Темные дела «Компании Иисуса», или Цель оправдывает средства 3 страница

Каждый вечер бен Бецалель вынимал пергамент с Шем Гамфораш изо рта своего глиняного слуги, но однажды, в ночь на субботу, забыл это сделать, и Голем начал действовать не по приказам раввина, а по собственной инициативе. Именно этот момент и стал определяющим, центральным для легенды о Големе вообще и для ее трактовки в литературе.

Почему Голем вдруг взбунтовался, начал громить еврейский квартал и убивать его жителей?

По одной из версий, Голем якобы влюбился в дочь раввина Леви и начал мстить жителям гетто из‑за своего неразделенного чувства (или препятствий, которые стали ему чинить люди). Подобная трактовка стала преобладающей в художественных текстах начала 1900‑х годов, написанных по‑немецки (пьесы Антонина Фенцла, Артура Голитшера, один из ранних романов Макса Брода, посвященный астроному Тихо Браге). Мотив несчастной любви Голема попал и в известный фильм «Голем» немецкого режиссера Пауля Вегенера, снятый по мотивам романа Густава Майринка.

Но основным вариантом причины «бунта» Голема, конечно, остается не несчастная любовь. Голем представляет собою воплощенную материю, бездуховную плоть, которая вышла из‑под контроля человека, некие первобытные, мистические силы, разбуженные человеком на свою погибель. Именно такая трактовка образа Голема впоследствии стала центральной для разработки этой темы в художественных текстах.

Раввин Леви хотел утихомирить своего слугу, но это никак не удавалось сделать. Голем продолжал расти и превратился в настоящего монстра, угрожавшего самому существованию гетто. Кое‑как раввину удалось вынуть изо рта Голема пергамент с оживляющим текстом, лишив глиняного колосса жизни. После чего, прочитав формулу, употреблявшуюся при создании монстра, в обратном порядке, бен Бецалель и его приближенные отнесли глиняное тело на чердак Староновой пражской синагоги, где завалили его талесами (еврейскими молитвенными накидками) и книгами и строжайше запретили кому бы то ни было туда входить. В конце XVIII века на чердак якобы поднялся тогдашний пражский раввин Эзехиль Ландау. Он испугался того, что там увидел, но никому об этом не рассказал и подтвердил запрет раввина Леви, так что даже ученый львовский раввин Натансон, который очень хотел туда попасть, не смог этого сделать.

В 1920 году известный пражский журналист Эгон Эрвин Киш предпринял экскурсию в поисках Голема на чердак Староновой синагоги, но не нашел там ничего, кроме старого хлама и голубей. Но это уже не могло ничего изменить: миф о Големе прочно вошел в пражскую мифологию (к тому времени также был опубликован и роман Майринка «Голем»).

Объяснение же тому, куда исчез с чердака Голем, нашел сам Киш в одном из сборников легенд: якобы Голем был оживлен неким каменщиком, к которому случайно попал в руки пергамент с именем Бога, после чего Голем опять вышел из‑под контроля, убил семь человек и был унесен белым голубем, спустившимся с неба. По другой версии, Голем был оживлен неким Абрахамом Хаимом для использования в злых целях. Но в еврейском гетто началась чума, и когда заболели дети самого Хаима, тот понял, что прогневал Бога, и счел за лучшее похоронить Голема в чумной могиле на Виселичном верхе (ныне пражский район Грдлоржезы к востоку от Жижкова).

В некоторых исследованиях, например у X. Блоха, приводится и иной вариант уничтожения Голема: после того как гетто было защищено от погромов, раввин Леви решил, что в монстре больше нет нужды, вынул у него изо рта Шем Гамфораш и положил тело на чердаке синагоги. При этом никакого бунта Голема не было.

Такова, в общих чертах, канва легенды о Големе. Впоследствии она стала обрастать подробностями и интерпретациями. В конечном счете образ Голема вошел в художественную литературу. Сразу же отметим, что легенда стала составной частью именно пражской мифологии – как еврейской, так и немецкой, и чешской. Поэтому мотив Голема встречается одинаково часто как в литературе, написанной на чешском языке, так и в немецкоязычных текстах.

Легенда о Големе стала сюжетной основой для нескольких художественных фильмов: «Голем» (1915) и «Голем: как он пришел в мир» (1920) – последний, пересказывающий легенду о создании и первом бунте Голема, считается классическим киновоплощением этого сюжета.

Итак, легенда о Големе вполне органично вписалась в представление о «магической Праге», т. к. сочетала в себе очень важные для пражской мифологии мотивы. О Праге существует множество легенд, и все они важны в той или иной мере для формирования «первичной мифологической системы», но именно легенда о Големе отражает какую‑то глубинную сущность Праги.

Переосмысление (вернее, новое осмысление) легенды о Големе было начато в начале XX века и, можно сказать, продолжается до сих пор (в трудах современного чешского философа 3. Нейбауэра, литературоведа Д. Годровой и др.). В художественных текстах оно нашло отражение в знаменитом романе «Голем» Г. Майринка (1915) и романе «Ганимед» из цикла «Романы трех магов» чешского писателя И. Карасека из Львовиц (1921).

Роман «Голем» Густава Майринка, хотя он и написан по‑немец‑ки, невозможно выбросить из контекста чешской литературы. Майринк оказал влияние на многих чешских писателей, в том числе и на Карела Чапека (который в своем творчестве впервые высказал идею о создании искусственных людей – роботов – в драме «Я. и. Я»). Кстати, даже само слово «робот» придумал Чапек.

На предпосылках, полученных в результате анализа в том числе и художественных текстов, построена теория, объясняющая «смысл» идеи пражского Голема. Она принадлежит известному современному философу Зденеку Нейбауэру (р. в 1942). По Нейбауэру, Голем – образ некой субстанции, созданной человеком, которая становится опасной для ее создателя. История о Големе – предостережение, указание на опасность, на грешность попыток человека подменить собой Бога. Создание Голема – это мистический путь, на который вступает действительно чистый помыслами, мудрый человек, стремящийся очиститься от сковывающей его телесности бытия, передать эту телесность целиком своему творению. Но это очень небезопасный путь – как для творца Голема, так и для всего человечества, моделью которого является гетто.

Об этом свидетельствует приводимая Нейбауэром легенда о сотворении Голема пророком Иеремией (сохранилась в еврейских списках XIII в.), по которой пророк, сотворив Голема, написал на его глиняном лбу формулу – «Шем Гамфораш» – JHWH ELOHIM EMETH, т. е. «Бог есть правда». Однако Голем вырвал у Иеремии нож и стер со своего лба одну из букв. Получилось JHWH ELOHIM METH, то есть «Бог мертв». Создавая Голема, человек создает зло и отказывается тем самым от Бога.

Голем, по мнению Нейбауэра, это фрейдовское «оно», ужас города, и в то же время – синоним смертельно опасной силы, пробужденной к жизни человеком. Вот почему правомерны параллели между образом Голема (например, в романе Майринка) и изобретением ядерного оружия и других средств массового поражения, созданных гением ученых, однако способных привести к гибели всего живого на земле, а также между этим образом и идеей тоталитаризма, в котором люди превращаются в своего рода «големов» (сравни роман Е. Замятина «Мы», некоторые поздние произведения А. и Б. Стругацких, в которых прямо фигурируют големы как представители тоталитарной мощи, и т. п.). Именно легенда о Големе породила в европейской культуре мотив «взбесившейся техники». Уже упоминавшийся здесь Карел Чапек, знавший историю пражского Голема, превратил его бунт в бунт роботов, которые истребляют все человечество. Техника может выйти из‑под контроля людей. Мифы не лживы, по ним нельзя изучать историю, но они способны предостерегать.

 

Загадки «Слова о полку Игореве»

 

В начале было Слово.

Евангелие от Иоанна 1:1

 

Немногим более двухсот лет назад, осенью 1800 года в книжных лавках Москвы и Петербурга появилась книга, которая до сих пор волнует и специалистов самых разных отраслей науки, и обычных читателей. Это – «Слово о полку Игореве». Знаменитый памятник древнерусской литературы посвящен неудачному походу Новгород – северского князя Игоря Святославича на половцев ранней весной 1185 года.

Уже более 200 лет «Слово» волнует ученых и поэтов, художников и композиторов. Помимо художественных достоинств, по праву принесших этому произведению репутацию «жемчужины русской поэзии», оно будоражит умы своими тайнами. Кто такая Дева‑Обида, вступившая в неведомую Землю Трояню? О чем кричит мифический Див «вверху древа»? Кто такие Карна и Жля, в дикой скачке сеющие по всей Руси из огненного рога губительную смагу и что это, собственно, такое?.. Эти образы не похожи ни на какие другие.

О «Слове» знает каждый мало‑мальски грамотный гражданин, поскольку знакомство с текстом входит в программу средней школы. Но хотя число посвященных ему книг и статей исчисляется уже тысячами названий, загадки и тайны, похоже, только множатся. Тайна находки рукописи и ее гибели в огне пожара Москвы в 1812 году. Тайна автора, по сей день не разгаданная полностью. Тайна многочисленных подделок. Тайна «акростихов» и «мезостихов», изобилие таинственных противоречий и «темных мест». Наконец, великая тайна смысла. Что хотел сказать таинственный автор? Почему в единственной древнерусской «героической» поэме, воспевающей воинский «труд», рассказано о поражении русских войск? А ведь были же и победы! В том же «Слове» упоминается поход киевского князя Святослава Всеволодича на половцев, закончившийся блистательной победой, но не об этом песнь. В чем тут дело? Правильно ли мы понимаем «Слово»? И понимаем ли вообще?

Кто же все‑таки написал его и когда? Не дерзкая ли и гениальная литературная мистификация читается и почитается вместо средневекового текста?

Летописи рассказывают о событиях 1185 года, о которых повествует «Слово о полку Игореве», достаточно подробно. Помимо Игоря, в походе на половцев участвовали оба его сына и брат. Расчет застать половцев врасплох не оправдался, но князь решил, что возвращаться без боя позорно. В первом сражении враги были обращены в бегство, частью захвачены в плен. Но на следующее утро

Игорь обнаружил, что окружен громадным полчищем половцев. Трое суток томимые жаждой, отрезанные от воды русские воины пробивались к Донцу. Утром четвертого дня дрогнули вспомогательные полки. Бросившийся остановить их Игорь был схвачен половцами. К пленнику относились почтительно, он пользовался определенной свободой. Когда половец Лавр предложил помочь бежать, Игорь поначалу отказался, но узнав, что возвращавшиеся с набега на Переяславль половцы собираются перебить всех пленных, согласился. Ночью, пока стража веселилась, он перебрался через реку. Спасаясь от погони, Игорь одиннадцать дней скакал до своих владений.

В «Слове» автор не дает систематического свода исторических событий, его задача – не повествование о конкретном, пусть и трагическом эпизоде, а размышления о судьбах Русской земли, которую раздирают княжеские междоусобицы. Ориентируясь на древнерусские общекультурные идеалы, он указывает, что поражение вызвано не слабостью войска, а стремлением князя стяжать личную славу, презрев свой долг перед отечеством.

Начинается «Слово» с рассуждений, надо ли следовать старым канонам и, уподобясь легендарному Бояну, воспеть славу князьям, либо, помня о том, что происходило в действительности, отринуть этикетные формулы. Выбрав последнее, автор рассказывает о страшных предзнаменованиях перед походом, ибо сама природа предупреждала Игоря об опасности. Не описывая подробно бой, он вспоминает о других поражениях, об усобицах Олега Гориславича, деда Игоря, и напоминает, что киевский князь Святослав победил половцев лишь в союзе с другими князьями. А затем переносится в Киев, где Святославу снится зловещий и непонятный сон. Сон, по мнению бояр, означает поражение Игоря. И погрузившийся в горькие думы Святослав произносит «золотое слово», упрекая Игоря и Всеволода, а потом – всех русских князей, напоминая, что они и дружина сильны, и просит их выступить совместно против половцев. Затем автор рисует Ярославну, молодую жену Игоря, которая плачет в Путивле на городской стене по мужу и погибшим воинам. Она молит о возвращении мужа ветер, Днепр и солнце. Далее следует подробное описание бегства Игоря из плена. Все заканчивается встречей князя и славославием ему.

Список памятника, по словам собирателя русских древностей А. И. Мусина‑Пушкина, был приобретен им в числе других рукописей у бывшего архимандрита уже закрытого к тому моменту Спасо‑Ярославского монастыря. «Слово о полку Игореве» было включено в целый сборник произведений светского содержания наряду с хронографом, «Сказанием об Индийском царстве», летописью «Временник, еже нарицается летописание русских князей и земля Русскыя», повестью об Акире Премудром и «Девгениевым деянием». Копия «Слова», снабженная краткой справкой, переводом и примечаниями, была преподнесена императрице Екатерине II и сохранилась. Оригинал же и копия, хранившиеся у собирателя, погибли во время пожара 1812 года. Но еще поздней осенью 1800 года увидело свет первое издание «Слова», подготовленное Мусиным‑Пушкиным при содействии знатоков русских древностей А. Ф. Малиновского, Н. Н. Бантыш – Каменского, а также историка

Н. М. Карамзина. Издание грешило неточностями: текст (который, по свидетельству тех, кто видел рукопись, писался в сплошную строку) был разбит на слова не всегда правильно, допущены ошибки в географических названиях, спутаны имена князей.

В «Слове» загадочно все, начиная со структуры текста. До сих пор филологи спорят о том, как оно написано – стихами или прозой? Обычно мы называем «Слово» поэмой: уж очень образны сравнения, поэтичны метафоры и эпитеты, и наконец, в тексте явственно проступают ритмически организованые фрагменты. И все же большая часть является, безусловно, прозой, причем никакой закономерности в чередованиях прозаических и стихотворных отрывков найти не удается. Они сменяют друг друга словно по прихоти автора, хотя заметное отличие прозаических периодов от стихотворных заставляет думать, что они написаны разными людьми.

Автор «Слова», заявив с первых же строк, что не намерен следовать Бояну, древнейшему из известных русских поэтов, тут же начинает рассказывать, как и кому «пел» Боян, в качестве примера приводя отрывки из его произведений, и далее уже с Бояном не расстается, цитируя его «припевки» на протяжении всей поэмы. Дело этим не кончается. Постоянные исторические отступления автора от событий 1185 года при ближайшем рассмотрении оказываются целиком сотканы из текстов и сюжетов Бояна, причем все эти заимствования оказываются стихами – в противоположность прозе, повествующей о перипетиях похода Игоря.

Датируется «Слово…» предположительно концом XII века. А в его тексте можно выделить два пласта исторических сюжетов, отделенных друг от друга целым столетием: рассказ о событиях 1185 года (XII век) и сюжеты шестидесятых‑восьмидесятых годов XI века, где речь идет о дедах нынешних героев. И это при том, что в тексте нигде не говорится об их отцах или о чем‑то, происходившем между этими событиями. Попытки объяснить такую ситуацию замыслом автора «Слова» оказались несостоятельны уже потому, что ни эти сюжеты, ни герои событий столетней давности ничего не дают читателю для понимания самого сюжета, а только запутывают повествование.

Загадок в «Слове» действительно немало. К ним относятся, например, различные странности с названиями водоемов. Вот «река Каяла», на которой якобы потерпел поражение Игорь, хотя в летописном рассказе о походе местом пленения фигурирует река с названием Сюурлий. Вдруг неожиданно появляется «озеро», на берегу которого происходила битва. И это при том, что в «Слове» прямо говорится о «безводье», которое сломило сопротивление воинов и подорвало силы коней. Еще большей загадкой оказывается частое упоминание в поэме «моря», прямо связываемое с побегом Игоря из ставки Кончака на Русь, хотя описанные события происходили от него на расстоянии если не тысяч, то многих сотен километров…

А так называемые «темные места» – слова и фразы, до сих пор заставляющие ломать голову над их смыслом? Они встречаются чуть ли не в каждом предложении, и если какие‑то поддаются (на первый взгляд) объяснению, то при ближайшем рассмотрении оказывается, что такое объяснение противоречит или смыслу текста, или же исторической реальности, отраженной в поэме…

И это, кстати, наряду со стремлением исследователей «Слова» сгладить противоречия, постоянно рождало попытки поставить под сомнение подлинность поэмы в целом, объявив ее подделкой более позднего времени.

Поводом к этому послужили как несообразности в тексте «Слова», так и списки «Задонщины» и «Сказания о Мамаевом побоище» – произведений XV–XVI веков, посвященных Куликовской битве. В них есть фразы и фрагменты, повторяющие «Слово о полку Игореве», только, в отличие от него, они не содержат никаких противоречий или «темных мест». На этом основании скептики стали утверждать, что не «Слово» повлияло на эти произведения, а наоборот, оно само было сконструировано на основании этих текстов в конце XVIII века А. И. Мусиным‑Пушкиным или ярославским архимандритом Иоилем Быковским, у которого Мусин‑Пушкин купил рукопись в 1790 или 1791 году.

«Слово о полку Игореве» уникально и не имеет аналогов в литературной истории. Именно поэтому велик соблазн объявить «жемчужину поэзии» подделкой. Подлинность памятника с запутанной судьбой ставилась под сомнение начиная с первой половины XIX века. Впервые его назвали фальшивкой в 1812 году. В статье «Взгляд на успехи российского витийства в первой половине истекшего столетия» лидер русской скептической исторической школы М. Т. Каченовский утверждал, что «Слово…» написано не ранее XVI века. В 1834 году его мысль была развита И. Беликовым. Логика первых скептиков была проста: поэма не имеет сходства ни с каким другим памятником древнерусской литературы. И, следовательно, является поздней фальсификацией. Идея успеха не имела, поскольку подобная аргументация была явно слабовата. Ее быстро забыли.

В 1890 году французский славист Луи Леже вскользь высказал предположение, что «Слово» – подделка, списанная с памятника конца XIV века, рассказывающего о Куликовской битве, «Задонщины». Эту мысль развил в 1940 году в своей монографии «Ье 81оуо сР^ог» другой француз – Андре Мазон.

Мазон заявил, что в первоначальном варианте «Задонщина» рассматривала Куликовскую битву как трагедию, военную катастрофу русских войск. И лишь позже ее история была сфальсифицирована и изображена как победа над Мамаем. С этой, ранней версии «Задонщины» и было списано «Слово» – рассказ о поражении войск князя Игоря от половцев в 1185 году. Подделка была создана, по Мазону, в конце XVIII века. Ее автором был директор Московского архива Коллегии иностранных дел Н. Н. Бантыш‑Каменский. Целью создания «Слова» было прославление империализма Екатерины II, авторы хотели польстить ей – мол, она также рвется на юг и завоевывает Северное Причерноморье, как некогда русские князья стремились к «луке моря».

На борьбу с Мазоном были мобилизованы советские историки и филологи: Д. С. Лихачев, Н. К. Гудзий, В. П. Адрианова‑Перетц, Ю. М. Лотман. После выхода специального сборника: «„Слово о полку Игореве“ – памятник литературы XII века» (1962) по теории французского слависта был нанесен серьезный удар, на время притихли даже его зарубежные сторонники.

Решающим фактором, использованным при опровержении гипотез скептиков, стало доказательство того, что повести «Задонщина» и «Сказание о Мамаевом побоище» (произведения, посвященные Куликовской битве) написаны в XV–XVI веках. Авторы утверждали, что они являются явными подражаниями тексту «Слова…», а не наоборот. То, что влияние шло в направлении от «Слова о полку Игореве» к «Задонщине» и «Сказанию о Мамаевом побоище», подтверждает анализ текста «Задонщины», где обороты и словесные формулы, заимствованные из «Слова», выглядят неорганично, так как они использованы едва ли не механически, тогда как первоисточнику присуща необычайная цельность.

Следующая серьезная попытка объявить «Слово…» подделкой была сделана в феврале 1963 года в Ленинграде, когда с докладом в Пушкинском доме выступил Александр Александрович Зимин. Он утверждал, что зависимость «Слова» от «Задонщины» не прямая, что между ними существовал какой‑то неизвестный памятник, с которого и было списано «Слово». Однако, в таком случае, почему невозможно существование обратной схемы: «Слово» – неизвестный памятник XIII–XIV веков – «Задонщина»? Ответа на него в почти 1000‑страничном труде ученого нет.

Зимин, вслед за Мазоном, считал, что памятник был создан в конце XVIII века Иоилем Быковским, архимандритом Спасо‑Ярославского монастыря (где был найдет список поэмы) при непосредственном участии графа А. И. Мусина‑Пушкина, который потом сделал вид, что случайно «нашел» текст в библиотеке обители. При этом процесс фальсификации истории у графа был поставлен на широкую ногу: он изготовил (!) поддельный Тмутараканский камень (с надписью на древнерусском языке), а затем, дабы доказать его «подлинность», специально сделал в «Слове» особую вставку, в которой упоминается таинственный «Тмутараканский болван». Целью подделки было уже известное «восхваление южного империализма Екатерины И».

Сейчас можно определенно сказать, что ни один из представителей «скептической школы», будь то французский славист А. Мазон или советский историк А. А. Зимин, не смог убедительно решить ни одной загадки «Слова о полку Игореве», поскольку все «темные места» и противоречия текста они относили на счет «невежества фальсификаторов», не пытаясь доискаться возможных причин их появления. Собственно говоря, «скептики» оперировали не результатами анализа, а ими же провозглашенными постулатами, что позволило защитникам подлинности «Слова», с одной стороны, не оставить камня на камне от аргументов «скептиков», а с другой – оставить загадки и противоречия поэмы в том же состоянии, что и раньше.

17 мая 2001 года в Варшаве на семинаре Международной школе гуманитарных наук Центральной и Восточной Европы о поддельности «Слова» было заявлено в очередной раз. С разоблачениями выступил профессор Гарвардского университета Эдвард Кинан, ученый, обладающий репутацией «ниспровергателя авторитетов», «человека абсолютной научной смелости», «грозы ложных стереотипов». Фигура Кинана в современной русистике во многом является знаковой. Свою научную карьеру он создал в качестве ниспровергателя «мифов русской средневековой истории». Первый шаг на этом поприще был вполне приличным: в 1969 году ученый убедительно доказал сомнительную подлинность ярлыка хана Ахмата Ивану III. Работа получила признание. Но в дальнейшем качество трудов гарвардского профессора резко снизилось, зато прямо пропорционально увеличилась их спекулятивность и скандальность.

Общий пафос труда Кинана во многом сродни популизму «желтой прессы», и авторитетные исследователи серьезно к ней не относятся, но книга издана и занимает свое место в ряду литературы о «Слове…».

И все же следует признать, что споры о древности «Слова…» с обращением к более поздним текстам сыграли свою положительную роль в разрешении его главной загадки, позволив определить место древнерусской поэмы в литературном процессе в целом. Действительно, само существование сочинений, использовавших образы и фразеологию «Слова о полку Игореве», в ряде случаев восходящих (как можно думать) к каким‑то иным, до нас не дошедшим редакциям древнего текста, говорило не только о безусловной древности их общего источника, но также и об изменениях его на протяжении ряда столетий.

Вместе с тем переработанные фрагменты «Слова…» в составе этих произведений XV и XVI веков, использованные для новых ситуаций и новых героев, позволили по‑новому взглянуть на те два исторических пласта событий, которые получили отражение в «Слове». Некоторые исследователи считают, что «загадки» этого замечательного сочинения могли быть давно решены, если бы сразу после своего открытия «Слово» не возвели в ранг «исключительного» и «гениального» произведения, то есть не подпадающего под обычные мерки средневековой литературы. Произошло это, возможно, потому что «Слово…» было открыто не на срединном или завершающем этапе развития филологической науки в России, а в самом начале этого пути. Общество еще не готово было сколько‑нибудь трезво оценить культуру Киевской Руси, время которой представлялось наполненным мраком невежества. И уже менее всего современники открытия «Слова» были способны Киевскую Русь сопоставить с современной ей Византией и Западной Европой, причем далеко не всегда в пользу последней.

Киевская Русь отличалась в XI веке от Европы и Византии отнюдь не уровнем культуры, а лишь формами ее бытования. Это подтверждают археологические исследования домонгольской Руси. В свою очередь, это означает, что и «Слово» мы обязаны рассматривать не как нечто исключительное, не имеющее аналогий, а наоборот, как типичное литературное произведение, написанное по канонам своего времени. А каноны эти значительно отличались от современных.

Другими словами, перед нами не «гениальное произведение безвестного поэта», созданное под влиянием вдохновения и фантазии, как стали считать с легкой руки современников А. И. Мусина‑Пушкина, а рядовое произведение XII века, созданное в соответствии с традициями Средневековья, все равно – европейского или восточного. И традиции эти были таковы, что когда любой автор приступал к «своему» произведению, он считал вполне в порядке вещей обильно насытить его заимствованными у своих предшественников фрагментами, отрывками и целыми главами, которые ему показались для этого подходящими. И это не считалось «плагиатом». Не было тогда закона об авторском праве и даже мысли о таком феномене! Сохраняя весь объем накопленных к тому времени знаний, Средневековье не терпело оригинальности, поощряя традиционализм и эрудицию, о чем прекрасно знают все исследователи средневековой литературы, в том числе и древнерусской.

«Проявлению реализма в литературе, – писал академик А. С. Орлов, – мешала традиционность русского Средневековья, его довольно беззастенчивая плагиатная система, в силу которой позднейший литературный памятник складывался на основании предшествующего в том же литературном жанре. Таким образом, к новой фабуле пересаживались не только слова, но и целые картины, целый ряд фактов, часто без пригонки и композиции».

«Когда те или другие политические или общественные события настраивали древнерусского человека определенным образом, – свидетельствовал академик В. М. Истрин, – и он чувствовал потребность выразить это настроение на бумаге, то далеко не всегда приступал он к составлению совершенно нового произведения, но очень часто брал соответствующее произведение старое – русское оригинальное или переводное – и обрабатывал его, прибавляя в него новое содержание и придавая ему новую форму».

Об этом же писал академик Д. С. Лихачев, указывая, что в древнерусской литературе «создание новых произведений на новые сюжеты на основе предшествующих было постоянным делом», а «в ряде жанров… заимствование из произведений предшественников являлось даже системой работы». Другими словами, все эти исследователи так или иначе утверждали, что в средневековом произведении, кроме авторского текста, находится текст его предшественников, инкорпорированный автором в состав «своего» произведения.

В «Слове о полку Игореве» видны заимствования из поэм Бояна – прямые цитаты, отмеченные именем певца XI века.

Следы этих заимствований прослеживаются и позднее, поскольку авторы «Задонщины» и «Сказания о Мамаевом побоище» так же использовали в своем творчестве текст поэта XII века, как он сам – текст своего предшественника. Так выстраивается цепочка передачи текста XI века через анонимного автора «Слова» к столь же анонимному автору «Задонщины», жившему в XV веке, а затем и к автору «Сказания о Мамаевом побоище».

Итак, исследователи убедительно доказали, что текст «Слова о полку Игореве» дошел до нас в списке второй половины XV века, испытав за предшествующие три столетия несколько переработок, во время которых менялись не только лексика и орфография, но и смысл произведения. В результате слово «о войне и мире» превратилось исключительно в слово «о войне».

Однако в любом случае шла речь о нападении на половецкие стойбища или о женитьбе Владимира Игоревича. Появление же завоевания Дона или Тмутаракани в «Слове» может быть объяснено только тем, что неизвестный автор заимствовал это из «ранних источников», например, из поэм Бояна, вместе с «красным Романом Святославичем», который, как известно, был тмутараканским князем, и Олегом Гориславичем, который морем бежал из Византии на Русь.

А постоянные упоминания в «Слове…» «Дона Великого», который «зовет князи на победу», – уже попали в позднюю копию, список XV, а не XII века, который, собственно, и дошел до нас.

Эти упоминания могли попасть в «Слово» только после Куликовской битвы, то есть в самом конце XIV или в первой четверти XV века, когда была одержана блестящая победа над ордынскими войсками, состоявшими, стоит заметить, из половцев. К этому времени половцы не только в массе своей стали мусульманами, «погаными» для православных, но превратились в постоянных врагов из союзников и родственников русских князей, против которых следовало крепить союз враждовавших между собой князей, «закрывая Полю ворота».

Меняющаяся историческая обстановка и новые запросы общества русского Средневековья вынуждали авторов перерабатывать одни и те же тексты, коренным образом меняя аранжировку сюжета. И все это – используя одни и те же изобразительные средства и даже одних и тех же героев. Вот почему, рассматривая «Слово» в качестве исторического источника, следует помнить, что мы имеем дело с текстом не XII, а уже XV века, в котором только отчасти сохранились фрагменты произведений поэтов XI и XII веков. И это не так грустно, как может показаться на первый взгляд, если рассматривать ситуацию с точки зрения не потерь, а находок. В самом деле, если учесть, что для нас безвозвратно погибли не только тексты, но даже возможность представить многообразие литературных явлений Древней Руси, то в тексте «Слова» до нас дошли пласты творчества древних поэтов, оказавших огромное влияние на развитие последующей русской литературы вплоть до наших дней.