Лавчонка в Нью‑Ромней 9 страница

– Это был кабинет старого джентльмена, – понизив голос, сказал Киппс, – моего деда, стало быть. Он всегда сидел за этим столом и писал.

– Писал книги?

– Нет. Письма в «Таймс» и все такое. А потом он их вырезает… и вклеивает в тетрадь… То есть так он делал, покуда был жив. Тетрадка эта здесь, в книжном шкафу… Да вы присядьте.

Филин сел, деликатно высморкавшись, а Киппс стал на его место на огромной черной шкуре перед камином. Он широко расставил ноги и постарался сделать вид, будто ничуть не смущен. Ковер, каминная решетка, полка и зеркало – все словно нарочно собралось здесь, чтобы на фоне их привычного высокомерия он выглядел жалким, ничтожным выскочкой, и даже его собственная тень на противоположной стене ехидно передразнивала каждое его движение и вовсю над ним потешалась…

 

 

Некоторое время Киппс помалкивал, предоставляя Филину вести беседу. Они не касались перемены, происшедшей в судьбе Киппса, Филин делился с ним местными светскими и прочими новостями.

– Вам теперь следует интересоваться всем этим. – Это был единственный личный намек.

Но скоро стало ясно, что у Филина широкие знакомства среди людей высокопоставленных. По его словам выходило, что «общество» в Фолкстоне весьма разнородное и объединить всех на какое‑нибудь совместное дело очень нелегко: каждый живет в своем узком кругу. Как бы вскользь Филин упомянул, что хорошо знаком с несколькими военными в чинах и даже с одной титулованной особой, леди Паннет. И заметьте, он называл такие имена без малейшего хвастовства, совершенно не предумышленно, а так, мимоходом. Похоже, что с леди Паннет он беседовал о любительских спектаклях! В пользу больницы для бедных. У нее здравый ум, и ему удалось направить ее по верному пути – он сделал это, разумеется, очень деликатно, но твердо.

– Таким людям нравится, когда держишься с ними независимо. Чем независимей держишься с этими людьми, тем лучше они к вам относятся.

И с лицами духовного звания он явно был на равной ноге.

– Мой друг мистер Денсмор, он, знаете ли, священник, и вот что любопытно – из весьма родовитой семьи.

После каждого такого замечания Филин сразу вырастал в глазах Киппса; оказывается, он не только знаток какого‑то Вагнера или Варгнера, брат особы, представившей картину на выставку в Королевской академии художеств, для которого культура вовсе не книга за семью печатями, но человек, причастный к тем великолепным «высшим сферам», где держат мужскую прислугу, обладают громкими титулами, переодеваются к обеду, за каждой едой пьют вино – да не какое‑нибудь, а по три шиллинга шесть пенсов бутылка, – и с легкостью следуют по лабиринту правил хорошего тона, а что может быть труднее?

Филин откинулся в кресле и с наслаждением курил, распространяя вокруг себя восхитительную атмосферу savoir faire[3]; Киппс же сидел, напряженно выпрямившись, уставив локти на ручки кресла и слегка склонив голову набок. Маленький, жалкий, он чувствовал себя в этом доме еще меньше и ничтожней. Но беседа с Филином была чрезвычайно интересна и волновала его. И скоро, оставив самые общие темы, они перешли к более важным – личным. Филин говорил о людях, которые преуспели, и о тех, что не преуспели; о тех, кто живет разносторонней жизнью, и о тех, кто этого не делает; и тут он заговорил о самом Киппсе.

– Вы теперь будете весело проводить время, – вдруг сказал он, выставив напоказ все зубы, как на рекламе дантиста.

– Кто его знает, – ответил Киппс.

– Конечно, поначалу и промахов не избежать.

– То‑то и оно.

Филин закурил новую сигарету.

– Поневоле, знаете, любопытствуешь, чем же вы намерены заняться, – заметил он. – Естественно… Молодой человек с характером… неожиданно разбогател… конечно, его подстерегают разные соблазны.

– Да, мне надо быть поосторожнее, – сказал Киппс. – Старина Бин меня с самого начала предупреждал.

Филин заговорил о всяческих ловушках – как опасно держать пари, попасть в дурную компанию…

– Да‑да, – соглашался Киппс, – знаю.

– А возьмите Сомнение, – продолжал Филин. – Я знаю одного юношу… он адвокат… приятной наружности, очень способный. И однако, представьте, настроен весьма скептически… Самый настоящий скептик.

– Господи! – воскликнул Киппс. – Неужто безбожник?

– Боюсь, что да, – сказал Филин. – Но, право же, вы знаете, на редкость приятный юноша… такой способный! Но весь проникнут этими ужасающими новыми веяниями. Так циничен! Весь этот вздор насчет сверхчеловека… Ницше и тому подобное… Хотел бы я ему помочь.

– Да‑а, – протянул Киппс и стряхнул пепел с сигареты. – Я знаю одного малого… он раньше служил у нас в магазине… Все‑то у него насмешки… А потом бросил место.

Он помолчал.

– И рекомендации у хозяина не взял… – скорбно прибавил Киппс, словно повествуя о величайшей нравственной трагедии. И, немного помолчав, докончил; – Вступил в армию.

– Да‑а! – протянул Филин и задумался. Потом прибавил: – И ведь обычно на дурной путь вступают как раз самые решительные юноши, самые симпатичные.

– А все соблазн, – заметил Киппс. Он взглянул на Филина, нагнулся вперед и стряхнул пепел за внушительную каминную решетку. – То‑то и оно, – оказал он, – оглянуться не успеешь, хвать – и поддался соблазну.

– Современная жизнь… как бы это определить… так сложна, – сказал Филин. – Не у всякого хватает силы устоять. Половина юношей, которые вступают на дурной путь, по натуре совсем не так плохи.

– То‑то и оно, – подтвердил Киппс.

– Все зависит от того, с кем человек общается.

– Вот‑вот, – соглашался Киппс.

Он задумался.

– Я познакомился тут с одним, – сказал он. – Он артист. Пьески сочиняет. Умный парень. Но… – Киппс покачал головой, что должно было означать суровое осуждение нравственной позиции нового знакомца. – Конечно, зато он много чего повидал в жизни, – прибавил он.

Филин сделал вид, что понял все тонкие намеки собеседника.

– А стоит ли оно того? – спросил он.

– Вот то‑то и есть, – ответил Киппс.

И решил высказаться определеннее.

– Сперва болтаешь о том о сем. Потом начинается: «Выпейте рюмочку!» Старик Мафусаил, три звездочки… И оглянуться не успеешь – готово дело. Я напивался, – сказал он тоном глубочайшего смирения и прибавил: – Да еще сколько раз!

– Ай‑я‑яй, – сказал Филин.

– Десятки раз, – сказал Киппс с печальной улыбкой и прибавил: – В последнее время.

У него разыгралось воображение.

– Одно за другое цепляется. Глядишь, карты, женщины…

– Да‑да, – сказал Филин. – Понимаю.

Киппс уставился в камин и слегка покраснел. И вспомнил фразу, недавно услышанную от Читтерлоу.

– Не годится болтать лишнее, – сказал он.

– Ну, понятно, – согласился Филин.

Киппс доверительно заглянул ему в лицо.

– Когда денег в обрез – и то опасно идти по этой дорожке, – сказал он. – А уж при больших деньгах… – И он поднял брови. – Видать, надо мне остепениться, иначе в разврате погрязнешь и без гроша останешься.

– Иначе вам нельзя, – сказал Филин и от озабоченности даже вытянул губы, точно свистнуть собрался.

– Иначе нельзя, – повторил Киппс и снопа, подняв брови, медленно покачал головой. Потом посмотрел на свою сигарету и бросил ее в камин. Что ж, вот он и ведет светскую беседу и не ударил лицом в грязь.

Киппс никогда не умел лгать. И он первый нарушил молчание.

– Не то чтоб я уж совсем отпетый или уж вовсе пьяница. Ну, голова поболела, и всего‑то раза три‑четыре. Но все‑таки…

– А вот я в жизни не пробовал спиртного, – не моргнув глазом, заявил Филин. – Даже не пробовал!

– Ни разу?

– Ни разу. И не в том дело, что я боюсь опьянеть. И я вовсе не хочу сказать, что выпить рюмочку‑другую за ужином уж так опасно. Но ведь если я выпью, глядя на меня, выпьет и кто‑нибудь другой, кто не знает меры… Понимаете?

– То‑то и оно, – сказал Киппс, с восхищением глядя на Филина.

– Правда, я курю, – признался Филин. – Я вовсе не фарисей.

И тут Киппса осенило; да он же замечательный человек, этот Филин! Необыкновенный! Не только необыкновенно умный, образованный, настоящий джентльмен, знакомый с самой леди Паннет, но еще и очень хороший. Видно, он только о том и старается, как бы сделать людям побольше добра. Вот бы довериться ему, рассказать о своих тревогах и сомнениях! Да только неизвестно, в чем признаться, чего больше хочется: то ли заняться благотворительностью, то ли предаться разврату? Все‑таки, пожалуй, благотворительность. Но вдруг мысли его приняли совсем иное направление, куда более серьезное. Ведь, наверно. Филин может помочь ему в том, чего он сейчас жаждет больше всего на свете.

– Многое зависит от того, с кем человек сводит знакомство, – сказал Филин.

– То‑то и оно, – подхватил Киппс. – Конечно, сами понимаете, при моем нынешнем положении… в том‑то и загвоздка.

И он храбро пустился рассуждать о самой сокровенной своей тревоге. Вот чего ему не хватает: лоска… культуры… Богатство – это очень хорошо… но культуры маловато… и как ее приобрести? Он никого не знает, не знает людей, которые… Эту фразу он так и не закончил. Его приятели из магазина все очень хорошие, очень славные и все такое, но ведь ему другое нужно.

– Я ж чувствую, необразованность меня заедает, – сказал Киппс. – Невежество. Не годится так, я ж чувствую. Да еще если впадешь в соблазн…

– Вот именно, – сказал Филин.

И Киппс поведал, как он уважает мисс Уолшингем и ее веснушчатую подружку. Ему даже кое‑как удалось одолеть свою застенчивость.

– Понимаете, очень хочется потолковать с такими вот людьми, а боязно. Кому ж охота срамиться!

– Да‑да, – согласился Филин, – разумеется.

– Я ведь, знаете, учился не в обыкновенной городской школе. Это, знаете, было частное заведение, да только, видать, не больно хорошее. Наш мистер Вудро во всяком случае не больно старался. Кто не хотел учиться, тот и не учился. По‑моему, наша школа была немногим лучше обычной городской. Шапочки форменные у нас были, это верно. А что толку‑то?

С этими деньгами я сейчас ну прямо сам не свой. Как я их получил – с неделю уж, – ну, думаю, теперь больше ничего на свете и не надо, чего ни пожелаю – все мое. А сейчас прямо и не знаю, что делать. – Последние слова прозвучали совсем жалобно.

– По правде сказать, – прибавил Киппс, – ну, чего уж закрывать глаза на правду: я ведь джентльмен.

Филин пресерьезно наклонил голову в знак согласия.

– И у джентльмена есть известные обязанности перед обществом, – заметил он.

– То‑то и оно, – подхватил Киппс. – Взять хотя бы визиты. К примеру, если хочешь продолжать знакомство с кем‑нибудь, кого знал прежде. С людьми благородными. – Он смущенно засмеялся. – Ну, я прямо сам не свой, – сказал он, с надеждой глядя на Филина.

Но Филин только кивнул, давая понять, чтобы он продолжал.

– Вот этот артист, – вслух размышлял Киппс, – он хороший малый. Но джентльменом его не назовешь. С ним знай держи ухо востро. А то и оглянуться не успеешь, как потеряешь голову. А больше я вроде никого и не знаю. Ну, кроме приказчиков из магазина. Они уже у меня побывали – поужинали, а потом стали петь. И я тоже пел. У меня ведь есть банджо, и я немного бренчу. Подыгрываю. Купил книжку «Как играть на банджо», прочитал покамест немного, но кое‑что получается. Приятно, конечно, но ведь на одном банджо далеко не уедешь?.. Ну, потом есть у меня еще дядя с тетей. Очень хорошие старики… очень… Правда, малость надоедают, думают, я еще маленький, но славные старики. Только… Понимаете, это не то, что мне нужно. Ведь я же полный невежа. Вот и хочу все наверстать. Хочу водить компанию с образованными людьми, которые знают, что да как надо делать… как полагается себя вести.

Его милая скромность пробудила в душе Филина одну только благожелательность.

– Вот был бы у меня кто‑нибудь вроде вас, – сказал Киппс, – добрый знакомый…

С этой минуты все пошло как по маслу.

– Если только я могу быть вам полезен, – сказал Филин.

– Да ведь вы человек занятой…

– Не так уж я занят. И знаете, с вами – это ведь очень интересный случаи. Я отчасти поэтому и заговорил и вызвал вас на откровенность. Молодой человек, с живым нравом, с деньгами и без всякого жизненного опыта.

– То‑то и оно, – подтвердил Киппс.

– Я и подумал: дай‑ка я погляжу, из какого он теста сделан, и, должен признаться, мне редко с кем доводилось беседовать с таким интересом…

– Я вроде с вами не так стесняюсь, не боюсь говорить, – сказал Киппс.

– Рад. Весьма рад.

– Мне нужен настоящий друг. Вот что… если говорить начистоту.

– Дорогой мой, если я…

– Да. Но только…

– Я тоже нуждаюсь в друге.

– Право слово?

– Да. Знаете, дорогой мой Киппс… вы позволите называть вас так?

– Ну ясно!

– Я и сам довольно одинок. Вот хотя бы сегодняшний наш разговор… Я уже давным‑давно ни с кем не говорил так свободно о своей деятельности.

– Да неужто?

– Представьте. И, дорогой мой, если я могу как‑то направить вас, помочь…

Филин широко улыбнулся доброй, прочувствованной улыбкой, глаза его заблестели.

– Дайте руку, – сказал глубоко взволнованный Киппс, и оба они поднялись и обменялись крепким, сердечным рукопожатием.

– Какой же вы добрый! – сказал Киппс.

– Я сделаю для вас все, что только в моих силах, – сказал Филин.

Так был скреплен этот союз. Отныне они друзья – близкие, исполненные доверия друг к другу и высоких помыслов, sotto‑voce[4] друзья. Вся дальнейшая беседа (а ей, казалось, не будет конца) развивала и углубляла все ту же тему. В этот вечер Киппс наслаждался, самозабвенно изливая душу, а мистер Филин вел себя как человек, облеченный величайшим доверием. Им овладела опасная страсть воспитывать себе подобных – страсть, которой роковым образом поддаются люди благонамеренные и которая делает человека столь безмерно самонадеянным, что он осмеливается вершить судьбу другого, хотя и сам он всего лишь игрушка судьбы. Филину предстояло стать своего рода светским духовником, наставлять и направлять Киппса; ему предстояло помогать Киппсу во всем, в большом и в малом; ему предстояло стать наставником Киппса при его знакомстве с иными, лучшими и высшими, сферами английского общества. Ему предстояло указывать Киппсу на его промахи и ошибки, советовать, как поступить в том или ином случае…

– Ведь я ничего этого не знаю, – говорил Киппс. – Я вот даже не знаю, как надо одеваться… Даже не знаю, так я сейчас одет, как надо, или не так…

Филин выпятил губы и поспешно кивнул (да‑да, он прекрасно понял).

– Во всем этом доверьтесь мне, – сказал он, – полностью доверьтесь мне.

Дело шло к ночи, и чем дальше, тем разительнее менялись манеры Филина: он все больше походил не на гостя, а на хозяина. Он входил в роль, посматривал на Киппса уже иным, критическим и любовным взором. Новая роль явно пришлась ему по вкусу.

– Это будет ужасно интересно, – говорил он. – Вы знаете, Киппс, вы представляете собой отличный материал для лепки.

(Он теперь говорил просто «Киппс» или «Мой дорогой Киппс», опуская «мистер», и звучало это у него на редкость покровительственно.)

– Ну да, – отвечал Киппс. – Да ведь на свете столько всего, а я ни о чем и понятия‑то не имею. Вот в чем беда!

Они говорили, говорили, и теперь Киппс уже не чувствовал никакого стеснения. Они без конца перескакивали с одного на другое. Среди прочего они подробно обсудили характер Киппса. Тут помогли ценные признания самого Киппса.

– Сгоряча я что хочешь могу натворить, уж и сам не знаю, что делаю. Я такой, – сказал он. И прибавил: – Не люблю я действовать исподтишка. Лучше все выложу начистоту…

Он наклонился и снял с колена какую‑то нитку, а огонь плясал у него за спиной, и его тень на стене и на потолке непочтительно кривлялась.

 

 

Киппс улегся в постель с ощущением, что вот теперь улажено нечто важное, и долго не мог уснуть. Да, ему повезло. Баггинс, Каршот и Пирс растолковали ему, что, раз его положение в обществе так круто изменилось, ему теперь надо изменить и всю свою жизнь; но как, что надо для этого сделать, он понятия не имел. И вдруг так просто, так легко отыскался человек, который поведет его по этому неизведанному пути. Значит, он и в самом деле сможет изменить свою жизнь. Это будет нелегко, но все‑таки возможно.

Немало предстоит потрудиться и поломать голову, чтобы запомнить, как к кому обращаться, как кланяться, – ведь на все есть свои непостижимо сложные законы. Стоит нарушить хотя бы один – и вот ты отверженный. Ну как, например, себя вести, если вдруг столкнешься с леди Паннет? А ведь в один прекрасный день это вполне может случиться. Филин возьмет да и представит его. «Господи!» – воскликнул он то ли с восторгом, то ли с отчаянием. Потом ему представилось: вот он приходит в магазин, скажем, покупать галстук – и там на виду у Баггинса, Каршота, Пирса и всех прочих встречает «своего друга леди Паннет!» Да что там леди Паннет! Его воображение взыграло, понесло, пустилось галопом, полетело, как на крыльях, воспарило в романтические, поэтические выси…

А вдруг в один прекрасный день он встретится с кем‑нибудь из королевской семьи! Ну, предположим, случайно. Вот куда он занесся в своих мечтах! Но в конце концов тысяча двести фунтов в год – не шутка, они вознесли его очень высоко. Как обращаться к августейшей особе? Наверное, «Ваша королевская милость?»… что‑нибудь вроде этого… И, конечно, на коленях. Он постарался взглянуть на себя со стороны. Раз у него больше тысячи в год, значит, он эсквайр. Видать, так. А стало быть, его должны представить ко двору? Бархатные штаны, как для катания на велосипеде, и шпага! Вот уж, небось, диковинное место – королевский дворец! Только успевай кланяться да преклонять колени… и как это рассказывала мисс Мергл? А, да!.. У всех дам длинные шлейфы, и все пятятся задом. Во дворце все или стоят на коленях, или пятятся задом, это уж дело известное. Хотя, может, некоторые даже стоят перед королем. И даже разговаривают с ним, ну, вот прямо как разговариваешь с Баггинсом. Надо же набраться нахальства. Это, наверное, герцоги… по особенному разрешению, что ли? Или миллионеры?..

От этих мыслей сей свободный гражданин нашей венценосной республики незаметно уснул, и на смену мыслям пришли сны о восхождении по бесчисленным ступеням лестницы, в виде каковой и представляет себе современное общество истый британец: достигнув ее вершины, надо ходить задом и согнув спину.

 

 

Наутро Киппс спустился к завтраку с чрезвычайно важным видом – с видом человека, которому предстоит многое совершить.

Завтракал Киппс не кое‑как, тут все было продумано. То, о чем еще так недавно он мог только мечтать, стало явью. У них в магазине так было заведено: к тому поистине неограниченному количеству хлеба и маргарина, которые уделял им от щедрот своих Шелфорд, они обычно что‑нибудь прикупали и за свой счет, так что воображение Киппса могло нарисовать яркими красками самые пышные трапезы. Можно съесть баранью котлету и даже баранью отбивную – эту роскошь, по словам Баггинса, подают в лучших лондонских клубах, – потом пикшу, копченую селедочку, мерлана или расстегаи с рыбкой, яйца всмятку или яичницу‑болтунью, или яичницу с ветчиной, нередко почки, иногда печенку. Среди всего этого великолепия мелькали сосиски, всевозможные пудинги, жаркое с овощами, жареная капуста, морские гребешки. Вдогонку неизменно следовали всевозможные мясные консервы, холодный бекон, немецкая колбаса, консервированная свинина, варенье и два сорта джема; а разделавшись со всем этим, Киппс закуривал и с блаженным удовлетворением взирал на громоздящиеся перед ним блюда. Завтрак был его главной трапезой. Он курил и с благодушием, какое порождает широко задуманный и успешно осуществленный пир, поглядывал по сторонам, и в это время ему принесли газеты и письма.

Среди почты оказалось несколько рекламных торговых проспектов фирм, два трогательных письма от просителей – история с наследством Киппса попала в газеты, – письмо от какого‑то литератора с просьбой ссудить ему десять шиллингов, дабы он мог раз и навсегда разгромить социализм, а для вящей убедительности приложена книга. Из книги явствовало, что собственникам надлежит действовать немедленно, ибо иначе в ближайший же год частная собственность перестанет существовать. Киппс принялся читать и не на шутку встревожился. А кроме того, пришло письмо от Киппса‑старшего. Он сообщал, что покуда ему трудно оставить лавку и навестить племянника, но накануне он был на аукционе в Лидде и купил несколько отличных старых книг и кое‑что из вещей – в Фолкстоне таких не сыщешь. «В наших местах не знают цену таким вещам, – писал Киппс‑старший, – но, уж можешь мне поверить, все ценное и добротное, первый сорт». После чего следовал краткий финансовый отчет. «Тут есть одна гравюра, за нее тебе вскорости дадут огромные деньги. Ты не сомневайся, в старые вещи поместить капитал – самое верное дело».

Киппс‑старший издавна питал страсть к аукционам; в былые времена ему только и оставалось, что пожирать глазами недоступные сокровища и лишь изредка случалось перехватить на распродаже что‑нибудь из садовых инструментов или кухонной утвари и прочих пустяков, которые идут за шесть пенсов и потом верой и правдой служат в хозяйстве. Зато теперь, когда племянник разбогател, старик наконец смог дать волю этой страсти. С непроницаемым лицом осмотреть, умело и рассчитанно набавлять цену и купить, купить!.. Старик был на верху блаженства.

Пока Киппс перечитывал письма просителей и огорчался, что ему не хватает здравомыслия, каким в избытке наделен Баггинс, чтобы не попасть впросак, с почты доставили посылку от дяди: большой, непрочный на вид ящик, сбитый несколькими старыми гвоздями и перевязанный обрывками веревок, в которых военное министерство без труда признало бы свое давнишнее имущество. Киппс вскрыл посылку столовым ножом, в решающую минуту прибегнув еще и к помощи кочерги, и увидел пространное собрание книг и разных старинных предметов.

Здесь оказались три переплетенных тома ранних выпусков Альманаха Чемберса, карманный выпуск юмористического журнала «Панч» за 1875 год, «Размышления» Штурма, раннее издание «Географии» Джилла (несколько потрепанное), иллюстрированный труд об искривлении позвоночника, раннее издание «Физиологии человека» Кирке, «Шотландские вожди» и томик «Языка цветов». Тут же была красивая гравюра на стали в дубовой рамке и со следами ржавчины, великолепно изображающая Валтасаров пир. Были тут еще медный чайник, щипцы, чтобы снимать нагар со свечи, латунный рожок для башмаков, запирающаяся шкатулка для чая, два графина (один без пробки) и еще нечто непонятное, может быть, половинка старинной погремушки, какими развлекали младенцев в прошлом веке. Киппс все это внимательно рассмотрел и пожалел, что так мало смыслит в подобных древностях. Он принялся листать «Физиологию» и наткнулся на удивительную таблицу: атлетически сложенный юноша являл испуганному взору и выставлял напоказ свои внутренности. Впервые человечество предстало перед Киппсом в таком разрезе.

– Сколько всего, – прошептал он, – жилы, кишки…

Эта анатомированная фигура заставила его на некоторое время начисто забыть, что он, «в сущности, джентльмен», и он все еще рассматривал удивительный и сложный внутренний механизм человека, когда появилось еще одно напоминание о том, что существует мир, совсем непохожий на те аристократические сферы, куда он занесся мечтами накануне вечером: вслед за служанкой в столовую вошел Читтерлоу.

 

 

– Привет! – воскликнул Киппс, вставая навстречу гостю.

– Я не помешал? – спросил Читтерлоу, заграбастав своей ручищей руку Киппса, и кинул картузик на массивный буфет резного дуба.

– Да нет, просто я тут глядел одну книжку, – ответил Киппс.

– Книжку, вон как? – Читтерлоу скосил рыжий глаз на книги и прочие предметы, громоздящиеся на столе, и продолжал: – А я все ждал, что вы опять заглянете как‑нибудь вечерком.

– Я собирался, – сказал Киппс, – да тут один знакомый… Вчера вечером совсем было собрался, да вот встретил его.

Он подошел к ковру перед камином.

– А я за эти дни начисто переделал пьесу, – сказал Читтерлоу, похаживая по комнате и оглядывая вещи. – Не оставил от нее камня на камне.

– Какую такую пьесу?

– О которой мы с вами говорили. Вы же знаете. Вы даже что‑то такое говорили… не знаю только, серьезно ли вы это… будто собираетесь купить половину… Не трагедию. В трагедии я не уступлю долю даже родному брату. Это мой основной капитал. Это мое Творение с большой буквы. Нет, нет! Я имею в виду тот новый фарс, над которым я сидел последнее время. Ну, помните, эта комедия с жуком…

– Ага, – сказал Киппс. – Помню, как же.

– Ну, я так и думал. Вы хотели откупить четвертую долю за сто фунтов. Да вы и сами знаете.

– Да вроде что‑то такое было…

– Так вот, теперь она совсем другая. Я ее всю переделал. Сейчас расскажу. Помните, что вы сказали про бабочку? Вы тогда спутали… ну, не без старика Мафусаила. Все время называли жука бабочкой, и это навело меня на мысль. Я ее переделал. Совсем переделал. Мазилус – имя‑то какое потрясающее, а? Специально для комедии. Я выудил его из какой‑то книги посетителей. Да, так вот: Мазилус раньше метался как ошалелый, потому что ему за шиворот заполз жук, а теперь он у меня будет коллекционер – собирает бабочек, и эта бабочка, понимаете, очень редкий экземпляр. Она залетела в окно, между рамами! – И Читтерлоу принялся размахивать руками, изображая, как было дело. – Мазилус кидается за ней. Он сразу забыл, что не должен выдавать своего присутствия в доме. А потом… Потом он им объясняет. Редкая бабочка, стоит больших денег. Это в самом деле бывает. И тогда все кидаются ее ловить. Бабочка не может вылететь из комнаты. Только попробует – сразу все к ней, беготня, суматоха, свалка… В общем, я изрядно потрудился. Вот только…

Он подошел вплотную к Киппсу. Повернул руку ладонью вверх и с таинственным, заговорщическим видом побарабанил по ней пальцами другой руки.

– Тут есть и еще одно, – сказал он. – Появляется такая совсем ибсеновская нота, как в «Дикой утке». Понимаете, эта женщина‑героиня – я сделал ее легкомысленнее – она видит бабочку. Когда они в третий раз кидаются за бабочкой, она ее ловит. Глядит на нее. И говорит: «Да это ж я!» Хлоп! Загнанная бабочка. Она сама и есть загнанная бабочка. Это закономерно. Куда более закономерно, чем «Дикая утка», в которой и утки‑то нет!

Они с ума сойдут от восторга! Одно название чего стоит. Я работал, как вол… Ваша доля озолотит вас, Киппс… Но мне что, я не против. Я готов продать, вы готовы купить. Хлоп – и делу конец!

Тут Читтерлоу прервал свои рассуждения и спросил:

– А нет ли у вас коньячку? Я не собираюсь пить. Мне просто необходимо хлебнуть глоточек, подкрепиться. У меня что‑то печень пошаливает… Если нет, не беспокойтесь. Пустяки. Я такой. Да, виски сойдет. Даже лучше!

Киппс замешкался на мгновение, потом повернулся и стал шарить в буфете. Наконец, отыскал бутылку виски и выставил ее на стол. Потом достал бутылку содовой и, чуть помешкав, еще одну. Читтерлоу схватил бутылку виски и посмотрел этикетку.

– Дружище Мафусаил, – сказал он.

Киппс вручил ему штопор. И вдруг спохватился и растерянно прикусил палец.

– Придется позвонить, чтоб принесли стаканы, – сказал он.

Он в замешательстве наклонился к звонку, помедлил и все‑таки позвонил.

Когда появилась горничная, он стоял перед камином, широко расставив ноги, с видом отчаянного сорвиголовы. Потом оба они выпили.

– Вы, видно, знаете толк в виски, – заметил Читтерлоу, – в самый раз.

Киппс достал сигареты, и вновь потекла беседа.

Читтерлоу расхаживал по комнате.

Решил денек передохнуть, объяснял он, вот и навестил Киппса. Всякий раз, как он задумывает коренные переделки в пьесе, он прерывает работу, чтобы денек передохнуть. В конечном счете это экономит время. Ведь если начать переделывать, не успев все хорошенько обдумать, того гляди, придется переделывать еще и еще. А что толку браться за работу, если все равно потом надо будет начинать сызнова?

Потом они пошли пройтись к Уоррену – излюбленному месту для прогулок в Фолкстоне, и Читтерлоу, пританцовывая, неторопливо шагал по ступеням и разглагольствовал без умолку.

Прогулка получилась отличная, недолгая, но поистине отличная. Они поднялись к санаторию, прошли над Восточным Утесом и оказались в причудливом, диком уголке: под меловыми холмами, среди скользкой глины и камней разрослись терновник, ежевика, дикие розы и калина‑гордовина, которая много способствует очарованию Фолкстона. Они не сразу выбрались из этих зарослей и крутой тропкой поднялись наконец на холм, а Читтерлоу ухитрился придать всему этому такую прелесть и торжественность, словно они совершили опасное увлекательнейшее восхождение где‑нибудь в Альпах. Он нет‑нет да и взглядывал то на море, то на утесы глазами фантазера‑мальчишки и говорил что‑нибудь такое, отчего перед Киппсом сразу вставал Нью‑Ромней и выброшенные на берег остовы потерпевших крушение кораблей, но по большей части Читтерлоу говорил о своей страсти к театру и сочинительству пьес и о пустопорожней нелепице, столь серьезной в своем роде, которая и есть его искусство. Он прилагал титанические усилия, чтобы сделать свою мысль понятной. Так они шли, иногда рядом, иногда друг за другом – узкими тропками, то спускались, то поднимались, то скрывались среди кустов, то выходили на гребень над побережьем; Киппс следовал за Читтерлоу, изредка пытаясь ввернуть какое‑нибудь пустяковое замечание, а Читтерлоу размахивал руками, и голос его то гремел, то падал до шепота, он так и сыпал своими излюбленными «бац» и «хлоп» и нес уж такую околесицу, что Киппс скоро потерял надежду что‑либо понять.