Девица Ленорман приговорена к расстрелу

Сергей Алексеевич Булыга

Шпоры на босу ногу

 

 

Сергей Булыга

Шпоры на босу ногу

 

 

Как‑то заглянул ко мне сосед мой, отставной майор Иван Петрович Скрига, и говорит: «Сергей Кириллыч, голубчик, помоги!». И поведал мне следующее. Оказалось, что пожелал Иван Петрович записать одну слышанную им историю, да вот у самого никак не получается. Не раз уже саживался мой сосед за работу, да всё не мог забраться далее десятой страницы. Тогда, прослышав про мои юношеские опыты в поэзии и знакомство с г. Марлинским, решил он обратиться ко мне.

А надо вам сказать, что соседи посещают меня редко, а уж с подобной просьбой, связанной с писанием бумаг – увольте! Дело в том, что ваш покорный слуга оказался причастным к известным событиям первых дней царствования и поныне еще здравствующего императора и был отправлен из гвардии поначалу в туркестанские линейные батальоны, а затем и на Кавказ.

Итак, сосед приехал ко мне, и я выслушал его рассказ. Что ж! Иван Петрович весьма уважаемый мною человек, георгиевский кавалер, да и время, о коем он хотел поведать – славный Двенадцатый год, – дорого сердцу каждого истинного сына Отечества. И я согласился помочь майору в его затруднении.

Иван Петрович рассказывал, я записывал. Затем, по окончании труда, сосед мой увез рукопись к себе в имение, две недели не казался, а потом приехал, положил бумаги на стол и сказал: «Прочел, весьма благодарен вам за труд, Сергей Кириллыч. И копию сняли‑с…Только не обессудьте, вы же сами прекрасно знаете об отношении к вам со стороны начальства. А посему для вашего же блага позволил я себе некоторые примечания. Думаю, рукопись от этого не сильно пострадала», – и, смутившись, он поспешно откланялся и вышел. И как я ни пытался, но так и не смог его остановить.

Оставшись один, я перечитал бумаги и решил оставить повествование в том виде, в коем вернул мне его сосед: с предисловием и послесловием, примечаниями и разбивкой текста на главы. К написанному я прибавил лишь название.

Кстати сказать, сосед мой являет собой весьма распространенный тип: помещик средней руки, в прошлом офицер, повидавший свет и бескрайние окраины Империи, строгий муж и добрый малый; он бесконечно предан государю и в то же время не чурается и нас, «заблудших по простоте своей», – а именно так он любит выражаться.

Итак, я перечитал повесть и отложил ее до лучших времен; появляться в столицах мне запрещено, придется ждать оказии, дабы ознакомить с рукописью моих – увы, уже немногочисленных – московских и петербургских друзей. Но если учесть, что гости у меня случаются редко, то кто знает, сколько еще придется ждать.

А теперь, любезный читатель, пора нам и обратиться к повести, предваряемой предисловием самого Ивана Петровича.

 

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

(писано Иваном Скригой)

 

Вот ведь как порой бывает: выслушаешь историю да только головою покачаешь – лихо! А рассказчик и глазом не моргнет; знай себе божится, что все именно так оно и было. Будто я кругом ничего не понимаю, будто вчера только на этот свет появился. Ну а что ты с гостем будешь делать? Опять же покачаешь головой и поддакнешь глубокомысленно – все так, мол, так. А уедет гость, так ты всё ходишь взад‑вперед и серчаешь: вот де каков прохвост! вот де шельмец! и осмелится же выдумать такое! Но только оглянуться не успеешь, как сам в такую историю попадешь, что куда там рассказывать?! – вспоминать, и то неловко; самому себе не веришь. Вот тут‑то и вспомнишь гостя и небылицы его. И ловишь себя на том, что ведь верить ему начинаешь!

А веду я все это к тому, что в бытность мою баталионным командиром в Бобруйской крепости слыхивал я от вдовой соседки нашей, Настасьи Петровны, весьма любопытную историю. В те годы я, конечно же, мало чему поверил. И только сейчас, на склоне лет своих, начинаю понимать, что правды в той истории куда как больше, нежели вымысла. Я бы, конечно, мог и большее утверждать, будто всё там истинно как на духу, но только слишком уж хорошо знавал я Настасью Петровну, и потому последнего утверждать не посмею. Однако повесть, ею рассказанную, считаю своим долгом на бумаге запечатлеть. И если не сам, то стараниями моего любезного соседа, Сергей Кириллыча Коржавского. И пусть читатель прочтет сии записки и сам рассудит, что здесь правда, а что и вызывает сомнения. Я же, в свою очередь, постараюсь излагать события беспристрастно и ничего не утаивать. Мало того; насколько мне позволит память, я постараюсь в точности передать рассказ Настасьи Петровны. А надо вам сказать, что вдова была весьма легка на язык. Какие истории она разыгрывала в лицах!..

Однако за дело! И да поверит мне читатель, что пером Сергей Кириллыча двигало единственно желание поведать о событиях достославной памяти Двенадцатого года.

Да, и еще. Признаюсь, мы оба – я и мой любезный сосед – мы оба по младости лет своих в той победоносной кампании не участвовали, а посему пусть не будет к нам строг досужий читатель, коий обнаружит в повести некоторое несоответствие с Историей.

Был и остаюсь вашим покорным слугой,

Георгиевский кавалер,

маиор в отставке Иван Скрига 2‑й.

 

Артикул первый

ДВУНАДЕСЯТЬ ЯЗЫК

 

10/22 июня неприятель перешел Неман и началась, как они говорили, Вторая польская война. Первая, по их мнению, закончилась за пять лет до этого в Тильзите, когда, с невольного согласия русского царя, была восстановлена польская государственность, правда, в довольно урезанном виде так называемого герцогства Варшавского. Ну а теперь, во Вторую войну, они намеревались возродить Речь Посполитую во всем ее прежнем величии. И потому‑то первыми, горя от нетерпения, российскую границу пересекли бравые уланы из Пятого корпуса князя Понятовского – ведь они возвращались на родину! А кто их вел? Да здешние же уроженцы – генералы Домбровский, Зайончек, Князевич. А как встречали их? Конечно, как освободителей! И, мало этого, почти в каждом имении в Пятый корпус вступали добровольцами и совсем еще юные отпрыски, родившиеся уже под двуглавым орлом, и их седоусые отцы, ветераны последнего кровавого Повстання, которым, честно говоря, уже почти не верилось, что еще можно на что‑то надеяться. Но, заняв место в строю, старики на глазах молодели и, вместе со своими новыми товарищами по оружию, громко пели Косцюшкинский марш и грозили Москве отомстить ей за всё: и за сожжение Варшавы, и за унижение Вильно, и за своих повешенных‑зарубленных‑расстрелянных товарищей – словом, за всё!..

Но мы отвлекаемся. Ибо основную силу Великой Армии составляли всё‑таки не наши опьяненные духом зловредного мятежа соотечественники, а соотечественники Дидро, Монтескье, Тюренна, Ришелье, госпожи Помпадур и так далее. А им, уроженцам противоположной окраины Европы, наши привычные нам земли представлялись чем‑то весьма несуразным и чуждым. А тут еще жара тогда стояла такая, что ветераны утешали новобранцев только тем, что в Египте было еще несносней. Да и к тому же здесь, опять же утешали они, отменные, невиданные доселе дороги – прямые, ровные, обсаженные двумя, а то и тремя рядами берез. И хлебосольная шляхта, и молчаливый, привыкший к повиновению народ. Ну а коли это так, то Великая Армия стремительно растекалась по стране, не давала русским объединяться и била их по частям. Азиаты бежали, Европа рукоплескала победителям, и славная кампания близилась к концу – оставалось лишь наголову разбить противника в генеральном сражении, продиктовать условия мира и расположить армию на зимние квартиры. Однако время шло, бесконечно пылились пустые дороги, и уже начинало казаться, что здешним просторам не будет конца. Новобранцы вздыхали и ждали, когда же наконец дойдет до настоящего дела, когда же русские устанут отступать, и всё гадали, а далеко ли Индия?

Но Индии не было. Было сражение. Ветераны ухмылялись в усы, наблюдая за тем, как новобранцы рвутся в бой, под ядра. Однако ни пехота, ни даже тяжелая кавалерия не смогли решить исход дела, и тогда на помощь Мюрату подошел вице‑король Евгений. Русские едва было не потеряли всю свою артиллерию, но положение спас Черниговский, впоследствии печально известный полк.

И тем не менее французы ликовали. А русские ночью на военном совете решили сдать город без боя. Но дабы их армия смогла беспрепятственно отойти, графу Палену приказано было задержать неприятеля. Пален, имея при себе лишь несколько баталионов пехоты и казаков, держался два дня. И две ночи горели над рекой многочисленные огни, убеждавшие Наполеона в том, что русская армия стоит и готовится к решительной битве.

Но когда на третий день противник, собрав все свои силы, двинулся на город, то оказалось, что русская армия бесследно исчезла, и только лейб‑казаки разрушают мосты. А потом и они ушли.

Истомленная жарой и недостатком провианта, Великая Армия поспешно форсировала реку, и уже через какой‑нибудь час эскадрон мамелюков первым ворвался в город. Пустой почти что город, так как все его оставшиеся верными российскому императору жители еще ночью ушли на север. Бесконечные обозы тянулись по дороге на Невель, а в Витебске оставалась лишь жалкая, как после говорили, горстка изменников. Однако не они, изменники, вершат Историю! И потому о них впоследствии забыли, а вот обстоятельство всеобщего подъема их более сознательных сограждан в дальнейшем и позволило именовать Витебск первым в той славной кампании городом, жители которого не пожелали встречать Освободителя Европы.

Далее. Ровно в семь часов утра Наполеон въехал в Витебск и проскакал по Смоленской улице. Войска приветствовали его. Войдя в отведенный ему дом, император отстегнул шпагу, бросил ее на стол, покрытый картой России, и сказал: «Военные действия кампании двенадцатого года кончены, будущий год закончит остальное». Сказано это было 16‑го июля.

И в тот же день в городе начались грабежи и пожары. Но, к чести победителей, город дотла не сгорел. Так что по вполне еще сохранившейся Заручевской улице возвращался от приятеля сержант Шарль Дюваль – уроженец Бордо и ветеран шестнадцати славных кампаний. И сам, черт побери, славный рубака и бравый гусар! А вот теперь он шел пешком, как простой пехотинец. Что ж, в жизни всякое случается. Да и ведь не это главное, думал сержант, улыбаясь. Куда важней, думал он дальше, это что эта кампания уже закончена, потому что, как это и было задумано, у России уже отнято всё, что она прежде отняла у Польши. Так что теперь пройдет еще неделя‑другая, и два императора встретятся посередине Днепра и заключат достойный мир, перекроят границы. Им это запросто, они к этому уже привыкли. Ну а у сержанта аппетит куда скромнее – он просто похлопочет об отставке. Он не тщеславный, вы же знаете, и поэтому пускай себе другие дожидаются здесь, в этом варварском Витебске, открытия новой кампании и вместе с императором отправляются в Москву, шагают в Индию – куда угодно. А с него довольно, он устал. Да и если бы он даже не устал, если бы он даже и рвался служить дальше, подумал сержант, то у него бы это всё равно не получилось. Ему же было четко, ясно сказано, что это его последняя кампания. И вот эта кампания закончилась, а он еще жив. Значит, если его не убили, то каким еще образом он может выбыть из армии? Подумав так, сержант тут же нахмурился, потому что этих образов, увы, не так уж и мало… Но тут же подумал: нет, глупости! Да и сам он теперь не так глуп, как когда‑то, и поэтому он теперь не будет ждать, а первым начнет дело, то есть похлопочет об отставке. К тому же, разве это плохо – вернуться домой, к матушке? Он же у матушки один, хозяйство без мужской руки запущено, он сразу за это возьмется. Правда, он за эти годы, наверное, всё перезабыл. То есть придется ему учиться заново, как новобранцу. Ну и ничего, он же не гордец какой‑нибудь! И он же не в пустыне, не под пирамидами (черт бы их побрал!) живет! И поэтому в первый же вечер, приведя себя в порядок, и не с пустыми руками, конечно, он заглянет к соседу. И там его начнут расспрашивать, он станет отвечать, а дочь соседа… Да, а кстати! Когда он уходил, она еще не родилась, так как сосед тогда только женился. Зато сейчас – верней, тогда, когда он к ним вернется, она будет уже красотка хоть куда! Вот только, вдруг вспомнил сержант, главное, чтобы волосы у нее были светлые. Или тогда уже пусть будут совсем черные, с синевой, то есть масть вини. Но только бы не трефы! Потому что и об этом ему тоже было сказано. А вспомнив это, сержант вспомнил и другое, а это другое было, прямо сказать, не из очень приятных. Сержант нахмурился, остановился, посмотрел по сторонам…

И нахмурился еще сильнее. Ну, еще бы! Ведь он увидел, что совсем неподалеку от него патрульные – судя по форме, вестфальцы из корпуса Жерома Бонапарта, – патрульные задержали проходившую мимо них стройную даму в вуали и, путая немецкие и французские слова, стали допытываться у нее, кто она такая и что здесь делает. Дама гордо молчала.

За долгие годы службы сержант так и не привык к союзникам, он их не любил. Более того, он им не верил, но терпел – потому что, как‑никак, а пригласил их император. Но даже всякому терпению бывает предел! И поэтому когда один из солдат грубо схватил даму за руку и попытался было приподнять вуаль, сержант не замедлил вмешаться.

– Эй, приятели! – сказал он, подходя к вестфальцам. – А ну‑ка полегче! Император не воюет с дамами, – и при этом он так недвусмысленно глянул на офицера, старшего в патруле, что тот посчитал за лучшее не перечить.

Оно и неудивительно, пехота всегда отступает перед кавалерией!

А Дюваль между тем продолжал:

– Мадемуазель! – и он галантно поклонился незнакомке. – Простите, что я заставил вас ждать. Служба!

Дама согласно кивнула, взяла сержанта под руку, и они удалились, оставив союзников в растерянном недоумении.

Когда сержант и незнакомка уже достаточно отошли от патрульных, дама приподняла вуаль и тихо сказала:

– Благодарю вас, сержант! – на чистейшем французском, с едва заметным южным акцентом.

– Дюваль! – поспешно подсказал сержант. – Шарль Дюваль, мадемуазель, к вашим услугам, – тут он вполне пристойно поклонился и подумал: «Да она еще и красавица! И не трефовая! Вот это удача!»

– Вы так любезны, сержант, – продолжала дама, – что мне просто неловко просить вас о еще одном одолжении.

– О нет, какие тут неловкости! – поспешно воскликнул галантный сержант. – Да еще с вашей стороны! Вот мы, мадемуазель, перед вами и впрямь виноваты. Такие грубости! Хватать… – но тут он замолчал, осекся, не пожелав бросать тень на Великую Армию и, косвенно, на императора.

– Тогда, – и незнакомка мило улыбнулась, – тогда проводите меня. Это совсем недалеко, буквально в двух шагах отсюда.

– О, мадемуазель! – с некоторой даже укоризной опять же воскликнул сержант. – Я и сам хотел было вам это предложить. Просто первым, извините, не решился.

– А вы настоящий гусар! – многозначительно сказала дама.

– О! – только и сказал сержант, самодовольно улыбнулся, брякнул шорами…

И они чинно двинулись по улице. И встречные – ну до чего же мало было среди них знакомых! – с любопытством и завистью глазели на спутницу сержанта. Того самого, кстати, сержанта, потому что Дюваля неплохо знали по армии.

Однако армия, придавая человеку мужество, лишает его чего‑то другого, тоже весьма немаловажного. И вот, наверное, как раз в силу этого обворожительная незнакомка никак не желала вступать с бравым гусаром в непринужденную беспечную беседу, а большею частью отвечала немногосложно. А ведь сержант, по его разумению, старался, как мог. Так, к примеру, он начал с того, что еще раз извинился за вестфальцев и даже довольно‑таки резко заявил, что этим колбасникам всюду мерещатся шпионы. А вот лично его, Шарля Дюваля, чистокровного, между прочим, француза, ничуть не настораживает то, что его прелестная спутница – подданная русского царя. На что дама удивленно подняла брови и кратко ответила, что она, увы, такая же француженка, как и он. К чему было это «увы», сержант спрашивать не стал, а вначале все же высказал заранее припасенную мысль о том, что даже всякая шпионка – это прежде всего дама и поэтому прежде всего как с дамой и следует себя с ней вести. Тут незнакомка еще выше подняла брови. А сержант уже заговорил о том, что он только может себе представить, как сейчас ну просто немыслимо тяжело приходится его прекрасной соотечественнице, неизвестно каким грозным злым ветром занесенной в эти ужасные варварские земли. Чего уже тут говорить о другом, о всем прочем, в запальчивости продолжал бравый гусар, когда в этой Богом забытой стране люди даже понятия не имеют о том, что такое картофель!

– Ну и что? – равнодушно спросила дама.

– Как ну и что? – поразился сержант. – Но ведь это же только начало! А вы пили здешнее вино? А я пил! И я еще нарочно заказал у них то, которое они именуют «бордо»! Точнее, «бурдо», как сказал мне корчмарь. И ведь он был совершенно прав, сударыня, это ведь было настоящее «бурдо»! Такого даже лошади не пьют!

– Не пьют? – переспросил дама.

– Да, представьте, не пьют! – резко махнул рукой сержант. – Я ей предлагал. А она отказалась. Это моя Мари. Моя верная Мари, сударыня. А она не из избалованных.

– Мари! – медленно повторила за ним дама. Улыбнулась и сказала: – Лошадь. – После посмотрела на сержанта, и посмотрела как‑то по особенному. А потом вдруг спросила: – И действительно, а почему это вы, гусар, и вдруг не на лошади? Разве у вас так можно по уставу?

Сержант понял, что над ним смеются, даже, точнее, просто издеваются. Но ему было не до смеха. Поэтому он совершенно серьезно ответил:

– Не всем, но некоторым можно. Старослужащим! Как, например, мне.

После чего он резко хмыкнул, что означало, что он отшутился и больше зла не держит. А потом сказал так:

– И в самом деле, сударыня, привычка – это великое дело. Я и вправду очень не люблю ходить пешком. Это как‑то унижа… О, извините! Да и не только в этом дело. Конечно, я мог бы взять чью‑нибудь свободную лошадь, и никто бы у нас в эскадроне мне в этом не отказал. Но я никогда так не делаю. Принципиально!

– Мари может обидеться? – спросил дама.

– Да, – сердито ответил сержант. И посмотрел на даму.

Даму такой ответ ничуть не рассмешил. Наоборот, она даже спросила:

– А что с вашей Мари? Случилось что‑нибудь?

– Ну, понимаете! – сказал сержант. – Пустяк, наверное, какой‑то. У нее стали глаза слезиться. Может, это даже из‑за того злосчастного «бурдо»… – Но он тут же спохватился и продолжал уже вполне серьезно: – Нет, я, конечно, шучу. Она же тогда его даже не пригубила. А вот слезятся, и всё! Я смотрел, что там такое, но ничего не понял. И наш полковой врач смотрел, и тоже не знает. И вот я тогда сегодня пошел к одному своему приятелю, и взял там порошок от слез. Вот он, здесь у меня, – и сержант похлопал себя по груди. – Но, увы, сударыня, возможно, всё это напрасно. Потому что мне там еще сказали вот что: что, скорей всего, никакая это не болезнь, а просто лошадь чует, что нам скоро разлучаться. А мы с ней уже сколько! Пять лет вместе, сударыня. Сто девяносто семь атак, а теперь мне в отставку. Да‑да, сударыня! Такая карта выпала, тут уже ничего не попишешь. Это же моя последняя кампания, кампания закончена, и я в понедельник собираюсь подать рапорт. И рапорт примут, потому что карта так легла. А так бы, если бы не карта, кто бы это меня отпустил? И по какой это статье?! А так всё само собой сложится, даже без всякого моего на то хотения. И я уеду, а Мари останется. И она это чует, дурёха. А я ей порошок несу. Только зачем ей порошок? Не правда ли, сударыня?

Но та молчала. Сержант посмотрел на нее. А вот она на него не смотрела. И вообще, вид у нее был очень и очень скучающий. Она, честно признаться, с куда большим интересом смотрела по сторонам. Слов нет, Дюваль сперва обиделся. Но, к счастью, тут же вспомнил, что в жизни так всегда – на обиженных возят фураж – и поэтому, скрепя сердце, он внутренне согласился со своей спутницей. Да, и действительно, подумал он, этот варварский город и в самом деле представляет собою весьма занимательное зрелище. И сержант решил воспользоваться этим – и принялся, насколько мог, рассказывать о местных достопримечательностях. Так, например, проходя мимо дома дворянского собрания, он сделал в его сторону широкий жест и объяснил:

– Пекарня. А вон там, дальше, видите купола? Это местный святой Николай, там мы установили орудия. А в Успенском у нас госпиталь. А эту крышу видите? Так там…

Но, спохватившись, что рядом с ним дама, а не человек понимающий, сержант, скромно откашлявшись, спросил:

– А вам, извините, куда? Наверное… – и выжидающе умолк.

Однако дама снова ничего ему не ответила, а как‑то хитро сыграла бровями. Сержант вздохнул и уже больше не пытался разговаривать, а просто вел даму под руку, молчал… и всё прикидывал, кто же она такая. Нет, это не певичка, думал он, и не от Мишо, и вообще… а может быть…

Как вдруг незнакомка сказала:

– Ну, вот мы и пришли. Меня здесь ждут. Очень вам благодарна, сержант.

То есть случилось то, что и должно было случиться – прогулка кончилась. И это было совершенно естественно. Но сержанту все равно было очень досадно. А тут еще и то место, куда они пришли, ему сильно не понравилось. Поэтому сержант неодобрительно покачал головой и строго – может, даже слишком строго – сказал:

– Советую вам немедленно переменить квартиру.

– Почему? – спросила непонятливая дама.

– Да потому! Видите эту церквушку?

– Бориса и Глеба?

– Не знаю! – уже просто зло сказал Дюваль. – То есть как их зовут, я не знаю. Но зато я совершенно точно знаю, что именно там хранятся пороховые запасы армии. И мало ли какой лазутчик… Ну, вы, надеюсь, меня понимаете!

– О! – только и сказала дама, и на этот раз весьма испуганно…

Но, глянув в сторону, она тотчас успокоилась и вежливо и, что еще обиднее, весьма равнодушно сказала:

– Я вам весьма и весьма благодарна, сержант. Но прощайте!

И не успел Дюваль опомниться, как дама, помахав ему рукой, поспешно подошла к стоявшему поодаль кирасирскому офицеру. Офицер мельком глянул на Дюваля и что‑то спросил, дама ответила. Офицер еще раз покосился на Дюваля, обнял даму за талию – и они пошли прочь.

Дюваль стоял на месте и смотрел вслед удаляющейся паре. Дюваль и раньше был невысокого мнения о тяжелой кавалерии, а теперь лишний раз убеждался в своей правоте. Ведь и действительно, ну кто это так ведет и кто это так наклоняется? Ни легкости, ни натиска – один только позор, вот и всё.

(Мало того, в тяжелой кавалерии запрещено носить усы, но только баки. – маиор Ив. Скрига)

Итак, Дюваль стоял, надменно усмехался, а кирасир и дама уходили все дальше и дальше – к реке. И пусть себе!.. Как вдруг Дювалю почудилось нечто знакомое в этой медвежьей походке и в этой… Да‑да, вот именно, начало вспоминаться ему, так неуклюже брал девиц за талию лишь… А вот уже дальше не вспомнить! И все же это несомненно, подумал Дюваль, что он уже когда‑то встречал…

Когда‑то? Ах, даже когда‑то, сердито подумал сержант. И, сразу повернувшись спиною к реке, он постарался как можно скорее выбросить из головы и эту даму, и ее поклонника, да и все возможные и невозможные воспоминания вообще! Дюваль не любил думать о прошлом, у него были на то весьма веские причины. А посему он только резко развернулся и, досадливо бряцая шпорами, отправился домой – ведь там его ждала Мари, красотка Мари с ясными глазами и белой челкой; тонконогая, гнедая в подпалинах, идущая под ядрами без всяких шенкелей. Да‑да, домой, думал сержант. И сразу, как учил приятель, развести порошок в нужной пропорции, затем осторожно намочить носовой платок и протереть им ей глаза. И так три раза в день. И далее семь дней подряд – и слез как никогда и не было, так обещал приятель…

И ведь так оно и было! Потому что дальше было то, что вы все прекрасно знаете: кампания Двенадцатого года продолжилась, вот что! И, значит, ни о какой отставке даже не могло быть и речи, и слезы сами собой высохли. Но это в нашем, частном случае. А если мыслить широко, стратегически, то тогда основные события развивались следующим образом: неприятель пробыл в Витебске шестнадцать дней, а затем оставил его и двинулся на Москву… Да, и еще! Отправляясь в поход, император единым росчерком пера возродил из векового небытия некогда и вправду великое, а нынче – только по названию – Великое Княжество Литовское. Председателем временного правительства этой старо‑новообразованной европейской державы был определен голландский генерал граф Гогендорп. Привет, как говорится, местным патриотам! Но и это не всё. Ведь не только политически, но даже и географически это возрождение было, так скажем, неполное, ибо на сей раз в Княжество не вошли его исконные восточные земли, так называемое Поднепровье. О, Поднепровье! Император о нем вообще старался не упоминать, а если и упоминал, так только вскользь, да и притом именовал его по тогдашней новой русской моде Белоруссией. Вот так! Конечно, в Вильно по этому поводу сильно недоумевали. Даже очень сильно. Но Вильно что! А вот в Варшаве просто гневались! «Какое, – восклицали они, – Княжество? И какая еще Белоруссия?! Вы лучше ответьте нам, где возрожденная Речь Посполитая?! А где клятвенно обещанные нам границы семьдесят второго года?! А где…» И еще многое и многое другое! Но император ничего на это не отвечал – он, повторим, очень спешил. И, спешно покидая Витебск, он напутствовал тамошнего губернатора, милейшего маркиза де Пасторе, таковыми словами: «Обращайтесь с Белоруссией как с союзной страной, а не как с подданной. В общем, поступайте с ней как можно лучше». А лето тем временем было в разгаре. Французские солдаты по старой памяти стали возбуждать местных крестьян против помещиков, и загорелись шляхетские имения. Однако долгожданного указа об отмене крепостного права на сей раз так и не последовало. Хотя всегда до этого…

И ладно! Зато погода тем временем стояла отменная, ожидался небывалый урожай. В Великом Княжестве, а равно с ним и в Белоруссии, издавались указы, рассылались воззвания, праздновались победы, а Великая Армия уже шагала по исконно русским землям. Смоленск, Бородино, занятие Москвы, пожар…

А потом был сентябрь. Первопрестольная лежала в развалинах. Наполеон требовал себе бумаги касательно Пугачева, делал наброски манифеста к крестьянам, да после бросил, решив, что с новым Емельяном он уже точно ни о чем не сговорится. Ну а с царем…

Но и с царем оказалось не легче. Царь, говорят, был настолько расстроен потерей Москвы, что никого, даже послов, не принимал, а собирался удалиться в Сибирь, отрастить себе бороду и питаться спаржей и черным хлебом…

(Здесь я позволю себе вмешаться и вымарать несколько строк, ибо мы не Вальтер Скотты и к августейшим особам обращаться не станем. Скажу только, что наш возлюбленный монарх не ошибся, ожидая найти в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына и в каждом гражданине Минина. А посему неприятель, пришедший к нам с лукавством в сердце и с лестию в устах, вынужден был бежать из белокаменной по старой смоленской дороге. – маиор Ив. Скрига 2‑й, кавалер орденов св. Георгия 4 класса, св. Владимира 3 степени, бриллиантового знака св. Анны 2 класса и золотой сабли с надписью за храбрость. Имею также знак отличия беспорочной службы за ХУ лет.)

 

Артикул второй

ДЕВИЦА ЛЕНОРМАН ПРИГОВОРЕНА К РАССТРЕЛУ

 

Смеркалось. По разоренной Виленской дороге отступали те, кого еще недавно именовали Великой Армией. Строй был нещадно сбит, смешались мундиры, смешались языки двунадесяти народов. Никто не соблюдал субординации. Да и к чему это было теперь, когда уже зачехлены знамена, а пушки, те вообще едва ли не все до последней брошены под Красным во время поспешной переправы через Днепр.

Однако всё ещё торчат из солдатских ранцев витые канделябры и связки серебряных ложек, уцелевшие лошади идут под княжескими чепраками, а вместо шинелей кое‑кто одет в дорогие шубы.

Но это что! Ноябрь, остатки былой роскоши. А вот в сентябре, по выходе из Москвы, солдаты отправлялись в путь в золоченых экипажах. Обоз Великой Армии тогда растянулся на тридцать пять верст. Однако вскоре на смену удивительно теплой осени ударили морозы, а за ними и казаки. Великая Армия пришла в беспокойство, а после в уныние, и потуже затянула ремни. Солдаты голодали, а лошади и вовсе дохли от бескормицы, и кавалерия мало‑помалу спешилась. Пушки, лишенные конной тяги, сталкивались в придорожные канавы. Но по‑прежнему тянулся за армией огромный обоз, влекомый сотнями лошадей. Несметные сокровища Москвы, столицы дикой Азии, теснились на подводах. Церковная утварь и фамильное серебро, золотые монеты и лисьи хвосты, тончайшая парча и даже украшения кремлевских стен – десятки и сотни пудов баснословной добычи… А лошади падали всё чаще и чаще, мела метель, наседали казаки, и дороге в Европу не было видно конца. Колонны роптали всё громче и громче, о дисциплине давно позабыли, и те, кто посмелей, бежали в лес, а те, кто оставался, затевали драки. Случалось, убивали офицеров. Тогда, чтобы хоть как‑то поднять моральный дух армии, Наполеон, выступая из Дубровны, пошел пешком, как равный среди равных. Да! А еще он приказал сжечь обозы с награбленным, а высвобожденных таким образом лошадей передать в артиллерию, дабы спасти оставшиеся пушки.

Правда, приказ так и остался на бумаге.

А тут еще стало известно, что Дунайская армия адмирала Чичагова будто бы вышла к Березине и тем самым отрезала отступающим дорогу в Европу. Стали всерьез поговаривать о возможном пленении Великой Армии во главе с императором и всеми его маршалами.

(И еще рассказывали, будто атаман граф Платов обещал отдать свою дочь замуж за того, кто приведет ему живого Наполеона. – маиор Ив. Скрига)

А чтобы этого не случилось, Великая Армия должна была вновь стать подвижной и боеспособной. Наполеон воскликнул, что лучше он будет есть руками, нежели русским достанется хотя бы одна вилка с его номограммой – и запылали подводы с добычей императора, а вслед за ними сгорел и весь обоз с награбленными сокровищами. Зрелище было ужасное – горели не только богатства, горела последняя память недавних побед.

Но, как говорили знающие люди, сгорели только рухлядь да тряпки – меха, шелка и прочее. Главная же добыча, золото и драгоценности, была спрятаны надежными людьми в надежном месте – с тем, чтобы будущей весной, при совершено других, конечно же, благоприятных обстоятельствах…

Однако когда это еще всё переменится! А пока, при обстоятельствах нынешних, император выступил из Бобра уже без обременительного обоза.

А впереди его ждала Березина. Кстати, на Березину тогда возлагались большие надежды. Ведь же за ней, как всем было известно, Великую Армию ждут полные склады продовольствия в Минске и Вильно. И, главное, на Березине русские будут наконец остановлены – такой был план, и о нем тоже все знали. Так что оставалось немного – только бы дойти до Березины…

Да, именно, вот только бы дойти! Но сил оставалось все меньше и меньше, а широкая, лучшая в мире дорога уже ни у кого не вызывала восторгов. От самой Орши вдоль нее еще совсем недавно, летом, тянулся бесконечный сосновый бор. Бор был весьма хорош. А теперь от него почти что ничего не осталось. Дело в том, что теперь, поздней осенью, чтобы хоть как‑то согреться, солдаты на привалах поджигали деревья прямо на корню. Лес отступил от дороги, и теперь на многие и многие версты тянулись лишь обгорелые стволы, навевавшие весьма невеселые мысли.

Но старые солдаты живут, пока идут!

И вот брела по разоренной дороге одна из отступающих колонн. Угрюмые ветераны шли, стараясь не смотреть по сторонам. А на ноги им наступали…

Лошади, тащившие одинокий экипаж. А в нем…

Сидевший у окна рыжеволосый маршал, кстати, прославленный храбрец, молча задернул занавеску, откинулся к стене и сделал вид, будто он задремал.

Кроме маршала в карете находили еще двое: генерал Оливье Оливьер, ведавший при штабе маршала делами определенного свойства, и дама, в которой без труда можно было узнать витебскую знакомую сержанта Дюваля. Маршал молчал, молчали и его спутники. Ну, что касается генерала, то именно благодаря молчанию он в свои еще довольно молодые годы и дослужился до высоких чинов. А вот дама, ехавшая вместе с ними, та была весьма не прочь побеседовать, однако не знала, с чего бы ей лучше начать.

Вот оттого и получилось, что первым заговорил маршал.

– Итак, – вдруг сказал он, едва приоткрыв веки, – мои гусары задерживают в лагере даму, которая именует себя девицей Ленорман. Девица Ленорман, как известно, является особой приближенной к императору. Так вы по‑прежнему настаиваете на том, что всё, сказанное вами, правда?

– Нет, конечно, – с улыбкой ответила дама.

– А почему?

– Да хотя бы потому, что я, во‑первых, не девица, а вдова. А во‑вторых, госпожа Ленорман старше меня лет на пятьдесят и примерно столько же лет безвыездно живет в Париже. Ведь так?

– Так, – согласился маршал.

– Ну, вот! – и дама снова улыбнулась. – Кроме того… Да, что и говорить, быть личной гадалкой императора, без всякого сомнения, лестно. Однако…

– Короче, – строго сказал маршал. – Ваше имя?

Дама скромно потупила взор и после некоторой паузы все же ответила:

– Зовите меня просто: мадам.

– Как вам будет угодно, Мадам.

Сказав это, маршал нахмурился. Мадам, напротив, снова улыбнулась. И мало этого – она достала из рукава шубы колоду карт и принялась ловко их тасовать.

– Тогда скажите, где вы были… – начал было маршал…

Однако Мадам перебила его.

– Но и это не все! – продолжала она, раскладывая карты у себя на коленях. – Говорят, что накануне нынешнего похода девица Ленорман предсказала императору, будто его мудрость превратит бесконечные снега России в китайский шелк, в бриллианты Голконды, и что зима застанет нас на Волге, покорный Александр пришлет послов из Тобольска, а богдыхан будет жаждать нашего покровительства…

– Мадам…

– Прошу вас, не перебивайте меня! Девица Ленорман обещала одно, а у меня, вот, посмотрите сами, уже в который раз получается совсем другое! – С этими словами Мадам быстро провела ладонью по картам и тут же продолжила: – Я вижу, что снежные пустыни окажутся губительней пустынь египетских. Точнее, уже оказались…

– Довольно! – не выдержал маршал. – У нас не балаган! Генерал, прошу вас, зачитайте!

Генерал достал из‑за пазухи лист плотной гербовой бумаги, неспешно развернул его и начал:

– Так!.. Так, тут титулы… Тут как всегда… А это не о вас… Ага! – После чего он негромко, но важно откашлялся, мельком глянул на беспечное лицо Мадам и принялся читать: «Задержанная шпионка, именующая себя девицей Ленорман, по законам военного времени, согласно… так, так… и, кроме того, обвиненная в распускании заведомо ложных слухов и вовлечении в необдуманные действия… приговаривается к расстрелу».

Мадам, пожав плечами, ничего ему на это не ответила. Ее холеные руки в перстнях метали карты, и те послушно раскладывались в нужном ей хитроумном порядке. Генерал посмотрел на маршала. Маршал нахмурился, спросил:

– Послушайте, вы полька или русская?

– Я француженка, – ответила Мадам, сосредоточенно разглядывая карты.

– О, что вы говорите?! – наигранно удивился генерал.

– Да, я француженка, – нисколько не смутившись, повторила Мадам, по‑прежнему не поднимая глаз. – И, смею вас уверить, из весьма знатной фамилии. Видимо, именно благодаря этому мой отец…

Тут Мадам ловко поменяла две карты местами…

– … Да, мой отец тогда, увы, не уберегся и потерял голову на гильотине. Или, как вы это называете, под национальной бритвой.

– А ваши братья воевали в Вандее и были заодно с Кадудалем, – насмешливо подсказал ей генерал. – Однако довольно, я слышу подобные россказни от каждого второго шпиона. Скажите лучше, о чем шел разговор у костра, когда мои люди схватили вас?

– Я говорила солдатам правду.

– И какую именно?

– Я говорила о том, что генерал Малле бежал из тюрьмы и с помощью парижского гарнизона провозгласил себя консулом Французской республики. А император низложен.

И Мадам посмотрела, какое же впечатление произведут ее слова. Однако маршал лишь устало улыбнулся и сказал:

– Заговор продолжался всего лишь три часа, после чего Малле был расстрелян. Старые новости, Мадам.

– Тогда послушайте еще. Русские перехватили в Несвиже сокровища Кремля.

– Как в Несвиже? – удивился маршал.

– Так, жемчуг, бриллианты, – пояснил Оливьер.

А Мадам продолжала:

– Армии адмирала Чичагова и графа Витгенштейна соединились у Березины и ждут злодея. Приметы злодея оглашены следующие: росту малого, плотен, бледен, шея короткая и толстая, волосы черные. Для вящей надежности ловить и приводить к адмиралу всех малорослых. Известные щедроты…

– Довольно! – перебил ее маршал. – Генерал, а что там говорилось насчет колдовства?

– Задержанная особа утверждает, – с явной охотой отозвался генерал, – что будто в здешних местах объявилась так называемая Белая Дама. Появляется она обычно в метель, зазывает томным смехом и призывным помахиванием руки. А после убивает ледяными вилами! И это не так безобидно, как на первый взгляд кажется! Тут целый заговор! Потому что кое‑кто из нашей колонны уже видел ее, эту Даму, и теперь солдаты отказываются ходить за дровами. Что вы на это скажете?

Маршал пожал плечами. Генерал удивленно смотрел на него. Тогда маршал сказал:

– Это потом, в другой раз. А пока не будем отвлекаться.

Генерал почтительно кивнул, с очень недовольным видом помолчал, а после все же продолжил допрос:

– Хорошо! – сердито сказал он. – Тогда мы вернемся чуть‑чуть в прошлое. И это чудесно. Ведь тогда было значительно теплее, чем сейчас. Особенно там, в Полоцке. – Тут генерал опять немного помолчал, строго глядя на Мадам, а потом так же строго сказал: – А теперь ответьте мне, Мадам, вот на какой вопрос: а что вы делали в Полоцке в ночь с 6 на 7 октября?

– Полоцк, – задумчиво повторила Мадам. – А что это: город, селение?

– Дерзость вам не поможет, – с усмешкой сказал генерал. – У нас есть показания свидетелей, в коих сказано, что именно вы виновны в пожаре, в результате которого город перешел в руки неприятеля.

Мадам молчала. Генерал хотел было еще что‑то спросить, но маршал жестом остановил его и сказал, обращаясь к Мадам:

– Подумайте хорошенько. И вспомните не только пожар, но и тех, кто ему способствовал. В рядах Великой Армии. А мы с генералом пока прогуляется по морозцу.

Сказав это, маршал привстал и, постучав по передней стенке кареты, велел:

– Клод, осади!

Клод, кучер, осадил и без того уже едва бредущих лошадей, и господа военные покинули карету. Оставшись одна, Мадам задумчиво подобрала губы и сложила карты в колоду. Клод снова тронул лошадей. Мадам едва заметно сдвинула занавеску в сторону и принялась внимательно наблюдать за тем, что происходит на дороге.

Но ничего интересного ей там увидеть не удалось. Да и услышать тоже, потому что маршал и генерал, остановившись у обочины, молчали. Проходившие мимо солдаты искоса поглядывали на них и нехотя, через одного, приветствовали. В прежние, даже в совсем еще недавние времена, такое себе даже представить было невозможно. А сейчас разве кому‑нибудь было до этого дело? Хотя бы даже маршалу? Ничуть! Сейчас маршал смотрел совсем не на солдат, а мимо них, в сторону леса. То есть туда, где, по словам этой дерзкой гадалки, скрывается грозная Белая Дама. Глупость какая, думал маршал, полнейшая глупость. Но глупость весьма полезная! Полезная глупость – как странно… Хотя чего тут странного? Глупость и польза всегда ходят рядом. И служат вместе одному хозяину. Вот даже до чего можно додуматься, мрачно подумал маршал и нахмурился. Но промолчал, ничего не сказал. Помалкивал и генерал. Так что по крайней мере здесь, у них, всё было, как это и положено по субординации. После чего, так же строго по субординации, первым нарушил молчание маршал. Он медленно, как бы задумчиво сказал:

– Никто не знает, что ждет нас завтра. Поэтому мы должны как можно скорее избавиться от груза.

– Избавиться, конечно, нетрудно, – после некоторого молчания так же задумчиво отозвался генерал. – Но трудно хорошо избавиться. Вот в том же Несвиже, как вы только что слышали, получилось не очень‑то гладко.

– Да, несомненно, – согласился маршал. И тут же спросил: – А что вам для этого нужно?

– Мне нужно вдвое больше того, чем я просил раньше, – явно упиваясь своей властью, сказал генерал. – То есть теперь это уже десять лошадей.

Маршал вздохнул, но возражать не стал.

– И еще, – строго сказал Оливьер. – Нам также нужно срочно избавиться от этой женщины. Да, я еще раз повторю: я понятия не имею, кто она такая. Вполне возможно, что она и действительно наша с вами соотечественница. Которая, не исключу, не имеет ровным счетом никакого касательства к отряду ротмистра Лисицина. И даже то, что она не желает раскрывать своего имени, тоже несложно объяснить. Ведь женщины… Но! И увы! Увы, эти болваны все как один верят в то, что она колдунья. Так что с какой стороны ни возьми, а приходится. Да.

– То есть, иными словами, – задумчиво сказал маршал, – вы предлагаете мне расстрелять Белую Даму. Так или нет?

Оливьер промолчал. Он знал, что сейчас маршал рассуждает сам с собой, и поэтому не стал вмешиваться в чужой разговор.

– А нужно ли это нашим солдатам? – вновь сам у себя спросил маршал, подумал и сказал: – Генерал, мне кажется, что вы хотите расстрелять красивую легенду. И я даже больше скажу: делать это ни в коем случае нельзя. Потому что пусть лучше Белая Дама и далее будет свободной, пусть она бродит по лесу… и пугает наших дезертиров.

– Но ведь она шпионка и приговорена к расстрелу! – На этот раз Оливьер не выдержал и даже повысил голос, что с ним случалось крайне редко.

Маршал с удивлением посмотрел на генерала и сказал:

– Но только что вы утверждали совершенно обратное. Вы утверждали…

– Да, я утверждал! – запальчиво воскликнул генерал. – Но что могут стоить слова? И чего стоят все улики, доказательства?! Поэтому, когда дело касается особо запутанных случаев, я полагаюсь единственно на интуицию, на… нюх. Да‑да, на нюх, да простите мне это низкое слово!

На что маршал едва заметно усмехнулся и спросил:

– Ну и что же вам ваш нюх на этот раз подсказывает?

– А то, что задержанная имеет самую непосредственную причастность к пожару в Полоцке! – весьма уверенно ответил генерал. И так же весьма уверенно продолжил: – А если бы не он, то есть пожар, то мы бы и по сей день стояли в Полоцке! Но когда посреди глухой ночи наши тщательно укрепленные и еще более тщательно замаскированные позиции вдруг озаряются заревом обширнейшего возгорания и становится видно как днем, то, спрашиваю вас, чего еще могут пожелать вражеские артиллеристы для ведения прицельной стрельбы?! А посему…

– Но женщина при чем?

– При всем при этом! В тот самый миг, когда в расположении дивизии Леграна внезапно вспыхнули бараки, мой человек совершенно ясно видел тень, которая…

– Так, так! – насмешливо воскликнул маршал. – И этой тенью была, конечно же, наша задержанная. А была она в ту ночь одета в белое платье, и волосы у нее были белые, распущенные… Ну, и так далее. Я слышал это, и не раз. Но я это только слышал! А вы в это, увы, поверили! Вот потому‑то я и делаю из всего этого единственно возможный вывод: вы, генерал, не менее наших солдат верите в Белую Даму, страшитесь ее… и спешите ее уничтожить. Любой ценой. Ведь так?

– Совсем не так! Но… – тут генерал сдержался, помолчал, после чего довольно тихо, но зато очень упрямо сказал: – Если вам это угодно, пусть даже будет так. И все‑таки она – это дерзкий, опасный и очень хитрый шпион, приговоренный к ра…

– Нет, прежде всего она женщина! – твердо, даже несколько сердито сказал маршал. – И я не позволю расстреливать женщину!

– Да, все это так, – закивал генерал. – И это весьма благородно, согласен. Но… не у нас!

– Что, что?! – не веря собственным ушам, переспросил маршал и даже покраснел от гнева. – Что ты сказал, Оливье?!

– Я, – стушевался генерал, – я только хотел сказать, что ваше рыцарское благородство в данном случае не совсем уместно. Ведь, ваша светлость, в вверенном мне ведомстве, как, впрочем, смею вас уверить, и в аналогичном моему российском ведомстве, не существует разделения агентов по признакам… гм, как это?.. да, по признакам пола. Потому что агент – это не человек, он не мужчина и не женщина, а он единственно…

– Молчите, генерал!

– О, я бы промолчал! Но Франция!..

Тогда маршал, поморщившись, сказал:

– Н‑ну, хорошо, давайте все сначала. Итак, я говорю…

Но тут он вдруг осекся и прислушался. А и действительно, что это? Звонко стучали подковы по замерзшей грязи, кто‑то насвистывал бодрую песенку. Маршал и генерал обернулись и увидели, что по другую сторону колонны, обгоняя и не замечая их, едет сержант Дюваль. Солдаты, которых он обгонял, смотрели на него кто с завистью, а кто и с неприязнью. Рыжеволосый маршал улыбнулся и грустно сказал:

– Ну вот, наконец‑то я вижу человека, не потерявшего бодрость духа.

– Это сержант Дюваль, – хмуро пояснил Оливьер, явно недовольный увиденным. – Известен своей храбростью и, к сожалению, простотой. Если вы помните… – и он многозначительно глянул на маршала.

– Да‑да, – согласно кивнул маршал, – помню. Но в некоторых случаях, генерал, бывает нужен именно такой человек. И десять лошадей. Нет, с ним и пять вполне будет достаточно.

Генерал пожал плечами и сказал:

– Как вам будет угодно. Хотя, по‑моему… – но вдруг замолчал и нахмурился. Весьма нахмурился!

А тем временем на одном из ближайших холмов показались казаки. Завидев неприятеля, колонна взяла ружья на курок. Однако наглые бородачи, казалось, не обратили на это никакого внимания и продолжали разъезжать туда‑сюда по холму да еще и выкрикивать что‑то обидное. А у одного из казаков на пику был поддет жирный жареный поросенок. Весьма смущенная подобным искушением, голодная колонна сбилась с шага и, чтобы не наделать глупостей, солдаты поспешно отворачивали головы в сторону и с тоской вспоминали приказ: «Из строя не выходить!». Ведь сколько уже горячих голов было порублено в сугробах! Может, даже все уже порублены…

Но нет, еще не все! Вот вам еще одна такая голова – верхом на лошади. В гусарском кивере. Да‑да, пронеслось по колонне, это опять этот чертов Дюваль! Смотрите, что он делает! И что уже сделал – не переставая насвистывать песенку, он только лишь едва заметно ослабил поводья, и его чуткая Мари тотчас свернула с дороги, к казакам! И тотчас же:

– За мной! – браво вскричал сержант. – Проучим мохнатых варваров! – и поскакал к ближайшему холму.

Колонна дружно отвернулась.

А казаки, не переставая зубоскалить, начали поспешно отступать к лесу. Дюваль мчался за ними по снежной целине, а снег ярко сверкал, ярко светило солнце! То есть это было во всех отношениях чудное зрелище!

Но не для всех.

– Ваша светлость, – сердито сказал Оливьер, – если сержанту наскучила жизнь, то это его дело. Но он ведь загубит и лошадь!

– Оставьте, Оливьер! – еще сердитее ответил маршал.

И генерал подчеркнуто покорно замолчал. Казаки тем временем скрылись из виду. Поднявшись на вершину холма, сержант придержал Мари, оглянулся назад и увидел то, что и предполагал увидеть – совершенно пустынное снежное поле. То есть никто за ним, конечно, не последовал. Мало того, ни один из идущих в колонне теперь даже не смотрел в его сторону. Им до него нет дела, правильно, они же чтят приказ! Подумав так, сержант сердито хмыкнул, отвернулся и посмотрел по сторонам. Теперь даже отсюда, с вершины холма, то есть с отменного артиллерийского обзора, казаков нигде видно не было. Только следы их лошадей тянулись к лесу. Они сильно взбили снег, их было много. И на холме снег тоже был взбит очень сильно. И…

Боже мой, усмехнулся сержант, только сейчас увидев поросенка. Поросенок валялся в снегу, почти прямо у Мари под копытами. Очень странно, подумал сержант, чего это они вдруг испугались? Не его же одного! А кого же тогда? Или чего? Сержант нахмурился и посмотрел на лес, то есть туда, куда уходили казачьи следы, подумал и еще сильней нахмурился… и крикнул:

– Гринка! – подождал немного, и еще раз: – Гринка! Гринка!

Но никто ему не отозвался. Тогда сержант, ловко скользнув в седле, подхватил поросенка за ногу – и повернул вниз, обратно к дороге. Ехать обратно было очень тяжело. Это, наверное, из‑за того, что от поросенка шел невероятно аппетитный запах. А еще его хотелось рассмотреть. Это по крайней мере. Но сержант и с этим справился – и ничего он не рассматривал. И он даже вообще ни разу на всем обратном пути не придержал Мари. А когда он подъехал к колонне, то теперь уже смущенные солдаты, в свою очередь, старались не рассматривать его, и, это особенно, его добычу. А он, вскричав:

– Сокровища Кремля! – подбросил вверх, над ними, поросенка.

Жерди голодных рук поспешно вскинулись к добыче – и она тут же бесследно исчезла. А сержант, как ни в чем ни бывало, пришпорил лошадь и двинулся дальше. Правда, как же это «ни бывало»?! Бывало, конечно, и очень противно! Поэтому сержант очень спешил, еще немного – и он затерялся бы в колонне, точнее, в этой толчее, неразберихе…

Но тут его окликнули:

– Дюваль! Его светлость желает видеть тебя!

Сержант осадил лошадь, оглянулся, увидел на той стороне дороги маршала, и это его совсем не обрадовало. А когда сержант увидел там рядом генерала, то он совсем помрачнел. Вот так всегда, мрачно подумал он, всё одно к одному! Но служба есть служба. Сержант резко развернул лошадь и направил ее прямо на колонну. Там стали поспешно, суетливо расступаться. Дюваль пересек дорогу спешился и отдал честь поджидавшему его маршалу. А на генерала он даже не глянул, а только с досадой подумал, что вот и опять он нарушил приказ – на этот раз покинул строй – и теперь опять этот негодный Оливье, конечно же, с превеликой радостью воспользуется этим, чтобы…

Но дальше думать было некогда: маршал, нахмурившись, шагнул к Дювалю – и тот застыл навытяжку, правда, шинель его была распахнута не по уставу…

Вот и прекрасно! Медаль, протянутая маршалом, впилась сразу в мундир! Дюваль растерянно сказал:

– О, ваша све…

– Молчи! – резко одернул его маршал.

Дюваль замолчал. А маршал отвернулся, отступил – и так и замер, отвернувшись. Дюваль скосил глаза на генерала, и тот кивнул ему – мол, ступай прочь, проваливай. Дюваль пожал плечами, медленно вернулся к лошади и неловко, как‑то боком, сел в седло.

Когда он наконец отъехал, Оливьер повернулся к маршалу и тихо сказал:

– Ваша светлость, казаки хотели заманить его в ловушку, какая же тут храбрость!

Но маршал не пожелал отвечать генералу, а развернулся и пошел к карете.

Мадам, прекрасно видевшая все через окно, с улыбкой встретила его. И еще даже сказала:

– Значит, жив еще задорный галльский дух! Этот гусар – настоящий герой!

– Да, несомненно, – сухо согласился маршал, уселся поудобнее, велел Клоду трогать. Карета с трудом тронулась. Маршал закрыл глаза и вновь как будто задремал. Значит, к нему обращаться нельзя. Тогда Мадам повернулась к Оливьеру и со всей возможной любезностью тихо спросила:

– Генерал, а что будет со мной?

Оливьер растерялся, не зная, что и ответить. Тогда, после некоторого молчания, за генерала ответил маршал:

– Мы не воюем с дамами, – сказал он, не открывая глаз.

– Так я свободна? – осторожно спросила Мадам.

– Н‑не совсем. Вы поедете с нами. Конечно, не в этой карете… Но ваша безопасность будет обеспечена.

Однако же такой ответ, да еще при таких обстоятельствах, вряд ли мог вселить надежду. Поэтому Мадам тихо сказала:

– Я одинокая вдова. – Тут голос у нее впервые дрогнул. – Я думала, что все уже позади, что мне наконец поверят. Но…

– Так сидели бы дома! – гневно отрезал генерал и отвернулся.

А маршал Франции…

Пройдет еще три года, и он, не расстрелявший женщину, сам будет приговорен к расстрелу за верность присяге и своему императору. Его выведут на площадь Обсерватории, и там он сперва раздаст нищим милостыню, а после, отойдя к стене, повернется лицом к своим бывшим солдатам и громко скомандует: «Пли!»

 

Артикул третий