Самое обычное происшествие

 

Ангел задумчиво шел полем вдоль живой изгороди, направляясь к дому Викария. Лучи заходящего солнца сияли на его плечах, и тронули золотом дом, и горели огнем во всех окнах. У ворот, залитая солнечным светом, стояла маленькая Делия, служанка. Она стояла и глядела на него, приставив щитком ладонь к глазам. Ангелу вдруг пришло на ум, что хоть она здесь красива и не только красива – она живая и теплая.

Девушка открыла перед ним калитку, а сама посторонилась. Она его жалела, потому что ее старшая сестра была калекой. Он поклонился ей, как поклонился бы всякой другой женщине, и одну секунду глядел ей в лицо. Она ответила взглядом на взгляд, и у нее екнуло в груди. Ангел нерешительно подошел.

– У вас очень красивые глаза, – сказал он спокойно, с оттенком удивления.

– О, что вы, сэр! – сказала она и отпрянула.

Удивление на лице Ангела перешло в растерянность. Он пошел дальше по дорожке между клумбами Викария, а она все стояла, придерживая рукой калитку, и неотрывно смотрела ему вслед. Под увитой розами верандой он оглянулся и посмотрел на нее.

Еще секунду она тоже смотрела на него, потом как‑то неловко повела плечом, повернулась к нему спиной, захлопнув при этом калитку, и стала как будто смотреть вниз на долину, туда, где высилась колокольня.

 

Основа основ всего сущего

 

За обедом Ангел рассказал Викарию обо всем, что его наиболее поразило из приключившегося с ним в тот день.

– Что странно в людях, – заметил Ангел, – это ваша готовность, чуть ли не наслаждение, с каким вы причиняете боль. Те мальчики, когда они утром швырялись в меня…

– …Казалось, делали это с радостью? – подсказал Викарий. – Знаю.

– А ведь они не любят боль, – сказал Ангел.

– Да, – подтвердил Викарий. – Не любят, если больно им самим.

– А еще, – сказал Ангел, – я видел красивые растения, у которых листья растут остриями – два сюда и два туда, а когда я погладил один листок, он у меня вызвал очень неприятное ощущение.

– Жгучая крапива! – догадался Викарий.

– Это был новый вид боли. А другое растение, с головкой, как маленькая корона, и богато украшенное листьями, кололось и жалило…

– Чертополох, наверно.

– И у вас в саду есть красивые растения с нежным запахом…

– Шиповник, – сказал Викарий. – Как же, помню.

– И тот алый цветок, что выскочил из коробки…

– Из коробки? – удивился Викарий.

– Этой ночью, – напомнил Ангел. – Он еще полез на занавески… Огонь!

– А!.. Спички и свеча! Да, – сказал Викарий.

– Потом животные. Собака сегодня вела себя очень нехорошо… И эти мальчики, и вообще, как люди разговаривают… Каждый будто рвется или, во всяком случае, хочет доставить боль. Каждый будто о том и хлопочет, как бы причинить другому боль.

– Или как бы самому избежать ее, – сказал Викарий, отодвинув от себя тарелку. – Да, конечно. Везде идет драка. Весь наш живой мир – сплошное поле битвы, весь мир! Нас подстегивает боль. Да. Это лежит на поверхности! Ангел это разглядел в один день.

– Но почему же все хотят – все хочет – делать больно? – спросил Ангел.

– В Ангельской Стране это не так? – спросил Викарий.

– Не так, – сказал Ангел. – Почему же здесь это так?

Викарий медленно вытер салфеткой рот.

– Да, здесь оно так, – сказал он. – Боль, – заговорил он еще медленней, – есть основа основ нашей жизни. Знаете, – продолжал он, немного помолчав, – я, пожалуй, просто не мог бы представить себе… мир без боли… И все же, когда вы утром играли на скрипке!.. А наш мир, он другой. Он полная противоположность вашему, Ангельскому миру. Многие люди, превосходные, благочестивые люди, видя всюду боль, настолько подпали под ее действие, что стали думать, будто после смерти большинству из нас будет еще хуже, чем здесь. Мне такой взгляд представляется излишней крайностью. Но это вопрос глубокий. Его обсуждать, пожалуй, не в наших возможностях.

И Викарий, совершенно непоследовательно, пустился читать экспромтом лекцию о «Необходимости» – о том, что вещи таковы, потому что они таковы, и что каждому приходится делать то и это.

– Даже наша пища… – сказал Викарий.

– Пища? – сказал Ангел. – А что?

– Ее не получишь, не причинив боли, – сказал Викарий.

У Ангела так побелело лицо, что Викарий сразу осекся. А он уже собрался было дать гостю краткое разъяснение о том, чем был и через что прошел бараний окорок. Минуту оба молчали.

– Кстати, – вдруг вспомнил Ангел. – Вас тоже напичкали? Как простой народ?

 

Ангел дебютирует

 

Если леди Хаммергеллоу примет какое‑либо решение, все так и пойдет, как она решила. И хотя Викарий судорожно противился, она провела задуманное в жизнь. Не прошло и недели, как в Сиддермортон‑Хаус явились к ней на прием избранные ценители и Ангел со своею скрипкой. «Талант, открытый нашим Викарием!» – говорила она и таким образом с замечательной предусмотрительностью перекладывала на плечи Викария всю ответственность за возможный провал. «Милый Викарий уверяет…» – говорила она. И дальше следовал восторженный отзыв о том, как превосходно Ангел владеет инструментом. Но ей и самой полюбилась ее идея: она всегда втайне лелеяла мечту предстать покровительницей безвестного гения. До сих пор, когда доходило до проверки, обнаруживалось, что гений – вовсе и не гений.

– Ему это так подойдет, – сказала она. – У него и так уже длинные волосы, да еще при ярком своем румянце он будет на эстраде так хорош – ну просто красив. И одежда Викария сидит на нем так дурно, что он уже и сейчас очень походит на модного пианиста. А история его рождения, рассказываемая, конечно, не вслух, а шепотом, будет тоже к его выгоде… Понятно, не здесь, а когда он переедет в Лондон.

Викарий с приближением срока испытывал страшнейшие муки. Он убивал час за часом, стараясь разъяснить Ангелу создавшееся положение; час за часом – стараясь представить себе, что подумают люди; но всего тяжелее были те часы, когда он старался предугадать, как поведет себя Ангел. До сих пор Ангел если играл, то только для собственного удовольствия. Викарий то и дело пугал своего гостя, обрушиваясь на него с каким‑нибудь новым правилом этикета, всплывшим в его памяти. Например, так: «Очень важно, знаете, куда положить шляпу. Не кладите ее на стул ни в коем случае! Держите в руках, пока, знаете, не подадут чай, а тогда… дайте подумать… тогда положите ее, знаете, куда‑нибудь». Путешествие до Сиддермортон‑Хауса совершилось без злоключений, но при входе в гостиную Викария бросило в озноб от страшного предчувствия. Он забыл объяснить церемонию представления гостя. Было видно, что Ангел в своем простодушии находил ее забавной, но ничего ужасного не произошло.

– Субъект очень странного вида, – сказал мистер Ратбон‑Слейтер, придававший большое значение одежде. – Не хватает лоска. Невоспитан. Ухмыльнулся, увидав, как я пожимаю руку. А уж я, разумеется, проделал это со всем изяществом.

Произошел лишь один незначительный инцидент. Леди Хаммергеллоу, когда здоровалась с Ангелом, смотрела на него в лорнет. Гостя поразили ее глаза, необычайно большие сквозь стекла. Его удивление и откровенная попытка заглянуть поверх оправы были слишком явны. К счастью, насчет слухового аппарата Викарий предупредил его заранее.

То обстоятельство, что Ангел не может сидеть ни на чем, кроме рояльного стула, видимо, возбудило среди дам интерес, однако никаких замечаний не вызвало. Возможно, они усмотрели в этом нарочитую причуду многообещающего молодого музыканта.

Чашки он передавал очень неловко и, когда пил чай, насорил вокруг себя крошками от печенья. (Не надо забывать, что в отношении еды он был полный дилетант.) Он сидел, закинув нога на ногу. Шляпу растерянно вертел в руках, напрасно стараясь поймать взгляд Викария. Мисс Папавер, старшая из сестер Папавер, немолодая девица, завела с ним разговор о морских курортах Европы и о сигаретах и осталась невысокого мнения о его уме.

Ангел пришел в недоумение, когда к нему придвинули пюпитр и кипу нотных тетрадей, и поначалу его несколько смущало, что леди Хаммергеллоу сидит, наклонив голову набок, и смотрит на него в золоченый лорнет своими непомерно большими глазами.

Миссис Джехорем подошла к нему перед тем, как он приступил к игре, и спросила, как называется та очаровательная вещица, которую он играл несколько дней тому назад. Ангел сказал, что она без названия, и миссис Джехорем высказала мнение, что в музыке никакие названия не нужны, и полюбопытствовала, чья это была вещь, и когда Ангел объяснил, что он ее играл по наитию, она сказала, что если так, то он настоящий гений, и воззрилась на него с откровенным (и, бесспорно, обольстительным) восхищением. Младший священник из Айпинг‑Хенгера (убежденный кельт, игравший на рояле и говоривший о музыке и колорите с видом расового превосходства) ревниво наблюдал за новоявленным скрипачом.

Викарий, сразу взятый под арест и усаженный рядом с леди Хаммергеллоу, не сводил беспокойного взгляда с Ангела, пока леди во всех подробностях рассказывала ему о гонорарах скрипачей, причем большинство подробностей она выдумывала на ходу. Инцидент с лорнетом ее покоробил, но она решила, что это не выходит за пределы дозволительной оригинальности.

Итак, представьте себе Зеленую гостиную в Сиддермортон‑Хаусе. Ангела, прячущего крылья под одеждой священника и со скрипкой в руках подле большого рояля. И небольшое респектабельное общество вполне прилично одетых приличных людей, расположившихся группами по комнате. Возбужденный гомон перед началом – слышатся обрывки разговоров.

– Он здесь инкогнито, – говорит весьма немолодая мисс Папавер, наклонившись к миссис Пербрайт. – Правда, как странно и как мило? Джесси Джехорем уверяет, что встречалась с ним в Вене, но не может вспомнить его имя. Викарий знает о нем все, но он такой скрытный…

– Он раскраснелся, наш добрый Викарий, и видно, что ему не по себе, – сказала миссис Пербрайт. – Я и раньше это замечала, когда он сидел рядом с леди Хаммергеллоу. Она просто не хочет считаться с его саном. Она и теперь…

– Галстук у него съехал набок, – заметила весьма немолодая мисс Папавер, – а волосы! Он, верно, за весь день ни разу не провел по ним щеткой.

– Как видно, иностранец. Претенциозен. Это недурно для гостиной, – сказал Джордж Хэррингей, сидевший в стороне с младшей мисс Пербрайт. – Но, на мой вкус, мужчина должен быть мужествен, женщина – женственна. А вы как считаете?

– О!.. Я тоже так считаю, – сказала мисс Пербрайт младшая.

– Гинеи и гинеи, – говорила леди Хаммергеллоу. – Я слышала, многие из них живут на широкую ногу. Вы просто не поверили бы…

– Я так люблю музыку, мистер Ангел, я ее обожаю. Она что‑то будит во мне, – говорила миссис Джехорем. – Кто‑то, не помню кто, высказал прелестную антитезу: «Жизнь без музыки – зверство; музыка же без жизни…» Ах, как это… вы не припомните? Музыка без жизни… Это ведь из Рескина, да?

– К сожалению, я не знаю, – сказал Ангел. – Я прочел совсем мало книг.

– Какая прелесть! – воскликнула миссис Джехорем. – Я жалею, что много читала. Я искренне разделяю ваши взгляды. Я бы тоже не читала книг, но мы, бедные женщины… Я думаю, нам не хватает оригинальности… И здесь так отчаянно затягивает эта рутина… Всякие ненужные дела…

– Он очень миловиден, спору нет. Но в мужчине самое главное – это его сила, – сказал Джордж Хэррингей. – Как вы считаете?

– О!.. Я тоже так считаю, – сказала мисс Пербрайт младшая.

– Это женственные мужчины виновны в появлении мужеподобных женщин. Если мужчина начинает щеголять длинными волосами, то что же остается делать женщине? И когда мужчина ходит с прелестными чахоточными румянами на щеках…

– О Джордж! Вы сегодня ужасно язвительны, – сказала мисс Пербрайт младшая. – Я уверена, что это не краска.

– Нет, правда, я совсем не его опекун, дорогая леди Хаммергеллоу. Конечно, вы очень добры, что принимаете в нем такое участие…

– Вы в самом деле собираетесь импровизировать? – спросила миссис Джехорем в умильном восторге.

– Шш! – произнес младший священник из Айпинг‑Хенгера.

Ангел заиграл, глядя в пространство и думая о чудесах Ангельской Страны, но все же незаметно дал вкрасться в создаваемую им фантазию той печали, которая уже овладевала им. Когда он забывал о слушателях, музыка его была странной и неясной, когда же окружающее вдруг проникало в его сознание, музыка становилась причудливой и капризной. Но над Викарием музыка Ангела уже приобрела такую власть, что все тревоги сразу оставили его, как только Ангел взмахнул смычком. Миссис Джехорем сидела и старательно сохраняла сочувственно‑восхищенный вид (хотя музыка была временами путаной) и старалась перехватить взгляд Ангела. У него было удивительно подвижное лицо, с самыми тонкими нюансами выражения! А уж в этом миссис Джехорем знала толк! Джордж Хэррингей явно скучал, пока мисс Пербрайт младшая, обожавшая его, не выдвинула свою робкую туфельку как раз настолько, чтобы коснуться ею его мужественного башмака, и тогда он повернулся как раз настолько, чтобы оценить женственную нежность ее кокетливого взгляда, и это его утешило. Весьма немолодая мисс Папавер и миссис Пербрайт просидели неподвижно, как на проповеди, добрых четыре минуты.

Наконец немолодая мисс Папавер сказала шепотом:

– Я всегда с таким наслаждением слушаю скрипку!

И миссис Пербрайт ответила:

– Мы здесь так редко слышим хорошую музыку!

И мисс Папавер сказала:

– Он играет очень приятно.

И миссис Пербрайт:

– У него такое легкое туше!

А мисс Папавер:

– Уилли по‑прежнему берет уроки?

И зашептались о самых разных вещах.

Младший священник из Айпинг‑Хенгера сидел (он это помнил) на виду у всего общества. Одну ладонь он приставил к уху, а глаза недвижно вперил в пьедестал севрской вазы – гордости дома Хаммергеллоу. Движения его губ служили как бы критическими указаниями для каждого из слушателей, кто был склонен руководствоваться ими. Таков был его великодушный обычай. Он сидел с видом сурового беспристрастия, сквозь которое временами прорывалось явное осуждение или – изредка – осторожное одобрение. Викарий откинулся на спинку кресла и неотрывно глядел Ангелу в лицо, а сам отдался волшебному сну. Леди Хаммергеллоу, подергивая головой и тихо, но непрестанно шелестя шелками, вела наблюдение и силилась понять, какое впечатление производит игра Ангела. Мистер Ратбон‑Слейтер важно уставил взгляд в свою шляпу, и вид у него был самый несчастный, а миссис Ратбон‑Слейтер старалась запечатлеть в своей памяти фасон рукавов миссис Джехорем. А воздух вокруг был насыщен восхитительной музыкой – для всех, кто имел уши, чтобы слышать.

– Пожалуй, слишком непосредственно? – шепнула леди Хаммергеллоу и толкнула Викария в бок.

Викария точно вдруг изгнали из царства Снов.

– А?! – вскричал Викарий и привскочил.

– Тшш! – зашипел младший священник из Айпинг‑Хенгера.

И каждый посмотрел на Хильера, возмущенный его грубой нечувствительностью.

– Как не похоже на Викария! – сказала весьма немолодая мисс Папавер. – Позволить себе такую вещь!

Ангел продолжал играть.

Младший священник из Айпинг‑Хенгера начал проделывать месмерические мановения указательным пальцем, и мистер Ратбон‑Слейтер под эти мановения как‑то странно обмяк. Он повернул шляпу донышком вверх и избрал для созерцания другой предмет. Викарий, забыв недавнее чувство неловкости, снова унесся в царство Снов. Леди Хаммергеллоу продолжала шелестеть все громче и вдобавок еще наловчилась скрипеть креслом. И вот наконец музыка оборвалась. Леди Хаммергеллоу прокричала: «Очаровательно!» – хотя не слышала ни звука, и начала аплодировать. Как по сигналу, зааплодировали и другие – все, кроме мистера Ратбон‑Слейтера, который стал вместо того постукивать в поля своей шляпы. Младший священник из Айпинг‑Хенгера аплодировал с видом беспристрастного судьи.

– Тогда я сказала (хлоп, хлоп, хлоп), если вы не можете готовить на мой вкус (хлоп, хлоп, хлоп), мне придется дать вам расчет, – рассказывала миссис Пербрайт, хлопая изо всех сил. («Эта музыка для меня, как лучшее угощение!»)

– О, да! Я всегда просто упиваюсь музыкой, – сказала весьма немолодая мисс Папавер. – И что же, она после этого стала готовить вкусней?

– Нисколько, – сказала миссис Пербрайт.

Викарий опять очнулся и обвел глазами зал. Другие тоже видели эти образы, или они открылись только ему одному? Нет, конечно же, они все должны были видеть… но только удивительно владеют собой. Невероятно, чтобы такая музыка не подействовала на них.

– Он чуточку gauche[11], – наседала леди Хаммергеллоу, требуя от Викария внимания. – Не кланяется, не улыбается. Ему нужно усвоить побольше всяких причуд. Каждый исполнитель, выступающий с успехом, бывает в какой‑то мере gauche.

– Вы действительно сами это сочинили? – спросила миссис Джехорем, сверкнув глазами на Ангела. – Сочиняли, пока играли? Но это же чудо! Настоящее чудо!

– Немного дилетантски, – сказал младший священник из Айпинг‑Хенгера мистеру Ратбон‑Слейтеру. – Большой талант, бесспорно, но, конечно, чувствуется недостаток систематических упражнений. Я заметил кое‑какие мелочи… Я не прочь побеседовать с ним.

– Брюки у него, точно две гармони, – сказал Ратбон‑Слейтер. – Вот на что ему необходимо указать. Это просто неприлично.

– Вы умеете играть имитации, мистер Ангел? – спросила леди Хаммергеллоу.

– О, пожалуйста, сыграйте имитации! – подхватила миссис Джехорем. – Я обожаю имитации!

– Это была вещь фантастическая, – сказал младший священник из Айпинг‑Хенгера Викарию из Снддермортона и, говоря, помогал своими узкими, бесспорно, музыкальными руками, – и, по моему мнению, несколько слишком усложненная. Я где‑то слышал ее раньше, не помню, где. Он не лишен дарования, это бесспорно, но местами, я бы сказал, расхлябан. Ощущается недостаток полной четкости. Потребуются целые годы работы и дисциплины.

– Я не любитель этих сложных музыкальных пьес, – говорил Джордж Хэррингей. – Боюсь, у меня простые вкусы. Мне кажется, там не было никакой мелодии. Я ничего так не люблю, как простую музыку. Мелодия, простота – вот в чем, по‑моему, нуждается наш век. Мы стали слишком утонченны. Все какое‑то сложное, манерное. Простая, домашняя философия, «Отчий дом, очаг родной» – вот что по мне. А вы как считаете?

– О, я считаю… совершенно так же, – сказала мисс Пербрайт младшая.

– А ты, Эми, как обычно, все болтаешь с Джорджем? – бросила через всю гостиную миссис Пербрайт.

– Как обычно, мама!.. – сказала мисс Пербрайт младшая, оглянулась с сияющей улыбкой на мисс Папавер и быстро опять повернулась, чтобы не упустить следующего высказывания Джорджа.

– А не могли ли бы вы с мистером Ангелом составить дуэт? – обратилась леди Хаммергеллоу к младшему священнику из Айпинг‑Хенгера, который стал сверхъестественно мрачен.

– Я всегда рад доставить вам удовольствие, – сказал младший священник из Айпинг‑Хенгера, сразу повеселев.

– Дуэт! – сказал Ангел. – Мне с ним вдвоем? Он, значит, умеет играть? Я так понимаю… Викарий объяснял мне… что…

– Мистер Уилмердингс – превосходный пианист, – перебил Викарий.

– Но как же с имитациями? – вмешалась миссис Джехорем. Она терпеть не могла Уилмердингса.

– С имитациями? – переспросил Ангел.

– Знаете, показать, как хрюкает свинья, как кукарекает петух, – сказал мистер Ратбон‑Слейтер и добавил вполголоса: – Самое веселое, что можно извлечь из скрипки, по‑моему.

– Я, право, не понимаю, – сказал Ангел. – Как кукарекает свинья!

– А, так вы не любите имитаций, – сказала миссис Джехорем. – Я тоже не люблю, нет, правда! Я принимаю вашу критику. Они, по‑моему, принижают…

– Может быть, немного позже мистер Ангел согласится… – сказала леди Хаммергеллоу, когда миссис Пербрайт объяснила ей, в чем дело. Она не верила своим ушам, вернее, своему слуховому аппарату. Если она просила имитации, она привыкла получать имитации.

Мистер Уилмердингс сел за рояль и повернулся к лежавшей сбоку знакомой кипе нот.

– Что вы скажете о «Баркароле» Шпора?[12] – спросил он через плечо. – Полагаю, вы ее знаете?

Ангел ответил растерянным взглядом.

Он раскрыл перед Ангелом большую нотную тетрадь.

– Какая забавная книга! – сказал Ангел. – Что обозначают эти нелепые крапинки? (У Викария при этих его словах похолодела кровь.)

– Какие крапинки? – не понял младший священник.

– Вот! – Ангел ткнул обличительным пальцем.

– Вы шутите! – сказал младший священник.

Наступило внезапное короткое молчание, столь многозначительное в светском обществе.

Затем немолодая мисс Папавер повернулась к Викарию:

– Разве мистер Ангел не умеет играть с листа, незнаком с нотным письмом?

– Я никогда не слышал… – заговорил Викарий и, справившись с первой оторопью, начал медленно заливаться краской.

– Я, по правде говоря, никогда не видел, чтобы он…

Ангел чувствовал напряженность положения, хотя не мог понять, отчего оно сделалось напряженным. Он замечал недоверчивое, недружелюбное выражение на лицах, обращенных к нему.

– Не может быть, – услышал он снова голос миссис Пербрайт. – После такой прелестной музыки!

Немолодая мисс Папавер тут же подошла к леди Хаммергеллоу и начала объяснять ей в слуховую трубку, что мистер Ангел не желает играть с мистером Уилмердингсом и делает вид, что не знает нот.

– Не умеет играть по нотам? – сказала леди Хаммергеллоу с благородным ужасом в голосе. – Вздор!

– По нотам! – повторил растерянно Ангел. – Вот это ноты?

– Он заводит шутку слишком далеко и только потому, что не хочет играть с Уилмердингсом, – сказал мистер Ратбон‑Слейтер Джорджу Хэррингею.

Все замолчали в ожидании. Ангел почувствовал, что должен устыдиться. И он устыдился.

– Что ж! – сказала леди Хаммергеллоу с подчеркнутым негодованием в голосе и, закинув голову, с шумным шелестом наклонилась вперед. – Если вы не можете играть с мистером Уилмердингсом, боюсь, я не могу просить вас, чтобы вы нам сыграли что‑нибудь еще. – Это прозвучало у нее, как ультиматум.

От негодования лорнет в ее руке судорожно дергался. Ангел уже достаточно очеловечился, чтобы уяснить себе, что он уничтожен.

– В чем дело? – спросила маленькая Люси Растчак в дальнем уголке гостиной.

– Он не стал играть со старым Уилмердингсом, – сказал Томми Ратбон‑Слейтер. – Вот потеха! Старушенция прямо‑таки побагровела. Она ведь без ума от этого болвана Уилмердингса.

– Может быть, вы нас порадуете, мистер Уилмердингс, и сыграете нам этот прелестный «Полонез» Шопена? – сказала леди Хаммергеллоу.

Все, затаив дыхание, молчали. Негодование леди Хаммергеллоу вызвало ту тишину, какая наступает перед землетрясением или перед затмением солнца. Мистер Уилмердингс почувствовал, что окажет неоценимую услугу обществу, если начнет играть, и (отметим это к его чести – теперь, когда скоро будет подведен итог его деяниям) заиграл незамедлительно.

– Если человек хочет заниматься искусством, – сказал Джордж Хэррингей, – то он по меньшей мере должен добросовестно выучить его азбуку. А вы как…

– О, я думаю точно так же, – сказала мисс Пербрайт младшая.

Викарию чудилось, что рухнуло небо. Он сидел, съежившись в своем кресле, совсем уничтоженный. Леди Хаммергеллоу села рядом с ним и точно не видела его. Она тяжело дышала, но ее лицо было устрашающе спокойным. Сели и все остальные. Что же. Ангел непомерно невежествен или непомерно дерзок?.. Ангел смутно сознавал, что совершил какой‑то тяжелый проступок, сознавал, что каким‑то таинственным образом перестал быть средоточием общего внимания. В глазах Викария он читал укоризненное разочарование. Он медленно проскользнул к окну в глубине зала и сел на восьмиугольный мавританский табурет рядом с миссис Джехорем. И под действием обстановки он оценил любезную улыбку миссис Джехорем выше ее действительной цены. Он положил скрипку на диванчик в нише окна.

 

 

Миссис Джехорем с Ангелом (в стороне). Мистер Уилмердингс играет.

– Мне так давно хотелось побеседовать с вами без помех, – сказала полушепотом миссис Джехорем. – Высказать вам, какой восхитительной показалась мне ваша игра.

– Я рад, что вам она понравилась, – сказал Ангел.

– Понравилась – не то слово, – сказала миссис Джехорем. – Она меня глубоко взволновала. Другие здесь не поняли… Я обрадовалась, когда вы не стали с ним играть.

Ангел посмотрел на автомат, называемый Уилмердингсом, и тоже порадовался. (По ангельским понятиям дуэт представляет собою нечто вроде разговора на двух скрипках.) Но он промолчал.

– Я обожаю музыку, – сказала миссис Джехорем. – Я ничего не смыслю в ее технике, но есть в ней что‑то такое… томление, желание…

Ангел смотрел ей в лицо. Их глаза встретились.

– Вы понимаете, – сказала она. – Я вижу, что вы понимаете. («Нет, бесспорно, он очень милый мальчик, может быть, преждевременно созревший в смысле чувств, и с восхитительно томными глазами».)

Наступившую паузу заполнял Шопен (опус № 40), играемый с невероятной четкостью.

У миссис Джехорем было еще довольно привлекательное лицо – здесь, в тени, где на ее золотые волосы ложились отсветы огней, – и в голове Ангела возникла любопытная гипотеза. Толстый слой пудры на этом лице только утверждал мелькнувшее ему видение чего‑то бесконечно светлого и милого, что было поймано, потускнело, закостенело, обтянулось жесткой оболочкой.

– Вы… – сказал совсем тихо Ангел. – Вы… разлучены… с вашим миром?

– Как вы? – прошептала миссис Джехорем.

– Этот мир так… холоден, – сказал Ангел. – Так груб. – Он подразумевал мир в целом.

– Я чувствую то же, – сказала миссис Джехорем, отнеся его слова к Сиддермортону.

– Есть души, которые не могут жить без сочувствующей души, – сказала она, глубокомысленно помолчав. – И бывают минуты, когда чувствуешь свое одиночество в мире. Вступаешь в борьбу против этого всего. Сама смеешься, кокетничаешь, прячешь свою боль…

– И надеешься, – сказал Ангел, остановив на ней чудесный взгляд. – Да.

Миссис Джехорем (она была гурманом флирта) подумала, что Ангел выполняет, и даже с лихвой, то, что обещала его внешность. (О, несомненно, он ее боготворит!)

– Вы тоже ищете сочувствия? – спросила она. – Или, может быть, вы его нашли?

– Мне кажется, – молвил Ангел очень нежно и наклоняясь к ней, – мне кажется, что я его нашел.

Снова пауза, заполненная опусом № 40. Весьма немолодая мисс Папавер и миссис Пербрайт перешептываются. Леди Хаммергеллоу (подняв лорнет) недружелюбным взором смотрит через всю гостиную на Ангела. Миссис Джехорем и Ангел глубоко, со значением смотрят друг другу в глаза.

– Ее зовут, – сказал Ангел (миссис Джехорем наклонилась к нему), – Делией. Она…

– Делия! – резко сказала миссис Джехорем, меж тем как страшное недоразумение доходило до ее сознания. – Причудливое имя… Как?.. Не может быть… Неужели маленькая горничная в доме Викария?..

Полонез закончился бравурным пассажем. Ангела крайне удивила внезапная смена выражения на лице миссис Джехорем.

– Неслыханно!.. – сказала, опомнившись, миссис Джехорем. – Делать из меня поверенную в интриге со служанкой! Право, мистер Ангел, вы, кажется, хотите быть уж слишком оригинальным.

Но тут их разговор неожиданно прервали.

 

 

Эта подглавка (насколько я помню) самая короткая в книге.

Но беспримерность проступка делает необходимым выделить ее.

Викарий, надо вам сказать, старался привить своему подопечному все те особенности, какие признаются отличительными для джентльмена. «Никогда не позволяйте даме ничего нести, – объяснял Викарий. – Скажите: „Позвольте мне“ – и освободите ее от ноши». «Стойте и не садитесь, пока все дамы не усядутся». «Всегда нужно встать и открыть перед дамой дверь…» – и так далее. (Каждому юноше, имеющему старшую сестру, известен этот кодекс.)

И Ангел, не сообразивший перед тем взять у леди Хаммергеллоу чашку, когда она допила чай, протанцевал через всю залу и с поразительным проворством (оставив миссис Джехорем одну в оконной нише), с самым изысканным «Позвольте мне!» перенял чайный поднос у миловидной горничной леди Хаммергеллоу и, услужливо неся его перед нею, исчез за дверью. С невнятным хриплым криком Викарий поднялся с кресла.

 

 

– Он пьян! – сказал мистер Ратбон‑Слейтер, нарушив грозную тишину. – Вот и все.

Миссис Джехорем истерически смеялась.

Викарий застыл на месте, глядя в пространство.

– Ах! Я забыл объяснить ему про слуг! – угрызаясь, сказал Викарий самому себе. – Я думал, про слуг он и сам поймет.

– Действительно, мистер Хильер! – с судорогой в голосе, прилагая все усилия, чтобы не утратить власть над собой, проговорила леди Хаммергеллоу. – Действительно, мистер Хильер!.. Ваш гений слишком ужасен. Я должна, действительно должна просить вас, чтобы вы увели его домой.

И вот, прерывая завязавшийся в коридоре диалог между напуганной служанкой и Ангелом (полным благих намерений, хоть и крайне gauche), появляется Викарий с пунцово‑красным сморщенным личиком, с сумрачным отчаянием в глазах и с галстуком, сбившимся под левое ухо.

– Идемте, – сказал он, подавляя волнение. – Идемте отсюда прочь… Я… я опозорен навек!

Ангел секунду смотрел на Викария и подчинился кротко и покорно, чувствуя, как на него ополчаются неведомые, но явно грозные силы.

Так началась и закончилась карьера Ангела в свете.

На последовавшем неофициальном митинге возмущения леди Хаммергеллоу (неофициально) взяла на себя обязанность председателя.

– Я глубоко сожалею, – сказала она. – Викарий уверял меня, что это замечательный скрипач. Я и не представляла…

– Он был пьян, – сказал мистер Ратбон‑Слейтер. – Это было видно по тому, как он возился со своим чаем.

– Какое фиаско! – сказала миссис Мергл.

– Викарий меня уверял, – сказала леди Хаммергеллоу. – «Человек, которого я приютил, – гениальный музыкант», – говорил он. Его подлинные слова.

– Как у него сейчас горят уши, воображаю! – сказал юный Томми Ратбон‑Слейтер.

– Я старалась, – сказала миссис Джехорем, – не дать ему расшуметься и нарочно подлаживалась к нему. Если бы вы знали, что он мне наговорил, какие вещи!

– Пьеса, которую он сыграл… – заявил мистер Уилмердингс. – …Признаюсь, я не решился высказать ему это прямо в лицо, но, сказать по правде, это было нечто очень расплывчатое.

– Просто валял дурака на скрипке, э? – сказал Джордж Хэррингей. – Я сразу подумал, что этого мне не понять. Как, впрочем, и всю вашу утонченную музыку…

– Ах, Джордж! – сказала мисс Пербрайт младшая.

– Викарий тоже выпил лишнего, судя по галстуку, – сказал мистер Ратбон‑Слейтер. – Все это довольно подозрительно. Заметили, как он все беспокоился за своего гения?

– Нужно быть очень осторожными, – сказала весьма немолодая мисс Папавер.

– Он мне рассказал, что влюблен в горничную Викария, – сказала миссис Джехорем. – Я чуть не расхохоталась ему в лицо.

– Викарий никак не должен был приводить его сюда, – решительно сказала миссис Ратбон‑Слейтер.