Луис М. Хэкер Об антикапиталистическом уклоне американских историков

 

Я обращаюсь к той же теме, что и профессор Эштон. В первой части статьи я хотел бы прокомментировать общее значение анализируемых им идей; во второй части будут рассмотрены взгляды современных американских историков на капиталистическую систему.

 

I

 

В ыступление Эштона отличает именно та продуманная подача материала, которой мы уже привыкли ожидать от него: он обладает редкими для историка экономики качествами, которые позволяют ему видеть и всю картину в целом, и ее составные части. Он, как никто другой до него, описывает развитие промышленного предпринимательства в Британии внятно и подробно; никому не удавалось так хорошо охарактеризовать XIX столетие с общефилософской точки зрения и рассмотреть его значение в экономическом или даже в политико‑экономическом контексте. В наше время модно очернять XIX век даже в большей степени, чем прежде, когда авторитет Веббов и Хэммондов был непререкаем. В число самых известных критиков, упорно настаивающих на безнравственности XIX столетия, входят Чарльз Бирд[38] в Америке и И. Х. Карр[39] в Англии. С их точки зрения, главным в то время было зарабатывание денег (разумеется, путем производства дешевых товаров), но даже слово «дешевые» наделяется зловещим подтекстом, а нравственные ценности, которые якобы прежде руководили людьми и давали им внутреннюю опору, были утеряны. XIX век не знал чувства ответственности, и в погоне за материальными благами он овеществил, т. е. опошлил, отношения между людьми. Сегодня нашему миру не хватает единства, а также цели и уверенности. Подразумевается, что в XVIII в. мир обладал этими качествами и что еще не поздно снова их возродить в ХХ в.

Эштон абсолютно прав в своем стремлении противостоять современным попыткам романтизации доиндустриального мира, как продемонстрировал также Буассоннад[40], эффектно опровергнув все аргументы тех, кто стремился приукрасить наше представление о средневековом мире. Я и сам пытался оспорить положение о том, что в доиндустриальной Европе отношение к трудовому классу отличалось гуманностью[41].

Напротив, если до XIX в. жизнь подавляющего большинства людей была подобна существованию животных, жалкой и недолгой (в условиях плантационного рабства и манориальной и «коттеджной»* систем), то только потому, что, несмотря на относительную защищенность, которую давал социальный статус и обычай, никто не был заинтересован в улучшении жизненных условий. Нет более презрительного отношения к человеческой природе, чем у моралистов XVIII в., которые считали людей неспособными спасти собственную душу (я имею в виду Дефо и Мандевилля)[42]. Людям, по их мнению, нужна «высшая инстанция» – обычай, закон и кара за неповиновение, – чтобы удерживаться в рамках, которые сохраняли бы внутренний баланс. В наше время мы называем эту инстанцию «социальным планированием». По сути и то и другое представляют собой неверие в способность человека гармонично устроить свою жизнь, руководствуясь здравым смыслом.

Людей XIX в. обычно обвиняют в негуманности (разве не так обычно трактуется политика laissez faire). Подобное утверждение – вопиющая клевета. По меньшей мере в трех пунктах это обвинение абсолютно необоснованно. Ведь именно в XIX в. впервые появилось такое явление, как государственная политика в области здравоохранения и образования. Выпуск дешевой продукции в XIX в. сделал возможным значительный рост реальной заработной платы в странах с индустриальной экономикой. Масштабное движение капитала в XIX в. открыло внутренние районы отсталых стран для производства и развития. Нельзя забывать, что до XIX в. инвестиции торговых компаний редко отдалялись от морского побережья. Прежде инвестиции не вели к значительным улучшениям в капитальной базе; существование торговых факторий не способствовало увеличению производства или улучшению транспортных систем народов, с которыми велась торговля, и соответственно не влияло на предельную производительность труда. Об этом ясно свидетельствуют данные о деятельности Британии в Америке и Индии до XIX в., как, впрочем, и данные о деятельности Франции. Исключением является развитие плантационного производства в Вест‑Индии. Но в любом случае ясно, что до XIX в. британский и французский капитал не играл значительной роли в производстве, внутреннем транспорте и банковском секторе других стран.

Эштон показал, почему в Британии в первой половине XIX в. условия жизни не улучшились в той мере, в какой могли бы. Одной из особенностей индустриализации был необычайно быстрый рост городов. Частные инвесторы не успевали удовлетворять растущий спрос на жилье; так появились те самые трущобы и малопригодные для жилья дома, которые так красноречиво осуждают социальные реформаторы. Эштон указывает, что искусственно поддерживаемые [на низком уровне] процентные ставки и нерациональная фискальная политика препятствовали формированию рискового капитала. Не следует также забывать о том, что мощному росту городов способствовало возобновление огораживаний, большой приток иммигрантов из Ирландии и падение смертности. Очевидно, что ни один из названных выше факторов не имел той зловещей подоплеки эксплуатации, которую видели в них критики фабричной системы. Именно за такую способность проникновения в суть, казалось бы, незначительных деталей я особенно ценю Эштона. Например, налог на окна оказывал влияние на особенности стиля городских многоквартирных домов; косвенные налоги на строительные материалы повышали строительные затраты. Убогость жилищ и перенаселенность городов не свидетельствовали об отказе нового промышленного класса нести моральную ответственность, а были результатом естественных факторов, таких как иммиграция, внутренняя миграция и плохая фискальная политика.

В этом месте Эштон наносит серьезный удар по марксистской и фабианской теории эксплуатации. Столь же реалистичен Эштон в критике общего генетического подхода, присущего последователям Маркса и Зомбарта. Он считает, что теоретический анализ экономического развития в капиталистических терминах малополезен, а возможно, даже вреден. Необходимо помнить, что Маркс и Энгельс считали необходимым подразделять историю человечества на ряд стадий, связанных друг с другом по законам диалектики: классическое рабство трансформировалось в манориальное крепостничество, которое, в свою очередь, перешло в фабричную эксплуатацию, следуя логике непреложных диалектических принципов. Каждый из этих этапов на ранней стадии был прогрессивен (как в таком случае рассматривать науку и философию в Древней Греции, римское право и средневековое искусство?); каждый становился эксплуататорским, в каждом вызревали семена саморазрушения. Происходила революция, и – через отрицание отрицания – общество вновь было готово к очередному непростому восхождению к солнцу и свободе. Эти стадии являются «подготовкой» к последней битве за социализм; но в своем развитии общество должно было последовательно пройти через все стадии. В этом смысле Маркс и Энгельс были потомками Ньютона и Гегеля. Дарвин изрядно встряхнул их механически упорядоченную Вселенную.

В марксистском анализе все эти силы и проблемы – тезис, антитезис, синтез – были всецело материальными и их следовало искать исключительно в сфере производственных отношений. Все остальное в обществе – мораль, право, искусство, социальные отношения – считалось «надстройкой». Мораль, закон и искусство не имели независимого существования. Был и еще один любопытный недостаток в марксистском прочтении истории: феодализм трансформировался в капитализм (т. е. промышленный капитализм) путем диалектического изменения. Но как быть с великой торговой эпохой в Западной Европе, которая развивалась одновременно в городах Италии, Южной Германии, Фландрии и Франции с XII по XVIII в.? Это был «купеческий» или «ростовщический» капитал; он был непроизводительным и, по словам Маркса, существовал в зазорах производительного общества, паразитируя на нем. Одно из самых шокирующих откровений Маркса – памфлет о евреях*, в котором он объясняет (и косвенно оправдывает) антисемитизм, поскольку евреи были «ростовщиками» и купцами‑капиталистами».

В этом Эштон прав: стадийный, или генетический, анализ Маркса не просто ошибочен, но и стал причиной бесчисленных страданий. Следует отметить, что главная его ошибка заключается в связывании теории стадий с диалектикой и с теорией «надстройки». Таким образом экономическое развитие становится детерминистичным и фаталистическим.

Столь же аргументированно Эштон опровергает Зомбарта. Зомбарт стремился преодолеть нестыковки и заполнить пробелы в марксистском учении. Он выделял следующие стадии в развитии капитализма: торговый капитализм, промышленный капитализм, финансовый (или «высокий») капитализм, государственный (или поздний) капитализм. Капитализму был присущ рациональный, стяжательский, методичный «дух». Когда дух капитализма выветривался, капитализм переходил в новую стадию в результате возникновения нового рационализма. Так, переход от торгового капитала к промышленному произошел благодаря развитию военной промышленности и индустрии роскоши – двух великих опор и увлечений абсолютной монархии XVII–XVIII столетий. Зомбарт, занимаясь экономической историей и отвергая Маркса, как видно из последовательных изданий его сочинения «Социализм и социальное движение в XIX в.», при этом не отказался от Гегеля. Он отвергает диалектический материализм, но не диалектический идеализм. Получается, что если дух управляет миром по законам диалектики и если нацизм знаменует возрождение тевтонского духа (теперь, когда финансовый капитализм изжил себя), то нацизм имеет историческое оправдание. Подобно тому как марксистский стадийный анализ неизбежно приводит нас к коммунизму, теория стадийного развития Зомбарта приводит нас к Третьему рейху и тысячелетней славе.

Эштон первым согласился бы с тем, что Маркс и Зомбарт внесли выдающийся вклад в экономическую историю; я первым заявил бы, что их философия истории была ошибочным и опасным вздором. Однако стадийный анализ экономических изменений все‑таки бывает удобен, хотя чрезмерное упрощение этого метода таит множество ловушек. Мы знаем, что во времена, когда в мире доминировала манориальная система, а итальянские купцы устанавливали торговые отношения с Византией и мусульманским миром, германские капиталисты начинали создавать угледобывающую промышленность – с крупными капиталовложениями, которых требуют такого рода предприятия. Таким образом, если пользоватся терминологией теории стадийного развития, мы наблюдаем феодализм, торговый капитализм и промышленный капитализм одновременно. Нам известно, что во время расцвета великих торговых компаний в Великобритании в XVII в., множество мелких предпринимателей уже занимались развитием угольной отрасли, черной металлургии, а также индустрии строительных материалов и других промышленных предприятий, причем без преимущества, которое дает акционерная форма организации. Нам также известно, что в Америке в начале ХХ в., когда финансовые капиталисты в лице Моргана, Рокфеллера и им подобных предположительно доминировали в сфере крупных промышленных компаний, из экспериментов, рисков и банкротств буквально сотен мелких предпринимателей развивалась великая автомобильная индустрия.

В то же время стадийный анализ (в том виде, в каком я использовал его в моем очерке «Триумф американского капитализма»[43] и в последующих публикациях) может очень помочь в интерпретации экономических перемен. Однако подобный анализ не должен быть диалектическим или детерминистским в марксистском понимании или диалектическим или рационалистическим в понимании Зомбарта. Например, говоря о событиях, происходивших в Америке, было бы некорректно обойти стороной теории империи и права, разработанные в колониальной Америке, для объяснения причин американской революции. Нельзя производить этот анализ, отвергая меркантилистскую систему. А обсуждая гражданскую войну в Америке, было бы непростительной ошибкой не придать значения той огромной роли, которую сыграл аболиционизм, представив рабовладение аморальным образом жизни. Происшедшее далеко не исчерпывается конфликтом между аграрным капитализмом на Юге и промышленным капитализмом Севера.

Стадийный анализ также проливает свет на изменения в государственной политике; и я признаю, что все версии экономической истории будут неполными, если не придавать внимания роли государства в качестве препятствующего или содействующего фактора. В этом смысле принцип laissez faire является фикцией, так как государство негативным действием – т. е. отказавшись проводить определенную политику – может повлиять на экономические события столь же значительно, как и в случае, если бы оно реализовало соответствующие меры. Эштон сам приводит важный пример. Мы знаем, что на шерстяную промышленность в Великобритании по меньшей мере с начала XVI в. (хотя елизаветинский «Статут о рабочих» уходит корнями в Средневековье) налагалось много тяжких ограничений. Однако корона не стала распространять их на хлопчатобумажную промышленность, и неслучайно огромный индустриальный прогресс был достигнут в этом секторе так рано. Нечто подобное произошло и в Америке: с 1836 по 1913 г. государство не проводило никакой политики по созданию центрального банка, и это отсутствие действий со стороны американского правительства оказало глубокое воздействие на экономическое развитие страны.

Мне бы хотелось добавить еще несколько слов в защиту «стадийного анализа» в том понимании, в каком я его использую. Я думаю, многие согласятся с тем, что в какие‑то моменты исторического развития нации интересы одной группы становятся доминантными и ведущими. Тогда начинает формироваться государственная политика. До 1830–1840‑х годов в Англии торговые, или купеческие, интересы доминировали над промышленными. Соответственно политика государства была враждебна или в лучшем случае безразлична по отношению к требованиям появлявшихся промышленных предпринимателей. Неслучайно именно в 1830–1840‑е годы, когда промышленники все больше и больше стали заявлять о себе, было устранено значительное количество пережитков старой системы. Реформа избирательной системы в Англии, отмена хлебных законов, окончательное упразднение Навигационного и Торгового актов, глубокая фискальная реформа, завершившаяся триумфом Гладстона, перестройка банковской системы, новый закон о компаниях, новый органичный закон о заморских владениях – может ли кто‑то не согласиться, что все это свидетельствует о созревании в Британии класса промышленных капиталистов? Эштон комментирует тот факт, что экономистов этого периода постоянно занимали социальные вопросы, т. е. они были политическими экономистами. В свете необычайных новых требований, которые были предъявлены государству в эту переходную эпоху, это совсем неудивительно.

Или возьмем пример из американской истории. С 1830‑х по 1860‑е годы в деловой жизни США доминировали аграрные капиталисты – рабовладельцы Юга. Их бизнес требовал свободной торговли, низкой стоимости морских перевозок, дешевого кредита, т. е. отсутсвия центрального банка, и низких налогов. Они выступали против протекционистских пошлин, государственного субсидирования океанских перевозок и железных дорог, федерального надзора за банковской системой, упрощения иммиграции и т. д. Но тем, кто рассчитывал на индустриализацию американской экономики, требовалась государственная поддержка во всех этих сферах; и неслучайно подобные меры были узаконены Республиканской партией в 1861–1865 гг., в самый разгар Гражданской войны. Другими словами, представление американской экономики 1830–1860‑х годов с точки зрения антагонизма между плантаторами и их союзниками‑купцами, с одной стороны, и молодыми промышленниками – с другой, проливает свет на попытки сохранить или коренным образом изменить экономическую политику государства.

Таким образом, экономическая история должна вмещать в себя очень многое. Влияние политической теории (Локк, Харрингтон, Монтескье), моральных идей (Уилберфорс, американские аболиционисты) и фискальной политики на изменения в производстве и потреблении должно изучаться более глубоко. Я бы даже сказал, что центральным вопросом экономической истории является фискальная политика и принятие рисков – они настолько тесно переплетены, что все попытки отделить одно от другого обречены на провал. Я также считаю, что термин «капитализм» очень важен и его следует не только сохранить, но и защитить. Мы должны расчистить завалы, которые скопились вокруг этой древней цитадели со времен трудов Маркса, Энгельса и Зомбарта. Как и в случае с раскопками Трои, только терпение и усердие приведут нас к успеху. Между тем, от этих завалов не так‑то легко избавиться: диалектическая революция, рациональный дух, эксплуатация человека человеком, корыстолюбие – все лицемерие, вся ярость и все обманутые чувства за сто лет! Однако раскопки стоят наших усилий, так как в конечном счете мы найдем систему и набор установок, которые сделали возможным материальный прогресс и облегчили страдания людей. Эту систему и установки можно назвать «капитализмом»; и если мы в целях исторического анализа определим этот термин как «принятие рисков частными индивидуумами» (которые – в случае успеха – создают капитал) и «разработка и поддержание государством разумной фискальной политики», то, я думаю, мы сможем спасти его от того поругания, которому он подвергается.

 

II

 

Н а этом я хотел бы завершить общий анализ. Каково же мнение современных американских историков о роли капитализма в развитии их страны? В целом можно сказать, что многие из них демонстрируют неприязнь к капитализму. Но в США антикапиталистичекий уклон многих историков не обязательно вызван влиянием марксистов. Марксистские идеи, конечно, сыграли свою роль, но их влияние было кратковременным и поверхностным. При этом, когда я использую термин «марксистские», я провожу различие между двумя аспектами этой доктрины – нереволюционным подходом фабианцев и социал‑демократов и более жестким, или революционным, подходом Ленина. Некоторые молодые американцы, которые интересовались историей, обратились к марксизму, прочитав работы Ленина «Империализм» и «Государство и револция» и, как следствие, научились мыслить диалектически. Но об этом позже.

До второй половины 1920‑х годов американские историки вообще мало внимания уделяли экономической теории. Они не только не предпринимали попыток интерпретировать исторические события в широком экономическом контексте (Вебер, Зомбарт, Сэ и Пиренн были неизвестны, а если их читали и комментировали, то только в социологической литературе), у них отсутствовали даже проблески понимания роли центрального банка, накопления и перемещения капитала в экономическом развитии страны, что, впрочем, неудивительно при полном отсутствии интереса к этим вопросам. Когда приводились экономические данные, как, например, в «Истории американского народа» Макмастера (McMaster «History of the American People»), это делалось в контексте социальной истории или институциональных нововведений и изменений. Транспортные системы, появление мануфактур, условия жизни рабочего класса и фермеров обсуждались лишь поверхностно. В первую очередь американских историков интересовала политическая и военная история. Они писали о становлении своей страны почти исключительно с националистической (т. е. изоляционистской) точки зрения. Существовали определенные большие темы, характерные только для истории США, которые неизбежно завладевали их вниманием: завоевание девственного континента, эффект фронтира и его влияние на политические институты и социальные традиции; нескончаемый приток (до 1920 г.) европейцев, которые устремлялись в Америку, спасаясь от неравенства Старого Света; незатухающий конфликт между идеями Джефферсона и Гамильтона (создание и поддержка сильной или слабой централизованной власти); вторжение моральных вопросов в американские общественные дебаты – рабовладение, права женщин, сухой закон. Эти темы никогда не обсуждались в общих, или универсальных, экономических терминах либо с точки зрения их отношения к Европе. Основная черта американской истории – ее предполагаемая изолированность – редко подвергалась сомнению.

Большое влияние на молодых историков, особенно после начала Великой депрессии, оказало сочинение Чарльза Бирда «Возникновение американской цивилизации» (Charles A. Beard «The Rise of American Civilization»), впервые вышедшее в 1927 г. В этой работе Бирд развивает идеи, которые он впервые выдвинул еще в 1913 г. Годом ранее вышла книга Бирда «Экономическая интерпретация американской конституции» («An Economic Interpretation of the American Constitution»); в этом tour de force * Бирд продемонстрировал полное незнание работ европейских историков экономики начиная с Маркса; более того, он настаивал, что для того чтобы подвести идеологическую базу под его анализ, достаточно прочтения десятой статьи Мэдисона в сборнике «Федералист». В каком‑то смысле он был прав. Его нельзя назвать детерминистом ни по марксистским, ни по зомбартовским меркам. Он признавал, что прямые финансовые интересы людей оказывали непосредственное влияние на принятие политических решений. Так, большинство членов Конституционного конвента 1787 г. были состоятельными людьми; многие были торговцами, спекулянтами земельными участками или держателями государственных облигаций. Вполне естественно поэтому, что они стремились защитить свои права собственности путем создания сильного центрального правительства. Однако Бирд был не готов рассматривать более широкие экономические последствия такой позиции, особенно в отношении учреждения и выживания новой страны. Он также не захотел принимать ничью сторону: он не был ни сторонником, ни противником государственного долга, создания централизованной банковской системы или поддержки зарождающихся отраслей промышленности. Очевидно, что он стремился к объективному историческому анализу и не думал о том, что его работа имеет один большой недостаток: даже с учетом богатства некоторых членов Конституционного конвента большой ошибкой было считать само собой разумеющимся (обходя этот момент молчанием), что государственная политика, наравне с собственными частными интересами, не была предметом их первейшей заботы.

В полную силу Бирд реализовал свой подход в книге «Возникновение американской цивилизации» – на более широком холсте, ибо теперь Бирд пишет уже историю США. По крайней мере в трех событиях американской истории он видит влияние общеэкономических факторов: в восстании колоний против Великобритании, в стремлении избавиться от рабовладельческой системы, которое послужило толчком для Гражданской войны, и в триумфе республиканцев в 1865–1896 гг. Именно когда он писал о последнем событии – о принятии Четырнадцатой поправки, о разработке таможенного законодательства, о «разграблении» природных ресурсов и поражении организованных фермеров в политическом и в экономическом плане – Бирд обозначил и свои личные моральные приоритеты. Классовое расслоение и эксплуатация, сколачивание огромных состояний бесчестными методами, вульгаризация вкуса – все эти отвратительные явления периода, вошедшего в историю под названием «Позолоченный век» или «Большой пикник» («The Great Barbecue»), стали ужасной ценой, которую Соединенным Штатам пришлось заплатить за победу республиканцев и появление класса промышленных капиталистов. Это был поворотный пункт в истории Америки: несмотря на то что в это время увеличилась ее экономическая мощь и потребность в мировом признании, она отказалась от своего наследия и обетований.

В последнем томе своей серии из четырех книг Бирд анализирует значение идеи цивилизации в Америке и приходит к выводу, что Золотой век США – отнюдь не то же самое, что Золотой век Конкорда* – время трансценденталистов и аболиционистов, ранних сторонников народного просвещения и борцов за права женщин. Золотой век США будет подобен эпохе Просвещения XVIII в. – мира порядка, света и абстрактной справедливости. Его обобщенный портрет американских philosophes XVIII в. был подобен «Моисею» Микеланджело: больше жизни, скорее бог, нежели человек, неподвижный и совершенный. А его собирательный герой – элегантный Джефферсон, соединяющий в себе все добродетели Монтескье и Кондорсе, – живет в утонченном мире высоких мыслей об абстрактных правах. Такие мелочи, как политические интриги и компромиссы и рыночная деятельность, никогда не омрачают этот регулярный райский сад.

Я столь подробно останавливаюсь на работах Чарльза Бирда, поскольку считаю его одним из главных источников антикапиталистического уклона в современных трудах по американской истории. Бирд фактически перенес аграрные предрассудки из своего детства, проведенного в Индиане, на капиталистические процессы. Будучи уже зрелым человеком, он нашел механистическое оправдание своей неприязни. Он никогда не интересовался капиталистическими процессами как таковыми или их экономическими последствиями; отрицает он их по моральным, а не по классовым, идеологическим или диалектическим причинам. Поэтому в его трудах, а также в работах его последователей не делается попыток ни проанализировать, ни понять, какой вклад внесла капиталистическая система в поразительный экономический рост в США.

Позицию, в чем‑то близкую к воззрениям Бирда, т. е. неприятие по моральным соображениям, занимал Густав Майерс, чья «История великих американских состояний» (Gustavus Myers, «History of the Great American Fortunes») была опубликована в 1909 г. Майерс был социал‑демократом в традициях Бернштейна, Жореса и фабианцев. Он проповедовал приход социалистического общества, но не в диалектических или революционных выражениях. Капитализм – зло и должен быть заменен демократическим социализмом путем выборов. Большую часть его произведения составляют байки, полуправдивые истории, а также некритически изложенные материалы судебных заседаний по людям, нажившим самые крупные состояния Америки, будь то на земельных участках, в торговле или в железнодорожной индустрии, которые якобы свидетельствуют об их откровенном грабеже и при этом гордости за содеянное. Основными их инструментами были казнокрадство, обман и воровство; их деньги были добыты бесчестным путем, и, не позволив их богатствам перейти по наследству их детям, общество восстановило бы историческую справедливость. Майерс являлся классиком социалистической литературы и был известен в этом качестве узкому кругу избранных. Однако с 1934 г., после выхода книги «Бароны‑разбойники»[44] Джозефсона (почти полностью основанной на работах Майерса), его влияние стало ощущаться повсюду. В частности, возникновение следующих взглядов восходит к Майерсу – Джозефсону или к комбинации Бирда и Майерса: 1) крупнейшие состояния Америки нажиты мошенническим путем; 2) в ходе этого процесса были разграблены природные ресурсы страны; 3) социальные последствия частной собственности и богатства были печальны: произошло классовое расслоение, сельское хозяйство оказалось в подчиненном положении, появились трущобы и т. д.

Эти антикапиталистические влияния не были ленинистскими (т. е. диалектическими). Небольшая группа американских историков, открыто приверженная коммунистической партии или ей симпатизирующая, начала писать об истории Америки с диалектической точки зрения с 1930‑х годов[45]. Как и Ленин, они считали, что капитализм агонизирует, о чем по их мнению, свидетельствовали угроза мировой войны и неспокойствие в колониях. Они обращались к классической ленинской модели: капиталистическое общество становится все более закоснелым вследствие монополистической концентрации, усиления эксплуатации рабочего класса, углубления экономических циклов. В итоге вся история США была своеобразной подготовкой к великому пятому акту, когда революция разрушит прогнившее до основания общество и позволит классово сознательному пролетариату прийти к власти.

Это были любопытные и часто занимательные экзерсисы, написанные окостенелым ленинским жаргоном и использующие инструменты анализа, настолько чуждые для лексики и мышления американцев, что за пределами коммунистической партии мало кто их читал. Можно сделать вывод, что влияние коммунистов на исторические труды, в отличие от их влияния на литературное творчество, было небольшим. Одним словом, я хотел бы сказать, что антикапиталистический крен в американской истории имеет не коммунистические (т. е. не диалектические) истоки.

Однако только влиянием Бирда и Майерса вопрос не исчерпывается. Антикапиталистические убеждения многих американских историков в действительности идут от политических дебатов, которые сохраняют неизменную привлекательность для историков. Проще говоря, хотя, конечно, слишком просто, все вращается вокруг противостояния идей Гамильтона и Джефферсона. Европейцев не должно удивлять то, что американцы постоянно возвращаются к этой теме. В их собственной исторической литературе также имеются определенные мотивы, интерес к которым не угасает: во Франции это якобинство, в Британии – левый протестантизм.

Нельзя наивно понимать конфликт идей Гамильтона и Джефферсона как просто спор об устройстве государства (сильное или слабое центральное правительство) или просто разногласия по вопросу государственного вмешательства в экономику (всестороннее или полностью отсутствующее) – дело гораздо сложнее. Проблема в том, с какими целями и в чьих интересах происходит вмешательство. Почти в каждом примере, где встает подобная проблема, ее рассматривают с точки зрения чистой политики, т. е. моральных соображений. Здесь очевидно проводится различие между политикой, с одной стороны, и политической экономией – с другой.

Можно сказать, что в последние годы антикапиталистический крен американских историков вызван тем, что они разделяют идеи Джефферсона и отвергают идеи Гамильтона. Это относительно новое явление: интерес к Джефферсону возрос только в последнее двадцатилетие. Он восстал из пепла относительного забвения по нескольким причинам, связанным с вопросами, на которые американцы сегодня ищут ответ. Джефферсон как поборник естественных прав (в наше время читай: «прав человека»); Джефферсон как выразитель эгалитаризма; Джефферсон как враг государственной церкви; и в особенности Джефферсон как политик, который стремился бросить вызов «монополии», – вот заступник, к чьими словам (но не делам) взывают. А поскольку те, кто критиковал его или его идеи (или последующее развитие этих идей), часто ассоциируются с капиталистическими институтами или капиталистической экономической политикой, те, кто вдохновляется его идеями, считаются антикапиталистами. Кроме того, стоит задуматься о том, что означала джефферсоновская критика «монополий»: лишь при широком распространении владения собственностью (т. е. богатством) возможны социальная стабильность и экономический прогресс.

По крайней мере по пяти вопросам авторы исторических исследований последних лет склонны разделять точку зрения Джефферсона и его последователей. Позвольте мне кратко назвать их.

 

1. В новом подходе к истории основания республики, т. е. эпохи, следующей сразу за американской революцией, историки стремятся доказать, что усилия по созданию сильного центрального правительства в 1787–1789 гг. игнорировали уже ощутимые достижения тринадцати независимых штатов в деле достижения стабильности. К тому моменту уже начали действовать определенные силы по преодолению начального хаоса, и вполне могла бы возникнуть федерация, способная решить насущные проблемы во внешней торговле, денежной политике и международных отношениях. Но в результате победил федерализм (т. е. идеи Гамильтона) – частично путем принуждения и обмана, и последствия этого, по мнению историков, были плачевными. Одним из политических результатов стало учреждение Верховного суда, который мог оспаривать волю законодателей, другим – принятие идеи о подразумеваемых полномочиях* центрального правительства. И оттого, что федералисты (т. е. гамильтонианцы) добивались централизованного правительства, на всех их трудах лежит подозрение. Здоровая денежная система, центральный банк, кредитоспособность новой республики, поддержка зарождающихся отраслей промышленности – здоровое ядро политико‑экономической программы Гамильтона – отвергается ими вместе с его «антидемократическими и антиплюралистическими» идеями. Важно заметить, что при этом никто не анализирует экономические доктрины, на которые опирался гамильтонизм, а ведь это была государственаая политика, разработанная для новой развивающейся страны, находящейся в мире, где постоянно исходила угроза от великих держав (Франции, Испании, Великобритании). В политическом смысле для этих ратующих за социальное равенство историков гамильтонизм был злом; точно так же многие его выдающиеся достижения оцениваются с точки зрения морали, а не экономики[46].

2. Тот же подход доминирует в переписывании истории джексоновского периода. Джексон, сам состоятельный человек и рабовладелец, стал сторонником социального равенства и идей Джефферсона; он стремился говорить от лица простого человека, бросая вызов власти центрального правительства. Его политические оппоненты, виги, опираясь на идеи Гамильтона, надеялись приспособить правительство для проведения политико‑экономической программы, которая включала бы в себя введение протекционистских пошлин, создание централизованной банковской системы и государственную помощь внутренним усовершенствованиям. Джексон поднял крик о «монополиях» и добился успеха: виги были разбиты, их программа отклонена. Политики, вместо того чтобы думать над вопросами развития экономики для последующих поколений, нашли отдушину в экспансионизме. Вопрос рабовладения постепенно накалялся втуне и в конце концов «взорвался» в 1860 г. Достаточно сказать, что историки, которые разделяют идеи Джексона, тоже антикапиталисты. Тот факт, что протекционистский тариф, здравая денежная политика и правительственный план общественных работ, возможно, ускорили бы индустриализацию и, следовательно, автоматически покончили с рабством, не относится к делу. Виги были противниками идеи социального равенства и сторонниками сильного правительства – и вновь их экономические идеи следует отвергнуть[47].

3. Недавняя реабилитация идеи рабовладельческой системы как нравственного общества (эту позицию недвусмысленно занимает Дж. Г. Рэндалл, и в этом за ним следуют почти все современные американские историки, пишущие о предпосылках Гражданской войны) сопровождается клеветнической кампанией против ее врагов. Противники Юга представляли собой очень разнородную группу: одни из них были аболиционистами, другие – сторонниками социального равенства, третьи относились к числу новых промышленников, видевших спасение республики в возрождении идей Гамильтона. Поскольку сторонники рабовладельческой системы являлись также сторонниками предоставления широких прав отдельным штатам (единственное, что осталось от джефферсонизма), их защитники сегодня готовы осуждать как экономические идеи, так и политическую доктрину радикальных республиканцев. Примечательно, что предложенная после окончания Гражданской войны аболиционистская программа политического переустройства (направленная на обеспечение политического и социального равенства для негров) отвергается, так же как и их экономические планы. Для программ Гамильтона, вигов и республиканцев характерна одна наследственная черта – вмешательство государства для обеспечения стабильности денежной системы и экономического прогресса. Система протекционистских пошлин, национальная банковская система, поддержка государством железных дорог, выделение участков для фермеров (на принципах гомстеда), упрощение иммиграционной системы – все эти пункты показывают, что основатели республиканской партии отличались от федералистов и вигов только в деталях[48].

4. Следующее после гражданской войны поколение фермеров, объединившись в союзы, выступило против новых промышленников. Обремененные долгами фермеры столкнулись с падающими ценами (хотя цены на массовые сельскохозяйственные продукты упали не так резко, как цены на сталь, нефтепродукты и ткани) и с горечью отвернулись от республиканцев и всей их деятельности. Они выдвинули следующие лозунги: «Народная земля», «Народные деньги» и «Народный транспорт». Первый лозунг требовал изгнания иностранных владельцев огромных пастбищных угодий и захвата беспатентных земель, выделенных государством железнодорожным компаниям (большинством из которых владели иностранцы). Второй лозунг ратовал за политику «дешевых денег» и упразднение национальных банков. Под третьим лозунгом имелась в виду национализация железных дорог. Движение фермеров стало своеобразным крестовым походом – они были жертвами тех самых монополистов, против которых боролись Джефферсон и Джексон. Их современные защитники (которые считают, что снижение политического влияния фермеров является катастрофой) отвергают плоды индустриализации, так как американские фермеры, с их точки зрения, стали ее жертвами. В данном случае мы опять наблюдаем антикапиталистический крен, возникший по причинам не экономическим, а политическим и моральным[49].

5. Франклин Рузвельт принял мантию Джефферсона и Джексона как сторонник равенства и защиты прав человека. Это означает, что ему были близки идеи Джефферсона в социальном и моральном, но отнюдь не в политическом плане. Чтобы достичь своей цели, Рузвельт призывал к масштабному вмешательству государства в экономику: его детищем было «большое правительство», которого боялись и с идеей создания которого боролись Джефферсон и Джексон. Однако поскольку он говорил языком Джефферсона, защитники последнего обратились к экономическим идеям антирузвельтовцев: капитализм стагнирует, в нем доминируют монополисты, без государственного вмешательства невозможно выйти из экономического кризиса, устранить социальную несправедливость, увеличить реальную заработную плату. Таким образом, антикапитализм сторонников Рузвельта и его Нового курса также имеет политические и моральные причины, поскольку никаких серьезных аргументов против капитализма как такового не выдвинули[50].

 

Мне бы не хотелось быть понятым неправильно. Я не осуждаю озабоченность американских историков моральными и политическими идеями. Меня беспокоит бездумно принимаемое допущение о том, что только сторонники социального равенства (которое в Америке более или менее тождественно джефферсонизму‑джексонизму‑популизму) основывают высокую государственную политику на концепции благосостояния. В Америке аргументы в пользу консерватизма выдвигаются нечасто, а если и выдвигаются, то они, как правило, крайне слабы и неубедительны в моральном плане. У Бёрка, Кольриджа, Токвилля и Актона в Америке нет ни сторонников, ни оппонентов. Более того, аргументам в пользу капитализма недостает красноречивых защитников. Адам Смит приравнивал свободу предпринимательства к прогрессу; примечательно, что то же проповедовал и Гамильтон, который внимательно читал труды Смита и воспринял его либеральные и экономические идеи.

Если правильно сформулировать аргументы в пользу капитализма в Америке как исторического явления, из этого сюжета можно будет извлечь много важных уроков для современного мира. Не следует забывать, что проблемы, с которыми капиталистическая система столкнулась в начале своего существования, были проблемами новой, развивающейся страны, и усилия по созданию стабильности и основы для упорядоченного экономического прогресса в этой стране были связаны с первостепенной потребностью обеспечить кредитоспособность. При таком взгляде на историю важное значение приобретает борьба вокруг института центрального банка, пошлин, государственной поддержки внутренних улучшений и свободы в земельной политике. Это сфера государственной политики. А что же происходит в сфере частного предпринимательства? Суть проблемы – в желании и способностях принимать на себя риск с целью создания капитала (с учетом не только успехов, но и неудач). Заметим между прочим, что в Америке коммерческие неудачи в таких отраслях, как телеграф, строительство каналов и железных дорог, добыча полезных ископаемых и автомобильная промышленность, случались очень часто. Рациональная кредитно‑денежная политика как функция государства и принятие рисков как функция частных лиц – вот резюме истории капитализма. Только после того, как подобный фундамент будет заложен, можно возводить надстройку из достижений. В частности, я имею в виду необычайный рост реальной заработной платы (без вмешательства со стороны государства) в индустриализированных странах начиная с середины XIX в., а также дополнительные выгоды от общественного здравоохранения и образования, которые могут появиться только в результате увеличения национального дохода.

Можно сделать еще два отступления. Если бы Энгельс и Маркс подождали еще лет десять – когда признаки экономического прогресса и значительный рост реальной заработной платы стали встречаться буквально на каждом шагу, – можно ли ожидать, что «Положение рабочего класса в Англии» и «Манифест Коммунистической партии» вообще когда‑нибудь были написаны?

Мое второе беглое наблюдение касается понятия «прибыль». Капитализм называют системой, основанной на прибыли, а Маркс сделал это понятие синонимом эксплуатации. Я допускаю, что историки экономики сами частично несут ответственность за увековечивание этой клеветы. Они описывали получение индивидуальных прибылей успешными предприятиями без учета убытков разорившихся предпринимателей. Кроме того, по нерадивости они не учли, что ранние промышленные предприятия зачастую некорректно вели бухгалтерский учет: компании, принадлежавшие отдельным лицам, имели тенденцию к недооцениванию реальной стоимости предприятия, а акционерные общества не учитывали износ и амортиацию. Забавный пример занижения капитализации являет собой случай «Carnegie Steel Company», капитализация которой в 1892 г. оценивалась в 25 000 000 долларов, а в 1900 г. выросла до 320 000 000 долларов. Очевидно, что оценивать доходы в сталелитейной промышленности по бухгалтерским книгам 1870–1880‑х годов глупо, так как Карнеги намеренно занижал капитализацию компании, чтобы иметь преимущество перед своими партнерами по бизнесу. А в 1900 г., когда Карнеги был готов к тому, чтобы выйти из стального бизнеса, и после того, как он избавился от своего несговорчивого партнера Г. К. Фрика, он разрешил справедливую оценку стоимости компании.