Заметки о Русской интеллигенции 1940‑х – 2000‑х годов

Александр Александрович Формозов Сергей Павлович Щавелёв

Статьи разных лет

 

 

Издательский текст http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=659655

«Статьи разных лет»: Флинта; М.; 2011

ISBN 978‑5‑9765‑1152‑1

Аннотация

 

Издание составляют работы археолога и историка Александра Александровича Формозова, многолетнего сотрудника Института археологии РАН (Москва). Оно приурочено к 80‑летию этого авторитетнейшего исследователя культуры и искусства первобытной эпохи на территории нашей страны, основоположника современной историографии российских древностей. Эти статьи и главы из рукописей книг писались в разные годы, с 1970‑х по настоящее время, однако все они образуют тематическое единство – так или иначе посвящены рассмотрению судеб русской интеллигенции, условий работы ученых гуманитариев за последнее столетие. Эти тексты до сих пор не публиковались, хотя полностью были подготовлены автором к печати. Анализ достижений, противоречий и трудностей, вплоть до катастроф, случавшихся на этом пути, ведется автором с беспощадной прямотой; разнообразные наблюдения и выводы изложены увлекательным литературным слогом. Весьма поучительны раздумья ветерана отечественной науки относительно морально‑этических основ научного познания, его рефлексия над собственным опытом научно‑литературной деятельности за шесть десятков лет.

Для историков, археологов; а также всех тех, кто интересуется социально‑психологическими проблемами развития науки; в особенности – молодых исследователей, аспирантов и соискателей учёной степени.

 

Александр Александрович Формозов

Статьи разных лет

 

 

 

^{А.А. Формозов. 2008 г.}

 

ОТ АВТОРА

 

Профессор С.П. Щавелёв предложил мне издать в Курске мои неопубликованные рукописи. Человеку, близящемуся к своему восьмидесятилетию, трудно не откликнуться на столь заманчивое предложение. Между тем я сознаю, что мои старые тексты вряд ли будут интересны всем сегодняшним читателям. Впрочем, если таковые найдутся, им будет виднее.

Вошедшие в этот сборник статьи отражают представления о месте науки и ученого в нашем обществе, складывавшиеся у меня более чем за полвека работы. Для многих моих коллег эти представления чужды. Недаром мои последние книги – «Русские археологи в период тоталитаризма» (2004, второе издание 2006), «Человек и наука» (2005), «Рассказы об ученых» (2004) – подверглись массированной критике в журнале «Российская археология» (2006, № 3). При этом ответить мне не дали.

Работы, составившие настоящее издание, писались в разные годы, но все по разным причинам не были изданы. «Заметки о русской интеллигенции» написаны в 2003 г., «Русская археология на грани XX и XXI веков» – в 1999. «К спорам о моих публикациях 2004–2005 годов» – в 2006 г. Статья о Б.С. Жукове написана в 2006 г. для издания в Нижнем Новгороде, но света пока не увидела. Здесь она дана в дополненном виде.

К этим четырем статьям я добавил три очерка из книги «Человек и наука», писавшейся в 1956–1976 годах и содержавшей три части. Первая вышла в Москве (под таким же заглавием), вторая (под названием «Рассказы об ученых») в Курске. Обе с небольшими дополнениями в свете сегодняшнего дня. Два очерка из третьей части я перенес в эти книги. Три оставались неизданными, и я предлагаю их читателям вместе со статьями.

А.А. Формозов.

5 марта 2008 г.

Москва.

 

ЗАМЕТКИ О РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ 1940‑х – 2000‑х ГОДОВ

 

1. Герой «Золотого теленка» И. Ильфа и Е. Петрова Васиссуалий Лоханкнн – карикатурный образ русского интеллигента – всё время предается размышлениям о судьбах интеллигенции. Это подмечено точно. Интеллигенции присуща рефлексия. Одна моя близкая знакомая находила, что мой главный недостаток в том, что я непрерывно обсуждаю, как надо поступать, вместо того, чтобы просто действовать. В ответ я говорил, что думаю не о том, как поступать, дабы заработать лишние рубли, а о том, как вести себя достойно в нашей нелегкой ситуации. Да, всю жизнь меня мучило именно это, – ив повседневной жизни, и в кабинетной работе, когда я писал об ученых XIX века, о своем отце, и, конечно, когда занялся историей советской археологии.

2. Я родился в семье научных работников. Отец – профессор Московского университета, зоолог. Мать – сперва преподавала в ряде московских вузов, затем – сотрудник Академии наук, геохимик. Научным работником был и ее брат А.Н. Промптов, известный орнитолог. При этом случилось так, что на протяжении своей жизни все они несколько меняли профиль работы. После торжества лысенковцев отец был вынужден покинуть биофак МГУ и служить в Институте географии Академии наук СССР. Кандидатскую диссертацию мать защищала по химии, докторскую – по геологии. Дядя от чистой орнитологии обратился к физиологии высшей нервной деятельности. Сам я, окончив кафедру археологии исторического факультета МГУ, занимался как археологией с раскопками, так и смежными с ней науками – антропологией, искусствознанием, литературоведением, историей России. В результате круг ученых, с которыми мне приходилось общаться, был весьма широк. Правда, всё это гуманитарии и естествоиспытатели. Физиков, математиков я знаю плохо. И всё же у меня накопилось немало наблюдений над научной интеллигенцией России лет за шестьдесят, если не более. Я застал еще остатки дореволюционной профессуры. Помню биологов Б.М. Житкова, Н.М. Кулагина; геологов Д.В. Наливкина, А.Н. Криштофовича; на истфаке слушал лекции С.В. Бахрушина, Е.В. Тарле. Значит, имею некоторое представление и об интеллигенции предреволюционной поры.

3. Не буду давать определения, что такое интеллигенция, но хочу оговорить один момент. Я считаю неисторичным употребление таких выражений, как «древнерусская интеллигенция», «декабристская интеллигенция» и т. п. Русская интеллигенция – явление относительно позднее, окончательно сложившееся не ранее середины XIX века. Разумеется, и до того были на Руси образованные люди, прежде всего из духовенства и дворянства. Но основная сфера деятельности у всех них заключалась в чем‑то другом, а в области науки они оставались любителями. Только после создания системы университетской подготовки возникли условия для сложения значительного круга людей, посвятивших себя целиком науке, преподаванию, врачебной, инженерной и т. п. деятельности и выработавших со временем свои особые идейные позиции. С Петровской эпохи, а тем более при Екатерине II и Александре I велась учебная подготовка горных инженеров, врачей, художников и т. д., что дает право говорить и о «русской интеллигенции XVIII века». Но по‑настоящему интеллигенция – порождение реформ Александра II. Было отменено положение об обязательном продолжении детьми духовенства службы родителей. В университеты хлынули сыновья священников, причетников, мелких чиновников. На первых порах русская интеллигенция прежде всего разночинческая. Выпускники университетов, шедшие в земские врачи, учителя, вдохновлялись идеей служения обездоленному народу, оттесненному от культурных ценностей привилегированными классами. Эти люди призывали сверстников и учеников отдать свой долг народу, просвещая его. Идея оказалась крайне живучей и определяла многое в поведении интеллигенции уже в XX веке. Противопоставленная этой идее другая – служения истине и красоте, культуре, чистой науке – разночинцами всячески опорочивалась и нашла своих приверженцев в основном в дворянских кругах. В целом наша интеллигенция XIX века – наследница старого духовенства, не только по происхождению, но и по христианским установкам: «за други своя», «свет Христов просвещает всех»[1] и т. д. Н.К. Михайловский писал: «В нас говорит щемящее чувство ответственности перед народом, неоплатного долга за то, что за счет его воловьего труда и кровавого пота мы дошли до возможности строить… логические выводы… Мы… – интеллигенция, потому что мы много знаем, обо многом размышляем, по профессии занимаемся наукой, искусством, публицистикой. Слепым историческим процессом мы оторваны от народа, но мы не враги его, ибо сердце и разум наши с ним»[2]. Эти исходные установки разделяли люди как консервативных, так и революционных убеждений. Лишь во второй половине XX века идеи служения народу или служения науке, культуре постепенно стали выветриваться, уступая место сугубому практицизму, заботе о собственном благополучии.

4. Насколько верно звучащее сегодня, а выдвинутое еще в сборнике «Вехи» обвинение всей интеллигенции в пособничестве революционерам, в расшатывании традиционных основ русской жизни? Я с ним не согласен. Большинство профессуры было вполне лояльно по отношению к правительству, а многие придерживались крайне консервативных убеждений. Как пример первого назову А.П. Богданова – организатора Антропологического и Политехнического музеев и Зоопарка в Москве (я писал о нем в «Следопытах земли Московской»[3]). В качестве примера второго напомню о профессоре государственного права К.П. Победоносцеве[4]. А.Н. Герцен заметил некогда, что «никто не падает в раболепии перед властью ниже, чем журналисты и ученые»[5]. Так что большевики могли позднее использовать не одни традиции интеллигентского народолюбия, но также и традиции сервилизма, приспособленчества. При всём преклонении перед словом в России, вряд ли кто поверит, что на революцию массы толкали стихи типа плещеевских: «Вперед без страха и сомненья / На подвиг доблестный, друзья / Зарю святого искупленья / Уж впереди завидел я».

Что же касается «расшатывания основ», то не забудем, что одна из задач интеллигенции – выражение общественного мнения, донесение его до власть имущих. Лев Толстой верно говорил, что крестьян освободил не Александр II, а освободили их Радищев, декабристы, петрашевцы, положившие свои жизни за благо ближних. Интеллигенция должна была отстаивать перед правительственной бюрократией интересы культуры и науки; бороться, скажем, за университетскую автономию. Угроза культуре со стороны надвигавшегося «грядущего хама» осознавалась немногими. Всех шокировали слова М. Гершензона в «Вехах», призывавшего благословлять штыки и нагайки, защищающие людей культуры от темных масс, способных ее уничтожить. Крестный отец моей матери артист Императорского Малого театра Н.М. Падарин прятал от жандармов на своей квартире Н.Э. Баумана и В.И. Ленина. Революцию устроили не интеллигенты. Первая, 1905 года, стала прямым следствием поражения России в войне с Японией; войне, затеянной не интеллигенцией, а царским правительством. Обе революции 1917 года – следствие тяжелого экономического положения страны к третьему году Первой мировой войны, затеянной опять же не интеллигенцией, а тем же царским правительством. Его тупость, консерватизм, нежелание прислушаться к общественному мнению, встать на путь реформ, в немалой степени предопределили победу революции. Воспользовались же этой победой не интеллигенты, а худшие из худших – люмпены, гунны и хамы, приход которых предвидели В.Я. Брюсов и Д.С. Мережковский.

Другой вопрос, что многих интеллигентов эти новые люди очень интересовали. Ницше, столь пленивший русскую публику на грани XIX–XX столетий, предсказывал появление «нового человека». Вот и хотелось посмотреть, что же это такое. Судя по дневникам и мемуарам Зинаиды Гиппиус, ей и ее мужу Мережковскому очень дороги были контакты с Савинковым, Керенским. Сергей Есенин, по словам В.Ф. Ходасевича, предлагал дамам сводить их к друзьям в ЧК (Блюмкину[6] и т. п.) посмотреть, как расстреливают. «Двенадцать» Блока надо читать в этой же связи. Готовность приблизиться к экстремистским группировкам, а не критика царизма – вот, на мой взгляд, действительная вина интеллигенции перед Россией. Аморализм «новых людей» интеллигентов не отталкивал.

5. Ситуация, наступившая после октябрьского переворота, ударила по интеллигенции, в том числе и научной, со страшной силой. Холод и голод, захват и разорение родовых гнезд, экспроприация квартир, библиотек, коллекций, прекращение финансирования университетов, Академии наук, даже средних школ, надругательство над традициями России.

По опубликованным данным, в 1923 году на обучение одного студента тратилось в 8 раз меньше, чем в 1914 году. Расходы на образование в целом стали в четыре раза меньше. Жалование сельского учителя (того самого народолюбца) составляло лишь 17 % от довоенного[7]. Всё это затронуло сотни интеллигентов. Они просто‑напросто умирали от голода (См. «Солнце мертвых» И. Шмелева, «Сивцев Вражек» М. Осоргина, «Пещеру» Е. Замятина, «Взвихренную Русь» А. Ремизова). Отсюда тяга к эмиграции в поисках более нормальной жизни. Но уезжали не все. У кого‑то элементарно не было к тому возможностей. Кто‑то тешил себя надеждой, что постепенно жизнь наладится и «жаворонки обязательно прилетят» (М. Осоргин). Находились и такие, кто считал своим долгом «быть с своим народом там, где народ, к несчастью, был» (А. Ахматова); остаться, чтобы сохранить университеты, музеи, архивы, театры и т. п. Казалось, большевики ведут дела так нелепо, что их крах, уход неизбежны. В обожествляемом столько десятилетий народе интеллигенты уже разочаровались (Слова С.Ф. Платонова, переданные А.А. Блоком).

6. Но большевики не пали, а, напротив, всё более укреплялись, и в повестку дня стал вопрос, как с ними ужиться, сработаться. Знаковым событием стало обращение И.П. Павлова к властям в 1920 году. Он с предельной определенностью говорил о гибели русской науки и русской интеллигенции после революции и просил отпустить его за границу, чтобы иметь там возможность завершить свои признанные во всем мире исследования. Власти забеспокоились. И дело не только в том, что Павлов был единственным русским лауреатом Нобелевской премии (кроме него из русских премию получил только И.И. Мечников, живший во Франции в эмиграции). Ленин в письме к Г.Е. Зиновьеву ясно объяснил, почему отпускать Павлова «нецелесообразно». Судя по тону его обращения, он и за рубежом будет резко говорить о наших обстоятельствах, чем надолго испортит реноме новой власти в Европе и в Америке. Преступная власть боялась свободного слова, боялась правды.

Позиция Павлова резко отличалась от позиции другого академика – С.Ф. Ольденбурга. И он обращался к Ленину, и он отстаивал интересы Академии наук, но он не обличал, а предлагал сотрудничество. Недаром Павлов обвинял Ольденбурга в лакействе. Ленин и Луначарский совещались, как же поступить с Павловым. Привлекли к обсуждению ситуации и Ф.Э. Дзержинского с его ЧК, и Н.И. Бухарина как «главноуговаривающего», и М. Горького. Решили Павлова не выпускать, а создать ему максимально благоприятные условия для работы: дать пайки и ему, и его сотрудникам, средства на продолжение опытов, печатать его труды и одновременно истолковывать их в марксистском духе. Впечатление на окружающих это произвело. Академик А.Н. Крылов просил Павлова взять его к себе «лабораторной собакой», чтобы не помереть с голоду. Но Павлов хлопотал не о себе лично, он отказывался принять подачку, если такие же пайки не получат другие ученые. И наряду с «горьковскими пайками» – для деятелей литературы и искусства появились «павловские» – для научных работников. Павлов почувствовал свою силу и вплоть до последних лет жизни продолжал писать в верха: то возмущался разрушением церквей, то протестовал против арестов. Не слишком с этим считались. По поводу арестов Молотов ответил в стиле: «Не суйся, дурак, в то, в чем не понимаешь». Есть даже версия, что тогда Павлова просто умертвили. Но так или иначе он добился определенной независимости. В лаборатории в Колтушах делал то, что находил нужным. При поездке за границу в 1923 году отзывался о большевиках очень кисло. Это сошло с рук. Троцкий и Бухарин пытались вести диалог с академиком. После смерти Павлова власти превратили его в икону. Но показательно, что нигде мы не найдем текста его письма в правительство. Павлов был рад, что в 1930‑х годах власти стали поддерживать науку, но он оставался им чужд, как и прежде[8]. Фонд Павлова в архиве Академии наук был закрыт до 1990 года.

Когда Павлов почувствовал, что дни его сочтены, он сказал молодому, но пользовавшемуся популярностью академику‑физику П.Л. Капице, что вскоре ему предстоит принять его роль. И Капица принял эстафету. К нему тоже не очень прислушивались. И всё же он добился освобождения из тюрьмы Л.Д. Ландау, защищал А.Д. Сахарова. Так наметился один из достойных путей для нашей интеллигенции: работать по собственному разумению, а властям давать рекомендации, отговаривать их от тех или иных глупостей. Увы, ученых с таким авторитетом, как у Павлова и Капицы, было мало, а большинство шло путем Ольденбурга, безропотно приспосабливаясь к требованиям тоталитарной власти.

7. Гражданская война кончилась. В 1921 году, после Кронштадтского восстания, большевики были вынуждены ввести НЭП и пойти на некоторую либерализацию жизни. У интеллигенции снова появились иллюзии. «Сменовеховцы» внушали ей: как‑никак большевики сохранили страну, не допустили ее распада, народ их принял. Значит, надо с ними сотрудничать. На благо культуры, науки, национальных традиций. В.И. Вернадский вспоминал о рассказе Абюля Ремюза про китайского сановника, ставшего советником Чингисхана и спасшего тем Китай от разгрома. По мнению Вернадского, этот мандарин был морально более прав, чем те, кто обвинял его в предательстве[9].

С другой стороны, большевики убедились, что без специалистов и поезда не ходят, и водопровод не действует. Решили подкармливать «спецов». Альянс вышел непрочен. Спецы не чувствовали благодарности и по‑прежнему всё критиковали. Чтобы их припугнуть, понадобилось «Шахтинское дело» 1928 года и «Академическое дело» 1930–1931 годов, по которым расстреляли и отправили в концлагеря сотни инженеров и ученых. Властям хотелось заменить ненадежных спецов из старой интеллигенции новыми своими людьми. Отсюда и институт «красной профессуры», и преобразование вузов.

8. Овладение вузами состояло из двух элементов. Во‑первых, «чистки» («Чистка сверху донизу» – лозунг Троцкого). Во‑вторых, – «внедрение» нужных людей. В процессе чисток увольняли и студентов из бывших (т. е. детей духовенства, дворян, предпринимателей), и профессоров, выступавших против начинаний большевиков. Жертвами чистки 1923 года стала моя мать – дочь действительного статского советника; и жена дяди З.Н. Зачатейская – дочь священника. Потеряв ряд лет, моя мать всё же сумела получить высшее образование, а З.Н. Промптова (в замужестве) добиться этого не смогла и проработала всю жизнь на лаборантских должностях.

Одновременно в студенческую и в профессорскую среду внедряли людей с определенными заслугами перед революцией, готовых выполнять любые требования ЦК; и молодежь «от станка» и «от сохи». Первых сразу же производили в профессора, благо, по новому положению для этого не требовалось ни защиты диссертации, ни даже университетского диплома. Среди большевиков находилось некоторое число людей, получивших образование до революции. Теперь они оказались востребованы. О.Ю. Шмидт учился на физико‑математическом факультете университета святого Владимира в Киеве, с 1918 года стал там приват‑доцентом. После революции его «бросили на культуру». То он начальник Госиздата[10], то главный редактор «Большой советской энциклопедии», то начальник Главсевморпути, то вице‑президент Академии наук. А.Д. Удальцов учился в Горной академии, но «бросили» его на медиевистику, а потом на археологию. Медику В.Б. Аптекарю доверили языкознание, юристу И.И. Презенту– биологию. Окончивший юридический факультет Казанского университета, побывавший послом в Китае Б.В. Легран оказался директором Эрмитажа, а потом заместителем ректора Академии художеств. Педагог С.Т. Шацкий возглавлял Московскую консерваторию. Конечно, эти люди были грамотнее обычных комиссаров (за что интеллигенция их ценила), но всё равно они занимали чужие места. Университетская корпорация вынуждена была их принимать. В противном случае, как свидетельствовал И.А. Ильин, грозили закрыть университет[11].

А дальше начиналась всяческая демагогия: «Посаженный нам на голову NN не так уж и плох, с ним можно говорить, что‑то ему объяснить, постепенно он всё поймет, сработается с нами». Этого не происходило, но демагогия прокладывала путь к власти невеждам. Учась на истфаке МГУ в конце 1940‑х годов, я еще застал кое‑кого из «красных профессоров» (многих из них ликвидировали в 1930‑х годах). Мы, студенты, без труда отличали их от старой профессуры, но приспособленцы из наших учителей, вроде А.В. Арциховского, делали вид, что это достойные коллеги, члены единой университетской корпорации.

Со студентами‑выдвиженцами всё обстояло еще хуже. Когда О. Мандельштам писал: «Наглей комсомольской ячейки и вузовской песни наглей…», он имел в виду, конечно, это новое студенчество – малограмотное, агрессивное, самоуверенное, ибо они из народной гущи, а не детки проклятых буржуев. Преподаватели‑приспособленцы их боялись и искали их дружбы. Так, Арциховский покровительствовал весьма темным своим ученикам П.И. Засурцеву и А.Ф. Медведеву. А.М. Беленицкий говорил мне: «Я очень уважаю Дориана Сергеева. Он на Дальнем Востоке был официантом, а стал директором Ленинградского музея этнографии».

Мой отец писал домой из экспедиций, что в поле с ним бывший боец‑буденновец и недавний чекист. Никакого проку из этой публики не вышло. Чекист Рыбальчик, став директором Крымского заповедника, быстро там проворовался. Я сказал об этом в полном варианте биографии отца, и почти у всех читателей этот пассаж вызвал недовольство: как можно столь недоброжелательно и надменно говорить о людях!? Не все же рыбальчики! Вот был Авенир Томилин – совсем из простых, а вырос в хорошего зоолога.

Настроения такого рода порождены давними народофильскими установками нашей интеллигенции. В народе‑де таятся тысячи Ломоносовых, не получивших возможности раскрыть свои таланты. Интеллигенция должна всячески помогать им «взять штурмом высоты науки». Так ли это? Таланты есть во всех слоях общества, и тем или иным путем они обычно находят свою дорогу. Крестьянские дети скульпторы С.Т. Коненков и А.С. Голубкина, живописец К.С. Петров‑Водкин, поэт С.А. Есенин сумели выбиться в люди еще до революции. Им помогали меценаты, о которых они потом старались забыть. Условия, созданные для выдвиженцев после Октября, позволили кое‑кому из народной массы получить приличное образование, приобрести специальность. Но сколько темных людей использовали свое происхождение вовсе не во благо науки, а только для того, чтобы занять выгодные места в той или иной сфере, сделать большую карьеру, не приложив усилий для серьезного овладения специальностью. А.Ф. Медведев провел раскопки в Старой Руссе и Городце, что было небесполезно, но результаты раскопок в науку не ввел и памятен в нашей среде больше как стукач, а отнюдь не как ученый. Н.И. Вавилов на первых порах покровительствовал Т.Д. Лысенко, а тот из агронома в ученого не превратился, зато стал официальным лидером советской биологии и постарался убить Вавилова руками Госбезопасности.

Это достаточно типично. Члены группы народного театра, созданного в приокском селе Страхове семьей художника В.Д. Поленова, охотно написали в НКВД донос, что Поленовы – английские шпионы и отправили их в концлагерь. Выдвиженцам внушали, что их педагоги из «бывших» – классово им чужды, и надо не столько у них учиться, сколько с ними бороться. Да, появлялись и полезные работники, вроде того же А. Томилина, но из «простых» ли он? Отец учитель, мать – дворянка. К тому же этот знаток китов – очень узкий специалист, а не ученый с широким кругозором. Выдвиженцы в лучшем случае усваивали достаточно ограниченный круг специальных знаний, а не свойственное интеллигенции идеалистическое восприятие жизни. Это предчувствовал А.П. Щапов еще в 1866 г.: «Они требуют знаний хлебных, прямо необходимых или полезных в их промышленном быту, в их пропитании и домохозяйстве»[12].

9. В 1930‑х годах, овладев вузами, большевики взялись за Академию наук и прочие исследовательские учреждения. Схема та же: внедрение своих надежных товарищей и чистки от неблагонадежных. Теперь не ограничивались простым увольнением. Дело шло к большому террору. Только в маленьком археологическом мирке было репрессировано более семидесяти ученых и около десяти из них расстреляно. Для большего контроля Академию наук перевели из Ленинграда в Москву и слили с существовавшей там с 1918 года Коммунистической академией. Члены ее – «философы» М.Б. Митин, П.Ф. Юдин и прочая шушера – стали полноправными академиками Академии наук СССР. Выборы новых академиков строго контролировались властью. Выдвигать кандидатов могли сами ученые, но дальше спускались указания, кого продвинуть, а кого забаллотировать. Со временем появились партгруппы академиков, которых обязали неукоснительно следовать этим рекомендациям.

Кое‑кого из громил, спущенных в науку в 1930‑х годах (С.Н. Быковского, Ф.В. Кипарисова, В.Б. Аптекаря и некоторых им подобных), убрали и расстреляли. У власти возникло желание видеть среди своих пособников респектабельных седовласых старцев в профессорских шапочках, вроде бы старомодных, но изо всех сил восславляющих великого Сталина. Эту роль с удовольствием исполняли Н.Д. Зелинский, В.В. Струве, Б.Д. Греков. Слова Герцена о сервилизме ученых находили подтверждение на каждом шагу.

Что двигало этими людьми? Ответ не прост. Стимулов набиралось несколько. Очень силен был элементарный страх. Жутко читать следственное дело Е.В. Тарле. Он с готовностью соглашался подписать всё, что требовал следователь. Предлагал сам: вот есть такая поэтесса Ахматова. Не дать ли мне показания об ее враждебной деятельности? Я готов (Трусость Тарле известна с его первого ареста еще до революции). Но одного страха мало. Возникла целая идеология. Мы идем на уступки властям в малом, чтобы спасти большое – традиции русской науки, университеты, библиотеки, музеи. Дочь академика А.Н. Крылова А.А. Капица писала, что отец ее был чужд политике, считал любую власть скверной, но верил, что нужно лишь работать в своей области как можно лучше[13]. Звучит неплохо. Но верно говорил Макс Фриш: «Кто не занимается политикой, тем самым уже демонстрирует свою политическую принадлежность, от которой хотел откреститься. Он служит господствующей партии».

Так ли малы вышли уступки? Вроде бы невелики: пустые казенные фразы. На деле же речь шла не об этом, а о морально‑этических нормах интеллигенции. Распад их достаточно скоро сказался во всем, в том числе и в глобальных проблемах.

Таково старшее поколение. С молодежью иначе. Она всегда жаждет обновления и самоутверждения. Случай к этому представляется. Старики или эмигрировали, или убраны. Дорога молодежи открыта. Для продвижения вперед надо лишь объявить о своей преданности марксизму. Ну что же, и заявим. В археологическом мире именно так начиналась карьера А.В. Арциховского, С.В. Киселева, С.П. Толстова, А.П. Смирнова, А.Я. Брюсова. Это о таких людях в свое время сочинили эпиграмму, направленную на В.М. Жирмунского:

 

Он по‑марксистски совершенно

Мог изъясняться и писал,

Легко ошибки признавал

И каялся непринужденно.

 

10. В докладе о новой конституции в 1936 году Сталин сказал, что противопоставление партийных и беспартийных отныне снимается. Теперь‑де много «беспартийных большевиков» – вполне наших людей. Классовый принцип при подборе кадров если не исчез, то заметно ослаб. Честолюбивые люди непролетарского происхождения теперь могли претендовать на руководящие роли, если доказали свою преданность сталинским установкам. «Кнут» висел над всеми, в том числе и над этими людьми. Но придумали и много «пряников». Всё те же пайки, и уже не вобла и перловка, а зернистая икра и ветчина. Спецполиклиники. Курорты. Ордена. Сталинские премии. Как это привлекало людей! Рассказы из театрального мира: посредственная артистка МХАТа Фаина Шевченко предупреждала: «Если мне не дадут „народного артиста СССР“, уйду из театра». Дали. Рубен Симонов: «Я народный артист СССР, а у меня нет Сталинской премии. Как это можно?» Дали за пустячный эпизод в фильме «Адмирал Ушаков». В Киеве я как‑то жил в одном номере с режиссером из Одессы Злочевским. Целые дни он названивал по телефону влиятельным людям («Г.П. Юре» и прочим) и просил, чтобы поддерживали его выдвижение на «заслуженного дияча искусств». В научном мире подобные эпизоды я наблюдал при каждых выборах в Академию, при каждой смене академического начальства.

11. Предвоенная эпоха отмечена чертами реставрации. Появились запрещенные ранее новогодние елки. В Большом театре поставили оперу Глинки – пусть не «Жизнь за царя», а «Иван Сусанин», но раньше это было невозможно. Вспомнили о «великих предках» – святых благоверных князьях Александре Невском и Дмитрии Донском, о «царских генералах» Суворове и Кутузове. В 1937 году торжественно отметили Пушкинский юбилей. Интеллигенция приветствовала этот поворот к основам. Помню умиление отца в дни странного юбилея Московского университета в 1940 году (185 лет): «Даже Gaudeamus пели!»

12. В дни войны прежние претензии интеллигенции к власти неминуемо отошли на второй план: «У всех нас теперь общие задачи – борьба с агрессором». Историки ревностно насаждали национальный миф. Естествоиспытатели и техники работали над созданием нового оружия и способов защиты от него. Казалось, что после войны жизнь будет идти в более нормальных условиях. Но безграмотная власть по‑прежнему ненавидела интеллигенцию и боялась ее. Сразу после войны начались кампании «идеологической борьбы» – эквивалент судебных процессов 1930‑х годов. Та же ложь, та же наглость лиц, уполномоченных говорить от лица власти[14]. И всё же был заметен и некоторый оттенок смягчения системы. Не всех подвергшихся критике и проработке теперь арестовывали. Кое‑кого, понизив в должности, переводили в провинцию, оставляя надежду вновь возвыситься. В основном же всё оставалось по‑прежнему. Та же цензура. Те же угрозы репрессий, те же слежка и доносы.

13. После смерти Сталина у интеллигенции зародились надежды на пересмотр жестокой системы 1930‑х – 1940‑х годов. Но не дремала и когорта ортодоксов, упорно державшихся за свои кресла и старые методы контроля над наукой и культурой. «Шестидесятники» боролись в сущности не с КПСС как таковой, а со сторонниками сталинизма наверху и в своей среде. Власть, как и раньше, поддерживала, конечно, не приверженцев обновления, а надежных исполнителей своих приказов. Им доставались средства на исследования, командировки за рубеж, премии, пайки и т. п. Подкуп продолжался. Поощрялась борьба за преобладание между отдельными группами интеллигенции (в археологическом мире, например, противостояние московских и ленинградских ученых). В научных кругах стали складываться определенные кланы, мафии, «кодлы», имевшие «выход» на того или иного представителя власти и с его помощью продвигавшие «своих» и подавлявшие «чужих». Позиции ученых, воспитанных в духе традиционных гуманистических ценностей, порядочности, честных поисков истины, были давно подорваны. Сколько таких погибло в 1920‑х – 1940‑х годах. Молодежь, видя, кому открыта дорога, шла за худшими, а не за лучшими. Цинизм захватывал всё более широкие слои интеллигенции[15].

14. Успехи в области освоения космоса, атомной энергетики, огромные средства, выделявшиеся в 1960‑х – 1980‑х годах военно‑промышленному комплексу, включавшему значительную часть науки, привлекли в ученый мир множество корыстных людей. Они боролись за место под солнцем, за длинные рубли, а отнюдь не за высокие идеалы. Разумеется, всё это прикрывалось красивыми словами, демагогией, фарисейством. Склонность к этому проходит через всю советскую историю. Уже у Блока: «Ай да Ванька! Он плечист. Ай да Ванька! Он речист». Речистые деятели были у начальства в большой цене. Отсюда выдвижение Рыбакова, Окладникова в главные начальники тогдашней советской археологии[16]. Постепенно овладело демагогией и фарисейством и следующее поколение.

Но с 1960‑х годов подрастали внутри него и те, кто понял, что король гол. Веры в лозунги уже не было. После XX съезда КПСС несколько ослаб и страх. Появились люди, уверенные в том, что тоталитарная система может пасть уже при их жизни. Наметились две группы таких людей, условно говоря, «неославянофилы» и «неозападники». Первые хотели возврата к дореволюционному прошлому, к традициям старой России. К сожалению, эти благие намерения сочетались у них с крайним национализмом, монархизмом и даже с симпатиями к Сталину и его порядкам. Таков сейчас Валентин Распутин.

Что касается «западников», то они не учитывали огромную силу российских традиций, «необъятную силу вещей», по выражению Пушкина, пренебрегали ими и жаждали просто перенести в СССР американские и европейские стандарты. Помню, как коробили меня иные слова некоторых сугубо прогрессивных деятелей этого рода. Н.Я. Эйдельман говорил: «Что ты плачешь над судьбами крестьянства? На что оно? Идиотизм деревенской жизни нам не нужен. В США страну кормит 2,2 % населения – фермеры». А Н.В. Шабуров сказал в ответ на слова, что «славянофилы» как‑никак остановили поворот северных рек: «Да пусть бы эту проклятую страну всю затопило».

В этой ситуации я не нашел себе места ни среди западников, ни среди славянофилов.

15. Настал 1991 год. Повторилось то, что интеллигенция пережила после Октября: прекращение финансирования культуры и науки. Нищенство и растерянность. Главное – выживание. Я уже не очень у дел, но всё же с чем‑то и сталкиваюсь. Первое, что бросается в глаза, – бесстыдная погоня за деньгами. В фондах, выдающих гранты, и западных – Сороса, Фулбрайта, прочих, и наших – РГНФ, РФФИ, – закрепились «кодлы», протаскивающие «своих» и топящие «чужих». Весьма заурядные ученые оказываются обладателями десятков грантов. Второе явление – стремление прислониться к новому начальству. B.C. Ольховский ратовал за то, чтобы Институт археологии подчинялся не Академии, а Администрации президента и руководил им лично В.В. Путин. B.Л. Янин, А.Н. Кирпичников, Г.Б. Зданович наперебой заманивали президента на свои раскопки.

А так как никакой люстрации в стране не проводилось, начальство осталось старое. А.П. Деревянко – секретарь ЦК ВЛКСМ и Новосибирского обкома КПСС – поставлен в Академии во главе всего цикла гуманитарных наук. И с какой страстью кинулись прислуживать ему не только завзятые подхалимы типа А.Д. Пряхина, но и вроде бы интеллигентные люди (Н.Я. Мерперт). Молодежь приспосабливается теперь не к коммунистическим лозунгам, а к денежным мешкам. Вылезают наверх вовсе не самые способные, а самые беспринципные. Никаких препон на пути наверх наша интеллигенция им не ставит.

Фальшивые защиты диссертаций с подобранными удобными оппонентами и сознательно обойденными неудобными. Никого это не смущает (Ситуация, запечатленная в пьесе Л. Зорина «Добряки»[17]). Недавние члены партбюро и преподаватели марксизма с легкостью переквалифицировались в «культурологов» и «религиоведов». Верность марксизму заменили верностью православию, лишь бы не утерять свое привилегированное положение. Многие гонятся за западной модой, подстраиваясь с помощью Интернета к зарубежным новинкам, не понимая их сути.

Отмечу еще одно обстоятельство: появление армии невежественных и бездарных, но крайне агрессивных дамочек, рвущихся на ключевые позиции в науке. Не то суфражистки, не то бизнесвумен. В нашей среде это Н.Б. Леонова, Э.В. Сайко, В.Б. Ковалевская, М.А. и Е.Г. Дэвлет. То же заметно повсюду. Н.Я. Мандельштам приводит слова В.М. Жирмунского о таких филологинях: «Они все пишут». Видим мы это и в политике (едва ли не ежедневно в новостях из «коридоров власти»), и в литературе («Авиетту» А.Н. Солженицын заметил еще в «Раковом корпусе»).

Опасность наступления деятельниц такого рода не осознается. А.В. Арциховский согласился оппонировать Сайко по ее липовой докторской диссертации. В.Л. Янин всячески покровительствует Леоновой. Характерна В.И. Козенкова – член «Трудовой России» Анпилова. Сделала карьеру при дружке Рыбакова Е.И. Крупнове, стала доктором наук, издала пять‑шесть плохеньких книг. Все симпатии ее в прошлом. «Моя мать – уборщица, а отец шофер. Я стала крупным ученым только благодаря советской власти». В августе 1991 года, при создании ГКЧП, с радостью говорила в институте: «Поигрались в демократию, ну и хватит!»

Как выразить отношение к подобным людям? Сталкиваешься опять же с демагогией. Я как‑то сказал нечто критическое о публикациях Ю.А. Савватеева, и сразу встретил отпор окружающих: «Как Вам не стыдно! Парень вырос в вологодской деревне. Всего достиг своим упорством и трудом. А Вы, сын профессора, жили в Москве в холе и неге, белоручка, и не хотите понять, что ему в Петрозаводске в тысячу раз труднее». Я побывал в Петрозаводске и увидел, как живет Савватеев. На него работают десять художников и десять фотографов, машинистки и т. д. Несколько человек переводят для него книги с финского, шведского и норвежского. Его монографию о Залавруге напечатали роскошно в двух томах с сотнями иллюстраций. Периодически дают ему и командировки за рубеж. Ничего подобного в Москве я никогда не имел. Рисунки и фото делал всегда за собственный счет. Рукописи перепечатывал так же. Переводчиков не было никогда. За границу не пускали. В печать пробивался с великим трудом, в основном с маленькими брошюрками. И вот, почему‑то считается, что я пользуюсь всеми благами, а Савватеев бьется как рыба об лед… Опять демагогия! Опять свои, классово близкие, и опять чужие, социально чуждые. Увы, даже серьезные ученые охотно верят подобной демагогии и насаждают ее повсюду.

16. Я обвиняю нашу интеллигенцию не в том, что она не выходила и не выходит на баррикады, а в том, что она не борется за науку, за высокий профессионализм, за интеллигентный стиль работы в своей сфере, внутри своих творческих союзов, своих институтов.

Предчувствую, что, как уже не раз бывало, меня опять станут упрекать в надменности, в культе элиты, в аристократическом пренебрежении к плебеям, «кухаркиным детям». Нет. Это мне никогда не было свойственно. Родители мои происходили из разночинцев, потомков мелкого духовенства, среды достаточно темной. Бабушка по отцу писала своему сыну с кучей ошибок. Никакой «голубой крови» я в себе не чувствую. Дед по матери – действительный статский советник, т. е. штатский генерал, был, на мой взгляд, достаточно пустым. Помню своего однокурсника князя В. Трубецкого, ставшего востоковедом. Он был красив утонченно‑аристократической красотой, но весьма примитивен и неинтересен. Не о крови я говорю, не о родовитости и не о ничтожестве плебеев. Критерий для меня всегда был другой: в том, как человек относится к науке, к культуре. Если он служит им бескорыстно и вносит в них посильный вклад, он мне близок. Если же человек только наживается на причастности к миру культуры и науки и не дает им ничего, служа мамоне, неправедной власти, он мне чужд и антипатичен. Коллеги мои этот критерий, видимо, не принимают. Поддержка ими корыстных темных людей изменила ситуацию в русской науке и культуре. Вряд ли это простительно. А в основе лежали прекрасные идеи: «Все люди равны», «Мы вечные должники трудового народа и обязаны сделать всё возможное, чтобы открыть ему дорогу к высотам культуры». В итоге заботились вовсе не о тружениках, а о невеждах, рвущихся к власти, деньгам и прочим благам и ненавидящих подлинную интеллигенцию. Расхлебаем ли мы когда‑нибудь эту ситуацию, не знаю. Пока положение дел только ухудшается.

Интеллигенты такие же люди, как и все прочие. Всем нам свойственны и эгоизм, и трусость, и приспособленчество. Но интеллигенты с их изощренным умом, бойким пером, хорошо подвешенным языком, приспосабливаются иначе, чем рядовые граждане: фарисейски восхваляют то, поддерживают то, во что в душе сами не верят, способствуя насаждению лжи и зла в обществе. В этом я вижу их большую вину.

2003.