ТВОРЕНИЕ: О крылатых конях 3 страница

Ученик лукаво взглянул на Учителя:

— А — подрастет?

— Хм… Остерегись — как бы и тебя не приворожила!

Но какие глаза!.. Словно ровесница миру. «Знак Дороги на тысячелетия»…

 

…Здесь было так холодно, что трескались губы, а на ресницах и меховом капюшоне у подбородка оседал иней. Она уже подумала было, не вернуться ли, и в это мгновение увидела их.

Крылатые снежные вихри, отблески холодного небесного огня — это и есть?..

— Кто вы?

Губы не слушались. Шорох льдинок, тихий звон сложился в слово:

Хэлгэайни…

Она улыбнулась, не ощущая ни заледенелого лица, ни выступившей в трещинах рта крови. Она не смогла бы объяснить, что видит. Музыка, ставшая зримой, колдовской танец, сплетение струй ледяного пламени, медленное кружение звездной пыли… Она стояла, завороженная неведомым, непостижимым чудом ледяного мира — мира не‑людей, Духов Льда.

Откуда же вы?.. ‑ уже не могла спросить, только подумать. Не знала, почему — время остановилось в снежной ворожбе, и не понять было, минуты прошли — или часы. Была радость — видеть это, не виданное никем.

Они услышали.

Тэннаэлиайно… он расскажет…

Шесть еле слышных мерцающих нот — имя. Она повторила его про себя, и каждая нота раскрывалась снежным цветком: ветер‑несущий‑песнь‑звезд‑в‑зрячих‑ладонях. Тэннаэлиайно. Она смотрела, пока не начали тяжелеть веки, и звездная метель кружилась вокруг нее — это и есть смерть?.. — как покойно… Уже не ощутила стремительного порыва ветра, когда черные огромные крылья обняли ее.

 

Он растирал осторожно и сильно синевато‑бледные руки и ноги девушки, накладывал остро пахнущую мазь из пчелиного клея, поил замерзшую терпким вином с медом и травами, а потом бесконечные часы сидел рядом с ней, согревая в ладонях ледяную тонкую руку, по капле переливая в неподвижное тело силы, и звал, звал…

Элхэ… вернись…

Как тяжело поднять ресницы… Ты?.. Тэннаэлиайно… Нет сил даже улыбнуться.

Он погладил ее серебристые волосы:

Все хорошо. Теперь спи. Птицы скажут, что ты у меня в гостях, никто не будет тревожиться.

Она прижалась щекой к его ладони и снова закрыла глаза.

 

— Учитель… Ты так и просидел здесь всю ночь?

— И еще день, и еще ночь. Как ты?

— Я была глупая. Мне так хотелось увидеть их… Хэлгэайни. Они… я не сумею рассказать. Но я бы… я бы умерла, если бы не ты. Прости меня…

— Сам виноват. Я знаю тебя — не нужно было рассказывать. После той истории с драконом…

На щеках Элхэ проступил легкий румянец.

— Ты не забыл?

— Я помню все о каждом из вас. Конечно, тебе захотелось их увидеть.

Она опустила голову:

— Ты не сердишься на меня, Тэннаэлиайно?

— Не очень, — он отвернулся, пряча улыбку. — Подожди… как ты меня назвала? Они говорили с тобой?

— Я не уверена… Я думала, мне это приснилось. Просто это так красиво звучит…

— Хэлгэайни редко говорят словами… — поднялся. — Я пойду. Есть хочешь?

— Ужасно! Он рассмеялся:

— В соседней комнате стол накрыт. Потом, если хочешь посмотреть замок или почитать что‑нибудь, — спроси Нээрэ, он покажет.

— Кто это?

— Первый из Духов Огня. Ты их еще не видела?

Она склонила голову набок, отбросила прядку волос со лба:

— Нет…

— Они, правда, не слишком разговорчивы, но ничего. Я скоро вернусь.

— Нээрэ!..

Двери распахнулись, и огромная крылатая фигура почтительно склонилась перед девочкой. Она ахнула, завороженно глядя в огненные глаза.

— Это ты — Дух Огня?

— Я, — голос Ахэро прозвучал приглушенным раскатом грома.

Элхэ протянула ему руку.

— Осторожно. Можешь обжечься. Руки горячие. Эрраэнэр создал нас из огня Арты… Крылатая душа Пламени…

— …он говорит, что любит этих… маленьких. Я понимаю.

— Ты знаешь, что такое любить?

Нээрэ долго молчал, подбирая слова.

— Они… странные. Я бы все для них сделал, — он запахнулся в крылья как в плащ, в огненных глазах появились медленные золотые огоньки; задумался. — Такие… как искры. Яркие. Быстрые. И беззащитные.

На этот раз он умолк окончательно.

— Проведи меня в библиотеку, — попросила Элхэ.

Огненный кивнул.

Еще с порога она увидела стоящего у окна фаэрни, с головой ушедшего в чтение. Услышав ее шаги, он обернулся, и что‑то странное на мгновение проступило в его лице: то ли досада, то ли смущение.

— Что ты здесь делаешь? — резковато спросил Курумо, захлопнув книгу.

Вопрос заставил девушку смешаться; она беспомощно пролепетала:

— Я?.. Я в гостях… у Учителя…

— Зачем?

Она с трудом справилась с собой:

— Просто… так вышло. Что ты читал?

Курумо пристально посмотрел на нее непроглядно‑темными глазами: не ответил.

— Я чем‑то ранила тебя? Прости…

— Вовсе нет, — он не отводил взгляда: кажется, ждал, когда она уйдет. И только когда закрылись двери, снова открыл небольшую книгу в переплете из темной тисненой ткани и принялся за чтение, в усилии понять неосознанно хмурясь.

…Идет по земле Звездный Странник, и заходит в дома, и рассказывает детям прекрасные печальные истории, и поет песни. Он приходит к детям и каждому отдает частичку себя, каждому оставляет часть своего сердца. Словно свеча, что светит, сгорая — Звездный Странник. Все тоньше руки его, все прозрачнее лицо, и только глаза по‑прежнему сияют ясным светом. Неведомо, как окончится его дорога: он идет, зажигая на земле маленькие звезды. Недолог и печален его путь, и сияют звезды над ним — он идет…

 

По этому замку можно бродить часами. Просто ходить и смотреть, вслушиваясь в еле слышную музыку, стараясь унять непокой ожидания. Она поднялась на верхнюю площадку одной из башен, словно кто‑то звал ее сюда…

…Он медленно сложил за спиной огромные крылья, все еще наполненный счастливым чувством полета, летящего в лицо звездного ветра и свободы. И услышал тихий изумленный вздох. Девочка протянула руку и, затаив дыхание, словно боясь, что чудо исчезнет, коснулась черного крыла. Тихонько счастливо рассмеялась, подняв глаза:

— Учитель… у тебя звезды в волосах, смотри!

Он поднял было руку, чтобы стряхнуть снежинки, но передумал.

— Пойдем. Так ты никогда не поправишься — без плаща на ветру…

 

…Менее всего Гортхауэр ожидал застать такую картину. Он знал, что его Тано непредсказуем; но то, что увидел теперь, настолько не вязалось с образом спокойного и мудрого Учителя, что фаэрни растерялся. Они… играли в снежки! Похоже, Мелькору доставалось больше прочих: разметавшиеся по плечам волосы его были осыпаны снегом, снегом был залеплен плащ. «Своеобразный способ выразить любовь к Учителю!» Впрочем, самому Мелькору все происходящее доставляло удовольствие. Он смеялся — открыто и радостно; подбросил снежок в воздух — и тот рассыпался мерцающими звездами.

— Учитель! — окликнул его Гортхауэр.

Тот обернулся и подошел к Ученику, на ходу стряхивая налипший на одежду снег.

— Что ты делаешь? Зачем?

Мелькор, едва успев заслониться от метко пущенного Рукой Мастера снежка, ответил:

— Чтобы понять людей, нужно делить с ними все: и горе, и радость, и труд, и веселье. Разве не так, Ученик?

— Да, Учитель, но все же… они же просто как дети, и ты…

— Почему бы и нет? — рассмеялся Изначальный. — Скажи честно: не хочется самому попробовать?

Гортхауэр смутился:

— Но ты ведь — Учитель… Как же они… Как же я…

Снежок, попавший ему в плечо, помешал фаэрни закончить фразу.

Гортхауэр нагнулся, зачерпнул ладонью пригоршню снега; второй снежок угодил ему в лоб.

— Ну, держитесь! Я ж вам!.. — с притворной яростью прорычал он. — Я тут по делу, а вы вот чем меня встречаете!

Увернуться Мастеру не удалось.

— А это от меня! — крикнул Мелькор, и снежок, коснувшись груди Сказителя, обратился в белую птицу.

Гортхауэр, повернув к Мелькору залепленное снегом лицо — Мастер Гэлеон в долгу не остался, — предложил, широко улыбаясь:

— Ну что, Учитель, покажем им, на что мы способны?

Мелькор кивнул, изящно увернувшись от очередного снежного снаряда.

В руках Менестреля снежок неожиданно обернулся горностаюшкой. Зверек замер столбиком на ладони эллеро, поблескивая черными бусинками глаз, фыркнул, когда его осыпали снежинки, и юркнул под меховую куртку Менестреля.

— Развлекаешься, Учитель? — рассмеялся Гортхауэр.

 

…К ночи собрались в доме вайолло Гэллора — греться у огня и сушить вымокшую одежду. Слушали песни Гэлрэна, пили горячее вино с пряностями. Мелькор, разглядывая окованную серебром чашу из оникса, дар Мастера Гэлеона, вполголоса говорил Гортхауэру:

— Конечно, Слова довольно, чтобы прогнать холод, высушить одежду; Бессмертные могут вообще не ощущать стужи. Но разве не приятнее греться у огня в кругу друзей, пить доброе вино — хотя, по сути, тебе это и не нужно, — просто слушать песни и вести беседу?

— Ты прав, Учитель, — задумчиво сказал фаэрни. — Я только одного не могу понять: почему в Валимаре тебя называют Отступником? Почему говорят, что добро неведомо тебе, что ты не способен творить? Прости, если мои слова оскорбили тебя… но разве не проще жить, если понимаешь других, не похожих на тебя самого? Если не боишься?

— Я понял тебя. Беда в том, что они не хотят понимать. Изначальные страшатся нарушить волю Эру. А союз со мной означает именно это. И, чтобы никто и помыслить не мог о таком, Валинор учат думать, что ничего доброго не может быть ни в мыслях, ни в деяниях моих.

— Но ведь это не так!

— А ты можешь считать злом того, кто умеет любить, как и ты; кто хочет видеть мир прекрасным, как и ты; кто умеет мыслить и чувствовать, как и ты; кто так же радуется способности творить? Кто, по сути, желает того же, что и ты?

— Какое же это тогда зло?

— В том‑то и дело. — Мелькор отпил глоток вина.

— Знаешь, — после минутного молчания тихо сказал Гортхауэр, — я пытаюсь представить себе Ауле, играющего в снежки со своими учениками.

— И что? — заинтересовался Изначальный.

— Не выходит, — вздохнул фаэрни. — Он не снизойдет. Наверное, ему никогда не придет в голову превратить комок снега в птицу. Ведь пользы от этого никакой. Просто красиво, интересно, забавно… А он — Великий Кузнец, Ваятель, потому и должен создавать только великое и нужное. К вящей славе Единого. А от такого — какая слава? Просто… на сердце теплее, что ли? Не знаю, как сказать…

— Это не так, тъирни. Я расскажу тебе о Ваятеле. Только… не теперь.

 

… — Позволишь ли переночевать у тебя, Гэллор?.. У него не было своего дома в Гэлломэ; обычно к ночи он возвращался в Хэлгор, но сегодня ему хотелось остаться с Эллери.

Вайолло Гэллор просиял:

— Конечно, Учитель! Зачем ты спрашиваешь? Мы всегда рады тебе…

Гости уже разошлись, и они остались одни. Разговор затянулся допоздна. Гэллор был не прочь и продолжить беседу, но Изначальный с улыбкой остановил его:

— Довольно, пощады! Если бы я был человеком, ты вконец замучил бы меня: не торопись, ты хочешь узнать все сразу. Эллеро смущенно рассмеялся:

— Ты прав. Учитель.

…Девушка свернулась калачиком в кресле, подобрав ноги: огонь в камине догорал, и в комнате было прохладно. Мелькор невольно залюбовался ею.

Эленхел. Имя — соленый свет далекой звезды. На языке Новых, Пришедших, оно прозвучало бы — Элхэле, звездный лед: зеленоватый прозрачный лед, королевской мантией одевающий вершины гор, цветом схожий с ее глазами. Он сказал как‑то — Элхэ. Имя — горькое серебро полынного стебелька. И вправду похожа на стебель полыни — невысокая, хрупкая, тоненькая; а волосы — серебряные, водопадом светлого металла. Огромные, на пол‑лица, глаза — то прозрачные, как горные реки зимой, то темные, зеленые зеленью увядающей травы…

Она редко плакала, но смеялась еще реже. Она была — мечтательница, умевшая рассказывать чудесные истории; только иногда взгляд ее становился горьким и пристальным — тогда вспоминались невольно те слова, что сказала в день выбора имени: избираю Путь Видящей и Помнящей…

Непредсказуемая, она могла часами беседовать с Книжником или Магом, расспрашивать Странников об иных землях, и они забывали за разговором, что ей только шестнадцать, а потом вытворяла что‑нибудь по‑мальчишески лихое и отчаянное. Ну кто, кроме нее, отважился бы летать в полнолуние в ночном небе, оседлав крылатого дракона? Дети восхищались и втайне завидовали. Учитель хотел было отчитать за хулиганство, но был совершенно обезоружен смущенной улыбкой и чуть виноватым: «Но ведь он сам позволил… Знаешь, Учитель, ему понравилось…»

Наверное, хотела спросить о чем‑то, а ждать пришлось долго… Изначальный осторожно укрыл девушку плащом, отошел к окну.

— Тано!..

Он мгновенно оказался рядом. Девушка с ужасом смотрела на его руки; дрожащими пальцами коснулась запястьев, коротко вздохнула и прикрыла глаза.

— Что с тобой? — Он был встревожен.

— Ничего… прости, это только сон… страшный сон… — Она попыталась улыбнуться. — Я тебе постель застелила, хотела принести горячего вина — ты ведь замерз, наверное, — и, видишь, заснула…

Он провел рукой по серебристым волосам девушки; в последнее время они все чаще забывают, что он — иной.

— Но ведь ты не за этим пришла. Ты хотела говорить со мной, Элхэ?

— Да… Нет… Я не хочу этого, но я должна сказать… Тано, — совсем тихо заговорила она, — он страшит меня. Тано, он беду принесет с собой — для всех, для тебя… Он — морнэрэ, он сожжет и себя, и…

— О ком ты, Элхэ? — Изначальный был растерян; он никогда не видел ее такой.

— О твоем… тэи‑ирни, о Морхэллене. Я не должна так говорить… я и сама не понимаю, почему мне видится это… я не права… Тано, я не знаю, что со мной!..

Помолчали.

— Учитель, я принесу вина?

Он рассеянно кивнул.

— И огонь почти погас… Сейчас я…

— Не надо, Элхэ, — он начертил в воздухе знак Ллах, и в очаге взметнулись языки пламени.

Она вернулась очень быстро; он благодарно улыбнулся, приняв из ее рук чашу горячего и терпкого вина: вишня? Тёрн?..

— Тано…

Он поднял голову: Элхэ стояла уже в дверях — тоненькая фигурка в черном; и необыкновенно отчетливо он увидел ее глаза.

— Тано, — узкая рука легла на грудь, — береги себя. Знаю, не умеешь, и все же… Ты неуязвим, ты почти всесилен — но только пока не ранено твое сердце. Я боюсь за тебя.

Он хотел спросить, о чем она говорит, но Элхэ уже исчезла.

 

… Что со мной? Не надо, я знаю…

Покачивается в темной воде венок: ирис, осока и можжевельник связаны тонкими корнями аира. Файар верят, что несбыточное, непредсказанное, невозможное — сбудется, если в сплетенье цветов отразится луна.

Но я знаю…

Что со мной?

Не смотри мне в глаза. Не говори — так не может быть. Это — во мне.

Не тот горчащий вздох весеннего ветра, который рождает светлые, как росные капли, летящие, по‑детски простые и трогательные строки и мелодии — нет, яростно‑прекрасное в силе своей огненное чувство, сжигающее слова, как палую листву, оставляющее только: я люблю.

А отражение луны в темной заводи — ускользает, скрывается в опаловой дымке облаков, и высоки травы разлуки по берегам.

Корни аира прочны,

но скрыты от глаз:

чаще видишь острые листья…

 

РАЗГОВОР‑VI

 

… — По этим текстам может показаться, что их жизнь была вечным праздником, — говорит Гость. И, подумав, добавляет: — Праздником поэзии.

— Вовсе нет, — тихо отвечает Собеседник. — Но когда рассказываешь о том, кого потерял, вспоминается чаще всего то светлое и радостное, что связано с ним… понимаете? Потом — вы же читали об эльфах. «Когда ребенок начинал находить удовольствие в звучании и форме слов, ламатъавэ…» — помните?. Для Старших, неважно, как их называть — Элдар или Эллери, — это было частью жизни — слово, песня, музыка…

— И что же, Мелькор создал для них особый мир? Так сказать, все условия для опыта, в котором он хотел создать совершенный, по его представлению, народ? — В голосе Гостя проскальзывает тень улыбки. Собеседник, кажется, тоже улыбается в ответ:

— Ну, тогда нам придется признать, что такие «особые миры» были созданы для всех Старших… Вы не думали о том, чем жили эльфы Лотлориена? — ведь они ни с кем не торговали, не обменивались товарами… Да и рассказ о том, что королевстве Зеленолесья почти семь тысяч лет платило по счетам тем, что Орофер принес из Дориата, кажется весьма сомнительным. Конечно, драгоценности Элдар всегда были в цене — но вы только представьте себе, как выглядел бы тот обоз!..

Против воли Гость смеется.

— Хорошо, хорошо! А какое объяснение предлагаете вы?

— Старшие теснее связаны с миром, чем люди: они слышат и понимают землю, и она дарит их своими плодами. О нет, это вовсе не значит, что им не нужно было ухаживать за садом или пахать землю, растить пшеницу и лен или пасти коз… просто попробуйте представить себе пахаря, который чувствует, на какую глубину нужно вспахать землю, когда начать сев, чем именно нужно удобрять поле. Не догадывается, не в книге прочел, а — чувствует. Разумеется, и урожай у него будет больше. Вы скажете, что каждый крестьянин, с детства выходящий на поле, тоже знает и чувствует все это безо всяких книг; это верно. И что земля просто любит Старших — довод странный, конечно; но, по всему судя, это тоже так. Кроме того, в общине Эллери не было никого, кто не работал бы на ее благо. Даже Странники — которых, кстати, было немного — из иных земель приносили не только занятные рассказы и цветочные луковицы клубни и семена растений, которых в самой Долине не было…

— Заманчиво звучит. Жаль, у людей такого нет.

— Почему же? — и было, и есть. Вы же читали только о Трех Племенах. А в Твердыне Севера — да‑да, в том самом Ангбанде, — учили людей именно этому. Слушать и слышать — землю, камень, металл, травы и деревья. Как Старшие…

 

ИРТХА: Охранители

 

от Пробуждения Эльфов годы 472 — 476‑й  

 

…Валинор скован канонами — не может жить по‑иному Народ Валар. Ибо есть Закон, данный Единым и провозглашенный Королем Мира. Незыблемый, вечный, неизменный Закон.

Здесь, казалось ему, ломались все каноны. Здесь было странное, чарующее мастерство, невозможное в Валиноре, были знания, неведомые и запретные, была сила.

И страшно было: созданное им — совершенное, соразмерное, выверенное до мелочей — здесь казалось мертвым и грубым. Творения его рук, то, во что он вложил все знания, все умение, все силы свои, были неживой и косной материей. А то, что создавали Эллери, нарушало все законы, ломало каноны, но — жило. Не могло жить, не могло быть прекрасным, ибо прекрасно лишь соразмерное и совершенное — он знал это — и все же…

Он хотел быть первым. А оказался — даже Учителю, именно Учителю он не смог бы признаться в этом — нерадивым и неудачливым учеником. Это было больно. Это было непонятно. И он ушел с головой в книги — он хотел знать все, жажда знаний пожирала его изнутри, как жгучее жестокое пламя, а цепкая память Бессмертного впитывала все до капли — вот, кажется, он уже понял все, с трудом смирял нетерпение, заставлял себя ждать, прежде чем вновь приняться за работу…

И снова — что бы он ни делал, все было мертво. И снова — непонимание, обида, боль: почему? Ведь он же теперь знает все, что знают Эллери, он помнит все, он все понял… С болезненным недоумением разглядывал свои руки — гибкие, сильные… не способные творить живое.

— Но почему, Тано? Укажи мне ошибку, скажи, где я не прав, что я делаю неверно?

— Таирни… прости мне — я не вижу ошибки. Все правильно. Только — в этом нет живой крови. Может быть, твой замысел успевает остыть… нет, не так. Ты взвешиваешь все — и все же слишком торопишься. Ты спешишь изменить себя — и боишься измениться. Зачем?

Потому что боюсь потерять тебя. Боюсь стать ненужным тебе. Потому что боюсь утратить то, что едва успел обрести. Потому что ты дорог мне…

— …ты дорог мне таким, каков ты есть, фаэрни а тъирни. Ты не спросил о своем имени, Сэйор Морхэллен: но имя — часть тебя. Это имя.

— Сэйор Морхэллен… — повторил Сотворенный.

— Ортхэннэр — сердце, ты — разум. Вы разные от начала, но равно нужны мне — оба. Я не сужу о вас по заслугам, Морхэллен. Сейчас миру ближе сердце, чем разум; потому тебе так тяжело. Не бойся того, что не можешь еще найти себя, свой единственный путь. Ты привык к неизменности, и изменение страшит тебя; но, пытаясь силой побороть этот страх, ты ломаешь себя. Будь собой, Морхэллен. Просто — будь собой…

Изменение. Измениться — значит перестать быть прежним. Перестать быть собой.

Я знаю, ты хочешь, чтобы я был другим… Скажи, что мне сделать? Как измениться, Тано?

Стать таким, как Эллери?..

…Как выверял он все пропорции, как расспрашивал о породах дерева, о металле, который пошел на струны, о составе лака, когда делал — ту, первую и единственную свою лютню… И вот — она в его руках. Точное, скрупулезно, в мельчайших деталях повторенное творение Мастера Хэлгааля.

Пальцы легли на гриф, он провел рукой по струнам ‑

— и с глухим стоном швырнул лютню в стену.

Звук был мертвым, царапал слух, как скрип железа по камню.

Подобрал обломки, размеренным медленным шагом дошел до камина и опустил их на раскаленные угли. Внутри все застыло, онемело: как же так? Разве он хоть в чем‑то ошибся? Нет — ни на волос… но почему, почему, почему?..

…Как оттачивал он каждое слово, каждую строку песни: шлифовал, словно драгоценные камни, но совершенные, созданные по канонам мелодии, безупречные строки песнопений ему самому уже казались уродливыми в сравнении с самой незатейливой песенкой Гэлрэна или с колыбельной, которую Эйрэ пела своим малышам.

…Как уходил в лес, в горы, к морю: пытался услышать то же, что слушающие‑землю или говорящие‑с‑травами, понимал разумом, что это не просто звуки, что для Эллери они означают что‑то иное — но что? Пытался услышать Песнь, о которой говорил Учитель, но слышал только тот же шум волн, шелест листьев, крик птицы и завывания ветра в скалах.

"Учитель, скажи, объясни, что мне сделать? Я не понимаю, в чем моя ошибка… Прикажи стать другим, прикажи измениться, я исполню все — мне нужно только слово твое, Учитель!.. Я сумею — научи меня, укажи мне путь… Я буду жить во имя твое, все творения мои, все силы мои, все, все — твое, все возьми, только научи, подскажи, что мне сделать… я слаб и неразумен, я не могу понять тебя, постичь замыслы твои — но прикажи, я изменюсь, я стану иным — первым хочу я стать в глазах твоих — не ради себя, нет, нет, ради тебя, потому что никто не будет так верен тебе, никто не сумеет любить тебя так, как я, вся жизнь моя — в том, чтобы быть рядом, и я хочу быть достойным тебя, не мальчишкой неразумным — первым среди учеников твоих, по праву первым!.. Скажи, что мне сделать для этого, научи меня — я знаю, я верю, ты можешь — ты всесилен, ты знаешь все — загляни в душу мою, разберись, пойми… Учитель…"

 

Вот он идет. Смеется. Волосы растрепались, весь — ветер, весь — полет. И — крылатое на плече. Новое. Он назвал — кийт. Темное золото и медь, и глаза — два солнечных камня… Он никогда не думает о Замысле — просто творит, и всему находится свое место. Каждому его творению. Кроме меня.

Смеется… Броситься навстречу, за руку взять, в глаза заглянуть… мне — хоть бы крупицу этой радости… Кто мне не дает? — Тано! Тано…

Увидят ведь. Все. Эти маленькие даже. Смешно. Я — буду — смешон. Нельзя, нет…

 

… ‑ Тъирни‑эме, зачем ты делаешь это? Неужели тебе кажется, что ты станешь не нужен мне, если ты сразу не найдешь свой путь? Что я…

Я — орудие в руке твоей. Если орудие не нужно, его откладывают в сторону. Если в нем изъян — его бросают прочь. Я — иной. Не такой, как те, кого ты любишь. Чужой…

— Тъирни… небо, о чем ты?! И Эллери, и Ортхэннэр — все они разные, каждый не похож на других! Зачем ты пытаешься повторять их творения? Я люблю тебя таким, каков ты есть, таирни‑эме, фаэрни‑эме…

Дорог — ни за что?

Любить — просто так?

Не за то, что — первый, не за то, что — лучший?

Нет…

Он преклонялся перед Учителем, боготворил его, любил — безумно, ревниво, отчаянно. Он должен был заслужить любовь Учителя — не по праву творения, по праву ученика: завоевать эту любовь — любой ценой, любой ценой — стать первым, стать лучшим — единственным среди всех. По‑другому он не мыслил себя.

 

Разговор Морхэллен завел без особой причины — выдалась возможность поговорить, и он задал первый же вопрос, пришедший в голову:

— Тано. Ирхи — что это?

— Ах'къалли. Соприкосновение с Пустотой изменило их, но Пустота не смогла их поглотить: их души оказались достаточно сильными… Понимаешь — они ведь бессмертны, как ах'къалли, но плодовиты даже не как файар ‑ как звери. Они могут вытеснить все прочие народы с лика Арты. Со временем — и времени на это понадобится совсем немного — они станут драться между собой. За пищу. За охотничьи угодья. За пещеры, пригодные для жилья… Но их будет все больше — ведь они бессмертны: они будут сражаться и с другими народами. Им нет соперников в мире: Старшие бессмертны тоже, но дети у них рождаются редко; а век Смертных недолог…

Изначальный потер висок узкими пальцами.

— Я хотел бы изменить их, — проговорил тихо. — Сделать их… прежними. Не могу. Можно сделать только, чтобы число их не умножалось с такой быстротой. Иртха не столь многочисленны, сколь могли бы быть; земля может прокормить их, они перестали быть бременем для нее. Думаю, то же можно сделать и с остальными. Тогда они перестанут быть угрозой Арте. Тогда мир примет их: ведь сейчас сама Арта против них…

Помолчал.

— Почему ты не задаешь вопросов, таирни?

— Ты говоришь, Тано, — я слушаю. — Морхэллен склонил голову. — Мои мысли и без того тебе открыты — я ведь твой… твой майя.

— Фаэрни.

— У тебя просто иное слово для этого.

— В ином слове иной смысл, тъирни…

 

…После, обдумывая этот разговор, Морхэллен вдруг во внезапной вспышке озарения понял — вот оно! Не нужно ломать себя, не нужно быть похожим ни на кого — он будет собой, он осознал свое предназначение!.. Его захлестнула волна жгучей радости — он даже прикрыл глаза, словно боялся, что радость эта опалит, как пламя, как ослепительно яркий свет.

"Я буду собой. Ты прав, Тано, ты тысячу раз прав — я понял, я знаю теперь, в чем мое предназначение! Я стану щитом твоим, мечом твоим, ты будешь непобедим — и они отступятся, весь мир будет в твоей воле, весь мир станет твоей Песнью, плотью замысла твоего, воском в руках твоих, глиной под твоими пальцами — я многого еще не понимаю, да, но знаю, верю, верую — мир станет прекрасен, стократ прекраснее Валинора, и он будет — твоим, так должно быть, так будет… я сделаю так! И ты поймешь, ты увидишь, Тано, — Тано, я ничего не хочу для себя, все это — ради тебя, ради воплощения твоих замыслов, Тано!..

Не Эллери станут защитой тебе, нет… Я вижу — они избранники твои, они призваны для другого — украсить тот мир, который ты создашь… но защищать его стану я. Это начало, это только начало — все Старшие Дети будут под рукой твоей, и Валар ничего не смогут сделать — они не посмеют уничтожить Детей Единого, не сумеют преступить Закон… так пусть им останется — Валинор, им не место здесь — в твоем мире! Они увидят это, Тано… Только Сила — опора Мудрости и защита Красоте. Я стану — Силой. Я всегда буду рядом с тобой, потому что никто кроме меня не сумеет свершить этого. Это будет мой дар тебе…"

 

… — Что это?

За спиной Морхэллена стоят ирхи — вооруженные, в доспехах. Не из Северного клана, и обликом разнятся: должно быть, из разных племен. Смотрят со страхом и преданностью. По знаку Морхэллена пали на колени.

— Твои охранители, Тано, — глаза фаэрни сияют гордостью и с трудом сдерживаемой радостью.

— Зачем? — во взгляде Учителя — растерянность.

И тогда Морхэллен начинает говорить — горячо, страстно, как никогда еще не смел, не мог говорить с Учителем, — и те слова, которые он тысячу раз повторял про себя, словно рождаются сейчас заново.

… — Это — мой дар — тебе, Тано!

— И что же мне делать с твоим даром? — очень тихо. — От кого они станут оберегать меня? У меня нет противников.

— Они будут!.. И когда Валинор снова поднимется против тебя, нам будет что противопоставить им! Изначальные не смогут сражаться с Детьми Единого…

— А что же будут делать эти… мои охранители, пока не наступило твое «когда»?

— Я… я не знаю… не думал… — на мгновение Морхэллен теряется, но переполняющая его радость оказывается сильнее растерянности: — Это неважно! Они должны быть готовы…

Учитель сжимает руки, говорит все так же тихо, с горечью: