Кое‑что из не высказанного вслух 2 страница

В итоге Вовчик в первом же раунде получил обиднейшее рассечение, причем не в результате честного попадания перчаткой, а после бессовестного бодания головой.

Соперник заработал предупреждение, с него сняли два очка, но по очкам Вовчик вчистую выиграл бы и без этого.

А тот рациональный парнишка стал яростно целить в и без того обильно кровившую бровь. Уходить же стало труднее, так как глаз заливало, а без бинокулярного зрения дистанцию точно не определить.

Рефери дважды за раунд останавливал бой, подзывая врача. Тот осматривал, протирал, охлаждал рану, качал головой, но поединок пока не прекращал.

В перерыве Виктор Иванович простым русским языком объяснил Вовчику, кто он есть, а главное – кем он станет: и сегодня на ринге, и завтра, и вообще. Если, конечно, не прекратит танцевать и не начнет драться.

Вовчик только улыбался.

Может, ему и в самом деле было без разницы.

Хотя вряд ли, в этом случае проще было сразу пойти в бальные танцы, у него бы тоже точно получилось.

А бычок во втором раунде решил повторить успех и снова попытался войти в клинч и боднуть головой. Далее Вовчик все сделал на автомате: шаг назад, полшага влево и – классическая двойка, причем вторая перчатка вошла в цель буквально через доли секунды после первой.

Второй удар был абсолютно акцентированный, в него вошли не только годы тренировок, но и бессознательная ярость от боли, обиды, вкуса и запаха собственной крови.

Бычок упал не сразу, секунду‑две пошатался. Потом – рухнул.

С ринга его унесли под вой осчастливленной толпы.

Вовчик же был близок к панике и моральному самоуничтожению.

Старый тренер с минуту подумал и принял до сих пор обидное решение: пусть погибнет чемпион, но останется хороший мальчишка. Они даже вместе съездили навестить поверженного бычка. Тот очень удивился: не ожидал таких нежностей, тем более что сломанная переносица и вывих нижней челюсти – обычные атрибуты жизни боксера. Так же, как и несколько сопутствующих карьере сотрясений мозга.

 

Вот такую историю услышала Майка в доме своего фитнес‑тренера.

И если уж совсем честно, то по размышлении она не особо много добавила в папулин портрет.

Разве что несколько штрихов.

 

На набережной ярко светило солнце. По воде бегали катера и паромы, мерно ходили крупные суда.

На табло высветилось, что сейчас уйдет паром на другую сторону залива. Можно было бесплатно прокатиться, Манхэттен – остров, и, чтобы разгрузить мосты и тоннели, власти придумали такую завлекаловку. Дополнительное удовольствие – во время рейса паром пройдет мимо статуи Свободы, позеленевшей от времени и визуально уменьшившейся в размерах на фоне манхэттенских и нью‑джерсийских небоскребов, но по‑прежнему притягательной для туристов.

 

Майка подумала и на паром не пошла. Здесь было намного приятнее: солнце, яркая толпа, чайки, огромные и действительно белокрылые. Оказывается, это и есть знаменитые альбатросы, если источник информации – местная девчонка из их университета – ничего не перепутала.

Впрочем, гордые альбатросы предпочитали вместо дальних полетов питаться здесь же, неподалеку, благо ресторанов на берегу хватало, да и судов с отдыхающими тоже было немало.

Вообще полгорода представляло из себя пристань.

А приставало к берегу самое разное: от яхт, паромов и элегантных пассажирских лайнеров до огромных грязно‑ржавых сухогрузов и даже гигантского авианосца. Последний по совместительству был музеем. Майка еще до него не добралась, но обязательно доберется: уж больно нестандартен был вид этой серой громады, нависшей над берегом.

 

Очень ей здесь, у океана, нравилось, не то что около ее американского дома.

Сама она жила в Бронксе, час на метро отсюда, и там был совсем другой Нью‑Йорк.

Без небоскребов, без праздношатающихся красивых толп.

Маленькие, как правило, двухэтажные, домишки стояли правильными квадратами, образуя стрит и авеню. Между ними были еще безымянные проезды, по которым пробирались к своим гаражам владельцы домиков, а в случае нужды – подъезжали амбулансы и пожарные машины.

Все соседи знали друг друга. Селились по национальной и социальной принадлежности. Это было заметно, даже когда Майка рассекала пространство под городом в метро.

На одной остановке зашли азиаты, заняв почти весь вагон. Потом также дружненько вышли. После подтянулись афроамериканцы. Вслед за ними – латиносы.

 

Нет, не восхищала Майку двухэтажная Америка – тот же Тамбов, разве что гораздо более удобный для человеческого проживания.

Поражало не богатство страны, сгребающей к себе финансовые и людские ресурсы со всего мира, а самоуважение людей и их взаимная ответственность, за исполнением которой жестко следит государственная машина.

Например, дорожки перед домиками дворники здесь не чистят – за неимением дворников. А снегопады – хорошие. Покруче московских бывают. Да еще со штормом в придачу. Так вот, то, что нападало, убирают сами жильцы. Если не вычистят – могут попасть на большие бабки: кто‑нибудь поскользнется перед чужим домиком, ногу сломает – потащит владельца в суд. Волчьи законы капитализма.

Так что асфальт скребут все, кроме больных и старых, – их обслуживают социальные работники. Можно, конечно, и откупиться: после каждого снегопада по их району ходят афроамериканцы с латиносами, предлагают почистить территорию. Местные белые мальчишки тоже ходят, на игрушки подзаработать. Или на травку – кто на что. Цены – божеские, Майке было лень махать лопатой, обошлась пятнадцатью долларами.

А еще ей нравится, что здесь серьезное отношение к деньгам. Не такое, как в Москве. Здесь никто не швыряется чаевыми. Здесь, проехав весь Манхэттен, можно оставить таксисту пару долларов (причем безналом, с карточки, как и основной платеж), и он не будет считать себя униженным. Здесь студенты, дети весьма состоятельных родителей, пол‑лета ишачат в кафе, чтобы заработать свои собственные деньги. Даже если потом недельку‑другую проведут на родительской яхте.

 

Или вот еще история, и не кем‑то рассказанная – Майка все видела своими глазами.

Она ведь в Штатах уже второй раз. Первый – год назад приезжала на языковую стажировку и жила в религиозной семье в другом районе Нью‑Йорка, Бруклине. Очень приятные люди. Дом без излишеств, у Майки в Москве все гораздо круче и современнее.

Каково же было Майкино удивление, когда выяснились кое‑какие прикольные детали.

Например, Двора‑Лея, мама семейства, женщина лет пятидесяти, родившая и воспитавшая восьмерых (!) детей, оказалась весьма востребованным специалистом‑педиатром. Точнее – детским психологом с выдающимися результатами при работе с малышами, страдающими аутизмом.

К ней в клинику и на домашние консультации приезжали родители со всей страны.

Папа и старший сын рулили фирмой по производству автоматов для продажи напитков и снэков. С очень хорошими – даже для Америки – оборотами.

При этом папа раз в неделю дежурил на телефоне в обществе «Ангел» – совершенно бесплатной общественной тусовке, помогающей водителям при неисправностях их авто. То есть сами они ничего не чинят, но по вызову диспетчера выезжают на место поломки или аварии и помогают отбуксировать машину на станцию, а водителя разместить в отеле по карману.

Сынок, Самуил, как и положено, пошел дальше папы.

Будучи по образованию инженером‑механиком, а по роду деятельности – крупным бизнесменом, он в свободное от работы время закончил курсы… парамедиков, то есть младших медицинских работников.

Тоже, кстати, затратное по часам мероприятие. И теперь два раз в месяц, в собственный выходной, раскатывал на амбулансе их района, выезжая не только по вызовам «своих» – в основном благополучных жителей, – но и на результаты разборок в соседнем, гораздо более бедном, негритянском квартале.

Да, чтобы не забыть: амбулансы эти – вовсе не государственные, а купленные на пожертвования жителей района. Чтоб не ждать обычную «Скорую», пока она проедет по нью‑йоркским пробкам.

При всем при этом никакой идиллии в американском обществе Майка не наблюдала. И наркоманы здесь присутствовали, и бандиты, и коррупционеры. Но все это, включая коррупцию, жило под постоянным давлением тяжелой государственной длани, а вовсе не при ее попустительстве или, не дай бог, прямой поддержке.

 

Майка вдруг резко сменила ход мыслей. Меньше всего сегодня ее интересовала американская коррупция. А больше всего – что ей делать с Сашкой.

Поженились они год назад. Шикарная свадьба, лимузины, ресторан на Рублевке. Но это не для них, это для родителей. («Правда, предварительно исключив из их числа моего любимого папика», – додумала Майка, потому как Владимиру Сергеевичу Чистову было наверняка абсолютно фиолетово, в какого класса ресторане будет бракосочетаться его дочка.)

А у них была такая любовь‑морковь, что, наверное, и перспектива жить в шалаше их бы не остановила.

Сашка вообще был равнодушен к деньгам. Сначала Майке это нравилось – напоминало папулю. Теперь – пугает, потому что молодой муж не только ничего не делает, чтобы заработать денег, но, похоже, без ее нотаций эти мысли в его голове даже не возникают.

Может, поэтому и домой неохота?

Майка и так знает, что там увидит: толпу поддатых обожателей‑прихлебателей.

Она всегда сопровождает Сашку. Всегда и везде. Ему нравится быть добрым и щедрым, тем более что для этого ничего не надо предпринимать, разве что сбегать лишний раз к банкомату.

Майке не жалко денег свекра. Ей жалко Сашку, своего мужа. И еще – себя. Потому что она не видит своего будущего – и будущего своего ребенка – рядом с амебой в брюках, пусть даже и очень материально обеспеченной.

 

Мамуля, успокаивая напуганную дочь, тоже не раз упоминала папика. Но разве их можно сравнивать?

Папа никогда не был лодырем. Папа всегда был чем‑то занят. И папа всегда лично трудился, чтобы окружающим его людям было хорошо.

А этот – просто прожигает время.

 

«Господи! – ужаснулась Майка. – Я подумала про Сашку – «этот». Полный пипец». Год назад, даже про себя, она его иначе как любимым не называла.

Расстроенная, она пошла ко входу в метро.

В рациональной Америке наземных вестибюлей не строят, вход – просто дырка в асфальте, куда уходят ступени и перила.

Похоже, с Сашкой придется расставаться. Самое ужасное, что он даже не понимает, в чем проблема. Она ему – про работу, про их будущее, а он на калькуляторе ей подсчитывает, что ему, единственному сыну стального российского магната, физически невозможно будет истратить все уже имеющиеся деньги. Так зачем же зарабатывать новые?

Вот же – знаменитое проклятие ресурсов, только на суженном, семейном уровне.

 

Майка набрала мамин телефон – хотелось немедленно выплакаться в родную жилетку. Вряд ли мама поймет, скорее, скажет что‑нибудь типа «дополни его возможности своими». Но она‑то хочет идти по жизни с мужиком, а не с кредитной карточкой, пусть даже и безлимитной.

Мама не отвечала.

Наверное, опять министр запер их готовить какой‑нибудь доклад президенту – мамуля у Майки была крутая.

Тогда позвонила папе. Тот трубку снял сразу.

– Алло! – ответил папуля.

– Папик, ты как там?

– У нас все отлично. Как у вас?

– У нас тоже все хорошо. – Майке вдруг ужасно не захотелось изливать на папика свои проблемы. Он же испереживается весь.

– Тебя бы вот еще сюда вытащить малыша понянчить, – неожиданно добавила она.

Эта мысль пришла Майке внезапно, уже в процессе разговора.

Если бы только он приехал! Как хорошо было в детстве – прижмешься щекой к папиной груди (мама сантиментов не одобряла), а папа коснется губами Майкиного затылка – и все ее беды разом заканчивались.

И, наоборот, начинались праздники. Иногда, правда, немного странные. Например, сходить на набережную Москвы‑реки, напротив «Красного Октября», чтобы понюхать запах шоколада.

Или прокатиться на троллейбусе маршрута «Б» пару колец по Садовке.

Или сгонять на Птичий рынок, погладить щенят и прочую живность, полную, по маминым словам, блох и болезнетворных микробов.

 

В общем, папа точно не был активным строителем коммунизма. А также – апологетом воспитания подрастающего поколения в духе современных требований.

Но счастливое детство двум отдельно взятым детям он обеспечил.

– Сама понянчишь, – ответил Владимир Сергеевич, и Майка, даже не видя его, точно знала – он улыбается.

Ну да, это ей намек на постоянно делавшую карьеру маму. Нет, определенно надо пройти по жизни где‑то посередине между маминым и папиным путями.

– Папик, а ты не знаешь, где мама? Ни по одному телефону нет.

– Знаю, конечно. В Давосе симпозирует.

– Господи, как же я сама не догадалась? Все время ж по телику талдычат, – укорила себя дочка. – А ты один, значит, на хозяйстве?

– А что, это необычно? – Папик, похоже, разозлился.

– Да ладно тебе, папуль. У вас всю жизнь так.

Еще чуть‑чуть поболтали, и Майка дала отбой.

В самом деле на душе стало немножко легче.

Только вот папуля в затылок Майку поцеловать может, однако сегодняшние ее проблемы точно не решит.

Придется самой.

 

Майка вытерла платочком набежавшие слезинки и с потоком ньюйоркцев нырнула в чрево подземки.

Ничего, справится.

Не подведет ни себя, ни родителей, ни своего будущего, но уже такого любимого сыночка.

 

3

 

Вадька Чистов был в семье условно младшим ребенком.

По факту рождения как раз получалось – безусловно: он родился через одиннадцать месяцев после Майки. А условность эта возникла уже позже, в середине детства.

Хоть и Майка была вполне разумной девочкой, но когда родители уезжали куда‑нибудь в гости, старшим все‑таки оставался Вадим. Как‑то само собой выходило. Как в сказке «Мужичок с ноготок»: главное – не то, что с ноготок, а то, что – мужичок.

И Майка со временем смирилась – а что, даже удобно: что бы ни случилось в отсутствие родителей, за все отвечает брателло.

Его же это никак не напрягало. Таким родился. Мама смеялась, что он даже в младенчестве вообще не ревел и в подгузники не писал – считал ниже своего мужского достоинства. Тут уже Майка начинала открыто ревновать: «А разговаривать небось с момента рождения начал? И поди, на двух языках сразу?»

Вообще‑то со злости она хотела сказать – с момента зачатия. Но сдержалась: папик бы все простил, а с мамулей надо поосторожнее.

Хотя чего злиться‑то?

Действительно паренек оказался способный. Все ему давалось легко: и математика, и гуманитарные науки. Правда, именно язык почему‑то не шел до поры до времени. Хотя денег на репетиторов не жалели.

 

А из непонятностей, пожалуй, в Вадикином детстве было лишь его странное и ничем не объяснимое желание стать морским офицером.

То есть как раз в детстве – вполне объяснимое. И даже в юности.

Но не настолько же.

Маму Катю сначала не волновало, что во время поездки в Питер или в Севастополь маленький Вадька буквально влипал взглядом во всех встречных морских офицеров. А уж если можно было полюбоваться на военный корабль, то любоваться всей семье приходилось долго.

В Москве с военными кораблями было гораздо сложнее, но и здесь Вадька находил выходы своему большому чувству. Скажем, когда Майка с папиком выдвигались нюхать запах шоколада на стрелку Москвы‑реки, он всегда – если дело происходило летом – увязывался с ними. Шоколад ему был полностью безразличен, но по реке ходили суда: малоинтересные (однако лучше, чем ничего) речные трамвайчики, более «вкусные» будущему морскому глазу баржи с буксирами и даже вполне себе приличные сухогрузы типа «река – море».

Папа, все прекрасно понимая, тайно подыгрывал его интересам: когда Майка, уже нанюхавшись сладкого запаха, просилась домой, Чистов‑старший обычно предлагал: «Еще три кораблика». А где три – там бывало и пять.

Если Майка начинала психовать – не из‑за ожидания, а, как всегда, из ревности, – на обратном пути ей покупали что‑нибудь девчачье. Вадьке ничего не полагалось, да он и не попросил бы – знал, за что расплачиваются с вредной девчонкой.

Не нужно говорить, сколько у пацана скопилось книг флотской тематики, мемуаров, сборных моделей кораблей и тому подобного счастья. Вадик тратил на это все свои карманные деньги, да и Чистов‑старший регулярно вносил свою лепту, за что бывал не раз морально бит строгой супругой.

Вначале – за глупые и необоснованные траты. После – когда Вадькино увлечение стало казаться маме подозрительным – за потакание безответственным глупостям сына.

А мальчик тем временем вырос. И в выпускном классе сказал свое веское слово.

Экономистом не будет. Дипломатом – тоже. А будет офицером Военно‑морского флота России. Причем сказано это было так, что даже Джет Кэт поняла: решение окончательное и обжалованию не подлежит.

Даже поплакала немного, несказанно удивив мужа.

 

Майка, имевшая меньше жизненного опыта, попыталась было отговорить младшего – или старшего? – брата. Ну зачем тебе – медалисту, с двумя языками (выучил‑таки, когда папа объяснил, что «безъязыких» морских офицеров‑судоводителей не бывает) – гробить жизнь в промозглой железной коробке? Если уж так прет от моря – иди в гражданский флот. А там и до своего бизнеса рукой подать.

Вадька выслушал внимательно – он никогда не перебивал задиристую сестренку. Потом погладил ее по голове – ну точно как папик, разве что в темя не поцеловал – и вежливо отшил. Типа не бери в нежный девичий мозг, все уже решено.

 

Мама даже собиралась нажать на связи – обычно она этого не делала, – чтобы сына не приняли в училище. Однако Чистов‑старший припугнул ее возможной в этом случае армией. Очень даже возможной, так как Вадик вполне мог отказаться откашивать. И что в таком случае делать?

Оставалась еще вероятность, что Вадька на чем‑нибудь срежется: экзамены были жесткими, как по учебным дисциплинам, так и по физическим тестам.

Все прошел мальчик. С высшими баллами. Стал курсантом командно‑инженерного факультета. Командного – потому что, несомненно, в итоге хочет командовать флотом. А инженерного – чтоб командовать, понимая, как эти команды будут потом выполняться.

Короче, опять все рассчитал.

 

На присягу приехали втроем.

Майка всплакнула от гордости за брата – она уже была согласна на его учебу в легендарном питерском вузе. В конце концов, выучившись, можно и поменять специализацию.

Мама всплакнула по другой причине: уже поняла, что теперь всю жизнь будет переживать за тех, кто в море. Правда, ее слегка взбодрили слова местного авторитета: выпуск будет вполовину меньше приема – и флот не растет, и запросы у выпускников, как правило, сильно превышают флотские возможности.

А вот Чистов‑старший был спокоен. Он, всегда так трясшийся от всех детских недомоганий, обегавший с дитями всех заслуженных врачей и честно завоевавший репутацию безумного папаши, сейчас был рад и горд за сына.

Ведь чего он, папа, для него хотел?

Счастья.

А что сейчас светится в Вадькиных глазах?

Оно и светится.

 

Вот так примерно все и проистекало.

Но сейчас лейтенант Вадим Чистов, подходя рано утром к своему кораблю, думал вовсе не о сложностях собственного пути сюда.

А думал он о том, какой это кайф – неяркое северное солнце, холодные, даже зрительно, серые воды залива и стремительный силуэт МПК, малого противолодочного корабля, у стенки причала. Настоящего боевого корабля.

Корвет – по западной классификации.

Это слово нравилось молодому офицеру больше, чем аббревиатура МПК. Скажешь корвет – и все понятно: ветер, море, паруса.

Ну и пушки, конечно.

Потому что лейтенант Чистов – начальник боевой части, БЧ‑2. То есть – отвечает за все ракетно‑артиллерийское вооружение своего корабля.

А оно – вполне серьезное: Российский флот всегда отличался от западного большим количеством вооружений на единицу тоннажа. Понятно, что жертвовать при этом приходилось удобствами экипажа.

Впрочем, не факт, что такая позиция неправильная: в бою чем больше пушек, снарядов и ракет, тем больше шансов после сражения воспользоваться пресловутыми удобствами. Потому как на дне морском они уже никого не интересуют.

А может, логика и не столь линейна. Те же японцы набивали на борт еще больше пушек и снарядов. Доходило до того, что у них на эсминцах проектов времен Второй мировой вообще не было матросского камбуза – готовили, если не штормило, на палубе, в полевой кухне. Если штормило – обходились сухим пайком.

А главный калибр их линкоров класса «Ямато» – 460 мм – долгое время был самым большим на флотах. Монстр выплевывал тонну взрывчатки за 70 километров. Что не помешало ему, получив множество прямых попаданий торпед и авиабомб, закончить свой путь на грунте рядом с небольшим тихоокеанским островом.

Да, наверное, линейность логики здесь под большим вопросом.

Иначе та же Япония войну не проиграла бы, а выиграла: и техника неплоха, и ресурсами в географических захватах разжилась, и моральный дух достаточен – не зря же слово камикадзе вошло во все языки.

Да и с Россией только логика к положительным результатам анализа не приведет.

Причем смотреть можно и на исторические примеры, и на сегодняшнюю жизнь.

Например, два последних десятилетия флот жил со знаком «минус».

Однако, хотя пострадал изрядно, до сих пор жив.

И на курсе Чистова таких, как он, энтузиастов было не один и не двое.

Впрочем, логически мыслящих тоже хватало.

Из уже выпустившихся восемнадцати офицеров сразу демобилизовались четверо. Романтика кончилась, а перспективы не начались.

Остальные много чего испытали.

Прежде всего – нехватку офицерских должностей.

Кто‑то пристроился при штабе.

Кто‑то занял старшинскую в надежде на вакансию.

Вадику предложили службу в Главном штабе, в Москве или Питере.

Разумеется, он отказался. Надо ли было всю жизнь стремиться к волнам, чтобы потом променять боевую рубку на кабинет?

Настойчивость ли вознаградилась или просто повезло, однако Чистов в итоге распределился на Северный флот.

И теперь за спиной не только хорошая должность, приличная зарплата, но и три самостоятельных выхода в открытое море в качестве командира БЧ‑2. В последнем – неплохо отстрелялись (говорят, реальные стрельбы – первые за три года). Вадик получил благодарность от командира корабля.

И еще – испытал ранее неведомое чувство: совсем молодые, двадцатидвухлетние парни блестяще сыграли в вовсе не детские игры.

После, в припортовой кафешке, он посмотрел на сослуживцев каким‑то другим взглядом. Вроде те же веселые дурни, вон с девушками кокетничают.

Но сутки назад они и выглядели иначе, и голоса у них были другие, и даже глаза.

Ну что ж, путь был выбран сознательно, и страна об их выборе не пожалеет.

 

Вадим уже собирался подняться на борт своего «корвета», как вдруг остановился, пораженный сколь фантастическим, столь же и привычным зрелищем.

Два мощных буксира, натужно пыхтя неслабыми дизелями, разворачивали в бухте гигантский подводный атомный крейсер, собиравшийся на боевое дежурство.

Этот черный мастодонт с плавными зализанными обводами занял едва ли не половину акватории. Чистов вспомнил про состав его вооружения – не зря же все годы на «отлично» сдавал экзамены и зачеты. Это уровень не его МПК. Это оружие ядерного сдерживания. Если, не дай бог, его мощь была бы приведена в действие, испарилось бы несколько крупных областей вместе с их обитателями.

Не дай бог.

Но подобная техника для того и существует, чтобы не стрелять, а лишь сдерживать вероятного противника, хотя с последним сейчас тоже все непонятно.

Те же Штаты, конечно, не лучшие друзья России.

(Вообще насчет лучших друзей России все было сказано два века назад: это армия и флот. Сейчас можно было бы еще пару родов войск добавить, но смысл от этого не поменяется.)

Однако уж точно США не станут бомбить Россию или оккупировать ее территорию.

Им это просто ни к чему. Они и так эксплуатируют полмира, ничем не рискуя.

Кто может претендовать на наши пространства – так это Китай. Но вряд ли претензии будут реализованы открытым вторжением. Скорее – интенсификацией уже имеющегося тренда: женитьбой трезвых и работящих китайцев на истосковавшихся по непьющим мужикам женщинах нашего Дальнего Востока.

Вот с этим бороться сложнее. И уж точно не военными средствами.

А еще опаснее для страны трясина коррупции, когда непонятно, за что радеют высшие государственные чины – за Родину или за собственные коммерческие интересы, прикрытые женами, детками, родственниками и партнерами.

Но – опять‑таки – не лейтенанту Чистову с этим в данный момент бороться.

Его дело в данный момент – чтоб малый противолодочный корабль под номером 3371 в любой момент был готов показать любому противнику все свои зубы.

 

Рабочий день, вместив в себя тысячу дел, должен был бы тянуться бесконечно. Однако пролетел мгновенно и закончился как‑то внезапно.

Ушли домой контрактники, а без своих сотрудников Вадим мог бы подчистить уже далеко не все, что хотел. Он поковырялся со схемами, проверил выполнение своих дневных заданий и засобирался домой.

Да, теперь у него есть дом. Получил квартиру, причем – двухкомнатную.

Влез в долги, купил мебель, потому что Томка приезжает на следующей неделе, презрев все – вполне логические – предостережения ее родителей и подруг.

Бракосочетание – здесь же, в Североморске.

Работу ей найти будет непросто. Ну да что в этом мире делается просто?

 

Вадик попрощался с вестовым у трапа и спустился на причал.

На сегодня – все.

 

Кое‑что из не высказанного вслух

Владимир Чистов, муж Воскобойниковой, отец Майи и Вадима Чистовых. Город Москва

 

Я никогда не жалел, что женился на Кате. И потому, что очень хотел этого. И потому, что считал, что это предопределено.

А потому старался не сильно обижаться на нее, даже когда было действительно обидно. Какой смысл обижаться на дождь? Или на землетрясение?

Не нравится – да.

Пытаешься как‑то сгладить проблему – опять да.

Но для обид – в чистом понимании этого слова – в душе как‑то не оставалось места.

Тем не менее…

Помню, как маленький Вадька получил серьезное сотрясение мозга – свалился с теннисного стола, не без помощи чуть более старшей Майки.

Сестренка, остро переживая беду и собственную вину, отчаянно ревела.

А вот Вадька молчал, заставляя мое измученное страхом сердце биться через раз.

Катя, разумеется, была еще на работе, несмотря на вечер пятницы.

Я схватил обоих, затолкал Майку в машину на переднее сиденье, Вадика положил на заднее и, не дыша, осторожно, поехал в ближайшую больницу, Третью клиническую. Пока доехали – сынуле стало чуть лучше.

Но все равно он почти не говорил сам и на вопросы отвечал с заметным запозданием.

Молодой доктор проверил неврологические параметры и предложил госпитализировать ребенка. Я спросил: каков прогноз?

Он ответил честно: «Не знаю». Сказал, что, хотя пока все относительно неплохо, за Вадиком нужно постоянно смотреть, буквально неотрывно.

Если вдруг будет ухудшение – немедленно ехать в Морозовскую или еще куда‑то, где есть дежурные нейрохирурги, разбираться с возможной внутричерепной гематомой. Компьютерных томографов тогда почти нигде не имелось, и главным было непрестанное наблюдение.

– А у вас будут так смотреть? – спросил я.

Спасибо парню, он ответил честно:

– В выходные здесь только дежурные врачи. По одному на корпус. Невропатолог подойдет к нему в понедельник утром. А нейрохирургов у нас нет вообще.

После этого я написал расписку, что принимаю ответственность на себя, и забрал сына домой. Выяснив адрес Морозовской больницы, оставил машину под окном – обычно я отвозил ее на стоянку. Положил Вадьку на диван, включил неяркую лампу и стал ждать, время от времени проверяя фонариком реакцию его зрачков на свет или задавая какой‑то вопрос.

Часам к одиннадцати пришла Катя, усталая, замученная, – она в то время уже была начальником отдела, самым молодым в министерстве.

Конечно, расстроилась новостям, но, убедившись, что все делается правильно, пошла спать – завтра ей предстоял не менее тяжелый день.

А я подумал, что, если б и мог кому передоверить дежурство, все равно бы не пошел спать. Как можно уйти, когда ответ о будущем твоего сына находится здесь? Глаза мои стали закрываться только к утру. И то только после того, как они весело раскрылись у Вадьки.

 

А еще был запомнившийся эпизод с Майкой. Тоже связанный с болячками.