И других стихотворений Джулиана Кейна 14 страница

— Это хорошая книга, потому что мир действительно такой. Потому эта книжка смешная, а значит, умная.

— Какой мир, какой он, что ты хочешь этим сказать? — спросила Филлис, но ей никто не ответил.

 

12

 

Проспер Кейн был счастлив, что его отвлекли от бед Музея, и не кто-нибудь, а Олив Уэллвуд. Музей дружно атаковали журналы и газеты — они критиковали передвижные выставки, негодовали по поводу приобретенных фальшивок, включая блюдо Палисси, а главное — жаловались, что просвещение Британии в области искусства «идиотическим и необъяснимым образом отдано на откуп солдафонам». Музей свели до положения богадельни при армии. Нынешний директор, профессор Миддлтон — вовсе не военный, а сдержанный, необщительный ученый из Кембриджа — сильно не ладил с генерал-майором сэром Джоном Доннелли, главой Управления науки и искусства. Кроме того, Миддлтона преследовал раздражительный эстет Джеймс Уил, глава Библиотеки искусств. В воздухе висела враждебность, и Проспер Кейн тратил кучу времени на метания между несовместимыми людьми, предлагающими неприемлемые вещи. Кейну некому было пожаловаться на жизнь, ему было одиноко. Ему приятно было видеть теплую улыбку миссис Уэллвуд, полную восхищенного уважения, приятно, что его попросили рассказать какие-нибудь истории из музейных будней и поделиться практической информацией — это было несложно и грело душу. Широкое платье фасона «либерти» не скрыло от Кейна, что миссис Уэллвуд в положении. В каком-то смысле, как ни странно, это обезопасило Кейна, позволило ему признаться самому себе, что миссис Уэллвуд его привлекает. Она была как прекрасная статуя или картина, хотя, конечно, он не мог высказать этого вслух. Она остановила на нем взгляд влажных темных глаз, и Кейн расслабился и улыбнулся ей в ответ. Он спросил, как подвигается история про детей-сыщиков. Олив ответила, что строить детективный сюжет очень интересно.

— Понимаете, майор, любой сюжет, особенно детективный, приходится ставить с ног на голову. Он строится задом наперед, как отражение двух зеркал друг в друге. Если можно так выразиться, конец порождает начало. Мне нужно, чтобы смышленые дети обнаружили спрятанное сокровище, и поэтому мне нужно знать, кто спрятал эти сокровища, где и почему. Но на самом деле их кто-то спрятал для того, чтобы потом кто-нибудь их нашел.

Проспер сказал, что никогда не думал о сюжетах в таком аспекте. Он спросил, помогает ли ей писать о детях ее собственный материнский опыт. Выразил опасение, что не очень понимает мысли и чувства детей, хотя у него их двое.

Олив понизила голос и наклонилась к нему поближе:

— Знаете, это общее место, но детские писатели должны сохранить в себе ребенка, в самой глубине души, сохранить детскую свежесть чувств и способность удивляться миру.

— Вы пишете, прислушиваясь к голосу своего внутреннего ребенка? Не знаю, жив ли мой во мне. Военная жизнь и музейная работа не способствуют непосредственности чувств.

— Я открою вам секрет. На самом деле я не люблю придумывать несуществующих детей. Мне ужасно скучны их мелкие споры и их невинность. Я думаю, что ребенок, до сих пор живущий во мне, родом из страны эльфов — не страны фей в розовых кисейных юбочках, но гораздо более опасного и дикого места. Мне нравится наблюдать за невидимыми созданиями и странными тварями, прокрадывающимися в наш мир с той стороны, если можно так выразиться. Я бы хотела написать «Смерть Артура» или «Базар гоблинов», а не «Тайну пропавшей шкатулки». Но мои читатели ненасытны, они жаждут новой встречи с юными умниками, которые ищут, находят, а в промежутках попадают в комические приключения. Я стараюсь не разочаровать читателей.

Она засмеялась. Сказала, что слишком разговорилась о себе, извинилась и пообещала вернуться к вопросам по делу. Проспер Кейн сказал, что с удовольствием слушает, как она говорит о себе. По правде сказать, ее труд — и сама она — его чрезвычайно интересует. Кейн выразил надежду, что Олив будет и далее относиться к нему как к другу и говорить с ним свободно.

— Большинство разговоров, которые мне приходится вести, — объяснил Кейн, — формальны, скучны и трудны.

Олив сказала, что она этому не верит, а если это правда, то очень жаль, и это следует исправить.

Но что бы они сказали дальше, так и осталось неизвестным, поскольку их прервала Флоренция: она обнаружила Геранта Фладда, в полном одиночестве блуждавшего по Южному дворику. Она позвала Геранта на чай. Он сказал, что и правда надеялся ее встретить, потому что собирается с духом, чтобы кое о чем попросить ее отца…

Проспер приказал подать чай, и чай подали. Олив разглядывала Геранта. Пятнадцатилетний — Флоренция, на два года моложе его, в скромной саржевой юбке и полосатой блузке казалась юной дамой, старше своих лет. Одет кое-как — в сильно поношенные бриджи и потертую куртку с поясом, манжеты не прикрывают запястий. Загорелый (как цыган, подумала Олив), с изящным ртом, на щеках сквозь загар просвечивает багровый румянец. Сильно отросшие волосы вьются как попало — он похож на Пана, думала Олив, дикий мальчишка, замаскированный под обычного, настоящего. Интересно будет вставить такого в сказку. Герант боялся, и в то же время его переполняла решимость — Олив видела это по тому, как он хмурился над чашкой, наблюдая поверх ее края за майором Кейном. Герант не знал, как сказать то, ради чего он пришел. Олив это видела, и Флоренция тоже. Флоренция произнесла:

— Папа, Герант хочет тебя кое о чем попросить. Он специально за этим приехал.

— Выкладывай, — сказал Проспер, исполненный необычного благодушия — ему приятно было и присутствие Олив, и то, что момент их близости прервали, а значит, продлили.

— Это очень трудно, — сказал Герант. Он хотел попросить майора Кейна помочь с продажей отцовских работ, чтобы мастерская могла опять встать на ноги. Но он не мог сослаться на ужасающую бедность семьи, не должен был выдавать тайну — еще и потому, что это означало капитуляцию. Если Герант так поступит, майор Кейн будет о нем очень плохого мнения.

Олив наблюдала за тем, как мальчик мучительно ищет нужные слова. Она уже обдумывала, как бы половчее превратить его в одного из своих детей-сыщиков — ей очень полезно будет изучить такое взрослое чувство ответственности у ребенка. И румянец, и скрытность. Она сказала:

— Кажется, ты… или твои родные… смогли помочь тому мальчику, которого я видела, когда была здесь в первый раз, — беглецу, которого Том и Джулиан нашли в подвале. Как он поживает? Он замечательно рисовал. Он все еще у вас?

— Да, у нас. Да, я в том числе и поэтому приехал. Он помогает моему отцу… работает с моим отцом… они снова запустили печь для обжига и сделали кучу всяких вещей, которыми отец, кажется, по правде доволен. Я хотел вас попросить… попросить… приехать и посмотреть на вещи, которые они делают.

Герант поколебался.

— Мои родители очень непрактичные. Я иногда думаю, что мы — самая непрактичная семья в Англии. Никто из них не думает…

Герант отчаянно заозирался. Проспер, Олив и Флоренция смотрели на него вежливо, как бы приглашая продолжить.

— Никто не думает, сэр, как бы что-нибудь продать или попросить кого-нибудь приехать посмотреть на то, что они уже сделали. Моя мать и сестры — очень творческие натуры. — Герант не хотел этого, но в слове «творческие» явственно прозвучало презрение. — У нас работал этот Доббин, вы его знаете, он был на празднике Летней ночи и на кукольном представлении… он хотел помочь моему отцу и устроить у нас в усадьбе какую-то школу или коммуну… у нас куча места, могло и получиться. Но он не мог помогать отцу… говорят, он неспособный… и отец все время на него сердился, так что он уехал жить к священнику. Но он сказал, что вы сказали, что мой отец гений, и что в Музее выставлены его работы, и я подумал… я подумал, что вы, может быть, знаете, что нам делать дальше. Ну, или хотя бы приехать посмотреть на наши новые работы. Филип по правде нравится моему отцу — я никогда раньше не видел, чтоб отец так работал.

Герант замолчал. Снова покраснел. Олив подумала, что его румянец очарователен.

— Дело в том, что… никому и в голову не приходит платить Филипу. Это неправильно. Кажется, никто, кроме меня, об этих вещах вообще не думает… о том, кто будет покупать наши горшки, и откуда мы возьмем деньги на… на глину, и химикаты… и… и на еду, — торопливо выговорил он. — Извините, — сказал он, окончательно залившись краской и страшно жалея, что упомянул про еду.

Проспер Кейн принял подобающе серьезный вид. Флоренция положила Геранту кусок пирога.

— Я приеду в Рай. Возьму с собой Флоренцию и Джулиана, у него каникулы, и приеду посмотреть ваши новые работы, и подумаю, как тут лучше всего поступить. Твой отец действительно гений и действительно непрактичен, как многие великие люди. Как ты думаешь, лучше сначала написать или просто взять и приехать?

— Написать, — ответил Герант, — только неопределенно как-нибудь. И не говорите ему, что я приезжал.

— Конечно, нет. Я приеду в следующие выходные, когда у Джулиана будут каникулы. Как бы между делом.

— Можно и я приеду? — повинуясь порыву, спросила Олив. — Мне тоже ужасно хочется посмотреть на новые работы. Вдруг я смогу помочь. Или вдруг Хамфри сможет, он знаком со всякими там финансистами. Я могу взять с собой Тома и Дороти, это будет прелестная поездка…

Проспер сказал, что будет счастлив, если она приедет. Герант хотел сказать, что от нашествия толпы гостей у отца может испортиться настроение, но подумал и решил, что добился всего, на что только мог надеяться, и лучше этим удовлетвориться. Олив прочитала его мысли по лицу.

— Мы не собираемся беспокоить твоего отца, не будем бросаться на него все сразу. Просто посмотрим издалека и попытаемся понять, чем мы можем быть полезны. И на море посмотрим, мне так хочется снова увидеть море.

Герант улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ.

— А ты? Что ты сам хочешь делать? Ты тоже творческая натура?

— Боже сохрани, — ответил Герант с неожиданной злостью. — Нет, мне этого не досталось ни капли, можно подумать, что я подменыш. У меня руки как будто не оттуда растут, и вся семья говорит, что я совершенно лишен художественного вкуса.

— Тогда чем же ты хотел бы заниматься?

— Чего я хотел бы… — сказал Герант, расслабившись после совершенного им подвига, — чего я хотел бы, так это зарабатывать кучу денег и жить безбедно. Я хотел бы работать в банке, или что-нибудь такое, но не знаю, с чего начать.

— Для начала спроси моего мужа, — сказала Олив, обожавшая дарить подарки. — Он, правда, бросил работу в банке, но хорошо знает, что нужно делать, чтобы найти такую работу. Спроси его, когда будешь точно знать, чего хочешь.

— О, я точно знаю. Я все время об этом думаю. Я совершенно уверен.

 

13

 

Кейны и Уэллвуды из «Жабьей просеки» приехали в Рай и остановились в гостинице «Русалка». Шторма и холода вдруг сменились ясной, солнечной и даже теплой погодой. «Лето святого Мартина», — сказал Бенедикт Фладд, которого пригласили отобедать в отдельном кабинете «Русалки» вместе с Серафитой и детьми. На третьей неделе ноября часто выдается такое обманчивое лето — и тогда хочется думать, что лето будет всегда. Проспер распорядился по-военному. Он заказал жареного гуся с луковым соусом и горой жаренной в духовке картошки и моркови в масле, за которыми должен был последовать огромный яблочный пирог со взбитыми сливками. Гости приехали поездом; компания, явившаяся из «Жабьей просеки», включала в себя Тома и Дороти; Виолетта осталась присматривать за младшей половиной семьи. Проспер сказал Флоренции, что после обеда вся молодежь должна пойти прогуляться — может быть, вдоль берега в Димчерче, поскольку погода так и шепчет. Кейн объяснил, что хочет поговорить со своим старым другом так, чтобы им никто не мешал. Фладды были голодны; еда была обильна и утешительна. На конце стола, отведенном молодежи, Герант разговаривал с Джулианом, который изучал лицо Тома, сидящего напротив. Дороти разговаривала с Флоренцией о школах. Флоренция в следующем учебном году должна была отправиться в Куинз-колледж на Харли-стрит. Дороти не знала, что будет с ней самой, но знала, что Тома натаскивают на поступление в несколько школ сразу.

Серафита, Имогена и Помона безмятежно улыбались. Фладд заговорил о святом Мартине, святом Мартине из Тура, который был римским солдатом и отдал свой плащ нищему. Святого Мартина часто рисовали с огненным шаром или с гусем, так как шар и гусь иногда летали по воздуху на празднестве этого святого. В церкви Св. Мартина в Паксти был хороший витраж с очень удачным изображением огненного шара.

Филипа на обед не позвали, да он на это и не надеялся. Он взял хлеба и сыру и пошел, раз выдалась не по сезону хорошая погода, на долгую прогулку. Он отправился к своей любимой церкви на Болотах — крохотной кирпичной церквушке Св. Фомы Бекета возле Фэрфилда. Филип считал эту церковь своим личным достоянием; он мало что знал о Бекете и понятия не имел, что церковь стоит на родовой земле Бекетов. Филип никогда не видел такой уединенной церкви. Она стояла посреди заливных лугов, расстилавшихся на много миль вокруг, — на лугах жирные овцы деловито щипали солоноватую траву. К церкви не вела ни одна дорога, а от церкви не видать было ни деревни, ни большака — лишь Болота и погоду. Зимой Болота часто заливало водой, и тогда казалось, что церковь загадочным образом плывет по водной глади, в солнечные дни отражаясь в темной сияющей поверхности, в штормовые — терпя удары воющего ветра и залпы водяной пыли. Филип пробирался по кочкам болотной травы, потому что под ногами хлюпало и между кочками стояла вода. Добравшись до церкви, он оглядел бескрайнее небо, плоский горизонт, бесконечные на вид, усеянные овцами поля и ощутил спокойствие. Он думал не словами. Он просто замечал. Как клюет утка. Какими неуклюже прекрасными и почти увечными выглядят длинные ноги цапли, когда она взлетает, а они тащатся следом. Как бьется в грязи рыба. Какие узоры рисует ветер.

Он долго сидел на камне во дворе церкви, не думая ни о чем. Время текло так медленно, что у Филипа не было причины вставать или куда-то идти.

На тропе, ведущей из Фэрфилда, появилась едва различимая фигура. Обрисовался силуэт женщины — в юбке, волосы перевязаны платком, в руке что-то вроде чемоданчика. Она остановилась, прислонилась к воротам, прошла еще несколько шагов, мешком рухнула на землю и осталась лежать. Филип встал и направился к ней по болоту, чувствуя, что она, эта другая личность, разделившая с ним уединение, одновременно вторгается в его пространство и нуждается в помощи.

Он дошел до нее не сразу. Пока он шагал, прыгал с кочки на кочку, порой увязая в трясине, женщина не шевелилась.

Она то ли потеряла сознание, то ли умерла. Упала она аккуратно, сжавшись в комок, уронив лицо на протянутую руку, а картонный чемоданчик — в мокрую пыль неподалеку. Филип встал на колени. Ему не хотелось, чтобы она оказалась мертвой. Он взял ее за плечо и слегка повернул лицом к себе. Лицо было грязное, губы слегка потрескались, глаза были закрыты. Ноздри и губы дрожали: женщина дышала. Ветерок играл концами цыганского платка, который казался куда живее своей хозяйки. На женщине была войлочная жакетка, сбившаяся комом над серой юбкой. Лодыжки распухли, туфли запылились и потрескались. Женщина явно шла издалека.

Филип сел на корточки в придорожную траву рядом с женщиной и взял ее за руку, из вежливости. Он склонился над женщиной и тихо спросил на ухо:

— Чем вам помочь? — а потом: — Вам плохо?

Она слегка вздрогнула, пошевелилась и ненадолго открыла глаза, глядя мимо головы Филипа, которого не могла разглядеть против солнца. Однако при этом женщина произнесла его имя:

— Филип Уоррен.

Филип застыл.

— Я ищу Филипа Уоррена, — сказала она. — Я все время сбиваюсь с дороги.

Филип отвел с лица платок и волосы, мысленно перебрал черты лица и понял, что это — его сестра Элси. Элси, годом старше Филипа, была его любимой сестрой, из всей родни именно ее ему когда-то труднее всего было покинуть. Он произнес:

— Элси. Это я. Я Филип.

— Я не вижу тебя против солнца. Я все время сбивалась с дороги. Я шла, шла, шла — и ни людей, ни жилья. Что ты тут делаешь?

Филипа на краткий миг охватило раздражение.

— Скажи лучше, что ты тут делаешь. Ты можешь сесть?

Он потянул ее, уже не бережно, а бесцеремонно, как родственник. Она села, поправила юбки и вытянула перед собой страшные ноги. Она всегда была чистюлей, мылась сама и стирала одежду, насколько это было возможно.

— Мамка померла, — сказала Элси. — Я пришла, чтоб тебе сказать про это.

— Мне никто не написал.

— Ты ж не подписывал адреса на своих открытках. Небось не хотел, чтобы к тебе лезли. Но я подумала, тебе следует знать, что мамка померла. Тетя Джесси забрала всех остальных — кроме Нелли, та пошла в прислуги. Я решила, что долго не протяну и года не проживу в одном доме с тетей Джесси.

— Отчего она померла?

— Свинцовое отравление. Чего мы всегда ждали, то и случилось. Она звала тебя. Все время. Хотела, чтоб я отдала тебе ее кисти и минтонскую чашку, они у меня в этом чемоданчике. Я сказала, что найду тебя. Она знала, что я не выживу с тетей Джесси. И я тебя правда нашла, только вовсе не там, где ожидала.

Она говорила с какой-то упорной яростью, хрипя от пыли и жажды.

— Вот если б ты тогда не…

И вдруг она зарыдала, горячие капли потекли из-под плотно сжатых век, оставляя пятна на серых щеках.

Филип вроде и пытался думать о матери, и в то же время отказывался это делать. Он как будто увидел ее, худую и сутулую, но потом сердито вышвырнул эту картинку из головы.

Элси ответила на следующий, незаданный вопрос.

— На твоих открытках было написано «Ромнейское болото» и «Винчелси». Я пошла в Винчелси, и там кто-то сказал, если я ищу горшечников, где-то, в каком-то месте, которое называется Пэрчейз, живет сумасшедший горшечник. И я туда пошла, и сбилась с дороги, и вот.

— Пойдем-ка со мной. Идти ты можешь?

— Я же шла.

— Ага, и упала, я видел. Можешь встать?

— Придется.

Дорога обратно в Пэрчейз-хауз оказалась долгой и очень тяжелой. Время от времени Элси ненадолго всем телом повисала на Филипе, а затем хромала дальше, прямая, решительная. Элси была худая, жилистая, с высокими скулами, голубыми глазами и решительным ртом, не сердитым, но неподатливым. Этой жесткости у нее раньше не было.

Филипу было стыдно за свои чувства. Главным было чувство потери — но Филип думал не о матери. Он думал о своем одиночестве. Чистым усилием воли он вырвался из Пяти городов и оказался в совершенно неправдоподобном месте, где никто не знал его, не знал, что он чувствует. Здесь важно было только его умение делать то, что он всегда хотел делать, и всегда знал, что хочет именно этого: создавать горшки своими руками. Он решил, что появление сестры отнимет у него что-то важное: она будет отзываться о нем уничижительно или, что не лучше, превозносить его перед этими людьми, которые помогали ему, но не интересовались его личностью, его душой. Потом он, шагая по проселочной дороге, теперь стиснутой двумя живыми изгородями, наконец подумал о матери, бедной женщине, которая всегда проигрывала и все потеряла, кроме искусства росписи, которое ее в конце концов убило, и выводка детей, которые могли умереть или страшно заболеть. Детей, слишком многочисленных для ее крохотного жалованья, отчего они росли тощими и серолицыми, как Элси. Но у Элси есть сила воли, сказал себе Филип, яростно размышляя — это с ним нечасто бывало. У Элси есть сила воли, и, судя по всему, не хуже, чем у него самого.

И еще он подумал, что ему ничего не платят; он ничего не может дать Элси, ему придется побираться ради нее. Дело плохо.

 

По прибытии в Пэрчейз-хауз оба перепугались, обнаружив на кухне толпу народа. Там были все, кто присутствовал на обеде, — Проспер Кейн, Хамфри Уэллвуд, Бенедикт и Серафита, Олив. Молодежь сходила на прогулку к морю и вернулась с кучей набранных на пляже сокровищ — водорослей, раковин морских черенков и «крыльев ангелов», крабовых клешней и панцирей, кожистых полос морской капусты, бронзовых или выбеленных солнцем. Были тут и Артур Доббин с Фрэнком — их пригласили на чай, но не на обед. Серафита совершила титанический подвиг, приготовив безвкусный чай и подав его в разномастной фаянсовой посуде, так что ни одна чашка не подходила к блюдцу. Имогена испекла пирог, который просел посередине и разваливался при попытке разложить его на тарелки. Все стояли вокруг кухонного стола и смотрели на него, так что молодые Уоррены, войдя, увидели только согбенные спины и услышали гул голосов. У Элси голова пошла кругом, и она ошибочно подумала, что Филип теперь вращается в светском обществе. Их заметила Помона и поспешила к ним с криком: «Вот он, вот он!» — и принялась гладить Филипа по руке. Все обернулись. Собравшиеся принялись рассматривать Уорренов.

— А, вот и ты, — произнес Бенедикт Фладд. — А мы тут любовались твоей работой. Тем, что ты сделал.

— Извините, — сказал Филип. — Это моя сестра, Элси, из Берслема. Она меня искала и нашла. Она пришла пешком. Шла всю дорогу из Берслема.

Собравшиеся осмотрели Элси. Шляпа Олив, с широченными полями, черная, украшенная алыми бантами и фруктами, повергла Элси в трепет. «Невероятно», — произнесла Олив. «Правда?» — сказала Серафита. Фрэнк Моллет заметил, что девушка сейчас упадет в обморок от усталости, что ее нужно усадить и дать ей чаю или, может быть, стакан воды. Доббин притащил стул и поставил у задней двери. Элси рухнула на стул. Все продолжали пялиться на нее. Серафита рассеянно налила чашку чаю, и Доббин вручил ее Элси. Элси вернула чай обратно: у нее слишком сильно дрожали руки, и она не могла держать чашку изящно, как полагалось в обществе.

Всем почему-то стало ясно, что Серафита понятия не имеет, что делать, и ничего не предложит.

Оставались Олив, как взрослая женщина, и Фрэнк Моллет, как священник. Фрэнк переговорил с Олив, и они согласились, что нужно предоставить мисс Уоррен место для отдыха и, может быть, одолжить ей на время чистую одежду. Олив склонилась над Элси и сказала: как странно присутствовать при обнаружении двух беглецов из одной и той же семьи. Олив думала о том, какой замечательный получится сюжет: история девочки, которая прошла пешком половину Англии, чтобы найти своего брата. Олив улыбнулась Элси, продолжая ее внимательно разглядывать. Элси потом сказала Филипу, что в женщине со шляпой есть что-то ведьминское. Олив была счастлива заполучить такой сюжет, но где-то в глубине шевельнулась память о ее собственном бегстве от убогой жизни на севере. Филип не собирался объявлять этой толпе, что его мать умерла, и Олив не могла знать, что у нее в молодости и у этой девочки есть что-то общее. Но почувствовала это, почувствовала что-то такое, о чем не желала говорить.

 

По замыслу Геранта организовали выставку новых горшков и пары вариантов новых изразцов работы Филипа. Фладд позвал Филипа поговорить с Проспером Кейном о глазурях, о том, как Филип создает рисунки — на основе флоры Дандженесса, крамбе и ламинарии, комаров-долгоножек, фенхеля. Проспер со знанием дела говорил о глазурях, похвалил стальной сине-зеленый цвет и яркие, розовато-белые крылья на густо-красном фоне. Хамфри сказал, как все и надеялись, что на этих изразцах можно сделать состояние, если их правильно продвигать на рынке. Он бывал в галерее братьев Мартин на Браунлоу-стрит. Нечто в этом роде может помочь и мастерской Фладда. Герант сказал:

— В Рае куча мелких лавочек, там выставляются всякие поделки. Для такой прекрасной работы нужен особый магазин, гораздо лучше.

Хамфри сказал, что Герант правильно думает. Он тоже горшечник? Герант ответил, что нет, он хотел бы работать в банке или что-нибудь в этом роде, такая жизнь ему по душе. Хамфри улыбнулся. Он только что помирился с братом Бэзилом, который, как оказалось, послушался его предостережений насчет банка Барнато и кафрских акций. Действительно, многие друзья Бэзила разорились или покончили с собой, а Бэзил теперь хотел выразить свою благодарность Хамфри и предложил полностью оплатить обучение Тома в частной школе. Хамфри посоветовал Геранту спросить совета у его брата, банкира. Он вызвался взять Геранта с собой и представить его Бэзилу, когда они оба окажутся в городе. Бэзил даст им совет, а может быть, и место найдет, со временем. Герант покраснел и поблагодарил.

Том сказал Джулиану, что следующим летом будет держать экзамены в Марло. Раньше по всему выходило, что ему туда не попасть, но теперь родители ищут репетиторов или подготовительный колледж. Сам Том вовсе не был уверен, что хочет этого. Джулиан посмотрел на Тома и подумал, что сроду не видал такого красивого мальчика. Том понравится в Марло. Но вряд ли Тому в Марло понравится. Джулиан думал, что сам запросто может влюбиться в Тома. Но вслух он лишь небрежно заметил, что Марло не такая уж плохая школа. Правда, неплохая.

 

Проспер Кейн сказал, что горшки — работа мастера, причем мастера в расцвете творческих сил. Он восхитился павлиньим блюдом, по которому были разбросаны золотые и серебряные яблоки, и сказал, что обязательно должен купить его — для Музея, если сможет оторвать от сердца, и для себя в любом случае. Олив взяла в руки небольшой красный сосуд — полугоршок-полускульптуру, фигуру скрюченного черного демона с хвостом и тупыми рожками, поддерживающего чашу цвета пламени, с выгнутыми краями, которая была одновременно огнем и котлом.

— Этого вы мне просто обязаны отдать, — сказала она Фладду. — У него такое коварное лицо, он словно задумал какую-то гадость.

— Слепая удача обжига, — сказал Фладд. — Вон там стоит такой же, но у него лицо не проступило из глазури. У вас хороший глаз.

Он галантно склонился к руке Олив. Велел Филипу завернуть сосуд, но Олив не хотела выпускать его из рук и все вертела на свету у окна.

Фрэнк Моллет попросил Имогену по возможности найти какую-нибудь одежду для Элси Уоррен, потому что ее платье ужасно запылилось. И, если можно, воды, добавил он, дивясь пассивности и никчемности женщин семейства Фладд. Имогена выполнила просьбу, и Элси робко явилась обществу в черной юбке, метущей подолом пол, и в чем-то вроде домотканой верхней блузы, расшитой оранжевыми и бурыми хризантемами. И то, и другое было ей слишком велико. Имогена не подумала ушить вещи или заколоть булавками. Элси была по-прежнему в потрескавшихся, пыльных башмаках, и волосы по-прежнему замотаны пыльным шарфом — она отказалась его снимать, так как знала, что голова у нее в ужасном состоянии. Фрэнк выразил надежду, что ей удобно. Она огляделась, словно защищаясь, а затем подоткнула юбку и принялась убирать со стола грязные чашки и блюдца. Элси нашла судомойню с раковиной. Собравшиеся продолжали беседовать. Элси вернулась и вполголоса спросила Филипа, где взять горячую воду и посудные полотенца. Элси нашла себе работу и поняла, что работа эта нужная. Фрэнк Моллет улыбнулся ей и поблагодарил, поскольку никому другому это, кажется, и в голову не пришло. Проспер Кейн и Хамфри говорили с Бенедиктом Фладдом о выставочных галереях и студентах. Джулиан беседовал с Томом. Дороти подошла к Филипу и сказала, что ей очень понравились его работы. Невероятно, как сестре удалось его найти. Как поживает их мама?

Филип взглянул в лицо Дороти — деловитое, участливое, с резкими чертами.

— Она пришла сказать, что она умерла, — ответил он.

Дороти сказала, что ей очень жалко. Ей действительно было жалко. Она представила себе, каково Филипу услышать эту новость, и подумала: он, должно быть, чувствует себя виноватым оттого, что его не было рядом.

— Ты же не мог знать, — сказала она.

— Я мог дать им свой адрес. И не дал.

— Знаешь, я думаю, что она все понимала.

Дороти не знала, сколько на самом деле понимают матери, но Филип был до того убит, что она хотела его как-то утешить.

— Уж не знаю, что она там понимала. Элси на меня зла. Она принесла мне мамкины кисти. Мамка велела отдать их мне.

— Вот видишь, она понимала.

Было это правдой или нет, но сказать это было нужно. Дороти продолжала:

— Конечно, Элси на тебя сердится. Но она пришла, чтобы помириться.

Филип был мрачен. Дороти помнила, как он ей раньше нравился. Она сказала:

— Эти изразцы. Они очень хорошие, ты знаешь. Как у тебя выходят узоры из живых, настоящих вещей. Так что этих комаров и фенхель можно увидеть, по-настоящему увидеть.

— Я по правде хотел делать горшки…

— Ну вот, и ты сам видишь, как тебе повезло. Тебя как будто судьба привела. Ты должен и дальше заниматься керамикой, никаких сомнений быть не может.

 

14

 

Вслед за летом святого Мартина пришла мокрая и суровая зима.

Конец золотого 1895 года был мрачен. В понедельник, 23 декабря, в «Жабью просеку» примчалось, взбежав по склону холма, все семейство Татариновых. Они размахивали телеграммой. Уэллвуды собрались в зале, уже украшенном к Рождеству зелеными ветвями остролиста и омелой. «Степняк погиб», — сказал Татаринов. Хамфри представились взрывы и предательские удары кинжалом. Татаринов плакал. Степняк действительно умер не своей смертью — может быть, случайной, а может быть, и нет. Он вышел на железнодорожные пути недалеко от своего дома, в Бедфорд-парке, и его переехал поезд, так что смерть была более или менее мгновенной. Поезд был местный и шел по одноколейке. Машинист свистел и тормозил, тормозил и свистел, но все напрасно. Трудно понять, говорил Татаринов, эмоционально размахивая руками и вытирая лицо, почему Степняк не ушел с путей. Может быть, у него застряла нога. Может быть, он не вынес тяжести горестей: своих личных и всего мира — и решил окончить свою жизнь. Таких людей больше нет и не будет, говорил Василий Татаринов, пока семейство Уэллвудов распоряжалось насчет чая и пыталось помочь анархисту прийти в себя. Не будет, согласился Хамфри, мечтая, чтобы татариновские дети наконец перестали выть, а миссис Татаринов перестала так явно задыхаться от распирающих ее чувств.