Общественная жизнь Эдварда‑Альберта Тьюлера

 

Общественные животные?

 

Предыдущая книга нашего повествования о жизни Эдварда‑Альберта Тьюлера оказалась длинной. Теперь, для передышки, читатель получит очень короткую. При этом она будет лишена привкуса нескромности, к сожалению, неизбежного при правдивом описании половой жизни человека.

Наша монография была бы неполной, если бы мы не рассмотрели одного утверждения Аристотеля, что, в свою очередь, влечет за собой необходимость отдать должное этой замечательной личности, сыгравшей такую роль в деле запутывания человеческой мысли. Имя его ярко светит в истории нашего духовного развития, так что миллионы, ничего о нем не слыхавшие, кроме имени, полны почти суеверного преклонения перед последним. Он выдумал логику, игнорирующую универсальное единство явлений, прочно установил виды, которые тем не менее продолжают вечно изменяться, и поставил догматическую абстракцию на место многообразной истины. Впоследствии он отступил от этого в сторону систематического собирания и описания фактов, но силлогистика раннего Аристотеля надолго осталась препятствием для человеческой мысли, и ученые книжники в монастырских кельях, не имея ни способности, ни желания выйти оттуда, чтобы продолжить наблюдения и опыты, стали пользоваться торопливыми заключениями старика Аристотеля в качестве мерила действительности, вместо того чтобы заинтересоваться созданной им системой знания.

Приступив после обращения Константина к разработке своих взглядов, христианское вероучение присвоило себе умственный авторитет Аристотеля, и пока Роджер Бэкон не выступил со своим резким и страстным протестом, Церковь держала сознание человека вдали от окружающей вечно изменчивой действительности. И вот в течение всего раннего средневековья род Homo блуждал в потемках, и ни опыт, ни страдания почти ничему не научили его. Ибо, как представитель своего поколения, Эдвард‑Альберт является наследником всего этого. Без его ведома оно участвовало в его становлении и предопределило его ограниченность. Точно так же обстоит дело и со всеми нами. Никто из нас не был бы тем, что он есть, если бы некогда не существовал Аристотель, который совершил и закрепил основную ошибку, вызывавшую блуждания человеческой мысли.

Эту дань признательности великому деятелю классической древности мы платим здесь мимоходом и лишь предварительно, поскольку без нее невозможно исправить одно его неоправданно категорическое утверждение. «Человек, – заявляет он без всяких оговорок, – животное общественное».

Но это, не являясь совершенно неверным, в то же время верно не вполне. Это неверно, поскольку Homo Тьюлер ведет себя не так, как должно было бы вести себя общественное животное, принимающее полное участие в жизни своего коллектива. Но это верно в том смысле, что жизнь его неотделима от жизни коллектива, и он не в состоянии из нее вырваться, какие бы усилия к этому ни прилагал. Даже какой‑нибудь отшельник‑мизантроп продолжает участвовать в ней своим открытым или безмолвным осуждением того образа жизни, который ведут остальные. Так что утверждение Аристотеля можно принять, уточнив его в том смысле, что человек – животное не в полной мере общественное.

Аристотелев полис [46] был городом‑государством, но в настоящее время человеческое общество, постепенно усложняясь в своих функциях, развилось до Космополиса, охватывающего весь человеческий род. Человек входит теперь в целую сотню перекрывающих друг друга систем связи; сотня разных инстанций предъявляет на него свои права. Но всех их охватывает, становясь все более и более властным, человечество в целом. Никто не в состоянии уклониться от участи, предначертанной всему нашему виду, но до сих пор мало кто из нас отдает себе в этом отчет, и еще меньше таких, кто сумел возвыситься до попыток изменить эту участь. Мы находимся на корабле человеческой судьбы, но очень слабо им управляем. Каждому из нас своя каюта еще представляется отдельным кораблем. Мое сравнение не совсем удачно, но мысль ясна. Мы принадлежим полису, но не умеем полисом руководить.

Представление Аристотеля об обществе никогда не шло дальше города‑государства или союза городов‑государств, так как в его время нельзя было представить себе того прогресса, который приведет к уничтожению расстояний. Но выраженная в его формуле «общественное животное» чисто греческая идея, толкование терминов «город» и «граждане» как взаимно эквивалентных, противопоставление культурных видов экспансии варварским, понимая под первыми рост городов, а под вторыми – завоевание, требование дани, «сотрудничества», вассальной верности, – все это в течение веков и вплоть до нашего времени являлось действующим противоречием. Рим не сразу стал империей. Первоначально Римская республика строилась не на идее завоевания, а на идее ассимиляции; на воем пространстве – от Шотландии до Самарканда – каждый мог стать гражданином города Рима. Века изобретений и открытий расширили Аристотелев полис до Космополиса; варвар в наши дни – это обыкновенный гангстер, дикарь в городских условиях, всякая война преступна и является, по существу, междоусобицей, и все мы теперь живем – или гибнем – благодаря полису‑миру, с его помощью и внутри него.

Отсюда ясно, что Эдвард‑Альберт Тьюлер и его соседи по Проспекту Утренней Зари, живя в самом центре района, которому угрожает космическая бомба замедленного действия, должны были, как должны теперь все в мире, оправдать утверждение, что человек – животное общественное, хотя, быть может, и не отдающее себе отчета о действительных размерах своего общества или полиса.

В качестве общественных животных обитатели Проспекта Утренней Зари обнаруживали то же сдержанное отвращение к грубой действительности, каким отличались их религиозные и философские воззрения. Их гражданская солидарность сводилась к общности интересов, объединяющей пайщиков одного предприятия. Они не проявляли в этих вопросах ни малейшей горячности или задора и не осложнили материал нашего исследования оригинальными передовыми идеями или попыткой каким‑либо образом изменить мир. Благодаря этому наша задача значительно упрощается. Один‑единственный убежденный фашист, или коммунист, или свидетель Иеговы, или сторонник единого налога, или, скажем, последователь Дугласа сильно осложнил бы своим появлением нашу задачу, заставив все население Проспекта реагировать на его систему взглядов и организоваться для борьбы за или против нее. Такой человек сосредоточил бы на себе общее внимание, словно оса, залетевшая в комнату, полную мирных людей. Но подобные нарушители спокойствия были далеко, от них доносилось только легкое жужжание, и словечко «вздор» не хуже ангела с пламенным мечом охраняло это место отдохновения и покоя.

Все обитатели Проспекта Утренней Зари были в мирных отношениях с богом и полагали, что если богу не докучать, то можно рассчитывать, что и он не будет докучать нам. Легкий привкус Рима, вызываемый видом уже упоминавшихся берета и сутаны, освобождал от необходимости усиленного посещения церкви. Впрочем, последнее при любых обстоятельствах не имело бы места. Всегда нашелся бы какой‑нибудь легкий привкус в оправдание. Правда, некоторые дамы «причащались» на пасху и помогали украшать храм для молебна по поводу снятия урожая. Если бы пробрался сюда какой‑нибудь «жужжало» и начал шепотом распространять неверие, обитатели Проспекта Утренней Зари не стали бы дискутировать: они просто и решительно поднялись бы на защиту бога. Но зато, если бы сам Искупитель рода человеческого, чей подлинный портрет украшал не одну спальню на Проспекте, появился, точь‑в‑точь такой же, каким его изображают – в сиянии и белых одеждах, – обитатели Проспекта Утренней Зари поспешили бы укрыться в своих домах, заперли бы двери и в щелку ставен исподтишка следили бы за этим пожаловавшим к ним анахронизмом, опасливо ожидая какого‑нибудь чуда. Некоторые из них, еще не совсем позабывшие уроки, полученные в воскресной школе, с беспокойством подумали бы о смоковнице м‑сс Рутер в конце улицы, поскольку Он, как известно, очень сурово относился к смоковницам, а ее смоковница, как известно, бесплодна.

Это все, что можно сказать о религиозных чувствах обитателей Проспекта Утренней Зари. К природе они относились тоже безразлично. Они утратили всякий интерес к ней, какой у них когда‑либо был. Они решили, что природа тоже не представляет ничего опасного, если только особенно не возиться с ней. Существуют тайны, но ни одному приличному человеку не придет в голову совлекать с них покровы. Существуют чудеса природы, но нет никакой надобности в них соваться. Достаточно констатировать, что природа чудесна. В тихую ночь выйти наружу и поглядеть на звездное небо. Постоять неподвижно. Глубокомысленно произнести: «Это заставляет задуматься». И больше не думать об этом.

Но от политики отделаться было не так легко. Надо было платить местные налоги, а они имели склонность повышаться. И налоги общие, которые все время росли. Происходили выборы в муниципальные органы и в парламент. Кто‑то опускал афишки в дверные почтовые ящики, а сборщики голосов обходили дома и предлагали жителям Проспекта Утренней Зари вопросы, на которые те загадочно качали головой. Они не любили дискуссий в передней. По мере приближения всеобщих выборов волнение в обществе росло, и жители Проспекта Утренней Зари уже не могли оставаться в стороне. Языки у них развязывались. На поле для гольфа и у садовых изгородей начинался обмен мнениями, передавались газеты с карандашными пометками. И Обсуждались фигуры видных политических деятелей. Даже до этого доходило… Личные наблюдения, до тех пор скрывавшиеся, вытаскивались из‑под спуда.

Так, например, некий м‑р Пилдингтон много лет прослужил на ответственном посту в одном универмаге в Джохоре. Чувствовалось, что его краткие суждения по любому вопросу, связанному с Индией и вообще с Востоком, неоспоримы. А м‑р Стэнниш из Тинтерна хорошо знал губительную роль тред‑юнионизма и неумеренные аппетиты рабочих по своей прежней службе в конторе одной горнопромышленной компании в Южном Уэльсе. Не было такого довода против лейбористской партии, который был бы ему неизвестен. М‑р Коппер из Кэкстона работал ранее в крупном издательстве, выпускавшем целую серию торговых еженедельников; он очень энергично выступал в пользу более расширенного толкования закона о клевете в печати, настаивая на том, чтобы нельзя было печатать никакой критики, кроме безусловно хвалебной и за полной подписью автора. Его фирма оплошала, выпустив книжку журнала «Научная истина», в которой содержались нападки на одного джентльмена, утверждавшего, будто ему удалось открыть средство от рака, причем джентльмен этот разоблачался как злостный обманщик. За это фирма была вынуждена заплатить ему крупную сумму в возмещение убытков и оказалась банкротом. Истец никакого средства от рака не открыл, и панацея его оказалась смертоносной, но суд нашел, что это не относится к делу.

М‑р Коппер был отчасти ответствен за выпуск этой книжки журнала, и, как он выражался, опыт не прошел для него даром.

– Дело в том, что критики, – говорил м‑р Коппер, чей ум был достаточно узок, чтобы обладать остротой, – не считаются с капиталом, который человек затрачивает на создание себе репутации. Им до этого дела нет. Они считают себя вправе порочить эту репутацию как им вздумается. Где же тут выдержать? В данном случае предприятие было рискованным, но наш автор в своих нападках зашел слишком далеко. Просто здравый смысл требует, чтобы этому был положен предел. Для такой критики нет ничего святого ни на земле, ни на небе. Ее необходимо посадить на цепь. И я всякий раз во время выборов спрашиваю каждого кандидата, согласен ли он поддержать мой законопроект об ограничении критики. Я его подробно разработал и отпечатал – все честь честью. Вы не знали? Обе стороны всегда мне обещают, но его до сих пор не удалось протолкнуть. Ничего, говорю я себе. Главное – упорство. Без лишних разговоров… Это теперь моя страсть, так сказать. Хотите, я дам вам экземпляр? Вы можете не читать…

Весь Проспект Утренней Зари сходился на том, что налоги увеличились, продолжают увеличиваться и должны быть уменьшены. Право голоса дано свободному гражданину прежде всего для того, чтобы он мог защищаться от этих угроз его душевному спокойствию. Так что с приближением выборов Проспект Утренней Зари действительно старался разобраться в стремящихся завоевать его голоса и конкурирующих между собой кандидатах – именно с этой точки зрения. Будут ли они добиваться снижения налогов? Все кандидаты охотно давали обещание, и этим дело кончалось. Брайтхэмптон был сложным по социальному составу избирательным округом: в него входили трущобы, где ютилось множество квалифицированных и неквалифицированных рабочих. Проспект Утренней Зари считал, что это население окраин занято главным образом тем, чтобы с невероятной быстротой размножаться, и разделял открытое негодование декана Инджа на то, что порядочных людей заставляют заботиться о здоровье и обучении этой безудержно плодящейся черни, которая, подобно Оливеру Твисту, постоянно просит добавки, подстрекаемая в своих нелепых претензиях агитаторами, которые в представлении Проспекта Утренней Зари были сплошь иностранцы и невероятные злодеи. Так что в Брайтхэмптонском избирательном округе появилась третья партия, известная среди жителей Проспекта Утренней Зари под названием «расхитителей», – рабочая партия, руководимая каким‑то агентом России, не то Биллом Смитом, не то Мак‑Эндрью, не то Томом Джонсоном, и боровшаяся против таких достойных кандидатов английской партии, как сэр Адриан фон Стальгейм и сэр Хэмберт Компостелла, людей выдающихся, которые не только не транжирили общественных средств, но привезли свои собственные и тратили их на месте. Оба они купили себе недвижимость в пределах стратегической деятельности округа и, всякий раз как приближались какие‑нибудь выборы, с возрастающим увлечением поощряли местные артистические таланты и благотворительные учреждения.

Проспект Утренней Зари полагал, что Оливер Твист может гораздо больше получить, положась на великодушие одного из этих джентльменов, чем навалившись по наущению своих «коммунистических друзей» лишним грузом на налоговый пресс. Они называли членов местной организации лейбористской партии коммунистами, хотя местная организация лейбористской партии не более охотно приласкала бы представителя коммунистической партии, чем скучающая старая дева – большую юркую крысу. Большинство руководителей этой организации были люди хотя и раздражительные, но законопослушные и религиозные. Однако Проспект Утренней Зари понимал, что чем тщательней коммунизм замаскирован, тем энергичнее он действует.

Трудней для Проспекта Утренней Зари было сделать выбор между сером Адрианом и сэром Хэмбертом. Сэр Адриан был крупной фигурой в железоделательной, сталелитейной и военной промышленности. Он был связан с морскими специалистами и адмиралами, с чрезвычайной готовностью покинувшими государственную службу для работы в частном предприятии. У него были также большие связи с прессой, и он прилагал всю свою энергию к тому, чтобы Англия испытывала недостаток в чем угодно, но только не в линкорах, по своим размерам и стоимости превосходящих линкоры любой другой страны. Это было главной причиной его желания попасть в парламент.

Напротив, сэр Хэмберт был определенный пацифист. Он стоял в центре целой системы связанных между собой фирм, торгующих с Дальним Востоком. Они отправляли туда огромное количество бирмингемских изделий, фотоаппаратов, граммофонов, радиоприемников и тому подобной дребедени и привозили оттуда в Англию высококачественную дешевую продукцию, созданную искусными руками японцев. М‑ру Пилдингтону случалось иметь дело с некоторыми филиалами сэра Хэмберта, и он отзывался о нем с большим уважением. Одна мысль о том, что эта обширная торговля может прекратиться, наполняла душу сэра Хэмберта самыми мрачными предчувствиями. Он прилагал все усилия к тому, чтобы предотвратить эту опасность энергичной пропагандой в пользу мира, и призывал своих единоплеменников Тьюлеров (разновидн. Англиканус) разделить его стремление к такому порядку, при котором на свете больше не будет войн, а все остальное будет идти по‑старому. Пользуясь своими возможностями, некоторые из его дочерних предприятий приторговывали из‑под полы оружием, но сэр Хэмберт делал все от него зависящее, чтобы ничего не знать об этом. В момент, когда предвыборные страсти разгорелись, он не поколебался назвать сэра Адриана торговцем войной. Но это была грубая клевета. Сэр Адриан не был торговцем войной, он был оптовым торговцем сталью.

Если б он действительно хотел торговать войной, он не посвятил бы себя строительству тяжелых линкоров. Он занялся бы менее дорогостоящими видами боевой техники: для воздушных и подводных атак, для войны на узком водном пространстве и для комбинированных операций. Но во время событий в Абиссинии, когда Муссолини угрожал английскому флоту пикирующими бомбардировщиками, английское правительство оказалось вынужденным позорно отступить, так как его корабли не имели зенитных орудий. Такого рода мелочи были зернышками, которыми питался сэр Адриан.

Можно ли представить себе лучшее доказательство, что в глубине души и сэр Адриан и сэр Хэмберт одинаково были пацифистами и одинаково рассчитывали на то, чтобы в деловые часы делать дела, а потом удаляться к себе – на роскошные Проспекты Утренней Зари, в особняки, в замки, в родовые усадьбы, на яхты, к любовницам, веря так же твердо, как Эдвард‑Альберт, что все это – на веки вечные? Мы совершаем одинаковую несправедливость в отношении этих достойных людей, когда приписываем им безнравственность или дальновидность. Это были просто преувеличенных размеров Тьюлеры.

Всякий раз как представлялась возможность отменить войну при помощи голосования, обитатели Проспекта Утренней Зари поднимались как один и отменяли ее. После 1918 года войну отменяли без конца. Ее уничтожала Лига Наций, упразднял пакт Келлога, миллионы людей принимали на себя обязательство никогда не участвовать в войне. Чего же больше? Кое‑кто еще продолжал по привычке производить оружие, и прервать это занятие слишком грубо значило бы вызвать серьезные неудобства финансового характера. Однако был проведен целый ряд международных совещаний, воодушевленных лучшими чувствами, с целью ограничить и сократить вооружение, которое теперь уже не имело никакого прямого смысла. Но необходима осторожность, как подчеркивал сэр Адриан. При таких обстоятельствах вооружение приобретает, так сказать, косвенный смысл. Мир между суверенными государствами есть не что иное, как нейтрализация, равновесие сил, точное противопоставление орудия орудию и корабля кораблю. Даже воинствующим немцам было разрешено иметь строго дозированные армию и флот. Как могли бы они без этого обеспечить общественную безопасность и поддержать свое национальное достоинство? Как обошлись бы без мундиров и орденов? Конечно, регулирование размеров армии – дело хитрое, но без этого какая же может быть безопасность? Министерство иностранных дел и дипломатический аппарат занимались этим с присущей им мудростью и тонкостью, недоступной пониманию простых смертных…

Во всем мире обитатели Проспектов Утренней Зари, счастливые этой шаткой безопасностью, продолжали вести мирное существование сообразно своим средствам и возможностям, забывая, и забывая намеренно, о брошенной роком бомбе замедленного действия, которая тикала у их ног все слышней и слышней.

Состав и механизм этой бомбы, которая теперь взметнула к небу все Проспекты Утренней Зари, весь самодовольный уют Homo Тьюлера во всем мире, мало‑помалу выясняются из скорбных жалоб ее повсюду разбросанных жертв. В результате своих стихийно возникавших поразительных изобретений и открытий человек превратил все человечество в единое сообщество и высвободил такое количество физической и никем не управляемой человеческой энергии, перед которым кажутся устарелыми все религиозные, бытовые, исторические факторы, до сих пор обеспечивавшие существование вида. Сегодняшние условия требуют беспрецедентной по своим размерам и последствиям нравственной и умственной революции мирового масштаба. До самого последнего времени Тьюлеры при сколько‑нибудь благоприятных обстоятельствах налегали на предохранительные клапаны словесных формулировок, запугивания, тенденциозных сообщений, любых средств воздействия, пока то, что могло бы быть организованной перестройкой, не превратилось в потрясающий взрыв – взрыв, который теперь либо вскинет Homo Тьюлера к вершинам сознательного бытия, либо вовсе выкинет его из мироздания. Причем в последнем случае мы, современники этого события, являемся последними представителями человечества и обращаемся к потомству, которого никогда не будет.

Это утверждение кажется слишком безоговорочным. Но в наши дни невозможно писать об эмбрионе или атоме, не затрагивая мироздания. Мы ничего не можем считать установленным, так как поняли, что между частью и целым существует взаимосвязь. В следующей книге нам опять придется сосредоточиться на Эдварде‑Альберте и рассказать о том, как взрывная волна подхватила и в конце концов вырвала его и его близких из уютного уголка на Проспекте Утренней Зари.

 

 

КНИГА ПЯТАЯ