Попытки быть рассудительным 12 страница

Затем пальцы огромной руки, появившейся нежданно, схватили Теодора и сомкнулись. Кому‑то свыше пришла в голову неприятная мысль прочесать штаты служащих в Парвилле, состоящие главным образом из легкораненых, и отозвать всех, кроме калек и выбывших из строя вследствие тяжелых увечий. Чертежники, по‑видимому, были уже не так необходимы, как раньше; изрядное количество более или менее пострадавших художников и фотографов оказались пригодными. Теодор очутился перед лицом пожилого врача в военной форме. Он подвергся суровому допросу.

– Вам нет никакой необходимости оставаться здесь. Ни малейшей. У нас имеется человек по имени Баркер, и у него два молодца, которых он обучает для нас. Они могут мигом поправить ваше колено. Их называют костоправами. Они не имеют никакой квалификации. Никакого права заниматься лечебной практикой – во всяком случае, Баркер не имеет права. Ни малейшего. Но нам теперь не приходится быть слишком разборчивыми. Он может сделать, а мы не можем. Ловкость рук. Просто какой‑то фокус. Совершенно не профессионально. Выпустит вас в полном порядке, таким, каким вы были. Давайте попробуем…

Он сделал какую‑то заметку.

Теодор следил, как он писал.

– Я не хочу оставаться здесь, – сказал он немножко поздно в ответ на невысказанное осуждение в тоне доктора. – Я сделал все, что мог, чтобы остаться на передовых позициях.

– Конечно. Конечно. Вы совершенно правы. Я не вижу, почему бы вам не вернуться туда.

Это было волнующее переживание.

Теодор не мог заснуть всю ночь, так это его взволновало. Ему вспомнились окопы, они вставали в его памяти целой серией живых картин. А когда он задремал, ему представилось, что он уже там, дрожа, стоит на посту и смотрит на скользящие тени. И вдруг они расплываются, и снова перед ним вырастает страшный призрак отвратительной черной собаки.

Снайпер, чудовищный снайпер, с лицом военного доктора, целился в него, и он, леденея от ужаса, не мог двинуться с места и спрятаться. Дуло винтовки надвигалось все ближе, становилось все шире и, казалось, нащупывало самое чувствительное место в его теле. Он пытался крикнуть «камрад», но не мог издать ни звука. Он проснулся в холодном поту и лежал в ужасе с широко открытыми глазами.

Не откладывая, он написал леди Бруд, напоминая ей слова сэра Люсьена, который сказал, что спустя некоторое время ему можно будет подать прошение о производстве в офицерский чин. Это дало бы ему возможность вернуться в Англию для обучения, вместо того чтобы тотчас же отправиться на фронт. Он все время помнил об этой возможности, с той самой минуты, как ему указали на нее, а теперь она обратилась для него в своего рода долг. Первый пыл войны, когда сын кухарки и сын герцога шли служить рядовыми, уступил место более практическому умонастроению. Теперь ощущался большой недостаток в молодых людях с мировоззрением высших и средних классов, которое военные власти считали необходимым для успешного командования, так что лицам, принадлежащим к этой категории, было сравнительно легко получить офицерский чин.

Теодор несколько беспокоился по поводу того, какой рапорт написал Ивенс о первых неделях его пребывания в окопах и об истинных причинах его перевода в чертежное бюро штаба дивизии. Но рапорт так и не был подан. Он напрасно беспокоился. От Ивенса остался теперь только изгрызенный крысами череп, обломки костей, лохмотья, заржавленные ручные часы – все это, смешавшись с землей и осколками снарядов, тлело среди разбитых пней в зловонном лесу под Аррасом, а взвод Д, заново сформированный, не сохранил характеристики Теодора – ему было не до того.

Костоправ произвел на Теодора впечатление вполне сведущего медика, – это был смуглый, плотный молодой Человек с большими красивыми руками, с лицом, выражавшим суровую и непреклонную искренность. Он чем‑то напомнил Теодору Тедди.

– Итак, вы хотите вернуться на фронт? – сказал он, небрежно ощупывая онемевшее колено.

– Каждый должен исполнить свой долг, – ответил Теодор.

– Ну да, разумеется. Но вот хотел бы я знать…

Он откинулся на спинку стула, задумчиво глядя на Теодора и на его вытянутую ногу. Он переводил взгляд с ноги Теодора на его лицо и опять на ногу. Казалось, будто он разговаривает с ногой. От времени до времени он наклонялся к ней.

– Н‑да, дурацкое это дело… Я думал заняться исследовательской работой по медицине, когда эта проклятая война перевернула все вверх дном. Я просто как‑то растерялся, когда началась война. Все мы, должно быть, растерялись. Верно, и вы тоже? Я решил пойти в санитары. Думал, что это ни к чему не обязывает. Мне претило убивать людей, хотя бы и профессиональным способом. Очень претило. Но, как видите, я поступил неосторожно, и как‑то так вышло, что меня послали сюда обучать этому делу. И теперь я занимаюсь тем, что изо дня в день возвращаю обратно на фронт этих бедняг, которые только что приковыляли к безопасности. Изо дня в день. Хуже, чем убивать немцев. Ведь мне приходится возвращать на передовую людей как раз тогда, когда они чувствуют, что у них есть законное основание выбраться оттуда. Имею ли я право посылать человека обратно, – конечно, если я знаю, что ему вовсе не хочется возвращаться?

В его молчании чувствовался вопрос.

Теодор дал ему сказать все это, не прерывая его. Он тоже смотрел на свою вытянутую ногу. Человек предлагал оставить его хромым до конца войны. Это было большим соблазном – Теодор втайне только и мечтал об этом.

– Меня с каждым днем все больше тошнит от моей работы, – продолжал костоправ.

– Я должен вернуться назад, – промолвил Теодор.

– Не придавайте значения моим… беглым мыслям, – сказал костоправ. – Конечно, если вы считаете, что должны вернуться, это упрощает дело.

Молодые люди встретились взглядом.

– Я должен вернуться, – сказал Теодор, не скрывая, что он понял предоставлявшуюся ему возможность. Мысли его текли быстро и бессвязно. Раскрыть ли ему свою душу перед самим собой и перед этим человеком, поддаться неудержимому чувству отвращения к фронту? До сих пор никогда, даже самому себе, он не признавался, как велико это отвращение. Сделать это теперь – значит сдать все свои позиции, занятые им с самого начала войны.

Что думает о нем доктор? Он смотрел на него дружелюбно. Что он подумает, если Теодор выдаст обуревавшее его желание сохранить хромоту?

– Я должен вернуться, – повторил Теодор.

– Я должен увидеть все до конца, – произнес Бэлпингтон Блэпский.

– Не подумайте, что я предлагаю вам какой‑то выход, – заметил молодой доктор.

Но разве он на самом деле не предлагал?

– Разумеется, нет, – сказал Теодор. – И пусть вас не тяготит, что я из‑за вас снова тотчас же попаду в окопы. Я подаю прошение о производстве.

– Это уже несколько отраднее, – сказал доктор. – Во всяком случае, у вас будет хоть передышка – Англия, домашний очаг, что‑то хорошее… Ну, что же…

Он занялся коленом.

– Это легкий случай. Я думаю, лучше вас захлороформировать, а завтра уже все будет в порядке, хоть танцевать.

Вошел помощник, грузный пожилой человек, с грустными глазами, и деловито приготовил все необходимое. Когда Теодор пришел в себя, доктор уже опускал засученные рукава.

– Тошнит?

– Нет.

– Как вы себя чувствуете?

– Боли нет.

– Согните ногу. – Теодор согнул. – Как вы думаете, можете вы встать? – Теодор встал. – Топните ногой.

– Не могу.

– Нет, вы можете, топните.

Теодор исполнил приказание.

– Все в порядке. Это прием Баркера. Обыкновенный врач разрезал бы хрящ и оставил бы вас хромым до конца ваших дней. А теперь, сэр, вы можете, если желаете, отправиться на войну. И даже, если вы не желаете.

Костоправ подождал, пока помощник вышел из комнаты.

– Слушайте, – сказал он, понизив голос. – Что это за черная собака, которой вы бредили?

– Я бредил черной собакой?

– Да. Она бегала и грызла трупы. Прескверная черная собака. Она как будто обладала безграничной способностью увеличиваться… Вы говорили еще о разорванных на куски людях, о вывалившихся внутренностях. Красные внутренности. Куски печени. По‑видимому, вы не ожидали увидать такую бойню. В наше время снарядов и бомб и всего прочего, чем швыряют в вас, где попало и как попало, животам со всеми их внутренностями достается больше, чем они привыкли. Следовало бы подготовлять новобранцев к таким неожиданностям. У вас, по‑видимому, был шок. Довольно скверный шок. Не знаю, оказал ли я вам услугу, отправив вас обратно на фронт.

Теодор, все еще находившийся под действием хлороформа, утратил способность рисоваться.

– Я и сам не знаю, – сказал он. – Но ведь я сначала поеду в Англию.

– Ах, да! Небольшая отсрочка. Ведь в Англии нет черных собак. Нет. И мало ли что может случиться. – Он выглянул в разбитое окно. – Эта работа в полевом госпитале, – сказал он, – похожа на ловлю людей, которые выбегают из горящего дома, а ты ловишь их и бросаешь обратно в огонь. Немногие признаются, что они действительно чувствуют. В затруднительное положение мы попали. М‑да… В лагерь пацифистов теперь уж, пожалуй, поздно переходить. Гм… Если исключить медицину, прескверный это мир…

Он протянул Теодору большую крепкую руку.

– Желаю удачи, – сказал он. – Советую вам не встречаться на полдороге с черными собаками, когда есть возможность их избежать. И не думайте больше о людях, разорванных на куски. Вполне естественно, что куски шевелились. Что же можно ожидать другого? Но какой прок теперь думать об этом?

– Я и не думаю, – сказал Теодор.

– Вы не знаете, что думаете, – возразил доктор, – но подсознательно вы думаете.

Он смотрел пустым взглядом мимо Теодора, потеряв к нему всякий интерес.

– Хотел бы я знать, что, собственно, они могут со мной сделать, если я вообще откажусь от этой работы, – пробормотал он.