От одного капитализма ко многим 21 страница

Почти во всех областях человеческой деятельности наблюдается колоссальный разрыв между работами среднего и самого высокого уровня. Испокон веков любую науку продвигали немногие гиганты мысли. Человеческая изобретательность проявляется в полную силу, а наука движется вперед, когда высокомотивированным, самостоятельным ученым предоставляют свободу проводить самостоятельные исследования. Система вознаграждения по итогам работы может заставить ученых публиковать статьи, но ничто другое так не душит свободу творчества и оригинальность мышления, как явная материальная заинтересованность.

С учетом повсеместного административного вмешательства государства в работу китайских университетов нетрудно понять, почему они добиваются столь посредственных результатов. Как заметил Милтон Фридман, самый верный способ разрушить отрасль – это защитить ее с помощью государственной монополии. Государственная монополия в Китае резко сократила производство идей. Административное вмешательство настолько серьезно, что свободный рынок идей едва ли существует даже в таких областях, где влияние идеологии минимально, – в естественных науках, биологии и биотехнологиях. В результате классическое изречение «пусть расцветают сто цветов, пусть соревнуются сто учений» остается несбыточной мечтой.

Что касается высшего образования, правительство контролирует как производственные факторы (финансы и кадры), так и продукцию (образовательные программы), лишая китайские университеты права на самоуправление. Перенос даты открытия Южного университета науки и технологий – прекрасный пример этой удручающей ситуации[261]. Этот университет был создан по инициативе местных властей при поддержке муниципального правительства Шэньчжэня. Хотя Южный университет науки и технологии не является частным университетом, он будет работать независимо от министерства образования и местных органов власти. Он создан по образцу и подобию Гонконгского университета науки и технологии для того, чтобы дать Южному Китаю первоклассное научно-исследовательское учреждение, которое станет центром научных и технологических инноваций, необходимых для развития региональной экономики. Новый университет планировали открыть осенью 2010 года. Но, потратив более трех лет на подготовку к открытию, министерство образования отказалось утвердить и признать его образовательные программы, что затруднило привлечение студентов.

От отсутствия активного рынка идей в Китае серьезно пострадала не только сфера образования, но и законодательство и политика. Хотя успехи в экономике превзошли самые смелые ожидания, результаты политической реформы внушают разочарование. Многие проблемы, открыто признанные в Коммюнике 1978 года, до сих пор не решены, многие поставленные в нем цели не достигнуты. «Бюрократическое чванство, позволяющее не замечать насущных экономических проблем, с которыми сталкивается народ», по-прежнему широко распространено. Китай так и не стал обществом, в котором «конституционные права граждан должны быть решительно защищены, и никто не имеет права на них посягать»[262]. Спустя 30 лет после начала реформ китайская правовая система все еще далека от того, чтобы «гарантировать равенство всех людей перед народными законами и отказывать отдельным гражданам в привилегии стоять над законом»[263].

Правительственная монополия на идеи создала опасную ситуацию, когда «несогласие с мнением руководства приравнивается к противозаконной деятельности», как с горечью сказал в начале реформ Дэн Сяопин[264]. Не имея возможности выразить свою обеспокоенность и высказать свои взгляды, несогласные с общепринятой точкой зрения неизбежно вступают в конфликт с правительством. Люди, способные мыслить критически и независимо, – самые ценные человеческие активы в любом обществе – часто воспринимаются обществом как политические диссиденты. А политических диссидентов обвиняют в том, что они выступают «против партии» и «против социализма», – обвинение, которое может стоить им работы и даже жизни.

Отсутствие активного рынка идей оставляет отпечаток на всем китайском обществе – от экономики до образования, от политики до права. Если судить поверхностно, китайская экономика и без свободного рынка идей добилась потрясающих успехов за время реформ. Политическое руководство, которое обосновывает свою легитимность непрекращающимся экономическим ростом и которое обогатилось и усилило свою власть благодаря свободному рынку товаров и услуг, могло прийти к выводу, что этого рынка вполне достаточно[265].

Но ничто не может быть дальше от истины. Прямое следствие отсутствия рынка идей – это отсутствие инноваций в области науки и техники, являющееся ахиллесовой пятой растущей обрабатывающей промышленности Китая. Дефицит инноваций и сохранение государственных монополий сильно сказываются на диапазоне возможностей для выгодных инвестиций. Производить товары, заказанные другими фирмами, вместо того чтобы разрабатывать собственный продукт, становится доминирующей стратегией китайских предпринимателей. Вез открытого, свободного рынка идей Китай не сможет поддерживать прежние темпы роста или стать глобальным центром технологических инноваций и научных открытий. В начале реформ, как только были сняты идеологические барьеры, Китай принялся наверстывать громадное отставание от Запада в науке, технологиях и ноу-хау. Но чтобы экономика в будущем росла прежними темпами, Китай должен пойти по пути инноваций – предложить новые продукты на мировом рынке, сократить потребление энергии и перейти на экологически чистые ее виды. Хотя Китай всего за 30 лет превратился из отсталой аграрной социалистической страны в самую динамичную промышленную державу мира, ему еще многое предстоит сделать, чтобы выйти на лидирующие позиции в производстве идей.

Отсутствие рынка идей препятствует строительству гармоничного общества и культурному обновлению в Китае. Гармония, как ее понимают китайцы, требует звучания разных голосов. Но она возникает только в результате взаимодействия различных голосов на рынке идей. Судьба любого правительства должна зависеть от его способности создавать и защищать материальное изобилие. Однако точно так же она зависит от его способности поддерживать и совершенствовать мир идей. Этот мир идей напоминает «третий мир» Карла Поппера (Popper 1978): он включает продукты человеческого мышления, возникающие вследствие наших попыток понять, кто мы и как работают природный и социальный миры. Эти две задачи, обозначаемые в Китае как развитие «материальной и духовной цивилизации», тесно взаимосвязаны. Мир материального изобилия был бы скучен и хрупок, если бы его не оживлял богатый мир идей; мир идей был бы призрачен и недолговечен, не покойся он на мире изобилия. В современном мире экономика становится все более наукоемкой, и долгосрочное процветание рынка товаров зависит от того, насколько активен рынок идей, посредством которого знания добываются, распределяются и накапливаются. От активности рынка идей зависит, насколько быстро будут образовываться новые предприятия, изобретаться новые продукты, создаваться новые отрасли. Более того, рынок идей приводит в движение рынок товаров и услуг. Если рынок товаров работает, признавая потребительский суверенитет, то рынок идей напрямую формирует потребности, определяет, какой именно тип потребителей (а также предпринимателей, политиков и юристов) преобладает в экономике, их характеры и ценности, – ив конечном счете решает, каким должен быть рынок товаров и насколько эффективно он работает.

Благодаря конкурентному рынку товаров и услуг Китай уже давно стал излюбленным местом для иностранных инвестиций: многие транснациональные компании, входящие в список Fortune 500, вкладывают средства в китайские фирмы. Однако без активного рынка идей Китай не способен удержать талантливых людей, которые продолжают уезжать за границу. Растущему профициту финансового капитала соответствует соизмеримый дефицит человеческого капитала. Это вопиющее расхождение выявляет слабое место рыночной экономики с китайской спецификой.

 

12

 

Вмешательство государства – далеко не единственное препятствие для возникновения в Китае рынка идей. Китайская политическая власть во времена правления как Гоминьдана, так и Коммунистической партии редко когда присматривалась к рынку идей. На переломе XIX и XX веков, когда Китаю угрожали западные державы извне и междоусобицы милитаристов изнутри, политические партии, возникшие в Китае в этот период, были поглощены проблемой выживания нации[266]. И Гоминьдан, и Коммунистическая партия Китая создавались как тайные революционные организации и быстро переросли в полувоенные объединения. Находясь под влиянием социалистической революции в России, обе партии немедленно обратились к террору и насилию, признавая при этом важность дисциплины и контроля. Коммунистический интернационал принял непосредственное участие в создании Коммунистической партии Китая и реорганизации Гоминьдана в 1920-х годах. Наследие Коминтерна оказало неизгладимое влияние на развитие этих партий и во многом их сформировало. Кроме того, вражда друг с другом приучила и ту и другую партию к насилию и террору, укрепив склонность к авторитарным методам правления посредством силы и принуждения. Заявление Мао Цзэдуна о том, что «политическая власть исходит из ствола винтовки», передавало сущность китайской политики. Рынок идей сохранялся только на территориях, находившихся вне контроля обеих партий, – в таких местах, как Шанхайское международное поселение или Гонконг.

Возможно, под влиянием японского слова, обозначающего политическую «партию», Гоминьдан и КПК называли себя китайским словом «дан». Иероглиф «дан» содержит множество отрицательных значений. Любая партия привычно воспринималась как тайная, коварная сила, действующая в интересах узкой группы людей в ущерб общественным интересам и вредящая хорошему управлению. Такие коннотации отчетливо слышатся в китайском высказывании «цзе дан ин ши», которое буквально означает: «Создай партию, чтобы преследовать личные интересы». Это противоречит духу традиционного политического мышления в Китае – «тянь ся вэй гун», или «мир для народа»[267]. Опыт партийной политики в Китае на протяжении всего XX века не опровергает этой аксиомы, но ее историческое наследие не позволяет надеяться на свободную конкуренцию партий, которая могла бы создать рынок идей.

Исключительное право правительства генерировать и распространять идеи в Китае во многом основывается на страхе перед смутой. Первый император династии Цинь живьем закопал в землю несколько сотен конфуцианских ученых и сжег книги, чтобы покончить с идеями, в которых он видел источник опасности для своей власти. Но, как говорится в танском стихотворении, «не успела остыть зола, как в Шаньдуне началось восстание; оказалось, что Лю и Сян [вожди бунтовщиков] не читали книг». Мао Цзэдун знал это стихотворение наизусть[268], но не внял предупреждению и в 1957 году инициировал борьбу с правыми уклонистами. В ходе этой кампании пострадали миллионы китайцев, но самым страшным, пожалуй, было то, что, уничтожив рынок идей, она подорвала способность режима управлять страной.

Характерный недостаток государственного аппарата или любой другой большой организации, стоящей у власти, состоит в том, что лица, ответственные за принятие решений наверху пирамиды, получают только ту информацию, которую нижестоящие чиновники сочтут нужным им предоставить[269]. В результате иерархические организации, включая госаппарат, часто оказываются в ловушке двойной – властной и информационной – асимметрии. Высшее руководство обладает огромной властью и принимает решения по собственному усмотрению, но при этом исходит из ограниченной и часто необъективной информации; люди, находящиеся на нижних уровнях властной пирамиды, лучше информированы, но не обладают достаточной властью, чтобы действовать. Активный рынок идей, независимый от политической власти, обеспечивает необходимые институциональные гарантии того, что принимающие решения лица будут достаточно хорошо информированы. Как сказал философ-конфуцианец Ван Фу, живший в эпоху Хань, «[император] просвещен, потому что выслушивает разные точки зрения; он погружается в мрак невежества, если прислушивается только к одной стороне». После того как в 1957 году в Китае началась борьба с правыми уклонистами, государственный аппарат, когда-то бывший дисциплинированным, оперативным и эффективным, быстро был дезорганизован и выродился в слепую, самоубийственную политическую машину, которая в мирное время спровоцировала самый страшный в истории человечества голод.

То, что некоторые правые уклонисты могли посеять смуту, не оправдывает уничтожения рынка идей. Идеальное общество не бывает полностью свободно от риска антиправительственных выступлений. Если учесть, как дорого обществу обходится контроль над антиправительственной агитацией, лучше с ней не бороться. С определенного момента стоимость дальнейшего снижения риска мятежей начинает перевешивать любые возможные выгоды. Более того, поскольку слабо информированная политическая машина, действуя даже из самых лучших побуждений, может навлечь катастрофу на страну (как это показала история «большого скачка»), рынок идей, пусть несовершенный и уязвимый, предлагает эффективное решение проблемы двойной асимметрии, жертвой которой является госаппарат.

Рынок идей может быть подавлен и уничтожен политической цензурой, но деспотичное государство – далеко не единственный хищник. Еще одна – менее явная, но столь же опасная – угроза открытому рынку идей имеет другое происхождение. В Китае марксизм изучался (и до сих пор изучается везде, от школ до высших учебных заведений) как «научная» теория, самое истинное учение об истории и социальном развитии человечества. Хотя за последние 30 лет, пока в Китае шли реформы, марксизм был поставлен под сомнение и во многом дискредитирован, догматическое преподавание марксистской теории привило китайцам определенный образ мышления, переживший сам марксизм. Речь идет о склонности воспринимать истину как нечто конечное, полное, постоянное и непререкаемое. Но все эмпирическое знание представляет собой полную противоположность: оно имеет временный, незавершенный и предположительный характер. Для того чтобы работал рынок идей, всем его участникам следует признать, что бесспорной истины не существует. Истина возникает только в процессе бесконечной борьбы с невежеством и фанатизмом; она редко когда побеждает, выиграв одну-единственную, решающую, окончательную битву. Ни один авторитет не годится на роль судьи, который вправе решать, что есть истина. Именно по причине неизменного человеческого невежества и склонности ошибаться в процессе поиска знаний открытый рынок идей является наилучшим способом максимально приблизиться к истине. Иначе рынок идей был бы излишним и ненужным или даже хуже – пагубным и опасным. Критически настроенные люди, готовые бросить вызов авторитетам, но терпимые и непредубежденные, создают условия, благоприятствующие становлению свободного рынка идей[270].

 

13

 

Предсказание Стивена Чунга о том, что Китай станет капиталистическим, было в значительной мере основано на анализе, показавшем, что экономические выгоды от перехода на рыночные рельсы (для товаров и услуг) будут настолько существенны, что преодолеют любое сопротивление, стоит только Китаю открыться внешнему миру. Сегодня мы можем привести еще более веские доводы в пользу того, что у рынка идей в Китае блестящие перспективы.

Рынок идей имеет в Китае более давние – и, возможно, более солидные – корни, чем рынок товаров. В настоящее время в Китае Конфуция ценят прежде всего как Учителя. Именно Конфуций более 2 тысяч лет назад основал первую частную школу в Китае, и образование перестало быть привилегией власть имущих. С тех пор образование – создание и передача знаний – оставалось преимущественно в частных руках, даже после введения экзамена при приеме на государственную службу. Несмотря на сопротивление и неблагоприятную обстановку, активный рынок идей всегда присутствовал в китайской истории, порождая многообещающие технологические новшества, великолепное искусство и литературу, до сих пор поражающие наше воображение. В традиционном Китае только очень незначительная часть населения могла позволить себе учиться. Сегодня, с распространением высшего образования и современных телекоммуникационных технологий, Китай может создать процветающий рынок идей XXI века.

В традиционном китайском обществе главным производителем идей был образованный класс, «ши», который имел уникальный социальный, политический и культурный статус (какого не было у интеллигенции во многих других цивилизациях). Этот образованный класс, по существу, правил Китаем на протяжении большей части его истории, от объединения страны первым императором династии Цинь в 221 году до н. э. до падения династии Цин в 1911 году н. э. Класс «ши» не только предоставлял кадры для госаппарата, воспитывая мандаринов, но и служил моральным ориентиром для конфуцианского общества[271]. По словам Мэнцзы, «великий муж» («да чжанфу»), воплощение «ши», «никогда не стремится к богатству и славе, способен противостоять бедности и безвестности, никогда не испугается насилия и давления». Сегодняшний Китай больше не является «ши-центрированным» обществом. При нынешней политической системе интеллектуалы – современные наследники «ши» – не оказывают такого влияния на политику и не занимают такой активной гражданской позиции, какую в свое время занимал класс высокообразованных людей. Но идеал «ши», его нравственная привлекательность до сих пор находят отклик у многих образованных китайцев. Получив хорошее образование в области гуманитарных, естественных и общественных наук, изучив современные технологии, китайские интеллектуалы гораздо лучше своих предшественников понимают природу и человеческое общество. С активным рынком идей у Китая нет причин в очередной раз не пережить культурное возрождение, сопоставимое с достижениями прошлых эпох – Тан и Сун.

Будущее китайской политической системы, не имеющей свободного рынка идей, нередко внушает пессимизм. Но пессимисты часто забывают, что те же самые факты могут служить основанием для умеренного оптимизма. 8а последние 30 лет Китай достиг потрясающих темпов экономического роста, несмотря на множество серьезных политических проблем. Следовательно, становление рынка идей и изменение политической системы Китая к лучшему помогут высвободить творческие силы китайского народа и свойственный ему дух предпринимательства, а также снизят институциональную стоимость управления рыночной системой, став источником экономического роста. Потенциальная приращенная выгода введения активного рынка идей превышает ту ожидаемую прибыль, которая позволила Чунгу еще в начале 1980-х годов предсказать Китаю переход к капитализму.

Кроме того, рынок идей указывает на постепенный, но прямой и более перспективный путь политических реформ в Китае. Отсутствие политической демократии и рынка идей в Китае еще не повод объединить эти два явления в одно целое. Адам Смит, например, не имел права голосовать – той политической свободы, без которой сегодня мы не мыслим демократии. Однако Смит пользовался свободой слова и свободой выражать свое мнение, что позволило ему навек обогатить рынок идей. Процветание рынка идей возможно и без выборов правительства в рамках многопартийной демократической системы, хотя взаимосвязь между рынком идей и демократией, безусловно, существует. Действительно, рынок идей активно развивается в большинстве демократических стран, а в недемократических жестоко подавляется. В то же время тирания большинства не благоприятствует развитию рынка идей. В условиях многопартийности, когда политические лидеры соревнуются между собой, чтобы победить на выборах большинством голосов (что расценивается как главный источник легитимности власти), мало кто из политиков может позволить себе вовлечься в подлинную, исполненную смысла политическую дискуссию. Когда для выживания политической системы нужны голоса избирателей, вопрос о том, облегчает ли она существование свободного рынка идей, отходит на второй план даже в условиях демократии[272].

Хотя в сегодняшней политической дискуссии в центре всеобщего внимания находится демократизация (или ее отсутствие), открытый рынок идей является ключевым институтом, имеющим громадное значение для работы любой политической системы. Существуют демократии, в которых не хватает настоящей интеллектуальной дискуссии, и в то же время на протяжении всей истории существовали недемократические общества, служившие плавильным котлом для новых идей. Существенным преимуществом свободного рынка идей является его совместимость с разнообразными культурными и политическими системами. Рынок идей процветал в Китае в период Сражающихся царств, когда возникло множество философских школ, включая конфуцианство, даосизм и легизм, и во времена правления династии Тан, когда в Чанъань, столицу империи Хань, съезжались ученые из Кореи, Японии, Вьетнама, Индии и Персии. Он успешно функционировал в полисах Древней Греции, а также в Багдаде в период ГХ-ХІІІ веков, когда город слыл образовательным центром Аббасидской империи (действие многих сказок из «Тысячи и одной ночи» происходит в Багдаде). Рынок идей не навязывает единой унифицированной политической системы, а, напротив, прививает толерантность, способствует разнообразию, облегчает проведение экспериментов и внедрение инноваций, повышает гибкость социальной системы. Рынок идей далеко не всегда означает демократию[273].

Какими бы замечательными ни были рыночные преобразования в Китае, капитализм с китайской спецификой добился бы большего, если бы в стране действовал свободный рынок идей; его отсутствие сдерживает экономическое и социальное развитие КНР. С самого начала экономических реформ китайское правительство настойчиво призывало к «эмансипации ума», но самое эффективное средство для освобождения умов – это активный рынок идей[274]. Действительно, без него любые попытки «эмансипации ума» обречены на провал. Творческие способности китайского народа и его изобретательность до сих пор не нашли должного применения. И это печально, поскольку капитализм с китайской спецификой мог пойти по инновационному пути, развиваясь больше за счет качества, а не количества. Как крупнейший в мире «производитель» докторских диссертаций, Китай мог бы внести гораздо больший вклад в копилку человеческих знаний. В современном мире новые продукты и отрасли промышленности, оригинальные идеи и методы, инновационные организации и многоцелевые институты должны в спешном порядке решать глобальные проблемы – от нищеты и болезней до войн, от энергосбережения и дефицита воды до защиты окружающей среды. Мы просто не можем пренебречь человеческим потенциалом пятой части населения земного шара.

 

14

 

Экономические реформы за несколько десятилетий сильно изменили китайскую экономику и общество. После смерти Мао Цзэдуна в 1976 году Китай был одной из самых бедных стран в мире: ВВП на душу населения составлял менее 200 долларов ОШЛ. К 2010 году китайская экономика занимала уже второе место в мире (по размеру), а ВВП на душу населения превысил 4 тысячи долларов ОШЛ. 8а это же время доля КНР в мировой экономике выросла менее чем с 2 % приблизительно до 9 %. В эпоху Мао частное предпринимательство было под запретом; в настоящее время оно процветает по всей стране и образует основу национальной экономики. Китай занимает первое место в мире по числу интернет-пользователей и владельцев сотовых телефонов, а также по размеру автомобильного рынка: китайское общество открытое, энергичное, мобильное, хорошо информированное, исполненное динамизма и надежд. Даже ситуация в китайских университетах в последнее время улучшилась: возможно, власти поняли, что академическая свобода – обязательное условие отличных успехов. Китайская экономика по-прежнему обладает огромным потенциалом роста.

Никто бы не поверил, если бы до начала реформ услышал о грядущих успехах китайской экономики. Стивен Чунг – возможно, единственный экономист, их предвидевший, – много раз ошибался, пытаясь оценить будущие темпы преобразований. Немногие исследователи, поверившие прогнозам Чунга, полагали, что Китаю понадобится 100 лет, чтобы пройти этот путь, но никак не 20 и не 30.

История китайских реформ беспрецедентна и по другим причинам. После смерти Мао китайское руководство принимало меры по преобразованию экономики, чтобы произвести «социалистическую революцию» и превратить Китай из отсталой страны в «могущественную современную социалистическую державу». Китай не стал отказываться от социализма, когда приступил к реформам. На протяжении всего периода реформ китайское правительство сохраняло верность социалистическим идеям. Только под давлением обстоятельств – голода и безработицы – власти дали некоторую свободу частным предпринимателям в городах и селах. Но стоило открыть шлюз частного предпринимательства, как в китайскую экономику быстро вернулись рыночные силы – скорее благодаря периферийным революциям, чем государственным решениям. Если в Москве, Варшаве и Праге с социализмом было покончено, в провинциях Оычуань, Аньхой, Чжэцзян и Гуандун он потерпел поражение сам по себе.

Все эти перемены имели явную китайскую специфику. Нигде больше политические дискуссии, которые возникали в процессе преобразований и направляли ход реформ, не разворачивались вокруг таких вопросов, какие оказывались в центре обсуждений в Китае (в первую очередь это дебаты о природе социализма). Стоявший перед Пекином выбор между централизацией и децентрализацией управления имел давние корни в политической истории императорского Китая. Философские дискуссии о практике как о критерии истины были настолько значимы и породили такой резонанс только благодаря их связи с традиционной китайской культурой. В грядущие десятилетия капиталистический Китай обязательно останется китайским в той же мере, в какой им был Китай социалистический, несмотря на жестокое уничтожение национальных традиций в XX веке.

Молодая рыночная экономика Китая в нынешнем ее виде может показаться слишком несовершенной многим наблюдателям на Западе, где капитализм развивался в течение долгих столетий. Капитализм с китайской спецификой сильно напоминает движение транспорта по улицам китайских городов – хаотическое и пугающее, на взгляд западных туристов. Но по китайским дорогам доставляется больше товаров и перевозится больше пассажиров, чем по дорогам любой другой страны. Точно так же китайская рыночная экономика функционирует только ей одной присущим способом. В силу уникальных культурных традиций и политических институтов она сохранит некоторые чисто китайские особенности и обзаведется новыми. Китайский капитализм не сможет избавиться от своего уникального характера и не должен этого делать. Мы ни в коем случае не призываем к безоговорочному одобрению китайского капитализма в нынешней его форме – слишком очевидны его недостатки и промахи. Но в то же время следует отказаться от естественной человеческой склонности принимать все, что на нас похоже, и отвергать все, что кажется чужим. Открытое общество процветает благодаря многообразию и терпимости. Добровольно принятые единообразие и инертность заставили некогда мощный и неудержимый поезд социализма затормозить и остановиться. Если из неудач социализма можно извлечь какой-то урок, так это необходимость радоваться многообразию, а не относиться к нему с подозрением или недоверием.

Исторически Китай всегда был страной торговли и частного предпринимательства. Когда Конфуция спросили, как следует управлять государством, он ответил: «Сначала надо заселить государство, потом обогатить народ и только потом его учить». Лао-цзы, основатель даосизма, говорил: «Мудрый правитель бездеятелен, а народ сам по себе богатеет». «Дао управления государством начинается с обогащения людей», – пишет древнекитайский историограф Оыма Цянь. Высказывание Дэн Сяопина «Выть богатым – это почетно!» в 1980-х годах было поднято на щит реформаторами, что показывает, насколько сильно Китай успел утратить связь с традиционными учениями в сфере государственного управления и предпринимательства. Пытаясь построить рыночную экономику с китайской спецификой в конце XX века, Китай, полтора столетия сомневавшийся в себе и от себя отрекавшийся, с помощью капитализма вернулся к своим культурным корням. 11 января 2011 года на площади Тяньаньмынь была установлена 9,5-метровая статуя Конфуция[275].

Долгое историческое прошлое и современная история Китая сыграли важную формирующую роль в построении капитализма в КНР. Рыночная экономика с китайской спецификой продолжает развиваться по пути, который сейчас невозможно предугадать, но очевидно, что оно будет опираться на прочную основу китайской истории.

В этой связи уместно будет привести случай из эпохи правления Мао Цзэдуна. Сразу после образования Китайской Народной Республики Мао встретился с Лян Шумином, которого позже назовут «последним конфуцианцем» (Alitto 1979). «Великий кормчий» хотел спросить совета по поводу построения нового Китая (см.: Liang Shuming 2004: 126–130; Liang Shuming, Alitto 2009: 87–99). Лян ІПумин прославился как специалист в области китайской философии (особенно конфуцианства и буддизма), ученый с безупречной репутацией и практичным складом ума, активный участник общественной жизни. Лян и Мао были ровесниками (оба родились в 1893 году) и хорошо знали друг друга с конца 1910-х, когда Лян был профессором, а Мао – помощником библиотекаря в Пекинском университете. Лян считал, что «построение нового Китая» и «изучение старого Китая» должны идти рука об руку. Вез глубокого понимания старого Китая, его слабых и сильных сторон новый Китай утратит ориентиры и ни к чему не придет. Однако Мао думал иначе. Мао и другие китайские лидеры того времени считали социалистическую систему надежной дорогой к всеобщему процветанию и верили, что наследие прошлого помешает Китаю строить социализм. Теперь Китай знает путь к процветанию, однако для этого потребовалось потратить 30 лет на неудачный социалистический эксперимент и еще 30 – на переход к рыночной экономике. По мере того как Китай продолжает быстро продвигаться вперед в XXI веке, развивая рыночную экономику со своей спецификой и встраиваясь в глобальное разделение труда, он все больше возвращается к своим культурным традициям. У Китая есть прекрасная возможность пережить очередное культурное возрождение, обогатив будущее прошлым и открыто взаимодействуя с внешним миром. Открытый, толерантный, уверенный в себе, прогрессивный Китай еще удивит человечество в ближайшие годы.