Может быть, да. А может быть, нет.

Якову предложили написать записку отцу. Он написал. Записка дошла до Сталина и хранилась в его сейфе. “19.7.41 Дорогой отец!

Я в плену. Здоров. Скоро буду отправлен в один из офицерских лагерей в Германию. Обращение хорошее. Желаю здоровья. Привет всем. Яша”.

Дальше судьба сына Сталина сложилась следующим образом. Пленного потребовали направить в Берлин. Его поместили в Просткентский лагерь. Здесь продолжались допросы и попытки разговорить Якова “по душам”, но Джугашвили отвечал коротко или молчал.

Вот что вспоминал капитан Ужинский, находившийся в то время в этом лагере:

“Когда был привезен в лагерь Джугашвили, выглядел он плохо, как будто перенес тяжелую, длительную болезнь. Щеки впалые, цвет лица серый. На нем было советское, но солдатское обмундирование. Яловые сапоги, солдатские брюки, пилотка и большая для его роста серая шинель. Питался он наравне со всеми — одна булка хлеба на 5—6 человек в день, чуть заправленная жиром баланда из брюквы, чай. Иногда на ужин давали картошку в “мундире”. Мучаясь из-за отсутствия табака, Яков нередко менял свою дневную пайку на щепоть махорки.

Несколько раз в месяц его тщательно обыскивали, а в комнату поселили соглядатая... Лагерное начальство разрешило Джугашвили работать в небольшой мастерской, расположенной в нижнем этаже офицерского барака. Здесь человек 6—10 военнопленных делали из кости, дерева и соломы мундштуки, игрушки, шкатулки, шахматы. Вываривая полученные из столовой кости, заключенные готовили себе “доппаек”.

Яков оказался неплохим мастером и за полтора месяца сделал костяные шахматы, которые обменял на картошку унтер-офицеру Кауцману. Позднее эти шахматы за 800 марок купил какой-то немецкий майор”.

В конце апреля 1941 года сравнительно сносное существование Якова было прервано неожиданным приказом снова перевести его в Центральную тюрьму гестапо. А в 41еврале 1943 года, по личному указанию Гиммлера, Яков отправился в печально известный концлагерь Заксенхаузен. Первое время он находился в лагерной тюрьме, затем был переведен в режимный барак зондерлагеря “А”. Эта особая зона была отделена от основного лагеря высокой кирпичной стеной и опоясана колючей проволокой, по которой проходил ток высокого напряжения. Охрану несли эсэсовцы.

После окончания боевых действий в 1945 году в плен к американцам попали несколько гитлеровцев — работников лагеря Заксенхаузен. По просьбе советского командования их передали “СМЕРШУ”. Естественно, наших следователей интересовали их показания и о Джугашвили.

Комендант лагеря штандартенфюрер СС Кайндль рассказал:

“В концлагерь Яков Джугашвили был доставлен из 5 отдела

имперской безопасности Германии доктором Шульце. Часто из Берлина приезжал навещать военнопленного другой гестаповец — криминальный комиссар имперской безопасности

Штрук.

О том, что судьбой Джугашвили был заинтересован лично

Гиммлер^ было известно многим. Видимо, он хотел использовать сына Сталина в случае сепаратных переговоров с СССР или для обмена захваченных в русский плен видных нацистов”.

Не исключено, что с этой же целью в соседней с Яковом

комнате содержался племянник Молотова Василий Кокорин (как выяснилось позже, этот самозванец лишь выдавал себя за племянника Молотова), а в других комнатах жили племянник Черчилля Том Кучинн, сын премьер-министра Франции капитан Блюм и другие знатные пленники.

14 апреля 1943 года Яков Джугашвили покончил жизнь самоубийством.

По другой версии, Яков Джугашвили был убит.

Вот что показал эсэсовец Конрад Харфиг.

“14 апреля 1943 года, около 20.00 я заступил на пост. Все пленные, кроме Якова Джугашвили, были уже в бараке, лишь один он продолжал лежать у барака и бить веткой по земле. Я обратил внимание на то, что он был очень взволнован. Когда в 20.00 начальник караула пришел с ключами, чтобы запереть пленных в бараках, а я отправился запереть дверь в проволочном заборе, отделяющем бараки, Яков Джугашвили все еще продолжал лежать у барака. Я потребовал, чтобы он поднялся и вошел в барак, на что он мне ответил: “Нет, делайте со мной что хотите, но я в-барак не пойду. Я хочу поговорить с комендантом”.

Начальник караула унтершарфюрер Юнглинг направился к сторожевой башне, чтобы поговорить по телефону с комендантом лагеря, но едва он ушел, как Яков Джугашвили, пройдя мимо меня, внезапно стремительно бросился к наземной проволочной сети “спотыкачу”, преодолел ее и крикнул мне:

“Часовой, стреляй!” На это я ему ответил: “Вы не в своем уме, выйдите из-за проволоки, идите в барак, идите спать, завтра все уладится!” На это он мне ответил: “Немецкий часовой — трус. Русский часовой тотчас бы выстрелил!”

Я подумал про себя: дам ему возможность одуматься. Прийти в себя. Я прошел метров сорок и, обернувшись назад, увидел, что он обеими руками ухватился за проволоку, находившуюся под высоким напряжением. После этого мне пришлось, согласно Уставу, применить оружие. С расстояния примерно 6—7 метров я прицелился ему в голову и нажал на спусковой крючок. Я попал в него. Сразу после выстрела он разжал руки, откинулся всем телом назад и остался висеть на проволоке головой вниз”.

В апреле 1943-го труп Якова Джугашвили был кремирован, а урну с прахом увезли в Берлин, в Главное управление имперской безопасности. Куда она делась потом, никто не знает...

В этих показаниях есть два явных несоответствия: отошел на сорок метров и, обернувшись, увидал, что Джугашвили уже обеими руками ухватился за проволоку. Как же Харфиг, находясь в 40 метрах от этого места, выстрелил “с расстояния 6—7 метров” в голову Джугашвили и “попал в него”?! Если он видел на расстоянии сорока шагов, что Яков “обеими руками ухватился за проволоку” — то в тот же миг Джугашвили погиб от удара тока высокого напряжения.

Но эсэсовец утверждает: “Сразу после выстрела он разжал руки, откинулся всем телом назад и остался висеть на проволоке головой вниз”. Значит, до этого выстрела Яков был жив, и убил его не ток, а эсэсовец. Если бы проволока находилась под током, не было бы никакой необходимости стрелять в Джугашвили.

В общем, в объяснении гитлеровцев концы с концами не сходятся. Вероятнее всего, они убили его, потому что Яков не шел ни на какие сделки с немцами, не выступал по радио, не подписывал листовки, как от него требовали, и т. д. Он замкнулся, а таким он не был нужен гестаповцам.

Другой, более достоверный, на мой взгляд, вариант.

Джугашвили допрашивали много раз приезжающие из Берлина гестаповцы. Гестаповец Ройшле спрятал под скатертью микрофон, записал беседы, а потом так хитро смонтировал запись, что Яков предстал обличителем сталинского режима.

Эту пленку крутили по радиоусилителям на передовой, и голос Якова слышали советские солдаты, а на их головы немецкие самолеты сбрасывали листовки с призывом сдаваться в плен, следуя совету сына Сталина: “потому что всякое сопротивление германской армии бесполезно”. Чтобы не было сомнений, что в их руках действительно сын Сталина, немцы сделали серию фотографий: Джугашвили в окружении германских офицеров — то беседует, то пьет чай. Само собой разумеется, все это публиковали в газетах и журналах.

Когда это стало известно Сталину, он, соблюдая закон (приказ 227 предусматривал репрессировать семьи пленных, сотрудничающих с немцами), распорядился на общих основаниях выслать жену Якова, Юлию, как жену изменника, но внучку оставил у своей дочери Светланы. Сталин хотел, чтобы о нем не пошла молва, будто он покрывает семью сына, который на стороне немцев ведет антисоветскую пропаганду. Сталин не отступил от закона и, хотя и был Верховным Главнокомандующим, в таких случаях ставил себя наравне со всеми.

В 1943 году, когда выяснилось, что по отношению к Якову немцы совершили подлейшую провокацию, что он не был изменником, Юля была освобождена из-под стражи и вернулась в семью.

Яков узнал о провокации немцев от поступавших новых пленных. Они рассказали Якову о листовках, подписанных его именем и призывающих советских солдат сдаваться, а также о фотографиях, на которых Джугашвили за бутылкой вина дружески беседует с немецкими офицерами.

Яков в плену вел себя мужественно, никаких поводов для немецкой пропаганды не давал. Он наложил на себя руки, чтобы доказать непричастность к грязным делам фашистов и чтобы не дать им возможности спекулировать его именем в будущем. И может быть, этим хотел оправдаться перед отцом.

Когда окончательно выяснились все обстоятельства пленения и мужественного поведения Якова в тюрьмах и лагерях, в 1977 году (через 25 лет после смерти Иосифа Виссарионовича) Указом Президиума Верховного Совета СССР Яков Иосифович Джугашвили был награжден орденом Отечественной войны I степени (посмертно).

К сожалению, отец, несомненно, страдавший из-за этой затяжной трагедии, не утешился при жизни таким оправданием сына.

Удивительные совпадения случаются в жизни: сын будущего Генерального секретаря ЦК КПСС Хрущева — Леонид Хрущев оказался в плену у немцев, так же как и Яков Сталин, только несколько позже — в марте 1943 года. Сходство ситуации на этом начинается и на этом же заканчивается, все, что было до пленения и после, диаметрально противоположно: Леонид и Яков абсолютные антиподы по характеру, по поступкам и по убеждениям.

Но пойдем по порядку. О Леониде Хрущеве (так же как и о Якове Джугашвили) ходило много слухов и различных рассказов о его похождениях в мирное и военное время. Еженедельник “Версия” в трех номерах (23, 24, 29 за 2000 год) опубликовал обширные материалы под заголовком “Предатель или герой?”, в которых подробно излагается, как Никита Сергеевич Хрущев сначала пытался спасти сына, а потом (став Генсеком) подтасовывал факты, изымал из архивов компромат. Очень много подлого и непристойного есть в поступках отца и сына. Не буду отнимать много времени у читателей. “Версия” не дает однозначного ответа на поставленный вопрос: кто же Леонид Хрущев — герой или предатель? Ответим для себя рассказом людей, на мой, взгляд, достоверно осведомленных.

С 1 июля 1941 года по март 1942 года Леонид находился на лечении в Куйбышеве — повредил ногу при посадке самолета и на фронт совсем не спешил — на собственных ногах гулял отменно!

Из воспоминаний (тоже летчика) Степана Микояна:

“В Куйбышеве я ходил на процедуры в поликлинику, где познакомился с двумя старшими лейтенантами, тоже проходившими амбулаторное лечение после ранения: Рубеном Ибаррури, сыном вождя испанской компартии знаменитой Долорес и Леонидом Хрущевым. Леонид Хрущев был хороший, добрый товарищ. Мы с ним провели, встречаясь почти ежедневно, около трех месяцев. К сожалению, он любил выпивать. В Куйбышеве в гостинице жил в это время командированный на какое-то предприятие его товарищ, имевший “блат” на ликероводочном заводе. Они покупали там напитки в расчете на неделю и частенько распивали их в гостиничном номере. Я, хотя почти не пил, часто бывал там. Бывали там и другие гости, в том числе и девушки. Леонид, даже изрядно выпив, никогда не буянил, он становился еще больше добродушным и скоро засыпал. Мы познакомились и подружились тогда с двумя молодыми танцовщицами из Большого театра, который был там в эвакуации, Валей Петровой и Лизой Ост-роградской. Когда меня уже в Куйбышеве не было, там произошла трагедия, о которой я узнал от одного приятеля Леонида, приехавшего в Москву, а потом рассказ подтвердила и Валя Петрова, которой этот приятель рассказал сразу после случившегося. По его рассказу, однажды в компании оказался какой-то моряк с фронта. Когда все были сильно “под градусом”, в разговоре кто-то сказал, что Леонид очень меткий стрелок. На спор моряк предложил Леониду сбить выстрелом бутылку с его головы. Леонид долго отказывался, но потом все-таки выстрелил и отбил у бутылки горлышко. Моряк счел это недостаточным, сказал, что надо попасть в саму бутылку. Леонид снова выстрелил и попал моряку в голову. Леонида Хрущева осудили на восемь лет с отбыванием на фронте (это тогда практиковалось в отношении осужденных летчиков). Не долечив ногу, он уехал на фронт, добившись переучивания на истребитель ЯК-7Б...”

После переподготовки в полку к именитому сынку было особое отношение, — об этом писало командование его отцу в уже печальном письме о гибели Леонида:

“Для обучения воздушному бою к Вашему сыну был прикреплен лучший боевой летчик полка старший лейтенант За-морин, имевший на своем счету 13 лично сбитых самолетов противника. На неоднократных поверках... Леонид Никитович Хрущев неизменно показывал отличные результаты, мастерство, напористость и отвагу, свойственные талантливым летчикам-истребителям. И все же, несмотря на это, командование полка продолжало дальнейшую его тренировку, под разными предлогами удерживая от боевой работы.

Настойчивые просьбы Вашего сына, который очень обижался, почему “так долго возятся”, и блестящая техника пилотирования, умение вести себя в воздушном бою послужили... основой для разрешения... Хрущеву выполнять боевые задания в составе группы из 6—9 самолетов под наблюдением и контролем... Заморина. Заморин в первых совместных воздушных схватках сам боя не вел, а охранял своего ученика и наблюдал за его поведением...”

Понятно желание командования облегчить боль утраты сына, очевидно и опасение упрека — “Не сберегли!” Но не будем отступать от правды и, опираясь на документ (журнал учета боевых вылетов), скажем: 11 марта 1943 года был первый и последний день боевой работы летчика Леонида Хрущева. С утра он вылетел в составе группы истребителей, и Заморин “сам боя не вел, а охранял своего ученика и наблюдал за его поведением”. Собственно, и боев-то не было, а вся группа совершала тренировочный полет.

Во время третьего вылета, в тот же день, наверное после обеда и отдыха, “Хрущев не вернулся из воздушного боя”.

Ни летчики, ни командование не утверждают, что Леонид Хрущев погиб, в личном деле отметка “Пропал без вести”. Это случилось 11 марта 1943 года. С этого дня и начинаются различные слухи, версии, подтасовки, подчистки и замена документов в личном деле старшего лейтенанта Хрущева. Зачем? Почему? Мне кажется, наиболее полно и достоверно отвечает на эти вопросы как человек, лучше других осведомленный в делах секретных, — генерал КГБ В. Удилов, он 37 лет прослужил в контрразведке. Его воспоминания, касающиеся дела Л. Хрущева, опубликованы в “Независимой газете” 17.02.1998 года и в “Версии” в августе 2000 года:

“Л. Хрущев попадал в руки органов правосудия не раз. Еще до войны он связался в Киеве с бандитами. Их поймали и по приговору суда расстреляли, а сынок Никиты Сергеевича чудом избежал наказания. После инцидента в Куйбышеве Хрущев умолял Сталина пощадить сына. И вымолил. В первом же бою истребитель, пилотируемый Л. Хрущевым, ушел в сторону немцев и бесследно пропал. Версию продолжения я слышал (давно уже) из уст сотрудников отдела административных органов ЦК КПСС и КГБ СССР. Сын Хрущева, то ли по собственной инициативе, то ли из-за вынужденной посадки, оказался в плену у немцев. То ли посчитав себя обиженным советской властью, то ли по какой-то другой причине, пошел на сговор с немцами. Последовала команда Сталина — выкрасть сына Хрущева. Операцию могли провести: контрразведка “СМЕРШ”, руководимая тогда генерал-полковником Абакумовым, и те, кто участвовал в уничтожении за границей Троцкого. Во время войны ими руководил генерал-лейтенант Судоплатов. Незадолго до своей кончины Павел Анатольевич сказал мне, что его подчиненные, возможно, участвовали в похищении Л. Хрущева, но не стал вдаваться в подробности. Сын Хрущева был доставлен в Москву. “СМЕРШ” собрал документальные факты о прегрешениях Л. Хрущева. Военный трибунал Московского военного округа приговорил его к высшей мере наказания — расстрелу.

Можно представить, в каком положении оказался Никита Сергеевич. В недавнем прошлом он дважды просил Берию, Серова, лично Сталина о снисхождении к сыну. Узнав о приговоре Военного трибунала, он обратился в Политбюро ЦК ВКП(б) и просил отменить суровую кару. Как ни странно, но и тут Сталин пошел навстречу. Вопрос о судьбе Леонида Хрущева был вынесен на рассмотрение Политбюро.

И вот заседание Политбюро. Абакумов изложил материалы дела, приговор Военного трибунала и удалился. Первым на заседании выступил секретарь Московского обкома и горкома (он же начальник Политуправления Красной Армии и кандидат в члены Политбюро) Щербаков.

От первого выступления зависело многое, и прежде всего — куда и в каком направлении пойдет обсуждение. Щербаков основной упор сделал на необходимости равенства всех перед законом. Нельзя, заявил он, прощать сынков именитых отцов, если они совершили преступление, и в то же время сурово наказывать других. Что тогда будут говорить в народе? Щербаков высказался за то, чтобы оставить приговор в силе.

Затем слово взял Берия. Он напомнил, что Леонида Хрущева уже дважды прощали.

Маленков, Каганович, Молотов были едины: оставить приговор в силе.

Последним выступил Сталин. Его старший сын Яков также находился в плену у немцев. Своим решением Сталин как бы заранее подписывал приговор и ему. “Никите Сергеевичу надо крепиться и согласиться с мнением товарищей. Если то же самое произойдет с моим сыном, я с глубокой отцовской горечью приму этот справедливый приговор!” — Так, рассказывали мне, подытожил Сталин, закрывая заседание”.

Нужны ли комментарии? Может быть, стоит привести лишь одну фразу, показывающую, какие последствия лично для Сталина имело дело Хрущева-младшего. А сказал эту фразу Хрущев-старший в кругу приближенных перед XX съездом:

— Ленин, в свое время, отомстил царской семье за брата, а я отомщу Сталину, пусть мертвому, за сына.

Слышал эту угрозу генерал Докучаев, человек заслуживающий доверия, потому что был заместителем начальника Главного управления охраны КГБ СССР.

Два отца, два сына, две судьбы — и какие они не сходные, какие разные в своем горе!..

На стороне противника (Июль — август 1941 года)

По всей Германии громкоговорители гремели военными маршами. Будто вся страна участвовала в военном походе. Праздничное волнение охватило народ. Геббельс с пафосом поздравлял соотечественников с новыми победами, с ликованием провозглашал все новые и новые названия городов, которыми овладела германская армия.

В ставке Гитлера тоже праздничное настроение, все приветливы, улыбчивы. Отброшены заботы, сомнения и колебания, на фюрера смотрят с великим почтением. А как же — победитель Франции, Польши и вот уже почти покоритель России!

В присутствии фюрера говорят только шепотом. В полный голос, раскатисто и победно, говорит только он. И всем это понятно и приятно. Имеет право!

Третьего июля, на двенадцатый день войны, Гальдер записал в своем дневнике: “В целом теперь уже можно сказать, что задача разгрома главных сил русской сухопутной армии перед Западной Двиной и Днепром выполнена... восточнее мы можем встретить сопротивление лишь отдельных групп, которые, принимая во внимание их численность, не смогут серьезно помешать наступлению германских войск. Поэтому не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна в течение 14 дней. Конечно, она еще не закончена”.

А Гитлер на очередном совещании 4 июля многозначительно заявил:

—Я все время стараюсь поставить себя в положение противника. Практически он войну уже проиграл. Хорошо, что мы разгромили танковые и военно-воздушные силы русских в самом начале. Русские не смогут их больше восстановить.

Не надо думать, что гитлеровцы были людьми легкомысленными, и представлять их так карикатурно, как порой описывали наши газеты, просто наивно. У руководства германскими вооруженными силами были довольно весомые основания для хорошего настроения.

Окрыленный успехами первых двух недель боев, Гитлер рассуждает о делах, которые будет осуществлять вермахт после завершения восточной кампании. Он вообще настолько верил в реальность своих замыслов, что еще до нападения на СССР отдал соответствующие указания, и генштабисты разработали директиву № 32. Гитлер подписал ее 11 июня 1941 г.

Эта директива фокусировала задачи на операции вермахта после осуществления плана “Барбаросса”. Предусматривалось, что после разгрома Вооруженных Сил Советской России, “исходя из обстановки, которая должна сложиться в результате победоносного завершения похода на восток, перед вооруженными силами могут быть поставлены на конец осени 1941 г. и зиму 1941/42 г. следующие стратегические задачи...” Дальше излагались эти задачи: в Северной Африке захватить Тобрук и наступать на Суэцкий канал; из Закавказья бросить механизированный экспедиционный корпус в Иран и Ирак; блокировать западный вход в Средиземное море путем захвата Гибралтара и так далее.

Но, кроме лучезарных планов, существовали реальная обстановка, реальные войска, которые продолжали сражения. А реальность эта была такова, что группа армий “Центр”, понеся большие потери в боях за Смоленск, имела на своем правом фланге отставшую группу армий “Юг”, войска же нашего Юго-Западного фронта угрожали тылам продвинувшейся группы армий “Центр” и могли нанести ощутимый контрудар, а при хорошей организации и отрезать эти прорвавшиеся вперед армии центральной группы.

И вот у фюрера появилась забота: куда двигать войска дальше — на юг или на север? О том, почему возникла такая проблема, кто заставлял об этом думать, в окружении Гитлера как-то не принято было говорить. Просто возникла проблема, и фюрер в театральной позе, предрешая гениальность своего выбора, предрекал: “Это будет самым тяжелым решением этой войны”. Втайне он, видимо, понимал, что расчет на молниеносный удар не сбывается. Во всех вариантах восточной кампании, которые разрабатывались до начала войны, предусматривалось — не допустить отхода частей Красной Армии в глубь территории Советского Союза, все они должны были быть окружены и уничтожены до рубежа Днепра. Однако это явно не состоялось.

Внешне Гитлер был спокоен и важен, но в сознании его что-то заметалось в предчувствии беды. Это можно сегодня подтвердить несколькими отданными им директивами. Была целая вереница директив, причем одна другую догоняла, уточняла и даже отменяла.

19 июля, опасаясь за судьбу группы армий “Центр”, Гитлер вынужден был отдать директиву № 33. Кстати, это первая директива после подписанного в начале войны плана “Барбаросса”, которая конкретизировала дальнейшие действия войск.

Согласно этой директиве, приостанавливалось наступление группы армий “Север”. Командующему группой армий “Центр” Боку было приказано заняться наведением порядка в своих армиях, и особенно восстановить боеготовность танковых соединений. Рундштедту — группа армий “Юг” — приложить все силы для уничтожения советских армий и не позволить им уйти на восток, за Днепр.

Вынужденный отдать такое приказание, Гитлер был этим очень недоволен, потому что подобная приостановка никак не входила в прежние расчеты ни его, ни верховного командования вермахта. Многие генералы из окружения Гитлера всячески подбивали фюрера на продолжение безоглядного наступления на Москву, да и сам Гитлер, все время искавший возможностей осуществить свои прежние намерения, вдруг, вопреки логике событий, неожиданно для командующих, 23 июля отдает дополнение к директиве № 33, которое в корне меняет ранее поставленные задачи.

Теперь Лееб группой армий “Север” должен — без дополнительных танковых сил — взять Ленинград, Бок группой армий “Центр” — взять Москву, и, кроме того, 3-й танковой группе, входящей в состав ее войск, приказано двинуться к Волге. А Рундштедт на юге, получив подкрепление, должен был пройти через Харьков и Донбасс, вторгнуться на Кавказ и осуществить дальнейшие планы, намеченные в директиве № 32, то есть двигаться в Ирак и Иран.

Как видим, Гитлер, не считаясь с обстановкой на фронтах, пытается волевым напором осуществить свои заветные замыслы. Зачем ждать? Противник разгромлен, он шатается, его надо только толкнуть! Ведь несколько дней назад всем было ясно — война выиграна.

Главнокомандующий сухопутными силами Браухич и начальник генерального штаба Гальдер поняли невыполнимость задач, которые ставил в этих новых указаниях Гитлер. Они высказали свои точки зрения, но аргументы их не были признаны достаточно убедительными.

Тем временем на западном направлении продолжалось Смоленское сражение. В районах Ярцева, Ельни, Смоленска, в котлах у Могилева советские войска действовали очень активно, исход этих боев был настолько непредсказуем и успех действий советских войск мог привести к таким тяжелым последствиям, что Гитлер был вынужден 30 июля отдать еще одну, очередную, директиву № 34, которой практически отменял свой предыдущий приказ и в которой снова давал указания о переходе к оборонительным действиям.

Командующий центральной группой войск Бок был очень недоволен этим приказом, потому что он все еще был уверен, что сможет решительным рывком в сторону Москвы опрокинуть советские части и овладеть столицей.

После войны гитлеровские генералы обвинили своего фюрера в авантюризме и недостаточной стратегической грамотности. Но сравнение действий фюрера и его командующего на центральном направлении свидетельствует как раз об обратном. В данном случае Гитлер, опасаясь тяжелых последствий в результате наступательных действий советских армий, приказывал Боку остановиться, отбить наступление, дообеспечить свои войска, привести их в порядок и только после этого возобновить наступление. Однако Бок готов был ослушаться фюрера, он заявлял: “Мы теряем огромный шанс... Необходимо двигаться вперед, на Витебск, не обращая внимания на создавшиеся в тылу котлы”. Главнокомандующему Браухичу он сказал: “Принципы современной войны требуют продолжать наше движение на Москву. Мы разбили большое число соединений противника”. Более осторожный Браухич говорил Боку о том, что в тылу остались еще сильные советские части и надо перейти к временной обороне. Но Бок продолжал настаивать на своем.

Для того чтобы окончательно разобраться в сложившейся обстановке и сделать заключение, кто же прав — Бок или Браухич, Гитлер 4 августа прилетел в Борисов, в штаб группы армий “Центр”. Главным вопросом, который назрел и по поводу которого Гитлер должен был принять решение, был вопрос о том, где сосредоточить основное усилие — на наступлении на Москву или на взятии Киева.

Совещание началось с доклада Бока об обстановке на фронте группы армий “Центр”. Он обрисовал положение войск, их состояние и материальное обеспечение.

Гудериан, доложив обстановку перед фронтом своей 2-й танковой группы, особо подчеркнул:

— Для продолжения операции необходимо восполнить потери в офицерах, унтер-офицерах и солдатах, а также в технике. В случае подвоза необходимого числа новых двигателей можно на 70% восстановить боеспособность танков для ведения глубоких операций. Если группа получит меньше, то сможет проводить лишь ограниченные операции.

Дальше докладывал Готт об обстановке на фронте 3-й танковой группы, он тоже особенно подчеркнул, что дальнейшие операции его группа может вести лишь с ограниченной целью, если не будут подвезены новые двигатели.

Высказались и другие присутствующие, в целом их мнение сводилось к тому, что группой армий “Центр” необходимо продолжать наступление на Москву.

Как бы подводя итоги, но не принимая еще окончательного решения, а только размышляя, Гитлер сказал:

— Планы Англии определить в настоящее время невозможно. Они могут высадить десанты и на Пиренейском полуострове, и в западной Африке. Для отражения таких попыток высадки десанта, а также для других целей необходимо держать наготове высокоманевренные резервы. Для этого служат две танковые дивизии, находящиеся на родине, и вновь формирующиеся танковые соединения. На оснащение последних идет основная масса производимых двигателей. Однако мы подумаем, и я надеюсь, что найдем возможность выделить для второй и третьей танковых групп хотя бы четыреста новых двигателей.

Гудериан вставил реплику:

— Только для второй танковой группы требуется их триста. Гитлер не ответил на реплику и продолжал рассуждать:

— Для принятия решений о продолжении операции определяющей является задача — лишить противника жизненно важных районов. Первая достижимая цель — Ленинград и русское побережье Балтийского моря в связи с тем, что в этом районе имеется большое число промышленных предприятий, а в самом Ленинграде находится единственный завод по производству сверхтяжелых танков, а также в связи с необходимостью устранения русского флота на Балтийском море. Мы надеемся достигнуть этой цели к 20 августа. После этого значительная часть войск группы армий “Север” будет передана в распоряжение группы армий “Центр”.

Затем Гитлер продолжил:

— На юге обстановка в течение последних дней развивалась благоприятно. Там намечается уничтожение крупных сил противника. Противник сильно измотан также в результате предшествующих операций группы армий “Юг”, его боеспособность нельзя назвать высокой... Можно предположить, что в ближайшее время русская армия придет в такое состояние, что не сможет вести крупных операций и сохранить в целости линию фронта. Большие потери противника подтверждаются тем, что он бросает в последнее время в бой свои отборные пролетарские соединения, как видно из докладов генерал-полковника Гудериана о наступлении на Рославль... Сложилось впечатление, что там удался полный прорыв и путь на восток за Рославлем свободен.

Гитлер упивался оптимизмом:

— В целом операции на восточном фронте развивались до сих пор более удачно, чем это можно было бы ожидать, даже несмотря на то, что мы встретили сопротивление большего количества танков и самолетов, чем то, которое предполагали... Англичане радостно кричат о том, что немецкое наступление остановилось. Надо будет ответить им через нашу прессу и радио и напомнить об огромных расстояниях, которые нами уже преодолены. Суточные переходы пехоты превосходят все, что было достигнуто до сих пор. Я даже рассчитывал, что группа армий “Центр”, достигнув рубежа Днепр — Западная Двина, временно перейдет здесь к обороне, однако обстановка складывается так благоприятно, что нужно ее быстро осмыслить и принять новое решение.

Далее Гитлер развил свои суждения об общей обстановке:

— На втором месте по важности для противника стоит юг России, в частности Донецкий бассейн, начиная от района Харькова. Там расположена вся база русской экономики. Овладение этим районом неизбежно привело бы к краху всей экономики русских... Поэтому операция на юго-восточном направлении мне кажется первоочередной, а что касается действий строго на восток, то здесь лучше временно перейти к обороне. Эксперты и специалисты по метеорологии докладывают, что в России период осенних дождей на юге начинается обычно в середине сентября, а в районе Москвы лишь в середине октября, таким образом, мы успеем, завершив операции на юге, продолжить их в направлении Москвы на восток до наступления дождей...

Дождавшись паузы и понимая, что Гитлер все больше склоняется к тому, чтобы сосредоточить главные усилия на флангах, то есть на севере в сторону Ленинграда и на юге в сторону Киева, Бок все же попытался напомнить ему:

— Однако наступление на восток в направлении Москвы будет предпринято против основных сил противника. Разгром этих сил решил бы исход войны. Вместе с тем надо отдавать себе отчет и в том, что для проведения такого решающего наступления его надо тщательно подготовить и питать необходимой техникой и боеприпасами.

На этом совещании Гитлер не принял окончательного решения. Вопрос о том, в каком направлении сосредоточить главные усилия войск на восточном фронте, остался открытым.

Из штаба группы армий “Центр” Гитлер вылетел к Рунд-штедту в группу армий “Юг”. Здесь было еще более сложное положение. Рундштедт полностью увяз в боях с частями Юго-Западного фронта, которым командовал М. П. Кирпонос. Рундштедт обоснованно доложил Гитлеру, что группа армий “Центр” будет иметь обеспеченный фланг для нанесения последнего, решающего удара на Москву только после уничтожения противника в Восточной Украине. И нельзя нанести удар на московском направлении раньше, чем будет развязан узел на Украине.

Выслушав доклад Рундштедта и ознакомившись с создавшейся здесь обстановкой, Гитлер еще раз убедился в необходимости “поворота на юг”: если не расчистить то, что нависает над группой армий “Центр” с юга, ни о продолжении наступления на Москву, ни вообще о продвижении на восток нельзя было говорить.

Но не так просто было совершить этот “поворот на юг”. Разгорелось Смоленское сражение. Танковая группа Гудериана была связана боями с группой генерал-лейтенанта В. Я. Качалова. Эта группа, находясь в окружении, вела себя настолько активно, что сковывала большие силы противника. А на северном фланге фронта Бока танковая группа Готта тоже не могла повернуть свои части, потому что в тылу ее действовала кавалерийская группа генерала О. И. Городовикова. В районе Великих Лук тоже активно действовали наши окруженные части 16-й и 20-й армий, которые пробивались на восток к своим. Такое положение было на флангах.

Восьмого августа наши войска перешли в наступление и ударили в центр группы армий Бока, вклинились в его передовые части. А 17 августа начал наступление Резервный фронт под командованием Жукова, о чем речь пойдет дальше. Здесь Ельнинской операцией Жуков сказал свое весомое, а может быть, решающее слово в Смоленском сражении.

* * *

В такой сложной и напряженной для гитлеровской армии обстановке родилась новая директива Гитлера от 22 августа 1941 года. Она начиналась так: “Соображения командования сухопутных войск относительно дальнейшего ведения операций на востоке от 18 августа не согласуются с моими планами...” Гитлер в корне ломал принятые раньше решения, на что, собственно, его вынудили действия советских армий. Совсем недавно в директиве № 34 он приказывал Боку еще до наступления зимы захватить Москву. А теперь он дал указание остановить армии “Центра”.

После завершения второй мировой войны немецкие генералы, да и стратеги других армий, писали о том, что Гитлер допустил ошибку, остановив наступление на Москву. Если быть объективным, то надо признать, что в данном случае Гитлер был прав. Но с такой поправкой: не он остановил наступление на Москву, а остановили это наступление советские войска. Если бы наступление продолжалось, то оно привело бы немецкую армию к более тяжелому поражению. Вот разъяснение, которое давал Гитлер своим генералам: “Наступление на Москву может быть продолжено только после уничтожения крупных советских сил, не позволяющих завершить это наступление. Чего бы это ни стоило, надо уничтожить эти советские части. Возражение, что в результате этого мы потеряем время и наступление на Москву будет предпринято слишком поздно или что танковые соединения по техническим причинам не будут тогда в состоянии выполнить эту задачу, является неубедительным. Ибо после уничтожения русских войск, угрожающих правому флангу группы армий “Центр”, наступление на Москву будет провести не труднее, а легче”.

И дальше Гитлер опять-таки логично рассуждает: “Сейчас нам представляется благоприятная возможность, какую дарит судьба во время войны в редчайших случаях. Огромным выступом глубиною почти в триста километров расположены войска противника, с трех сторон охватываемые двумя немецкими группами армий”.

И это действительно было так. Войска Юго-Западного фронта с севера и с юга были охвачены германскими соединениями. Кроме того, Гитлер подчеркивал, что после поворота на юг и захвата Украины и Донбасса Советский Союз будет лишен угля, железа, нефти, а немецкая армия все это приобретет, и это очень важно для окончательной победы.

23 августа командующие танковыми группами были вызваны в штаб группы армий “Центр”, и здесь им был отдан приказ о дальнейших действиях в соответствии с вышеприведенной директивой Гитлера. Начальник генерального штаба сухопутных войск Гальдер, присутствовавший на этом совещании, был явно подавлен таким решением фюрера, потому что он был одним из основных разработчиков плана наступления на Москву.

Поскольку возражения штабных генералов Гитлер во внимание не принял, Бок предложил Гудериану как фронтовому генералу еще раз обратиться к Гитлеру и попытаться склонить его к изменению принятого решения.

Гудериан вместе с Гальдером вылетели в ставку в Восточной Пруссии. Здесь Гудериан зашел сначала к главнокомандующему сухопутными силами фельдмаршалу фон Браухичу и изложил ему цель своего приезда и тему предстоящего разговора с Гитлером. Браухич ему ответил:

— Я запрещаю вам поднимать перед фюрером вопрос о наступлении на Москву. Вы имеете приказ наступать в южном направлении, и речь может идти только о том, как его выполнить.

— Тогда позвольте вылететь обратно в свою танковую группу, ибо при таких условиях мне не имеет смысла говорить с Гитлером о чем бы то ни было.

— Нет, вы пойдете к фюреру, — возразил фельдмаршал, — и доложите ему о положении своей танковой группы, не упоминая, однако, ничего о Москве!

Гудериан отправился к Гитлеру. В присутствии Кейтеля, Йодля, Шмундта и других он доложил обстановку перед фронтом своей танковой группы, а также о ее состоянии и обеспеченности.

Гитлер спросил:

— Считаете ли вы свои войска способными сделать еще одно крупное усилие при их нынешней боеспособности?

— Если войска будут иметь перед собой настоящую цель, которая будет понятна каждому солдату, то да!

— Вы, конечно, подразумеваете Москву?

— Да. Поскольку вы затронули эту тему, разрешите мне изложить свои взгляды по этому вопросу.

Гитлер разрешил, и Гудериан еще раз подробно изложил ему свои доводы. Он говорил, что после достижения военного успеха на решающем направлении и разгрома главных сил противника будет значительно легче овладеть экономически важными районами Украины, так как захват Москвы — узла важнейших жизненных дорог — чрезвычайно затруднит русским переброску войск с севера на юг. Он также напомнил, что войска группы армий “Центр” уже находятся в полной боевой готовности для перехода в наступление на Москву, в то время как предполагаемое наступление на Киев связано с необходимостью провести перегруппировку войск, на что потребуется много времени. Он еще раз подчеркнул, что операции на юге могут затянуться, и тогда из-за плохой погоды уже поздно будет наносить решающий удар на Москву в этом году.

Гитлер слушал Гудериана молча, ни разу не прервал его. Но когда Гудериан замолчал, надеясь, что он убедил фюрера своей горячей речью, Гитлер вдруг твердо сказал:

— Я приказываю немедленно перейти в наступление на Киев, который является нашей ближайшей стратегической целью.

Затем Гитлер повторил уже изложенные в директиве ставки соображения об ударе по Ленинградскому промышленному району, о необходимости овладения Крымом, являющимся авианосцем Советского Союза в его борьбе против использования Германией румынской нефти, и другие “экономические доводы”.

Юго-Западный фронт — “ахиллесова пята”

Юго-Западный фронт не только спасал Москву от прямого удара группы армий “Центр”, он ломал график “молниеносной войны”.

Армии правого крыла Юго-Западного фронта упорно сдерживали натиск врага на Киев, но на левом крыле противник, тесня 6-ю и 12-ю армии к Запорожью и Днепропетровску, замкнул окончательно кольцо окружения этих армий в районе Умани.

Сталину тяжело было слышать об Уманском котле, поглотившем сотни тысяч красноармейцев, командиров, во главе с командармами Музыченко и Понедельным. И это после только что пережитых белорусских событий. Но тяжелее было сознавать, что зреет еще один котел, в районе Киева.

Сталин позвонил Кирпоносу, приказал:

— Немедленно, совместно с главкомом направления и командующим Южным фронтом подготовить план создания обороны по линии Херсон — Каховка — Кременчуг и далее на север, включая Киев. Срочно готовьте эту линию обороны, зарывайтесь в землю, подтяните с тыла резервы, особенно артиллерию. На этом рубеже встречайте все отступающие части. Предложения представить к двенадцати часам 5 августа.

— Ваши указания будут приняты к незамедлительному исполнению, — ответил Кирпонос. — Мы приняли все меры, чтобы отстоять Киев. Есть просьба помочь с пополнением и вооружением. По прикажу главкома с утра 6 августа организуем удар из района Корсуни в направлении Умани для помощи частям окруженных армий. Хотелось бы знать ваше мнение по этому вопросу...

— Мы согласны, — сказал Сталин. — Ставка не только не возражает, но всячески приветствует всякие наступательные действия для помощи окруженным товарищам. Но не забывайте о рубеже обороны. Надо всегда рассчитывать не только на хорошее, но и на плохое. Это единственное средство не попасть впросак. Что касается помощи, она будет, но было бы неразумно думать, что вам все подадут в готовом виде со стороны. Учитесь сами снабжать и пополнять себя. Создайте при армиях запасные части, приспособьте некоторые заводы к производству винтовок, пулеметов. Пошевелитесь как следует—и вы увидите, что можно многое создать для фронта на самой Украине. Так поступает Ленинград, используя свои машиностроительные заводы, базы, и он многое успевает сделать. Украина могла бы поступить также. Ленинград наладил производство эрэсов к реактивным минометам. Это очень эффективное оружие, которое буквально крушит врага. Почему бы и вам не заняться этим делом?

— Товарищ Сталин, все ваши указания будут немедленно проводиться в жизнь. К сожалению, мы не знакомы с устройством эрэсов. Просим вашего приказания прислать нам один образец с чертежами, и мы организуем у себя производство.

— О чем вы говорите? Чертежи есть у ваших людей, и давно имеются образцы. Но если вы такие невнимательные, я вышлю вам батарею с эрэсами, чертежи и конструкторов по производству... Всего хорошего. Желаю успеха.

Чтобы не допустить окружения киевской группировки Сталин создал Брянский фронт.

Для постановки задачи вновь созданному фронту Сталин вызвал генерал-полковника Еременко в Москву. Он хорошо относился к Андрею Ивановичу. Принимая его, разговаривал с ним тепло, расспросил о здоровье. Еременко, чувствуя эту симпатию, держался уверенно, что тоже импонировало Верховному: дела на фронтах шли плохо, все рушилось, нужна была фигура прочная, на которую хотелось бы опереться, вот Еременко в те дни и показался Сталину такой волевой и прочной личностью.

Сталин обрисовал обстановку на советско-германском фронте и поставил Еременко задачу. Он охарактеризовал 2-ю танковую группу Гудериана как главную ударную группировку на этом направлении, сказал, что и сила это грозная, и направление очень важное. Упомянул Сталин и о возможном ударе группы Гудериана по правому флангу Юго-Западного фронта, но все же сказал, что основная задача войск Брянского фронта — во что бы то ни стало разбить силы Гудериана.

Выслушав Сталина, Еременко очень уверенно заявил о том, что он в ближайшие дни, безусловно, разгромит подлеца Гудериана.

Такая уверенность Еременко понравилась Верховному, и, когда тот ушел, Сталин сказал оставшимся в его кабинете:

— Вот тот человек, который нам нужен в этих сложных условиях.

После ухода Еременко Сталин продиктовал Шапошникову директиву Юго-Западному фронту, в которой приказывалось во что бы то ни стало удержать Киев.

Все последующие дни Сталин и Генеральный штаб занимались вопросом ликвидации опасности, нависшей с севера над Юго-Западным фронтом. Они укрепили это направление и прежде всего Брянский фронт своими резервами — танками, артиллерией, людьми, вооружением, привлекли сюда авиацию с соседних фронтов, резерва Главного Командования, а также части дальнебомбардировочной авиации.

Но боевые действия Брянского фронта не радовали.

20 августа прорвались в район Унечи. 45-й стрелковый корпус 13-й армии дрался в окружении. Вся 13-я армия, сильно ослабленная, отошла к реке Судость.

Шапошников и Василевский еще раз пытались убедить Сталина принять решение об отводе войск из Киевского ук-репрайона. Сталин выслушал их спокойно и разрешил:

— Для ликвидации разрыва между Центральным и Брянским фронтами отвести 21-ю армию Центрального и 13-ю армию Брянского фронтов. Причем стык фронтов обеспечить мощными резервами. Думайте не об отступлении, а о том, как спасти положение! — закончил он разговор сердито.

Прошло еще четыре дня. Обстановка продолжала ухудшаться. На очередном докладе обстановки Шапошников и Василевский предложили:

— Еременко трудно согласовывать свои действия с Центральным фронтом. Оба фронта невелики, а органы управления раздуты. Одним словом, предлагаем объединить оба фронта и все управление передать Еременко.

Разговор получился долгим, но к утру Сталин согласился с целесообразностью объединения фронтов.

— Ну хорошо, — сказал он. — Приступайте к подготовке директивы, но прежде я переговорю с Еременко. Вы не уходите, — сказал Шапошникову и Василевскому.

Сталин специально оставил их, желая лишний раз показать свое стремление советоваться с фронтовым командованием. Он позвонил Еременко.

— Слушаю, товарищ Сталин!

— Здравствуйте, товарищ Еременко, У меня к вам несколько вопросов. Не следует ли расформировать Центральный фронт, третью армию соединить с двадцать первой и передать в ваше распоряжение? Мы можем послать вам на днях — завтра, в крайнем случае, послезавтра — две танковые бригады с некоторым количеством KB в них и два-три танковых батальона, — очень ли они нужны вам? Если вы обещаете разбить Гудериана, то мы можем послать еще несколько полков авиации и несколько батарей PC. Каков будет ваш ответ?

— Мое мнение о расформировании Центрального фронта таково: в связи с тем, что я хочу разбить Гудериана и, безусловно, разобью, то направление с юга нужно крепко обеспечивать. А это значит — прочно взаимодействовать с ударной группой, которая будет действовать из района Брянска. Поэтому прошу обе армии Центрального фронта подчинить мне. Я очень благодарен вам, товарищ Сталин, за то, что вы укрепляете меня танками и самолетами. Прошу только ускорить их отправку, они нам очень и очень нужны. А насчет Гудериана, безусловно, постараемся разбить его, задачу, поставленную вами, выполнить. У меня к вам больше вопросов нет...

Сталин удовлетворенно кашлянул.

— Вот, слышали мнение фронтовика? Он готовится бить Гудериана, а вы делаете директиву для войск.

В ту же ночь Сталин подписал ее, не читая. Он только что переговорил с Ворошиловым и был в отвратительном настроении. Враг находился у стен Ленинграда. Уже встал вопрос о подрыве кораблей Балтийского флота, с таким трудом прорвавшихся в город из Таллина. В последние сутки его мысль металась от Киева к Ленинграду и обратно. А положение под Москвой тоже было весьма ненадежное.

Вот и сейчас перед ним сидели уставший, больной Шапошников и почерневший от недосыпания Василевский.

— Плохо дело под Ленинградом, — сказал Сталин. — Се-веро-Западное направление расформировали, Ворошилов командует Ленинградским фронтом, а что толку. От Еременко тоже ничего утешительного. Сегодня же направить ему директиву и обязать войска Брянского фронта перейти в решительное наступление, уничтожить группу Гудериана и, развивая наступление, выйти к 15 сентября на линию Петровичи — Климовичи — Новозыбков.

Брянский фронт начал наступление при мощной поддержке авиации, действиями которой руководил заместитель командующего ВВС РККА генерал-майор Петров, по опрокинуть или хотя бы остановить набравшую пробивную силу танковую армаду Гудериана так и не смог.

2 сентября поздно вечером Сталин позвонил в Оперативное управление Василевскому:

— Берите блокнот и записывайте указания командующему войсками Брянского фронта...

“Ставка все же не довольна вашей деятельностью, — диктовал Сталин. — Несмотря на работу авиации и наземных частей, Почеп и Стародуб остаются в руках противника. Это значит, что вы противника чуть-чуть пощипали, но с места сдвинуть его не сумели. Ставка требует, чтобы наземные войска действовали во взаимодействии с авиацией, вышибли противника из района Стародуба, Почепа и разгромили по-настоящему. Пока это не сделано, все разговоры о выполнении задания остаются пустыми словами. Ставка приказывает:

Петрову оставаться на месте и всеми соединенными силами авиации способствовать решительным успехам наземных войск. Гудериан и вся его группа должны быть разбиты вдребезги. Пока это не сделано, все ваши заверения об успехах не имеют никакой цены. Ждем ваших сообщений о разгроме группы Гудериана...”

Но не дождался Верховный подобного доклада. Зато пришло донесение о тяжелом ранении в ногу комфронта Еременко. Его срочно эвакуировали в один из госпиталей Москвы, потом в Куйбышев, и это в общем-то спасло генерала от сталинского гнева, ибо фронт на юго-западе уже трещал по швам.

7 сентября Военный совет Юго-Западного направления и фронта сообщили о прорыве немцев на Конотопском, Черниговском, Остерском и Кременчугском направлениях. Под угрозу окружения попадали не только 5-я, 37-я армии, но и весь Юго-Западный фронт.

Еще раз доложили Верховному: надо сдавать Киев. Не первый раз Шапошников почувствовал силу сталинского гнева.

— Что это за Генеральный штаб? — сердито цедил Сталин. — Слушать вас не хочется. Мы ждем от вас предложений, как разбить врага, а вы все одно — сдать Киев, сдать Киев! Да понимаете ли вы, что значит сдать Киев? Вы, как и Буденный, идете по линии наименьшего сопротивления. Вместо того чтобы бить врага, уходите от него. Вы, маршалы, генералы! Идите и работайте! Думайте!

Последующие двое суток разговор носил примерно такой же характер. 9 сентября Шапошников и Василевский снова предстали перед Верховным. Тот резко разговаривал с кем-то по телефону.

— Вот еще один паникер... — выругался Сталин и повесил трубку. — Звонил Ворошилов. Просил заменить его кем-нибудь помоложе. Допустил немцев до границ Ленинграда и в кусты. Мы, конечно, освободим его. Направим в Ленинград Жукова. Он уже вызван с фронта. И Буденного снимем. На его место поедет Тимошенко. Ну ладно, вижу, с чем пришли. Раз не умеете воевать, отступайте. Разрешаю отход пятой армии и правого крыла тридцать седьмой за Десну, но Киевский плацдарм удерживать до конца. И не вздумайте мне еще что-нибудь сказать о Киеве. Я сам переговорю с Кирпоно-сом.

Прикрывшись частью сил от не очень инициативных действий Брянского фронта, Гудериан главными силами продолжал углубляться в тыл войскам Юго-Западного фронта. 10 сентября его передовые части ворвались в город Ромны.

8 это время ниже, на юге, сложилась такая обстановка, которая благоприятствовала фашистам для нанесения удара по тому же Юго-Западному фронту: наши войска Южного фронта были оттеснены за Днепр. Прикрываясь этой широкой водной преградой, командование немецкой группы армий “Юг” оставило там лишь небольшой заслон, а основную массу войск 17-й полевой армии и 1-й танковой группы Клейста собрало в мощный кулак и бросило на соединение с группой Гудериана.

Самоотверженно сражалась 38-я армия генерала Феклен-ко, остатками своих сил она нанесла контрудар во фланг Клей-сту, но силы были неравны, и Клейст, обогнув 38-ю армию, пошел вперед на соединение с Гудерианом.

Командование Юго-Западного фронта обратилось в Ставку с предложением об отводе войск на восточный берег Днепра, чтобы избежать их полного окружения.

Ночью, в 1 час 15 минут 11 сентября, состоялся разговор с Кирпоносом. Сталин сказал:

— Ваши предложения о немедленном отводе войск без того, что вы заранее подготовите рубеж на реке Псел и поведете отчаянные атаки на конотопскую группу противника во взаимодействии с Брянским фронтом, повторяю, без этих условий ваши предложения об отводе войск являются опасными и могут создать катастрофу. Перестаньте, наконец, заниматься исканием рубежей для отступления, а ищите пути для сопротивления... И еще: Киева не оставлять и мостов не взрывать без разрешения Ставки...

А. М. Василевский пишет в своих воспоминаниях: “При одном упоминании о жестокой необходимости оставить Киев Сталин выходил из себя и на мгновение терял самообладание”.

Но обстановка на фронте не считалась с желаниями или нежеланиями Сталина, она неумолимо складывалась так, как диктовал ход боевых действий.

14 сентября в 3 часа 25 мин. начальник штаба Юго-Запад-ного фронта генерал-майор В. И. Тупиков по собственной инициативе обратился к начальнику Генштаба и начальнику штаба Юго-Западного направления с телеграммой, в которой, охарактеризовав тяжелое положение войск фронта, закончил изложение своей точки зрения следующей фразой: “Начало понятной вам катастрофы — дело пары дней”.

Это была горькая правда. На другой день в районе Лохвицы соединились немецкие части 2-й танковой группы, наступавшей с севера, и 1-й танковой группы, прорвавшейся с кременчугского плацдарма. Кольцо вокруг 5-й, 21-й, 26-й, 37-й и части сил 38-й армии замкнулось.

Обстановка, как мы видим, была тяжелая, но, несмотря на это, начальник Генерального штаба был вынужден на телеграмму Туликова отправить следующий ответ, продиктованный ему Сталиным:

“Командующему ЮЗФ, копия Главкому ЮЗН. Генерал-майор Тупиков представил в Генштаб паническое донесение. Обстановка, наоборот, требует сохранения исключительного хладнокровия и выдержки командиров всех степеней. Необходимо, не поддаваясь панике, принять все меры к тому, чтобы удержать занимаемое положение и особенно прочно удерживать фланги. Надо заставить Кузнецова (21А) и Потапова (5А) прекратить отход. Надо внушить всему составу фронта необходимость упорно драться, не оглядываясь назад. Необходимо неуклонно выполнить указания тов. Сталина, данные вам 11.9.

14. IX. 1941 г. 5 ч. 00 м.

Б. Шапошников”.

Вот что писал Гудериан в своих мемуарах об этих днях:

“16 сентября мы перевели наш передовой командный пункт в Ромны. Окружение русских войск успешно продолжалось. Мы соединились с танковой группой Клейста... С того времени, как были начаты бои за Киев, 1-я танковая группа захватила 43 000 пленных, 6-я армия — 63 000. Общее количество пленных, захваченных в районе Киева, превысило 290 000 человек”.

А в окружении оставались еще четыре наши армии! Кирпонос доложил в Генштаб: “Фронт перешел к боям в условиях окружения и полного пересечения коммуникаций. Переношу командный пункт в Киев, как единственный пункт, откуда имеется возможность управлять войсками. Прошу подготовить необходимые мероприятия по снабжению армий фронта огнеприпасами при помощи авиатранспорта”.

16 сентября новый (назначенный вместо Буденного) командующий Юго-Западным направлением Тимошенко вызвал к себе в кабинет прилетевшего от Кирпоноса заместителя начальника штаба Юго-Западного фронта Баграмяна. В кабинете находился и член Военного совета Н. С. Хрущев. Тимошенко, размышляя, сказал Баграмяну:

— Сейчас мы делаем все, чтобы помочь фронту: стягиваем на Ромны и Лубны все силы, которые смогли собрать, в том числе усиленный танками корпус Белова и три отдельные танковые бригады. Через несколько дней к нам подойдут дивизии Руссиянова и Лизюкова. Этими силами мы попытаемся пробиться навстречу окруженным войскам фронта. Мы отдаем себе отчет, что разгромить две прорвавшиеся фашистские танковые армии мы не сможем, но создадим бреши, через которые смогут выйти окруженные войска. Вот цель наших ударов. Мы уверены, что в создавшейся обстановке Верховный Главнокомандующий разрешит Юго-Западному фронту отойти к реке Псел, поэтому и решили отдать сейчас приказ на организацию выхода из окружения. Сегодня же мы снова попытаемся поговорить с Москвой. Я надеюсь, что нам удастся убедить Ставку. А пока мы будем вести переговоры, Кирпонос и его штаб должны воспользоваться тем, что у противника еще нет сплошного фронта окружения.

Как пишет Баграмян в своих воспоминаниях, ему казалось, что маршал Тимошенко, говоря эти слова, внутренне все-таки еще не был готов на отдачу более категоричного приказа об отступлении войск, но уже в ходе этого распоряжения он, понимая всю сложность положения и предстоящие неминуемые колоссальные потери, вроде бы решился и уже твердо сказал:

— Доложите, товарищ Баграмян, генералу Кирпоносу, что в создавшейся обстановке Военный совет Юго-Западного направления единственно целесообразным решением для войск Юго-Западного фронта считает организованный отход. Передайте командующему фронтом мое устное приказание: оставив Киевский укрепленный район и прикрывшись небольшими силами по Днепру, незамедлительно начать отвод главных сил на тыловой оборонительный рубеж. Основная задача — при содействии наших резервов разгромить противника, вышедшего на тылы войск фронта, и в последующем перейти к обороне по реке Псел. Пусть Кирпонос проявит максимум активности, решительнее наносит удары в направлении на Ромны и Лубны, а не ждет, пока мы его вытащим из кольца.

Из-за непогоды Баграмяну не удалось вылететь в штаб фронта Кирпоноса в тот же день, он добрался туда с большим трудом только на следующий. В присутствии членов Военного совета Баграмян передал распоряжение главкома Кирпоносу. Кирпонос так долго сидел задумавшись, что начальник штаба фронта Тупиков не выдержал и сказал:

— Михаил Петрович, это приказание настолько соответствует обстановке, что нет никакого основания для колебания. Разрешите заготовить распоряжение войскам?

— Вы привезли письменное распоряжение на отход? — не отвечая начальнику штаба, спросил командующий у Баграмяна.

— Нет, маршал приказал передать устно.

Кирпонос долго молча шагал по комнате, потом сказал:

— Я ничего не могу предпринять, пока не получу документ. Вопрос слишком серьезный. Все, на этом закончим.

Наступило тяжелое молчание. Начальник штаба попытался что-то сказать, но Кирпонос перебил его:

— Василий Иванович! Подготовьте радиограмму в Ставку. Сообщите о распоряжении главкома и запросите, как поступить нам.

Из этого короткого эпизода видно, насколько были непросты взаимоотношения даже на уровне очень высоких военачальников, как велика боязнь ответственности за действия, которые могут не совпасть с мнением и желанием Сталина, за что могут спросить со всей строгостью, — таково уж было то время. Это вынуждало Кирпоноса не предпринимать решительных действий и не выполнить даже прямой приказ, переданный, как говорится, из уст в уста, от маршала Тимошенко через генерала Баграмяна.

Вечером 17 сентября в Москву была отправлена радиограмма следующего содержания: “Главком Тимошенко через заместителя начальника штаба фронта передал устное указание: основная задача — вывод армий фронта на реку Псел с разгромом подвижных групп противника в направлениях на Ромны, Лубны. Оставить минимум сил для прикрытия Днепра и Киева. Письменные директивы главкома совершенно не дают указаний об отходе на реку Псел и разрешают взять из Киевского УРа только часть сил. Налицо противоречие. Что выполнять? Считаю, что вывод войск фронта на реку Псел правилен. При этом условии необходимо оставить полностью Киевский укрепленный район, Киев и реку Днепр. Срочно просим ваших указаний”.

О том, что происходило именно в этот день в Москве, рассказывал (Г. А. Куманеву) управляющий делами Совнаркома СССР Я. Е. Чадаев:

— Днем 17 сентября у Сталина состоялось заседание, в работе которого я принял участие. О событиях на фронтах докладывал маршал Б. М. Шапошников. Потом слово взял Сталин, который сказал, что нашим войскам под Киевом надо во что бы то ни стало держаться, хотя это очень трудно. А под Москвой еще труднее. Мы должны сделать все необходимое, чтобы помочь защитникам Киева. Для облегчения их положения сделано уже немало: создан новый Брянский фронт, перед которым поставлена задача разгромить войска Гудериана, не дать им возможности повернуть на юг. Активные действия воинов Брянского фронта значительно облегчают положение защитников Киева.

Обращаясь к Шапошникову, Сталин спросил:

— Быть может, надо дополнительно выделить Юго-Запад-ному фронту часть сил из резерва Ставки? Свяжитесь сейчас с Кирпоносом и узнайте обстановку на этот час.

— Слушаюсь! — произнес Шапошников и отправился в аппаратную.

Вскоре он вернулся и доложил, что враг пока не в состоянии преодолеть упорное сопротивление защитников Киева. Противник производит перегруппировку своих частей. Не добившись успеха от фронтальных атак, он начал маневрировать, искать уязвимые места в обороне советских войск.

— Значит, — сказал Сталин, — остается в силе приказ Ставки — не сдавать Киев?

— Совершенно верно, — подтвердил Шапошников. — Но все-таки Кирпонос очень опасается за левый фланг Юго-За-падного фронта — район Кременчуга, где сейчас идет ожесточенный натиск вражеских войск на наши армии. Кирпонос все же вновь высказывает просьбу отвести из-под удара наши войска.

— Как вы считаете, Борис Михайлович, надо ли пойти на это? — спросил Сталин.

— Я остаюсь при прежнем мнении: биться насмерть, но Киева не отдавать, — ответил Шапошников.

— Ну что ж, так и порешим? — снова спросил Сталин. Все молча согласились...

После 17 сентября положение войск Юго-Западного фронта стало критическим. В окружении оказались 5-я, 37-я, 26-я армии, часть сил 21-й и 38-й армий Юго-Западного фронта. Начался их неорганизованный выход из окружения, а войска 37-й армии еще продолжали сражаться за Киев.

В ночь на 18 сентября начальник Генерального штаба Красной Армии передал в столицу Украины: “Ставка разрешает оставить Киевский укрепрайон и переправить войска 37-й армии на левый берег Днепра без серьезных потерь”.

Рассказывает Я. Е. Чадаев:

“— На следующий день после падения Киева я зашел к Поскребышеву и узнал, что Сталин находится вне себя от катастрофы на Юго-Западном фронте.

— Только что состоялся крупный разговор Сталина с Хрущевым, — сказал Поскребышев. — Сталин прямо заявил Хрущеву, что за безрассудные действия тот заслуживает отдачи под суд Ревтрибунала. — Но я думаю, — добавил Поскребышев, — до этого дело не дойдет.

— Значит, Сталину сейчас не до моих документов? — спросил я.

Поскребышев зашел в кабинет Верховного и, вернувшись, сказал:

— Заходи, только ненадолго.

Я вошел в кабинет и сразу же подошел к столу, над которым наклонился Сталин, рассматривая карту Юго-Западного фронта.

— Если все подготовлено правильно, давайте подпишу, — сказал Сталин, чуть взглянув на меня, и стал читать проект постановления ГКО.

В это время вошел Поскребышев и доложил, что у телефона маршал Тимошенко. Сталин поднял телефонную трубку и сразу же спросил, как идет отход войск на новые рубежи.

Я стоял очень близко по ту сторону Сталина, с которой он держал у уха трубку. Тимошенко говорил своим зычным голосом, и мне почти все было хорошо слышно.

— Нормально, — прозвучал в трубке голос маршала.

— Потери?

— Отходим с боями, а потому и потери есть.

— Бессмысленной отваги не допускайте, с вас хватит!

— Не понимаю.

— Тут и понимать нечего. У вас иногда проявляется рвение к бессмысленной отваге. Имейте в виду: отвага без головы — ничего.

— Выходит, что я, по-вашему, только на глупости способен?

— О, не перевелись, оказывается, еще рыцари! Загубленных талантов не бывает...

— Я вижу, вы недовольны мной, — слышался густой бас Тимошенко.

— А я вижу, вы слишком раздражены и теряете власть над собой.

— Раз я плохой в ваших глазах, прошу отставку. Сталин отвел от уха трубку и сказал:

— Этот черт орет во всю грудь, и ему в голову не приходит, что он буквально оглушил меня. Что? Отставку просите? Имейте в виду: у нас отставок не просят, а мы их сами даем...

— Если вы находите — дайте сами.

— Дадим, когда нужно, а сейчас советую не проявлять нервозности — это презренный вид малодушия.

Наступила небольшая пауза, потом послышался голос Тимошенко:

— Извините, товарищ Сталин, погорячился. Сталин понимал, что время было напряженное, нервы у товарищей часто были на пределе. Случалось, в пылу раздражения или под влиянием острой минуты тот или иной руководитель вспылит. Сталин с пониманием относился к таким “взрывам” и нередко своим спокойствием охлаждал пыл не в меру горячих сотрудников. Но, пожалуй, более часто он не только одергивал таких, лишал доверия, но и немедленно снимал с постов.

Когда пыл прошел, Тимошенко спокойно, по-деловому доложил, на какой рубеж он отводит войска. В конце разговора Сталин сказал:

— Завтра снова информируйте меня лично.

Он в беспокойстве прошелся по кабинету. Чувствовалось, что переживает за резкий разговор с маршалом, на котором