Из песни слова не выбросишь 1 страница

 

Зима 1943/44 года на Украину пришла рано. За ночь снежная круговерть быстро и аккуратно запорошила хорошо еще видимые вчера страшные раны на теле земли. Воронки от мин и снарядов теперь белыми проплешинами проглядывали сквозь едва заметный слой пушистого снега, легшего на талую землю. Только ходы сообщений и траншеи по‑прежнему безобразили ее лик.

К этому времени на дивизионные склады еще не завезли ни белые маскировочные костюмы, ни халаты. Старшина нашей разведроты прекрасно понимал, что в обычном обмундировании к противнику не подобраться, будем выделяться, как грачи на снегу. И немцы нас обнаружат, едва мы покинем свои траншеи. Принимая во внимание, что все мы были далеко не Гулливера, а ребята небольшого росточка, худенькие, и желая как‑то облегчить нашу участь, старшина получил со склада два десятка пар нательного белья большого размера – кальсоны и рубахи. С таким решением и нам пришлось согласиться – как говорят, на безрыбье и рак рыба. И когда предвечерние сумерки готовились накинуть на окрестности полог ночи, мы облачились в эти своеобразные балдахины и стали похожи не на солдат, а скорее на водолазов‑глубоководников. Белыми бинтами обмотали автоматы и головные уборы. Теперь не так просто было в каждом из нас выявить и неунывающего Юру Серова, и острослова Юру Канаева, и сосредоточенного, всегда нацеленного на успех нашего взводного Владимира Дышинского.

Признаться, идти было неудобно. Нога не всегда уверенно ставилась на всю ступню, и мы скользили по слегка обледенелым неровностям почвы. Едва отошли, как повалили крупные, как вата, хлопья снега, они как‑то торжественно и плавно опускались на землю. В таком экзотическом обмундировании мы с наступлением густых сумерек покинули свои окопчики переднего края. Снег пошел сильнее, видимость резко упала. А передний край жил своей жизнью – взлетали ракеты, с придыханием изредка рвались вражеские мины: то почти рядом, то поодаль. Молниеносно возникала стрельба и так же скоро смолкала, готовая в следующее мгновение снова разразиться пулеметными очередями.

На этом участке фронта оборона наша и немецкая еще не стабилизировалась и в основном это были отдельные окопчики и огрызки‑хвостики траншей.

На снегу мы теперь кажемся белыми обрубками: хотелось хотя бы слабого ветерка, но его не было – валил снег, все потонуло в белом месиве. К счастью, нам без особых усилий удалось незамеченными приблизиться к вражеской обороне и осторожно преодолеть ее ползком, в основном по‑пластунски, хотя на это и терялось много времени. Вскоре ракеты стали взлетать за нашими спинами. Выждав немного, командир группы встал, а за ним и мы направились в левую сторону, к лесопосадке, едва проглядывавшейся сквозь белую пелену. Если издали, из наших окопов, она еще просматривалась, то, достигнув ее, мы были разочарованы увиденным. Почти все деревца были побиты, обезображены, только кустарник еще сохранился. Все более существенное от посадки было использовано населением на отопление, а часть – немцами на устройство позиций. Но как объект маскировки и укрытие от постороннего взгляда она оказалась для нас вполне полезной. Пройдя метров триста вдоль посадки, наталкиваемся на хорошо замаскированную землянку, к которой вел видимый даже под снегом телефонный кабель. Посовещавшись, командир приказывает двигаться по нему в сторону, противоположную переднему краю противника. Вскоре, крадучись, подошли к земляному холмику – землянке, туда и юркнул конец кабеля.

Командир оставляет групп у прикрытия наверху, а сам с группой захвата врывается в землянку. Итак, мы в ней – но она пуста. В углу, на земляном выступе – полевой телефон, рядом вихлялся из стороны в сторону дымок от огарка свечи, в другом углу висела шинель, рядом стояла винтовка. В землянке была маленькая печурка, довольно еще теплая, по‑видимому, хозяева только что покинули свое жилище.

Вездесущий Канаев вопросительно смотрит на командира, поднимает телефонную трубку, прикладывает ее к уху и, обратившись в слух, замирает. Послушав, передает командиру. Вскоре вся группа поочередно побывала в землянке и каждый изъявивший желание послушал неторопливый разговор немецких телефонистов.

Сквозь потрескивание доносилась веселая музыка. А вот о чем немцы говорили, мы так и не поняли. В этом наша беда. Удавалось только иногда разобрать отдельные слова. Наконец, выходим из землянки и решаем поблизости устроить засаду. Залегли в непосредственной близости, в четырех‑пяти метрах от входа, где был погуще кустарник. Ждем. Тихо. Крупными хлопьями по‑прежнему валит снег, удачно маскируя и наши обрубки. За спиной, на передке, вялая перестрелка. К счастью, ждать пришлось недолго. Немца увидели еще издали. Он был в мундире, в обеих руках что‑то нес, по‑видимому еду с кухни. Шел не торопясь, что‑то мурлыча себе под нос. Когда он приблизился к нам, мы рассмотрели рослого солдата‑связиста, с ножевым штыком на поясе. Не доходя до нас метров пять, он остановился, опустился на корточки и начал осматриваться по сторонам. В этот‑то момент Канаев дал автоматную очередь над его головой, и немец от неожиданности упал на землю. Серов молнией метнулся к нему, а подскочившими разведчиками немец был обезоружен, руки заломлены за спину, в рот втолкнули кляп. Итак, «язык» в наших руках, можно уходить. Подумав немного, командир принимает решение – построиться в колонну по два, а пленного разместить в середине строя. Приняв такой порядок, направляемся в сторону переднего края. Сначала все складывалось удачно. Немец, руки которого были завязаны за спиной, часто оскальзывался и однажды упал на спину. Поднимать такого бугая для нас было делом непростым. Да и он нам в этом особо не помогал. Вот он снова упал. А нам идти тоже было скользко, но мы как‑то, как канатоходцы, балансировали руками. Наконец поднимать фрица нам основательно надоело, и командир разрешил развязать ему руки. Теперь он шел, поддерживаемый с двух сторон нами. При подходе к переднему краю командир приказал: они с Серовым будут конвоировать немца, а Канаеву организовать отход группы.

Приготовились и пошли строем. Так подошли почти вплотную к переднему краю обороны противника. Идем смело, ни на что не обращаем внимания, а каждая ниточка, каждая клеточка нерва напряжена до предела. Наконец, нас заметили. Окрик «хальт!», и вверх поползла ракета, за ней вторая. Стало светло, как днем. Из ближних окопов вновь раздается гортанное «хальт!», над головой гремят очереди. Теперь исход операции решают секунды. Командир кричит: «Глуши!» И мы, быстренько развернувшись вправо и влево, забрасываем ближние окопы гранатами, в упор бьем короткими злыми очередями, Дышинскому и Серову даем зеленую улицу, а весь огонь вызываем на себя. Миновав передний край противника, стали отходить волнами. Пока два‑три разведчика били по немецким окопам, другие успевали отбегать на 30–50 метров и вызывали огонь на себя, а оставшаяся часть разведчиков стремилась оторваться от противника. И так перекатами мы удалялись, волоком унося с собой раненых. Так посчастливилось преодолеть добрую часть нейтральной полосы.

В эти моменты, когда восприятие обострено, каждый нерв на пределе, до нас доносится непонятный шум, да и кожей ощущаем – происходит что‑то неладное. Вначале видим двух бегущих. Третий нагоняет их, но падает, потом вскакивает, снова устремляется за ними и снова падает. С обеих сторон взлетают десятки ракет, захлебываются пулеметы, а третий человек, как заговоренный, бежит вдоль нейтралки и теряется в белой кипени. Проходит еще несколько томительных минут, и уже на своем переднем крае удается восстановить все перипетии происшедшего.

Пленный, усыпив бдительность конвоирующих и улучив момент, когда Юра Серов резко поскользнулся и упал на спину, ударяет сапогом в пах лейтенанту и бросается бежать. Пружинисто вскочив, Юра кинулся за убегающим немцем, нагнал его и уже начал хватать за фалды мундира, но в самый критический момент опять упал. Виною была порванная или развязавшаяся на кальсонах завязка, которую он до сих пор не заметил. Кальсоны сползли вниз, и Юра оказался спутанным. Когда лейтенант увидел, что Юра упал и немец уходит, он вслед ему бросил гранату. Взрыв подстегнул немца ускорить темп бега, а Серову осколком повредило кисть правой руки.

Итак, немец убежал, а мы под вой мин и стрекот пулеметных очередей, как говорят, несолоно хлебавши, вместе с ранеными вернулись в разведроту.

Слух о том, что разведчики из рук упустили «языка», по «солдатскому радио» быстро разнесся по подразделениям дивизии. В течение нескольких дней мы были предметом недвусмысленных улыбочек в наш адрес. И только Юра Серов, несмотря на полученное ранение руки и легкую контузию головы, успокаивал нас: «Не горюй, ребята, будет и на нашей улице праздник».

Прошло недели две с того злополучного дня, следующий поиск прошел удачно, и мы взяли ценного «языка». Присутствуя на допросе, мы поинтересовались у пленного, известно ли ему о прошлом инциденте. Тот ухмыльнулся и рассказал, что сбежавший от нас немец был не только награжден медалью, но и поощрен краткосрочным отпуском для поездки на родину. Так нашей оплошностью воспользовался вражеский солдат, заслуживший награду. Все бывало. Как говорят, из песни слова не выбросишь.

 

Зимняя жатва

 

Спали на полу, почти не раздеваясь, и, пока запыхавшийся связной торопливо передавал приказ начальника штаба дивизии о выделении десяти человек для участия в разведке боем, сон с нас как рукой сняло. За ночь мороз основательно выжал из хаты последние калории тепла. В считанные секунды потуже затягиваем пояса на телогрейках и высыпаем за дверь. Старшина роты разведки Колобков тут как тут и каждому вручает по новенькому масккостюму. Итак, нас по пять от каждого взвода, и теперь во главе с командиром старшим лейтенантом Садковым аллюром мчимся к передовой. Снег под ногами пронзительно хрумкает, и кажется, бежит не отделение, а целая рота. Слабый ветерок, тянувший сбоку, обжигает. Холод навязчиво, безжалостно лезет под наши телогрейки. И только ротный в видавшей виды шинелишке и хромовых сапожках, щегольски собранных в гармошку, хорохорился, как воробей, даже шапку‑ушанку не о пускает, молодцевато задает темп движения. Мы бежим и по дороге успеваем обтереть снежком лицо, согнать последние следы недавнего, короткого по‑птичьи, солдатского сна.

После продолжительных безуспешных ночных поисков полковых разведчиков и нас, разведчиков дивизии, командование дивизии решило принять энергичные меры – провести разведку боем с целью захвата «языка» и вскрытия системы огня противника. Наше соединение заняло этот рубеж месяца два тому назад. Все это время оно вело тяжелые, кровопролитные бои, неизменно именуемые в сводках Совинформбюро как бои местного значения.

Разведка боем была назначена на 8.00, и нам надо успеть к этому времени занять свое место в боевом строю. Перед выходом из роты нам сообщили, что операция будет проводиться на участке обороны, занимаемом первым батальоном 276‑го гвардейского стрелкового полка, которым командовал Герой Советского Союза капитан Осадчий. Это было примерно километрах в двух от большого украинского села Недай‑Вода, что севернее Кривого Рога, уютно спрятавшегося в балке. Мы досконально знали рельеф местности и очертание переднего края противника перед обороной этого батальона. Это позволило нам еще по пути наметить конкретный план действий. Взвесив все, сочли целесообразным группе действовать не вместе, сообща, а разделиться на две части – одна будет работать в центре, а наша – на правом фланге.

По пути к переднему краю забегаем на пункт боепитания батальона, где добросовестно запасаемся гранатами, и по ходу сообщения пробираемся на КП батальона. Здесь узнаем, что проведение операции возложено на заместителя командира батальона старшего лейтенанта И. Т. Севрикова – Героя Советского Союза, который в это время находился в передней траншее, что в бою примет участие стрелковая рота, усиленная взводом автоматчиков батальона, саперы и разведчики полка, отделение саперов из инженерного батальона и, наконец, мы – от роты разведчиков дивизии. В общем, к предстоящей операции на сегодня планировалось привлечь около ста двадцати человек. Наступление намечалось на участке протяженностью по фронту 300–350 метров. Артиллерийское обеспечение атаки возлагалось на дивизион нашего 197‑го артполка, две минометные роты, дивизион приданного легкоартиллерийского полка и батарею полковых минометов.

– Вот это да! – удивленно выпалил Саша Рыжков, и мы понимали его радость. Ведь совсем недавно при разведке боем нас поддерживали одна‑две батареи, которым отпускалось по нескольку снарядов на ствол. Мы возмущались такой «поддержкой» и сходились на мнении – лучше бы такой артподготовки вообще не проводили. Но в той обстановке мы были «карандашами» и к мнению разведчиков, не первый раз участвующих в разведке боем, никто серьезно не прислушивался. Да что говорить о нас, солдатах, коль штабные офицеры игнорировали мнение нижестоящих командиров стрелковых подразделений. Поэтому‑то услышанное на КП батальона на этот раз превзошло все наши ожидания. Мы понимали, что тыл, недосыпая и недоедая, увеличивал поставки фронту всего необходимого для достижения победы над ненавистным врагом. В общем, на КП обстановка прояснилась. Наш ротный остается здесь, а мы, пожелав друг другу удачи, расстаемся и по глубокому и извилистому ходу сообщения направляемся к передней траншее, до которой теперь рукой подать.

Вокруг затаилась настороженная, трепетная тишина, что говорило о близости противника. При подходе к передней траншее встретились со старшим лейтенантом Севриковым, с которым я познакомился еще на Курской дуге. И не раз еще судьба сводила меня с ним – и при форсировании Днепра, и в жестоких боях по расширению плацдарма. Родом он был с далекого Алтая. Его ценили офицеры, уважали солдаты. Коренастый крепыш был человеком общительным, за словом в карман не лез.

Докладываю ему как командиру, ответственному за проведение операции, о своем плане. Во время боя разведчики не находятся в подчинении пехотных офицеров, если на то нет специального приказа. Однако мы всегда информировали их о своих планах и согласовывали свои действия с учетом общего замысла операции. Это помогало нам во время боя теснее чувствовать локоть друг друга.

Выслушав доклад и дав «добро», замкомбат на мгновение задумался, потом пристально посмотрел на нас и добавил, что он с нашей группой пройдет на правый фланг роты. По дороге пояснил, что накануне вечером был ранен командир взвода и его обязанности исполняет сержант из прибывшего днями пополнения. Я понял, что он обеспокоен судьбой взвода.

Старший лейтенант шел впереди, мы за ним: я, Федя Ковальков, Саша Рыжков и двое новеньких – небольшого роста, подвижный и худенький Сергей Хухров и горбоносый, губастый, с цепким взглядом темных, как миндалины, глаз Худовердий. Правда, новенькими их не назовешь. К нам они оба пришли по спецнабору, проведенному лично начальником разведки дивизии майором Матвеевым, из полков, где зарекомендовали себя смелыми и отважными бойцами, выразившими согласие перейти в разведроту. Сергей был ефрейтором, а мы трое – рядовыми.

Вот мы и на правом фланге. После доклада сержанта старший лейтенант, обращаясь к подошедшим пехотинцам, указал на меня:

– Это командир разведгруппы. С этого момента он командир вашего взвода. А ты, сержант, помкомвзвода. Об остальном договоритесь сами. Ясно?

– Ясно! – бодро, но вразнобой ответили солдаты.

А вот мне, признаться, было не совсем «ясно!». Вначале от такого предложения я хотел категорически отказаться. К чему мне такая о буза? Мне предстояло принять под свое командование стрелковый взвод, солдат которого впервые вижу, а через несколько минут с ними идти в бой. Но я понимал, что об этом не хуже меня знает и этот офицер. Он доверял мне. По интонации голоса я почувствовал, что он не приказывал, а скорее просил меня. Значит, так надо. Он считал меня более подходящим. Многое делалось под девизом – «надо». А приказы надлежит выполнять.

– Есть принять взвод, товарищ старший лейтенант! – чуть помедлив, выдавил я. – Мы сделаем все, что в наших силах.

– Вот и хорошо. Успеха, друзья!

На прощание Севриков крепко и сердечно пожал мою руку, потонувшую в его крепких и жестких ладонях, а потом попрощался и с моими товарищами.

Первое, что бросилось в глаза после ухода офицера, – экипировка пехотинцев. Они натянули на себя весь скарб, все свои нехитрые пожитки, которые теперь рогато топорщились из‑под объемистых маскхалатов.

Обращаюсь к солдатам, стоящим поблизости:

– К чему приготовились, товарищи?

– К наступлению, – последовал ответ.

– А куда наступать будем?

– Вон на ту высоту. – И один из них указал в темноту. – Вчера днем ее хорошо было видно.

– А потом?

– Потом… – последовала затянувшаяся пауза, – потом двигаться дальше…

Мне стало ясно. Толком своей задачи взвод не знает. Пока темно и до восьми часов остается еще восемнадцать минут, надо принимать решительные и неотложные меры. Времени в обрез, и мне одному с этим не справиться. Как я сумею в столь сжатый срок подготовить людей к бою и выполнить во что бы то ни стало поставленную задачу? Конечно, что‑то могу сделать, но этого, бесспорно, мало. Остается только одно – готовить их к бою, а разведчики должны увлечь за собой взвод во время атаки, быть им примером. Объясняю им суть своего решения, и они расходятся.

«А о чем думают сейчас в эти минуты мои друзья‑разведчики в своей новой роли?» Эта мысль теперь не давала покоя, хотя о каждом из них я знал: кто где родился, кто любит фантастику, а кто боготворит Пушкина…

Федя Ковальков – смел, удачлив. Был парнем открытым, прямым и не всегда деликатным. Из семьи кадрового военного. С его слов, отец до войны командовал кавалерийским полком, а теперь дивизией. Днями Федю вызывали в штаб дивизии по письму матери, которая просила откомандировать сына в соединение отца. Федя от такого заманчивого предложения категорически отказался, хотя некоторые из нас, разведчиков, откровенно не разделяли его решения.

– Вы что, – вскипел он, и лицо его стало злым, покрылось пятнами, – хотите, чтобы я около отца отирался и на меня другие пальцем показывали? Я так не могу, да и отец едва ли одобрил бы мое появление у него под боком.

Саша Рыжков – подвижен, но не суетлив, в основном молчун, не по годам рассудителен. Перед тем как сказать, взвесит каждое слово. Днями, когда, казалось, все возможности вынести из‑под носа у немцев тело убитого разведчика были исчерпаны, он вызвался один и вынес.

Сергей Хухров – задиристый паренек, глаза голубые, взгляд прямой, открытый, с веселинкой. Про него рассказывали: когда шли на фронт, сжалился над стариком, у которого ночевали, и утром перед уходом отдал ему свои новые сапоги, а взамен получил изрядно поношенные. Ребята по дороге подтрунивали над ним, а он отшучивался: «С первого фрица, которого встречу в бою, и сниму». Доподлинно не знаю, удалось ли ему выполнить свое обещание, но, когда на позицию их роты пошли автоматчики, поддержанные самоходками, Сергей пропустил через свою траншею вражескую машину, броском вскочил на корму, выстрелом в упор убил немца, потом внутрь бросил гранату, и самоходка встала. Хухров был удостоен ордена.

Худовердий просил нас называть его Мишей. Самый молодой из нас, но уже дважды раненный. Его дружба с Сергеем завязалась как‑то сразу, едва они пришли в роту, потому и на задание их посылали вместе. Вначале над ним посмеивались, вернее, над его носом. Про такой но с обычно говорят: на семерых рос – одному достался. Вскоре об этом феномене лица то ли забыли, то ли привыкли.

Проводив с напутствием ребят, сам приступаю к разъяснению задачи ближайшим ко мне солдатам.

Сейчас будет разведка боем и, несмотря на сильный огонь противника, наша задача – идти вперед, чего бы это ни стоило. Только вперед! Немцы не должны даже заподозрить, что мы ведем разведку боем. Своим поведением, решительностью надо заставить поверить немцев, что мы ведем бой за господствующую высоту, и только тогда они задействуют все, что у них есть, чем располагают, лишь бы отбить нашу атаку. А пока мы будем вести бой, наблюдатели‑разведчики с наблюдательных пунктов и других мест будут засекать огневые точки врага, расположение позиций орудий и минометов.

– Выходит, мы вроде подсадной утки, – пошутил пожилой боец, по‑видимому из охотников, локтем толкнув соседа.

– Не совсем, но близко к этому. Наша ближайшая задача – овладеть первой траншеей, а если удастся, то и всей высотой, и приложить все усилия к захвату «языка». Учтите, перед проволочными заграждениями немцев сплошные минные поля. Мины противопехотные, поставлены осенью. Они под снегом. Снег довольно глубокий, особенно в понижениях, перед высотой. Для того чтобы меньше вязнуть в снегу, надо максимально облегчить свой вес, сбросить с себя все лишнее. Оставьте себе что – то о дно: телогрейку, шинель или полушубок. Противопехотная мина может оторвать ступню, так что подумайте о своих ногах. Участок минных полей по возможности преодолевайте зигзагами – от воронки к воронке. Около них мин не будет, взорвались от детонации во время артобстрела. Возможна рукопашная схватка, – продолжал я, – а вам в таком облачении и не повернуться. С собой взять только патроны и гранаты. Противогазы снять. Саперные лопатки тоже оставить – окапываться не придется. Разведчики пойдут впереди, а ваша задача – не отставать, не ложиться. Только вперед. Понятно?

Бойцы слушали внимательно. Повторять сказанного не пришлось. Через пять минут солдаты стали более подтянутыми и как‑то внутренне воспрянули, воодушевились. Зима сорок третьего – сорок четвертого на Украине выдалась холодной и снежной. Поэтому солдаты скоро стали жаловаться на донимавший их холод.

– Настанет лето, тогда отогреемся, – отшучивались и подбадривали их разведчики, хотя сами тоже ежились от мороза. – В траншеях не замерзнете, а как их покинем – жарко станет.

Время шло. Перед рассветом видимость ухудшилась, стало совсем темно. Январский рассвет с трудом прогонял застоявшуюся, стылую темноту. Около восьми часов по траншее пробежал связной и передал приказ, что начало операции переносится на десять часов.

Вскоре за спиной начало светлеть. По небу пробежали лучи, и из‑за горизонта выкатилось по‑зимнему большое, ярко‑красное солнце. Ветер стих. Над траншеями по‑прежнему висела готовая в любой момент взорваться, зыбкая, сторожкая тишина. Не верилось, что нахожусь на передовой.

Время шло. Высота, подсвеченная с востока низким солнцем, вся искрилась и переливалась, от сверкающей белизны выпавшего накануне снега резало глаза. На него можно смотреть лишь прищурившись. Чуть ниже, как траурной рамкой, она была в два яруса опоясана проволочной спиралью Бруно. Справа, у подножия северного ската, почти у самой проволоки, ссутулясь, громоздился припорошенный снегом немецкий бронетранспортер, подбитый еще в осенних боях. Линия заграждения в этом месте круто ломалась и уходила на северо‑запад. Мы знали, что под бронетранспортером окоп, в котором не раз при выполнении заданий устраивались на перекур. Если уж и не согревались, то «отогреть душу» успевали.

В разговорах незаметно бежало время. Замечаю и появившегося в траншее офицера‑артиллериста, младшего лейтенанта Ершова с двумя солдатами‑телефонистами. Стрелки часов приближались к десяти. И снова последовала команда о переносе операции. Отдельные солдаты полезли в вещмешки и стали извлекать из них и весело похрустывать сухариками. Смотрю на них, а у самого слюнки готовы потечь. Утром рядом не оказалось доброй мамаши, которая бы сунула в руки хотя бы бутерброд. После более чем скромного ужина во рту не было ни маковой росинки, и, поскольку в животе посасывало, разведчики старались не глядеть на жующих пехотинцев.

Неожиданно мое внимание привлекло возникшее оживление в траншее. Среднего роста скуластый паренек что‑то рассказывал, а стоящие вокруг от души смеялись.

– А это наш комиссар, – пояснил один из солдат, когда я подошел к ним вплотную.

– Ефрейтор Юсупов, – отрекомендовался он, – комсорг роты. Побывал в двух взводах, теперь вернулся в свой, родной.

– Это хорошо, – одобрил я, – вместе в бой пойдем. А сколько комсомольцев во взводе?

– Десять, но ребята надежные.

– Мы пятеро тоже комсомольцы, так что теперь уже пятнадцать, – добавил я.

– А нас пошто забыл, паря? – вступил в разговор средних лет солдат, хитро поблескивая из подшлемника прощупывающими смеющимися глазками, судя по выговору – сибиряк. И, не дав Юсупову ответить, он настойчиво продолжал: – Не помню, кто‑то из наших поэтов сказал – я стар и сед, но комсомольцем юным останусь навсегда. Так что и нас всех бери под свое комиссарство.

Стоящие рядом одобрительно закивали.

– Хорошо. Пусть будет по‑вашему, но от нас не отставать.

Текут, текут, хотя и медленно, минуты томительного ожидания, но бег времени неумолим. Наблюдаю за солдатами, прислушиваюсь к их разговорам, отвечаю на вопросы. Их девятнадцать. Каждый из них уникален своей непохожестью, по‑своему глядит на мир и на предстоящий бой. Особенно остро это ощущаешь в последние минуты перед боем. Предстоящий бой – этот ли, другой ли – никого не оставляет равнодушным, у каждого в голове свои думы, свои мысли о том, что сейчас произойдет. Все дело в занятости солдата и офицера. Командиру приходится продумывать, проигрывать в своем сознании весь ход предстоящей операции, ставить себя в положение противника. У него нет времени думать о себе, да его практически на это и не остается. От солдата требуется другое – выполнить приказ. Это требует огромной эмоциональной нагрузки, готовности трезво и осознанно идти в бой и, если надо – на смерть. А это не так просто.

Замечаю, что бойцы приглядываются ко мне вопрошающе и пытливо. По себе знаю, им надо помочь, особенно новичкам. Держу в поле зрения и комсорга. Чувствую, что наше присутствие в гуще солдат, живое общение с ними комсорга создает моральный климат, сплачивает их. Не раз замечал, что именно комсорги и парторги рот и батальонов своим непосредственным участием в бою, нахождением бок о бок с солдатами делали большое государственное дело. Они исподволь готовили души к бою, выводили порой из тягостного, стрессового состояния ожидания, вливали живительную силу, нацеливали на подвиг, увлекали за собой. И солдаты, особенно новички, тянутся к ним. Я смотрю на солдат и думаю, что истекают последние наши минуты пребывания в тишине. Многим уже не увидеть друг друга. Даже как‑то не по себе становится от этого, вполне закономерного на войне, предчувствия. Мое спокойствие – показное, мысли и чувства – как натянутые струны.

– Ну что, хлопцы, еще разок пройдем по траншее, подбодрим ребят, – предлагаю своим товарищам‑разведчикам.

Они уходят, я тоже еще раз решил обойти пехотинцев. И не для того, чтобы убедиться в их готовности к бою. Мне хотелось каждому из них заглянуть в глаза – зеркало человеческой души и подбодрить их словом, внушить, что все будет хорошо. Наблюдаю за ними и стараюсь угадать: вот этот «окающий» в разговоре – наверняка «вятский», а вот этот долговязый, пожилой, с въевшейся в поры лица угольной пылью – шахтер; или вот этот – молоденький очкарик – по‑видимому, студент… Разными и по разительно одинаковыми сделала их солдатская одежда. У большинства пехотинцев видны только глаза с прихваченными инеем бровями да посиневшие губы, видневшиеся у обледенелого края подшлемника. Внешне они разнятся ростом, но я чувствую, начинаю постепенно улавливать – мы теперь боевой коллектив. И все хорошее, и все плохое разделим по‑братски.

За те часы, которые мы провели здесь вместе, вот в этой траншее, они мне стали близкими и дорогими. Да и взвод стал для меня не просто первичным тактическим подразделением пехоты, а конкретными лицами солдат. И только горько становилось от мысли, что скоро свинец начнет делить нас на живых и мертвых. И мне, признаться, их становится искренне жаль. Ведь через несколько минут наступит тот момент, которого мы все ждем, – поднимемся из стылых, дышащих холодом траншей и пойдем вперед. И не верилось, что месяц тому назад, когда ноябрь часто плакал холодными слезами, в траншеях выше щиколоток постоянно хлюпала и беззастенчиво лезла в сапоги ледяная влага.

А теперь над головой ярко светило, резало глаза холодное январское солнце, а небо – по‑летнему иссиня‑голубое – казалось бездонным.

Наконец по окопам разнеслось: «Приготовиться!» Солдаты расходятся по ранее присмотренным местам или выдолбленным в обледенелых стенах ступеням, где им удобнее выскочить из траншеи. Заядлые курильщики делают последние, самые сладкие затяжки. По себе знаю – хоть и жжет губы огонь, хоть горяч и горек окурок и в руках‑то его не удержишь, а все сосешь, еще и еще разок хочется до слез затянуться, отвлечься от тягостного ожидания боя.

Но по‑прежнему тихо. Только изредка наэлектризованную, нервную до предела тишину вспорет хлесткий выстрел, словно кто‑то, балуясь, щелкнет кнутом, и снова тихо. А стрелка неумолимо отсчитывала последние мгновения тишины, самые длинные секунды. Эта тишина, готовая лопнуть, становится невероятно тягостной. И наконец, по‑мальчишески громкий голос не по‑уставному разорвал ее просто и мудро: – Вперед, славяне!

Команда, как искра, привела всех в движение. Словно скрытая внутри тела мощная пружина с силой подбросила меня, и я пробкой выскочил наверх и, властно подчиняясь ей, побежал вперед. Взглянув в сторону КП батальона, где теперь «прописался» наш ротный, замечаю, как, ввинчиваясь в синь неба, словно состязаясь, одновременно поползли две зеленые ракеты. Разведчики и весь взвод уже за бруствером и устремились вперед. Левее меня бежал комсорг.