Глава 63. Аврора. Аркадий. Узел

 

«Хорошо, что я не впустила её в дом. Я всё сделала правильно. Роза довольна. Когда Роза довольна, я довольна. Это слишком гордая женщина. Хорошо, что я её не впустила».

Уда поглядывала на странную женщину в платье с заплатами, что сидела на табуретке на солнцепёке и обрезала цветы. Лицо её было смиренным, угрюмым, и, казалось, не выражало чего-то особенного. Но Уду не обманешь. Она узнала несколько тайн в храме Взошедшего. Она видела, что женщине трудно. Вот она щурит глаза: зрение женщины уже не то, годы дают о себе знать. Вот она чуть сдвигает брови и кривит лицо: ножницы и нити натирают её старые, когда-то умелые пальцы. Вот на лбу выступил пот, всего несколько капель, но в таком возрасте человек редко отдаёт миру много влаги. Она наверняка хочет пить, видно, как она облизывает растрескавшиеся серые губы. «Пусть сама попросит, – подумала Уда. – Мне жалко её, но я не могу показать этого Розе. Между ними какая-то давняя история».

„Женщина злопамятна и неверна“, – так говорил Взошедший.

«Хорошо, что я не пустила её в дом», – думала Уда.

«Долго она здесь не продержится», – думала Уда.

 Аврора сидела на своей низкой табуретке, которая скорее походила на подставку для чистки ботинок, прямо на улице, на краю оживлённого потока прохожих, проносящихся велосипедов и колясок, разномастных пешеходов, торговцев, рабочих, мастеров, клерков, бродячих артистов, попрошаек, почтенных господ и размалёванных путан из бедных кварталов. Она сидела в одной позе уже не один час и обрезала цветам подсохшие листья и стебли, наискосок, а затем вдоль, крест-накрест, чтобы площадь соприкосновения с водой была больше, и нежный обман бутонов держался дольше. Затем она перевязывала букет верёвкой. Как только по правую руку заканчивалась груда цветов, а по левую вырастала груда букетов, к Авроре приходила Уда, клала охапку новых и забирала готовые связки. Потому цветы не кончались никогда. У Авроры уже ломило спину, шею и ноги от неудобной табуретки, затылок и лопатки напекло поднявшимся солнцем, и это несмотря на белую панаму, которую Авроре принесла Уда. Аврора могла бы попросить воды, чтобы намочить шею и затылок, но она не хотела утруждать молодую мулатку, у которой и без того было множество забот, достаточно внимательнее взглянуть на её раскрытый рот, быстро поднимавшуюся от тяжёлого дыхания грудь, расширенные зрачки. Аврора решила не просить воды.

 У неё ломило спину и ноги, затылок напекло, а на правой руке уже вспухала кровавая мозоль от ножниц. Но, несмотря на это, цветы не кончались, и у Уды всегда была новая партия на подходе.

Аврора работала молча и усердно. Цветы не кончались.

Запах цветов закрывал её от запаха, что доносил западный ветер, боль в спине и вспухшая мозоль отвлекали от той боли, что громоздилась внутри и норовила прорвать плотину рёбер, молчания, комка в горле. Аврора была рада душному запаху цветов, Аврора с открытым сердцем приветствовала боль в спине и в пальцах. Аврора славила беспощадное солнце. Всё это были кирпичики в стене, которая закрывала её от позора, от мыслей о мо… Нет-нет-нет, это нельзя называть вслух, Аврора потянулась за верёвкой, перевязала цветы.

– Как его развязать?

Молодая мулатка смотрела на Аврору. В её руках был букет. Аврора посмотрела на букет. Она перевязала букет тем узлом.

– Так не надо. Сколько ты так уже связала? Так не надо. Это надо перевязать!

Аврора смотрела на букет. Так. Она завязала тот узел.

… Уда что-то сердито говорила ей, и приносила уже связанные букеты и требовала всё это перевязать на нормальный красивый бант с узлом, Аврора что-то делала вспухшими руками, что-то отвечала, тихо и невпопад, но перед глазами у неё плыло, плавилось, плыло. Она пустила море внутрь.

Боль, знакомая, застарелая и необъятная, накатила с новой силой.

Она вспоминала своих детей, мальчика и девочку, и как они бегут вдоль моря, как они собирают ракушки, их тёмные волосы, взлетающие на ветру, и как мальчик зовёт девочку, их глаза. И у мальчика, и у девочки – его глаза.

– Смотри, смотри, морская звезда, мам!

– А когда папа вернётся, он же больше не будет пить?

– Давай бросим её обратно в море, чтобы она не погибла на солнце.

– Когда он пьёт, он так кричит. Я его очень люблю, но если он будет пить и опять бить тебя, я ночью его зарежу.

 

 – Спасибо, Уда, держи готовые.

 О сильный и душный запах цветов! Запах, приносящий богатство лавкам Цветочного квартала. Запах сухих. Он не защищал Аврору от прошлого. И вот она видит белый песок и шеренгу рыбаков, по колено закрашенных бело-синей бахромой волн. Рыбаков, тянущих сеть на берег. Коричневые руки в розовых ожогах от солнца и соли, ветвистые узоры вздувшихся вен. Святой Полдень, как молод Риккардо! А рядом смеётся его брат, который погиб в прошлом году, ударившись во время качки нежным сплетением жилок виска о борт лодки. И жена Риккардо Амалета пытается помочь мужу, а сам он, весь красный и такой смешной, сипит на неё, неловко отмахивается одной рукой, чуть не падая в волны, стесняясь насмешек других рыбаков. Все они восхищались Амалетой, которая погибла во время Большого Шторма ещё семь лет назад, накануне последнего Праздника Слонов… А когда невод был наконец вытащен, сколько рыбы оказалось тогда на песке, Великий Полдень, сколько рыбы! Тогда было очень много рыбы, она блестела, извивалась стальной массой под ногами в перехлёстнутой штриховке сети. Было очень много рыбы в тот год. В тот год всем рыбакам везло с рыбой. Только он этого не знал, он ушёл в моряки, так как до этого несколько месяцев подряд рыбы не было, они бедствовали. Был год, было лето и был мор. Мор, который после назвали Сухим. Ведь из-за этого голода столько рыбаков ушло в город, предав традиции селений Морских, издавна живших на берегу. Море кормит. Но тогда море не кормило детей своих. Бедствовало всё побережье, и по утрам, с самого рассвета, как только солнечные лучи красили белый песок лимонным, весь пляж до самой кромки воды было заполнено мальчишками, что искали выброшенную рыбу, креветок, мидий и водоросли. Рыбы не было весь год. В фешенебельных ресторанах города напудренные худощавые девушки капризно морщили нос, глядя в меню на крупную, выведенную от руки строку «Дамы и господа! К великому сожалению, рыбных блюд сейчас в ресторане нет. Приносим свои искренние извинения за доставленные неудобства» и, скривив губки, смотрели в пролетающую рикшами ночь, не обращая внимания, на уговоры солидных спутников. Не обязательно же есть дары моря каждый день, нет, ты ничего не понимаешь, обязательно, диета из морских продуктов самая модная сейчас, доказано, она продлевает жизнь. И пока их спутники в бессилии поджимали пухлые маслянистые губы, откидывались на спинку, пустив облако душистого дыма, раздувая полными щеками комету сигары, на побережье мальчишки, а позже и женщины, и взрослые мужчины дрались за луковицы водорослей и редкие ракушки. Тем, кто первым из Морских презрел гордость и традиции, тем, кто устроился в порт грузчиками, уборщиками и просто чернорабочими, везло больше. У тех же, кто не смог пойти на это или просто не успел, в семьях дети и женщины пухли от голода.

Много смертей было в тот год.

Сколько мальчишек погибло, ныряя за жемчугом! Опытных искателей жемчуга можно было пересчитать по пальцам, они всегда ходили поодиночке, угрюмые, с красными глазами и сбритыми бровями, всегда молодые – они не доживали и до двадцати семи. Его добыча быстро убивала худых, дочерна загорелых юношей. Но в тот год все сыновья рыбаков в отчаянии стали нырять за будущими украшениями для женщин из города Полудня и гибли один за одним, так как не знали тонкостей ремесла, ни у кого не было даже деревянных очков с линзами из смолы или прозрачного гипса, они не знали, как правильно подобрать по весу камень для балласта, и не умели рассчитывать свои силы под водой.

Люди в городе не понимали бедняков с побережья. Ведь в городе было столько работы, и платили достойно, гораздо больше, чем в портах, где обнаглевшие хозяева доков снижали зарплаты до невозможных цифр, зная, что у рыбаков нет выхода, что желающих получить работу – десятки, сотни. И людям сверху, людям города, «сухим», «сухарям», им было не понять рыбаков, которые выросли и прожили всю жизнь у моря. Уйти работать в город, на Землю, было позором. Да как об этом вообще можно говорить! Море кормит. В тот год, эта поговорка звучала гораздо тише, реже, сквозь сжатые зубы. Но гораздо твёрже.

Люди могли драться за еду, драться до крови, и дрались, дрались на равных, как братья по несчастью, но если кто-то тайком уходил на заработки в город… Тот больше не удостаивался даже презрительного плевка в свою сторону.

Потому, что плевок – это влага.

А влага – это море.

А Море – это Жизнь.

Так сказано в священной книге Полудня.

Побереги слюну свою. Не трать на врага своего, ибо влага – это Море твоё, как и слёзы – это Море твоё, как и кровь – это Море твоё. Побереги кровь свою. Береги Море своё.

А те, кто уходил в город, навсегда становились «сухими». Им больше не было дороги назад к Морю. Они возвращались в свои хижины, их никто не трогал, потому что это было ниже достоинства Морских. Но с ними больше никто никогда не заговаривал. Их словно и не существовало. Просто потому, что такие не могут жить у Моря. А значит, их и не было. Не было, и всё тут. Они предали своё Море. И если оставленный младенец, чей отец или мать прослыли «сухарями», умирал под солнечными лучами, никто из прибрежных не спасал дитя. Таковы были правила. Потому что помогать предавшим море – предавать море. Предавать Море. Море дороже всего. Море кормит. Скудно, мало, но – кормит. Береги Море своё. Аврора зажмурилась от боли.

Однажды, когда Аврора была совсем маленькой, её мать, Изольда, опытный Ло Оуш, полночная ведьма, скрывающая свои огромные мочки под длинными волосами, дабы избежать гонений со стороны властей и суеверных жителей побережья, застукала своего мужа, отца Авроры, с другой женщиной, богатой светловолосой госпожой из города, женой какого-то важного бюрократа. Больше, чем факт измены, Изольду изумил извращённый выбор мужа: он выбрал девушку из города, а не с побережья, он променял жительницу побережья на «сухую», уроженку города. Гнев захлестнул её душу до самых краёв, и следующей же ночью она попыталась убить рыбу Сна светловолосой госпожи. Но та оказалась натурой мечтательной, а потому рыба её Сна – белобрюхая рыба-меч – была большой и сильной, привыкшей к долгим путешествиям в глубинах Великого Оу. Рыба смогла вырваться из рук Изольды. Убийство рыбы Сна повергло бы светловолосую госпожу в бессонницу, и через пару недель соперница Изольды скончалась бы без малейшей возможности вздремнуть. А скорее всего, выпила бы Сонного листа, что в таких случаях убивает в мгновение, так как дышать в Великом Оу без рыбы Сна дано только ловцам. Но рыба вырвалась прочь из цепких рук, чуть не проткнув полночную ведьму мечом. Тогда Изольда решила действовать по-другому, подплыла к рыбе сзади и выколола ей глаза ногтями. Теперь светловолосая госпожа утратила все краски своих сновидений, а рыба Сна больше не могла выбраться из Великого Оу. Светловолосая госпожа не проснулась утром, несмотря на все старания служанок и докторов, согнанных к её огромной постели мужем-бюрократом. Не проснулась она и на следующий день. Муж Изольды, изгнанный с побережья за связь с «сухой», круглые сутки пил ром и жевал кофейные зерна в дешёвом кабаке, дабы не уснуть и не столкнуться с разгневанной супругой. Но, узнав о совершённом Изольдой, он поспешил к морю, украв по дороге из фруктовой лавки нож.

Человек, выросший у моря, без моря жить не может. Аврора это знала. Аврора продолжала развязывать заветный узел на душных, влажных, самодовольных цветах в центре города Полудня. Она исправляла его на простой бант.

 Много воды утекло с тех пор, много волн легло на побережье, и традиции стали забываться, и героев города больше не хоронили в Море. Потому что больше не найти было в городе героев, достойных после смерти перейти из «сухих» в Море. Не совершались более подвиги на Земле. Да и на побережье не совершались, Сухой Мор изменил всех, и всё чаще прибрежные стали подрабатывать не на берегу и в Море, а на Земле, и не судили их теперь так. Всё изменилось. Древние суровые традиции канули в небытие. Но тогда, в начале Мора, когда гордость Морских ещё что-то значила, правила были строги.

В тот год многие рыбаки, не зная, чем прокормить свои семьи на берегу, отправлялись на суда и записывались в моряки. Служба на судне не красила рыбаков, в этом не было ничего героического для своевольных жителей побережья. Издавна гласила пословица, что лучше поймать макрель на своей лодке, чем рыбу-меч на чужом корабле. Но быть моряком не значило предавать Море. Для многих это был единственный выход. Те, кто не хотел работать на чужих больших судах, уходили на своих маленьких далеко от берега на целые недели, в погоне за своей макрелью, не надеясь даже на пару сардин, и лодки их попадали в шторм, и десятки женщин тогда стали вдовами. А те счастливцы, кто получил работу на кораблях, спешили вымолить у капитана аванс, покупали на него провизии своей семье и на долгие месяцы уходили в рейды на чужих кораблях к далёким землям и океанам, отправляясь на северо-запад, к Архипелагу, или на юг, огибая Жуар, проходя вдоль берегов Гневной земли, останавливаясь в удивительных городах империи Ча. Или двигались за чаем и специями в невозможные земли Нанди. Многие не возвращались. Рыбаков брали на суда охотно: они умели управляться с канатами и снастями, никогда не страдали от морской болезни и легко ориентировались по ночному небу и зареву городов у побережья Королевского залива, они были опытны и неприхотливы, они были с Морем на «ты». Не то, что те юноши из городских районов, что, начитавшись романтических книг, бежали из дома на корабли в жажде приключений и так часто, разочарованные, возвращались к разгневанным отцам-конторщикам.

В год Сухого Мора все юноши вернулись домой, не получив ничего.

Рыбаки заняли на кораблях все вакансии.

… но его долго не хотели брать, капитаны местных судов знали, что он может запить, никто не хотел пьяницу себе в команду. Шанс был только на кораблях, что шли издалека и, как правило, в далёкие моря на долгие месяцы и годы. Капитаны подобных судов не знали местных жителей и их привычки. Один раз у него получилось устроиться на такое судно, то, где он научился этому узлу у самого капитана. Он вернулся домой через пять месяцев на несколько дней, пропил все деньги из-за случая с Риккардо и опоздал на корабль – судно ушло без него. Как он тогда разозлился..Как плакали дети, как плакали дети, и сын даже бросился на него, защищая Аврору, когда ей стало совсем плохо, но тоже получил своё. Потом долго не было никакой работы, и был Сухой Мор, но ему повезло второй раз. Ему повезло второй раз: какой-то местный чудак, богач и изобретатель из города решил снарядить судно для международной торговли и набирал команду с нуля. И его взяли на борт, корабль, под личным управлением богача отошёл от берега и, наверное, ещё не успел дойти Коварных рифов, что у выхода из Королевского залива, как вдруг пошла рыба. Рыбы было так много, словно море отдавало долги за предыдущую пустоту, за пустые разорванные сети, за погибших мужей и детей, за брошенные хижины, за вспухшие животы, за изгнанных из братии побережья, за такой дорогой жемчуг на шеях загорелых красавиц, за все слезы и вой, за уже вышедшую из моды рыбную диету – за всё. Только он этого не узнал. Она следила за ним во сне, она держала связь, а потом… Аврора зажмурилась от боли. Мозоль лопнула, и из неё потекли кровь и сукровица, солёные, как морская вода.

Чьи-то визгливые причитания вернули Аврору. Она посмотрела на букет. Она опять завязала узел. Его узел. Аврора смотрела на узел в окровавленных пальцах, а мир вокруг плыл и кружился. Новые крики отвлекли Аврору.

– А я и говорю! Маленький, тёмный такой, в брюках с подтяжками, то есть, нет, уже без подтяжек… Я и говорю, что без! Вот они, его подтяжечки родимые, я ж не зря так за него хватался, я его сразу признал. Ходит весь день да спрашивает! А чего спрашивать-то, спрашивается? А? Я не кричу, я просто переполнен чувствами. Вы поймите! Я артист! И я тоже пострадал! У меня тонкая душевная организованность! Мне не на чем пилить ассистентку, она же уйдёт к другому фокуснику. Если её долго не пилить.

Двое хмурых мужчин, одетых, несмотря на жару, в серые глухие костюмы с застёгнутыми воротниками френчей вместо пиджаков, что в Здании Бюрократизма носят только работники Бюро Преследования, стояли посреди улицы рядом с каким-то странным длинным типом в цилиндре и в изрядно измятом фраке. Один из Преследователей был высоким, с серым лицом, будто наспех вырубленным из шершавого камня – недоделанная работа мастера – с волевым неправильным подбородком, срезанным наискосок глубоким витиеватым шрамом, с плотно сжатыми губами, с тонким шрамиком на левой скуле, с постоянно дёргающимся глазом. Он стоял, быстро записывая в блокнот лепетания длинного в цилиндре, обрубая истеричную речь до общепринятых бюрократических сокращений и аббревиатур. Почти всё время он сохранял молчание, лицо его было сосредоточено и напряжено, лишь на особо высоких нотах глаз его начинал дёргаться быстрее и мельче, а когда напряжение доходило до предела, он словно скидывал его, хрипло прочищая горло низким стиснутым голосом и поднимая брови, будто подвергая сомнению каждую написанную букву. В такие моменты волна мелкой ряби на его напряжённом лице стихала, начиная отсчёт с нуля.

Второй же был поменьше ростом, в таком же плотном угловатом костюме, но в его случае строгое одеяние было округлено его полнотой, словно овал поместили в прямоугольник и две геометрические фигуры были обречены на вечное соперничество. Строгие и чёткие, почти готические, углы костюма, что должны были бы олицетворять твёрдость решений Бюро Преследования, распирало изнутри телесами. То и дело прямая линия борта френча ломалась внезапным углом. Венчала геометрический гибрид голова на очень толстой, короткой, кирпичного цвета шее, что с трудом была застёгнута хомутом воротника. Лицо господина было красным и мясистым, с обвисшими брылями, как у бульдога, с маленькими недобрыми, усталыми, но очень внимательными глазами под мощными бровями. Да и хватка у него была бульдожья, он мгновенно находил несоответствия в речи фокусника, задавая тихим, слышным только им троим, голосом, короткие, точные и неудобные вопросы. Ясно было, что он сначала выведает у своей жертвы всё до последней подробности, выведет её на чистую воду и только потом позволит себе ослабить свою железную хватку. И как бы фокусник ни юлил, как бы ни манерничал и ни заламывал руки, деться от маленьких недобрых глаз ему было некуда.

– Да, конечно, узнаю, я прекрасно запоминаю лица, я же артист, тем более, такое нелепое… Пройти с вами? Естественно, меня не затруднит, только… А, это не вопрос, простите, я просто… Понял. Понял, – фокусник несколько раз оживлённо кивнул, затем весь как-то затих, сдулся и обмяк, как парус в безветренную погоду.

Аврора спешила, лязгая ножницами и завязывая узлы, и сверкала на солнце сталь, и сверкали белый песок, и пена волн, и чешуя рыбы, когда мальчик и девочка с его глазами чистили её над ведром:

– Мам, а где кончается море?

Авроре было больно, саднил стёртый палец, ныли шея, лопатки, ноги, и скручивался в кулак опалённый солнцем затылок, боль растекалась по всему телу, но Аврора уже её не замечала, на секунду пустив себя в сердце, и боль оттуда была сильнее, пронзительнее и звонче всего вокруг.

«Вся наша жизнь была ожиданием тебя. И даже когда мои дети погибли, я, убитая горем, осталась здесь, на берегу, я продолжаю тебя ждать. Неужто так трудно меня отпустить. Проще всего было бы сжечь к чертям нашу хижину и никогда больше не ходить к морю. Но огонь не излечит эту боль, ты знаешь, огонь в море гаснет. Только чужая жизнь сможет хоть это как-то сгладить. Инспектор счастлив с женой. Пусть они живут, пусть их жизнь будет вместо нашей. Они достаточно выстрадали. Они достойны. Они достойны жить у моря.

У Моря.

 Видит Бог, я не виновата. Пусть жизнь длится у других, и пусть дальше идут часы. Даст Бог, встретимся там, куда в полдень указывают стрелки».

– Мама, а когда папа вернётся?

– Не знаю, дочка, не знаю.

И в тот момент, когда боль стала нестерпимой, когда надежды уже не было в её сердце, когда она подняла глаза, полные слез, и посмотрела вперёд, в толпу, она увидела то, во что не смогла поверить.

– Помогите.

 Перед ней стоял маленький тёмный человек, и хоть голова его была наполовину седа, но глаза были, как у ребёнка, и нёс он застеклённую рамку. А под стеклом был он. Его узел.