Из воспоминаний М. И. Смирнова 11 страница

В сумерках под финляндским берегом лошадь вынесла на тонкий лед. Мы провалились мгновенно. Лошадь, вейка, возчик и Тереза ушли разом в дымящуюся черную воду…

Я успел выпрыгнуть, подхватив Рюрика. Если бы не он, я, конечно же, бросился бы в промоину за Терезой. Я еще надеялся, что она вынырнет… Но всплыла только меховая полость…Мне казалось, что под ногами у меня бьется в ледяной панцирь Тереза, но чем я мог разбить проклятый лед?

Я был во сто крат более грешен, чем она, но Господь послал ей эту смерть, видно, мне в вечную боль и муку…

Взяв на руки застывшего от ужаса и холода малыша, я побрел с ним на восток. Мы бы замерзли, полумокрые, в ледовой пустыне. Но Господь не допустил. Нас подобрала нагнавшая нас вейка со столь же отчаянным возницей. Но не было сил радоваться ни огням старой доброй Вязы, ни теплому ночлегу, ни горячему молоку, которым нас отпаивали…

В Шлиссельбурге Рюрик остался на попечении моей матушки, а я ушел с бывшими однокашниками по корпусу на север - в Романов-на-Мурмане, где формировался экипаж морского бронепоезда «Адмирал Непенин». И хотя у меня были куда более заманчивые виды на службу в отделе разведки, меня так и потянуло на бронепоезд. Полагаю, не обошлось тут без магии непенинского имени, отметившего мою жизнь особым знаком.

Бронепоездом командовал бывший командир подводной лодки «Дельфин» тридцатипятилетний кавторанг Николай Модестович Леман. Экипаж состоял из младших морских офицеров и гардемаринов.

Весной 1920 года в жестоком бою под Медвежьей Горой броненосец был разбит. Остатки экипажа, вместе с примкнувшими к ним офицерами сухопутного флота, сбились в большую группу человек в сто. Решили пробиваться в Финляндию на лыжах. Полтораста километров по глухой карельской тайге в мартовские морозы не всем оказались под силу. Истощенные, раненые люди нашли свои безвестные могилы под карельскими валунами… Но я дошел. Молод был, и после смертного страха, пережитого в номере «Фении», замерзнуть в снегах казалось нелепым. На полпути к цели подстерегли медведя-шатуна. Подкожный жир его и мясо спасли жизнь многим из нас…

Финны наш отряд разоружили и интернировали. У Лемана была квартира в Гельсингфорсе, и он взял меня с собой, как только нам разрешили покинуть лагерь.

Надо же такому случиться: в порту встретил того самого рыжего громилу, которого нанимал себе в убийцы, и тот, помня мой щедрый подарок, свел меня с контрабандистами-спиртовозами.

В одну из темных осенних ночей рыбацкая лайба, изрядно потрепанная ладожским штормом, высадила меня под Олонцом. А оттуда, где пешком, где на подводах, добрался до Шлиссельбурга. Обнял матушку, подросшего Рюрика и остался с ними до поры.

На том, можно считать, авантажная часть моей лучшей жизни и кончилась. Далее началось выживание. Преподавал черчение в школе. В двадцать четвертом меня узнал на улице бывший кочегар нашего бронепоезда, донес в ГПУ. Поскольку никаких фактов, кроме доноса, на меня не было, дали всего шесть лет Соловков. Вышел в тридцатом и сразу же женился на медсестре из Мариинской больницы, куда угодил с нажитым на северах люмбаго.

Мария Викентьевна добротой и кротостью своей и даже внешними статьями весьма напоминала Терезу. Прожили мы в ее комнате на Садовой девять лет, до второго моего ареста. На сей раз дали мне «червонец» за шпионаж в пользу Германии, поскольку я работал переводчиком с группой немецких подводников, стажировавшихся на ленинградских верфях. Вспомнили о том спустя шесть лет не без помощи моего шефа - редактора отдела зарубежных флотов Морского издательства батальонного комиссара Шохина.

Все было так, как написал о том поэт Сергей Марков:

А прокурор встает высокий,

В чернилах вымазаны щеки,

Лицо - как синяя печать,

И, открывая рот широкий,

Цедит оборванные строки,

И заключает: «Расстрелять».

Правда, расстрел мне заменили на медленное умирание в лапландской тундре, где мы сооружали военные аэродромы. Как ни странно, но тот «первомайский» арест тридцать девятого года спас мне жизнь, ибо спас от смертельного голода блокады. На лагерной пайке я продержался до сорок девятого года - до выхода на волю. А вот Мария с Рюриком тихо отошли в той самой комнате, в какой я живу и поныне. Рюрика ни на флот, ни на фронт не взяли из-за сильной близорукости. Был он бойцом МПВО и жил дома. Соседи сказали, что они оба умерли в один и тот же день - 1 февраля 1942 года.

Третьей семьи заводить не стал. Господь лишил меня права продолжать свой род, и я не пошел против воли Его. По вразумлению свыше понял я, чему призван посвятить остаток жизни: собрать во единую летопись память о тех, с кем жил, плавал, воевал, беседовал, кого одной волной выплеснул наш век на горькую землю России. Стал собирать книги, стал делить записи, завел картотеку…

Последние предпенсионные годы я работал в редакции «Морского атласа» у профессора Евгения Евгеньевича Шведе, поэтому имел доступ даже к кое-каким закрытым изданиям.

Жил и живу и душой отойду в тех же стенах, что вобрали последнее дыхание дорогих мне людей…

Пережил всех друзей, знакомых и близких. Зачем? Чтобы успеть завершить то, к чему призвал меня Господь. Только так могу ответить на сей бессмысленный вопрос…

В году девяностом случился презабавный казус. Меня навестил некий господин из германского консульства в Питере. Он сказал, что узнал о моем существовании из небольшой передачи обо мне в «Пятом колесе». Я спросил о цели его визита. Он долго и невнятно распространялся о том, что занимается историей германской разведки. После его ухода я обнаружил на своем столе конверт без реквизитов, а в нем пятьсот дойчемарок. Из короткой записки, приложенной к деньгам, я узнал, что эта сумма передана мне как «ветерану германской разведки». Сначала я решил, что это провокация, и даже струхнул, хотя чего бояться в девяносто с гаком лет?

Потом понял и рассмеялся… Не зря же немцы славятся своей аккуратностью. Где-то в каких-то чудом уцелевших после второй мировой войны немецких архивах я проходил как перевербованный агент кайзеровской разведки, который успешно выполнил важное задание. И вот нашелся чудак, который «раскопал» меня дважды - в архиве и в Питере. А дальше сработала идеально отлаженная машина германской бюрократии, для которой не существует «давности времени»: раз жив - получи, что причитается.

При моей сторублевой пенсии (я ведь даже не блокадник) пятьсот марок - целое состояние. Зачем оно мне? Пустить на продукты? Но мне, кроме «геркулеса», ничего не нужно… Как-то я просмотрел телерекламу персональных компьютеров и понял - вот то, что мне надо: мощнейшая машина памяти, точнее, протез памяти… Я позвонил по указанному телефону, и любезные молодые люди доставили мне на дом коробки с чудо-электроникой. Более того, научили пользоваться аппаратурой. Потом приехал их фотограф, сделал рекламные снимки: седобородый старец за монитором… В качестве гонорара фирма преподнесла мне принтер - печатающее устройство, которое автоматически переводит информацию из блока памяти в печатный текст.

Я сел за работу. Первым делом я ввел в электронные ячейки все, что было связано жизнью и деятельностью адмирала Непенина. Я провел компьютерное расследование его гибели… Если я в чем и виноват перед этим человеком, я искупил свои вольные и невольные прегрешения тем, что создал своего рода памятник Адриану Ивановичу. Его можно уместить на ладони: дискета в пять с четвертью дюймов. Но это - кристалл памяти. И в нем - как в кощеевом яйце - игла непенинской судьбы. Но все наши книги будут читать в грядущем веке. Ой, не все… Но наши мысли, наши думы в дискетной упаковке они развернут на своих дисплеях охотнее, чем стремительно желтеющие страницы из бумажного тлена. Именно поэтому я и корплю над клавишами этого рояля памяти…

Да, я влачу свою жизнь из XIX века. Страшно хочется дотянуть до двухтысячного года. И не из стариковского тщеславия. Манит заглянуть в XXI век и крикнуть туда, в высь времени: «Эй, вы там, которые сверху! Вы, народившиеся над нами, над нашими могилами, вы досконально разберитесь с двадцатым веком и не пускайте к себе эту заразу, ни красную, ни черную, берегитесь вируса безверия и ненависти, который мучил, корежил, убивал нас на вашей нынешней земле, в ваших нынешних городах, доставшихся вам от нас.

Разберитесь с нами. Поймите то, что не смогли понять мы. Ведь вам будет виднее…

Не кляните нас! Не смейтесь над нами! Не творите суда нам! Аминь!»

 

 

Глава десятая

 

 

ОТГАДЧИК ТАЙН

Москва. Февраль 1992 года    

Пошлю письмо в холодный Петроград,

Там шлиссельбуржец - мой седой собрат,

Отгадчик тайн, поэт и звездочет,

Он письмена полночные прочтет!

Марина Цветаева

В тот вечер… В тот вечер в «600 секундах» сначала показали сюжет, как догнивают искореженные останки «Авроры», которые вот-вот переправят в крематорий мартена. Потом в криминальной хронике промелькнуло коротенькое сообщеньице о грабеже на Садовой: убили почти столетнего старика и вынесли из дома всю электронику. Обыкновенный «компьютерный разбой»… Если раньше охотились за головами и скальпами, теперь за электронными мозгами и программами. Количество пролитой крови не меняется. Изменилось лишь качество добычи. Вот и весь прогресс человечества…

Я немедленно позвонил Евграфу. Телефон молчал…

Недели через полторы из Санкт-Петербурга пришла объемистая бандероль. Вскрыв ее, извлек стопку ксерокопий с принтерной распечаткой и письмо от Евграфа…

«В комнату Веди Ведиевича забрались ночью по строительным лесам, которые забыли снять на зиму. Меня дома не было - отлучился на три дня к родителям Надюхи… Видимо, Оракул защищал свои дискеты, как Архимед чертежи («Не тронь моих чертежей!»). Его убили каратистским приемом. Много ли ему было нужно? Унесли компьютер, принтер, выгребли все дискеты, хотя они и были хитроумно запрятаны. Не нашли только одну - ту, которую В. В. вставил вместо подложки под фото Терезы. Помните, оно висело в рамочке на книжной стойке? В университетском вычислительном центре мне эту дискету распечатали. Высылаю вам ксерокопию принтограммы. Это своего рода исповедь-послание в XXI век… На дискете карандашная надпись: «Опубликовать после 2000 года». Но, думаю, можно и сейчас. Как-никак мы уже на пороге. Вряд ли мы станем через девять лет иными, чем ныне…

Еще лежало у него недописанное письмо, адресованное Вам. Пересылаю его тоже…»

Письмо Оракула по неразборчивости почерка походило на каракули берестяных грамот. Здесь же были листки принтограмм с извлечениями из «блока памяти».

Принтограмма № 10    

«Вы просили меня сообщить о судьбах вдовы адмирала Непенина и его «богоданной дочери» Люси, а также о том, чем завершились жизненные пути ближайших членов непенинского окружения - капитанов 1-го ранга Ренгартена, Черкасского и Довконта.

Начну с дамы.

Ольга Васильевна по совету «морских другов» покинула Гельсингфорс вскоре после похорон мужа, ибо угроза мести со стороны отдельных ультрареволюционных вожаков матросских масс была отнюдь не мифической. Вместе с дочерью она перебралась в Старую Руссу - к сестрам Адриана Ивановича - и там от души выплакала горе с близкими людьми. Потом уехала в Петроград. В голодном Питере она долго и тщетно искала «место с пайком». Помог счастливый случай. Встретила на Невском бывшего вестового первого мужа матроса Беликова. К тому времени тот уже был не матросом, а неким чином в Главном морском штабе. Он-то и посодействовал. Ольгу Васильевну взяли в Адмиралтейство машинисткой под прежней фамилией - Романова. Продпаек, хоть и скудный, помог продержаться суровую зиму, а весной девятнадцатого, собрав нехитрые пожитки, они навсегда простились с Балтикой: уехали в родной Ростов-на-Дону, где коротал век отец и где сестра Наташа, овдовевшая в один и тот же день с Ольгой, служила в речном порту. Тот же благодетель Беликов снабдил Ольгу Васильевну нужными бумагами, и ее беспрепятственно оформили в отдел перевозок, где работала и Наталья Васильевна.

Дальше - смотрите у Дудорова, который до последних дней жизни переписывался со вдовой своего начальника, поддерживая ее как мог, и многое узнал, что называется, из первых уст.

«Командиром ростоцкого порта, - вспоминал Дудоров, - оказался грубый матрос Куропаткин; как говорили, съевший своего предшественника капитана 2-го ранга Дудкина, и Ольга Васильевна очень его опасалась. Однако он оказался в высшей степени предупредительным к ней, и она терялась в догадках о причине такого отношения, пока он сам не сказал ей: «Я знаю, что вы адмиральша Непенина. Адмирала я очень уважал и все, что могу, чтобы облегчить вам жизнь, сделаю для вас». Оказалось, что он плавал на одном из линкоров Балтийского флота, кажется, на «Гангуте».

В том же порту занимал большое место и матрос-коммунист Уваров. И вот, при переезде организации, в которой служили сестры, в другое помещение, увидев, что они беспомощно стоят над своим багажом, этот Уваров сам взвалил вещи Ольги Васильевны на плечи и приказал матросу взять вещи ее сестры. Подобные услуги оказывали ей не раз во имя ее мужа и другие матросы, даже большевики.

Гражданская война выбросила вместе с отступающей белой армией семью Непенина в Одессу. Наступили тяжелые дни, и Ольге Васильевне с Люсей грозила голодная смерть. Об их положении узнал знакомый, бывший сельским учителем в деревне Печеровке, между Одессой и Киевом, и устроил Ольгу Васильевну заведующей школой в соседней деревне. Здесь оказался бывший шофер адмирала Герасимов (матрос или солдат, она не помнит), который, узнав ее, стал хвастаться, что у них в деревне не простая учительница Романова, а адмиральша Непенина, и это ее едва не погубило.

Как оказалось, какой-то генерал Непенин1 нанес в этом районе поражение красным. И вот, решив, что это его жена, крестьяне против нее ополчились.

«Мне пришлось бы солоно, - говорит она, - но тот же шофер выступил моим адвокатом. Он доказал крестьянам и коммунистам в волости, что я ничего общего с генералом Непениным не имею, что я жена адмирала и этот адмирал был очень хороший человек». И, убежденные его словами, крестьяне не только не стали преследовать ее, но даже отвели ей землю под огород и пшеницу и всей деревней посеяли и убрали целую десятину ячменя.

Счастье это длилось, однако, не долго. Явился новый председатель сельсовета, молодой цыган, коммунист, и, узнав, кто она, стал ее жестоко преследовать. Крестьяне его боялись, опасаясь, что он их разорит.

«Но нашей гибели не допустил Бог, - говорит Ольга Васильевна. - Я вдруг получаю письмо. В нем четыре доллара и краткая приписка: «Если Вы получите это письмо, извините нас. Решайте сами, оставаться в России или выехать за границу. И в том и в другом случае мы Вам поможем». Подпись - Дмитриев и Яковлев - и адрес. Благодаря этому мы были спасены и оказались за границей».

В настоящее время (1957 год. - Н.Ч.) Люся Романова замужем за хорошим человеком - бельгийцем, живет в Брюсселе, и в этой семье нашла домашний приют и ее мать. Но все ими пережитое сильно отозвалось на здоровье. Тяжелая болезнь приковала Ольгу Васильевну к постели. И единственным дорогим сердцу наследством от ее тридцатисемидневной супружеской жизни с Адрианом Ивановичем осталась дорогая ей и его «богоданной дочке» Люсе память о безвременно ушедшем от них муже и «папочке».

Теперь об интересующих Вас офицерах.

Иван Иванович Ренгартен по заключении Брестского мира оставил действующий флот и перевелся в Питер преподавателем Морской академии по кафедре «История морских войн». Одновременно был редактором оперативного отдела комиссии по исследованию опыта войн 1914-1918 годов на море.

«В ночь с 13 на 14 января с.г. (1920. - Н.Ч.), сообщал прочувственный некролог в «Морском сборнике», скончался от сыпного тифа преподаватель Морской академии, редактор оперативного отдела исторической комиссии Иван Иванович Ренгартен. Заразился он в вагоне Николаевской железной дороги, возвращаясь из командировки.

В лице его флот потерял выдающегося работника.

…Такая разнообразная деятельность, а также трудные условия переживаемого времени подломили и без того слабое здоровье Ивана Ивановича. Здоровье свое и раньше он не щадил для службы и несколько раз был принужден из-за слабых легких от последствий ранения и начавшегося туберкулеза лечиться в санаториях, причем отправляли его всегда для лечения в горизонтальном положении, чуть не насильно, - лично Иван Иванович никогда не хотел долго лечиться, считая служебный долг выше всего. Это сознание долга заставило его принять предложение Морской академии на командировку в Москву, несмотря на недомогание, результатом которого явилась легкая восприимчивость к заражению и последующая затем его гибель.

…В заключение следует заметить еще, что Иван Иванович обладал большим талантом в области художественной графики, в которой находил большое удовлетворение после своей разнообразной и плодотворной деятельности. Из его работ в этой области следует указать на помещенные им иллюстрации «Морской транспорт всех времен и народов» в журнале «Балтийский морской транспорт», а также виньетки к другим разделам того же журнала. Кроме того, самой капитальной частью его работы в этой области была иллюстрация финской поэмы «Калевала», 9 первых эскизов которой были помещены на выставке дворца искусств в 1919 году. Остается пожалеть, что эта работа, согласно намеченному плану долженствовавшая состоять из 28 эскизов, не была им доведена до конца, так как, нет сомнений, она составила бы ему имя как художнику.

Спи спокойно, Иван Иванович, флот, на службу которому ты отдал все свои силы, тебя не может забыть».

Некролог подписала не «группа товарищей», а боевой офицер, цусимец, капитан 2-го ранга Дмитрий Ростиславович Карпов-2-й, расстрелянный Сталиным в тридцать восьмом.

Учитесь писать некрологи, молодежь!

Вдова Ренгартена Елена Александровна с двумя сыновьями, Дмитрием и Алексеем, эмигрировала во Францию. Скончалась в Париже, пережив мужа на тридцать два года.

Капитан 2-го ранга Федор Юрьевич Довконт. После большевистского переворота остался в Литве, где дважды был министром обороны, доцентом географии, преподавал в Ковенском (Каунасском) и Виленском (Вильнюсском) университете. Генерал-лейтенант литовской армии. Кавалер ордена Почетного легиона. Перед второй мировой войной был посланником Литвы в Аргентине, где остался после прихода Красной Армии в Литву, став, таким образом, дважды эмигрантом.

Скончался 10 апреля 1956 года. Умер от разрыва сердца во время выступления на собрании хорватов-эмигрантов в Аргентине. Похоронен в Буэнос-Айресе, с русским морским кортиком, под Андреевским флагом и литовским триколором.

Не могу вам точно сказать, что стало с князем Черкасским. Известно мне только, что летом 1917 года он был произведен в контр-адмиралы. Большевикам служить не стал, войдя в оппозицию первому красному адмиралу Модесту Иванову вместе с другими видными адмиралами - графом Капнистом, Развозовым, Паттоном, Тимиревым и Старком…

Небезынтересна судьба непенинского «Кречета». Из Гельсинфорса «Кречет», построенный в Англии двадцать девять лет назад, перегнали в апреле 1918 года в Кронштадт. А в 1926 году спустили Военно-Морской флаг и «уволили на гражданку». Каким-то чудом 40-летний ветеран (в человеческом измерении столетний старик) добрался на край света, во Владивосток, и там нес портовую службу до начала новой войны. В 1941 году «Кречет» мобилизовали, и он стал плавбазой ЭПРОН (Экспедиция подводных работ особого назначения) Тихоокеанского флота. В каютах Непенина, Черкасского, Ренгартена и Довконта жили водолазы.

В апреле сорок второго 53-летний трудяга настолько износился, что решили не тратиться на капремонт, а списать его из корабельных списков военного флота вчистую.

Во второй раз сполз с его гафеля бело-голубой флаг. Но вместо кладбища повлекся он в грузовой рейс аж в Гонконг, где и затонул на рейде во время обстрела японской артиллерии. Случилось это 14 декабря 1942 года.

Быть может, когда-нибудь в книжной серии «Жизнь замечательных кораблей» появится повесть о превратной судьбе этого парохода, рожденного в Англии, возившего грузы Финляндии, воевавшего в русском флоте против немцев и погибнувшего в гонконгских водах от японского снаряда.

Мир праху твоему, «Полярис»-«Кречет»!»

 

Так случилось, что сын одного из названных Оракулом адмиралов, ярославский протоиерей Борис Георгиевич Старк, снабдил меня адресом сына князя Черкасского - Бориса Михайловича, жившего по той же Северной железной дороге, в подмосковных Мытищах. Списались, созвонились, встретились…

Кто бы сказал, что этот приземистый неприметный человек в простецком плаще от «Мосшвеи» - сын царского адмирала, потомок древнейшего княжеского рода, корнями уходящего в Кабарду и даже в Египет. Разве что от седоватых волнистых волос веяло Востоком, да мягкие манеры не по-советски светского человека выдавали породу.

«Отец пережил Непенина чуть больше года. Его убили петлюровцы летом восемнадцатого под Белой Церковью… - рассказывал он. - Я только что родился, и он приезжал из Питера посмотреть на первенца… Так что папу я знаю только по фотографиям».

Детское слово «папа» в устах семидесятилетнего человека прозвучало несколько неожиданно. Борис Михайлович приоткрыл папку, и я впервые увидел героя своих строк.

СТАРОЕ ФОТО.    Коренастый, гладко причесанный, с пробором, каперанг с чуть приметными, как у сына, чертами южанина, с коротко стриженными усиками, смотрел с потускневшего снимка умно и печально. Попробуй скажи, глядя в это лицо, что человек не предчувствует свою смерть… Их было пятеро на этом снимке. Пятеро князей Черкасских, снятых в разных ракурсах. Фотошутка мастера. О, эти игры с меркнущим серебром, светом и временем…  

 

Борис Михайлович не стал моряком, но отцовское море вошло и в его жизнь, когда в сорок первом и сорок втором студентом Политеха ремонтировал он в Кронштадте боевые корадли.

Только потом я понял, что стояло за этим непритязательным житейским фактом, только потом - со второй ли, третьей встречи - догадался, почему так сдержанны его рассказы о прошлом, так напряженно-осторожны каждая фраза, каждое движение. Какой нечеловеческой мудрости, звериного чутья, какой остроты инстинкта самосохранения стоили ему и этот студенческий билет, и работа на военном заводе, и вся последующая его инженерная карьера, его самая обычная человеческая жизнь - мужа, отца, деда, - чтобы выжить, будучи князем по рождению, нося фамилию царского адмирала, которого все большевистские мемуаристы и партийно-государственные историки поминали не иначе как с убийственным для потомков ярлыком - «махровый монархист». И при этом - хранить фотографии, родовой герб, ни разу не угодив под арест, под клеймо «социально опасного элемента», счастливо избежав лагерных нар…

Он так намолчался за семьдесят лет «государства рабочих и крестьян», источавшего из всех пор своих «классовую ненависть» и смерть «врагам народа», что даже тогда, когда с лубянского постамента уже свергли статую великого инквизитора, с навечной опаской в глазах доставал из папки диплом Московского общества потомков российских дворян, только что выданный ему под номером два, как-то украдкой показал его мне и знатоку истории Балтийского флота таллиннцу Владимиру Владимировичу Верзунову, разделившему с нами чайный столик, тихо насладился нашим неподдельным восхищением и поспешно спрятал этот неогеральдический документ в потертую, неприметную папку.

И все же однажды князь взломал, как говорили в старину, печати молчания. Поводом послужила случайная моя находка в мемуарах советского контр-адмирала Б. Никитина «Катера пересекают океан». Адмирал вспоминал о том, как в 1943 году принимал по ленд-лизу в США торпедные катера.

РУКОЮ ОЧЕВИДЦА  . «…Во время одной из поездок в Нью-Йорк я побывал на заседании общества «Помощь русским в войне» и пил чай из трехведерного самовара с эмигрантами Путятиным и Черкасским. Черкасский, в прошлом русский морской офицер, был весьма удивлен, когда я рассказал, что написанный им еще в дореволюционные годы учебник по морской практике не раз у нас переиздавался.  

Не знаю, что было впоследствии с этими эмигрантами, но в военные годы они делали много полезного для своей бывшей родины».  

Сначала я решил, что речь идет о каком-то однофамильце. Но - князь был офицером русского флота и автором «Морской практики». Слишком много совпадений… Конечно, это он - Михаил Борисович Черкасский. А как же гибель под Белой Церковью летом восемнадцатого? Но ведь ни сам Борис Михайлович, никто из его домочадцев не видели своими глазами гибели адмирала. Может быть, это всего лишь охранная семейная легенда? Шутка ли - иметь мужа и отца белоэмигранта, это не считая всех прочих его антисоветских титулов?

Я долго колебался, показать ли эту выдержку Борису Михайловичу. Не жестоко ли будет так огорошивать человека, жизнь прожившего с мыслью, что отца нет как не было, и вдруг -жив, жив был столько лет и ни разу не дал знать о себе? Впрочем, аргумент в защиту адмирала напрашивался сам собой: черный вихрь гражданской войны забросил Черкасского на другое полушарие Земли, можно сказать, на другую планету, и жизнь его, и покинутой семьи текла хоть и в одном времени, но в разных мирах.

Возможно, он и пытался послать весть о себе или навести справки о семье через друзей и знакомых. Но искать своих официально значило ставить их под удар карательных органов. Сколько таких семей было - напрочь, навсегда разрубленных сначала мечом революции, затем «железным занавесом» системы?

Но это - холодная логика. А эмоции? Какая буря чувств должна была подняться в душе этого очень немолодого человека!

Однако и умалчивать о встрече Никитина, утаивать такие сведения об отце, когда сын всю жизнь собирал их по крупицам, я тоже не имел права.

Однажды решился и показал. Да, дрогнули губы, повлажнели глаза - на секунду. Борис Михайлович железно умел владеть собой. Справился с чувствами и… отказался верить напечатанному.

- Это какое-то заблуждение… Совпадение. Этого не может быть!

В следующий раз он принес письмо дяди, извещавшего о гибели отца.

- Незадолго перед смертью, в 1990 году, в Одессе, дядя Володя, Владимир Александрович Рукин, прислал мне свое исповедальное письмо. Я прочту вам его:

«Вскоре против правительства гетмана Скоропадского восстал Петлюра, и его банды стали приближаться к Полтаве. Я тогда учился в полтавской дворянской гимназии. Занятия у нас проходили по вечерам. И вот где-то в середине ноября 1918 года, вернувшись домой, я с ужасом узнал, что в мое отсутствие приходили какие-то чины гетманской армии и, объявив, что для борьбы с Петлюрой мобилизуются все офицеры, ушли.

Вскоре из заметки в местной газете мы узнали, что «Миргород занят добровольческой дружиной под командованием генерала Черкасского. Сооружены баррикады, выдвинуты пулеметы». Тем самым мы с радостью узнали, что дядя Миша пока что жив. И так как Миргород находится недалеко от Полтавы - 88 км в сторону Киева - и обстановка оставалась более или менее спокойная, моя мать даже отважилась съездить в Миргород, где в последний раз увиделась со своим братом. И так как адмиральских погон нигде нельзя было достать, мама на фоне обычных генеральских погон вышила черные адмиральские орлы. Мама благополучно вернулась в Полтаву, после чего потянулись долгие месяцы, полные неизвестности о дальнейшей судьбе дяди Миши. Лишь 7 лет спустя, в 1925 году, когда тетя Ася с Борисом переехали из Полтавы в Сибирь - я со своей семьей жил тогда в Истре, - нам стала известна страшная правда.

В Миргороде небольшим офицерским отрядом, как старший в чине, командовал дядя Миша. Теснимый со всех сторон превосходящими силами петлюровцев, отряд отступал к западу, по направлению к Киеву, и под Белой Церковью он был окончательно окружен и взят в плен. Петлюровцы пощадили всех сдавшихся, за исключением дяди Миши, которого они считали виновником своих больших потерь. Он разделил судьбу Колчака - дядю Мишу расстреляли.

Юра (брат Рукина. - Н.Ч.) был свидетелем этого злодеяния. Сам он после этого добрался до Одессы, где в то время находились союзники. В числе собранных ими офицеров он был отправлен во Владивосток морским путем на подкрепление армии Колчака, после разгрома которого Юра остался в Сибири.

Вот, в сущности, и все, что мне известно о последних днях жизни дяди Миши в восемнадцатом году. Мне было тогда 14 лет».

От письма веяло булгаковской «белой гвардией»; казалось, Лариосик сообщал маменьке о гибели полковника Най-Турса… Но письмо это в моих глазах существовало отдельно от выдержки из воспоминаний Никитина. Они никак не пересекались, и тем не менее, я это чувствовал, речь в этих строчках шла об одном и том же человеке. Борис Михайлович, наверное, испытывал схожее двойственное чувство…

Шел первый день августовского путча. На улицах Москвы было сизо от выхлопов танковых дизелей. Лавируя меж боевых машин пехоты, обходя армейские цепи, бежал по Манежной площади пожилой человек в белой безрукавке. Он спешил. Он спешил, не замечая ни броневых колонн, ни расчехленных пулеметов, ни зевластых орудий, глядевших поверх голов москвичей…

Вчера в гостинице «Россия» открылся конгресс соотечественников - россиян-эмигрантов, съехавшихся со всех континентов. Он искал там русских из Америки, тех людей, которые могли хоть что-то знать об отце. Ему обещали найти потомка князя Путятина, того самого князя, что вместе с Черкасским угощал чаем советского адмирала. Встречу назначили на завтра у Румянцевской библиотеки. Но назавтра в Москву нагрянули танки… Их гусеницы готовы были порвать и тонкую нить памяти, тянувшуюся к дверям библиотеки. Он успел. И потомок Путятина не убоялся событий. Встретились.