создание «нового народа» в ходе подобных революций — один из ключевых постулатов их доктрины. Так, при разрушении государственности всего СССР в массовое сознание было запущено понятие-символ «новые русские» (но они этот символ быстро дискредитировали).

На эту способность духовной матрицы постмодерна провоцировать и искусственно интенсифицировать этногенез указывают и антропологи. Антисоветские революции в СССР и в Европе, сходная операция против Югославии опирались на искусственное разжигание агрессивной этничности. Технологии, испытанные в этой большой программе, в настоящее время столь же эффективно применяются против постсоветских государств и попыток их интеграции.

Эта характеристика делает «оранжевые» революции особенно опасными для российского государства, поскольку и в обыденном массовом сознании, и в мышлении интеллигенции пока что господствуют эссенциалистские представления об этничности, которые резко сокращают технологические возможности государства, против которого работают эксперты-конструктивисты, оснащенные знаниями современной этнологии.