Глава 6 Исключение из ЦК и Партии 3 страница

Как и следовало ожидать, проникнутое коммунистическим духом заявление оппозиции вызвало новую волну негодования большинства съезда. В «Дневнике съезда» – официальном отчете его секретариата – заявление было названо «наглым». Съезд «с возмущением отверг обсуждение этой гнуснейшей декларации политических двурушников» [698], – говорилось в партийном документе. В тот же день, 18 декабря, съезд принял решение об исключении из партии 75 оппозиционеров, в том числе, разумеется, всех подписантов заявлений [699]. 19 декабря было оглашено заявление совершенно иного содержания [700]. Его подписали 23 человека, включая Каменева Зиновьева, Евдокимова, Бакаева и Лашевича. Авторы заявляли о полном идейном и организационном «разоружении», осуждали свои прошлые действия и взгляды, обязывались защищать все партийные решения и просили вернуть их в партию.

 

Надо сказать, что Зиновьев предлагал ранее Троцкому дружно раскаяться и договориться о возвращении оппозиционеров (главным образом себя и Троцкого) в партийные ряды. Похоже, что даже 18 декабря Зиновьев предлагал сторонникам Троцкого представить съезду новое заявление в духе требований большинства, но те отказались [701]. ОГПУ рассматривало «Заявление 23‑х» как окончательный распад блока «зиновьевцев» и «троцкистов» [702]. Троцкий считал точно так же и назвал поступок Зиновьева «чудовищным вероломством». «Бороться против сталинизма в тех пределах, которые разрешит Сталин» [703] он не собирался.

Понятно, что Зиновьев согласовал свои действия с руководством съезда и наверняка получил со стороны большинства какие‑то обещания. Однако Сталин не был бы Сталиным, если бы не переиграл Зиновьева, как обязан переиграть хороший шахматист плохого. Вопреки ожиданию участников группы раскаявшихся съезд принял решение не рассматривать их документ, предложить оппозиционерам подавать заявления о «капитуляции» в индивидуальном порядке, а решения по заявлениям принимать через шесть месяцев после подачи, при условии, что поведение раскаявшегося оппозиционера соответствует принятым обязательствам, отвечает требованиям съезда и исходит из отказа от взглядов, изложенных в оппозиционных документах [704].

Каменеву и Зиновьеву теперь не осталось ничего иного, как уступить Сталину по всем пунктам, «разоружиться перед партией», как тогда стало принято говорить. Они выступили с обширным открытым письмом, в котором полностью отрекались от союза с Троцким и от его взглядов и подчеркивали, что разошлись с ним прежде всего по вопросу о создании второй партии [705]. Последнее, разумеется, было откровенной клеветой, зарегистрированной многочисленными документами левой оппозиции, в том числе за подписью самого Троцкого. Но такие тонкости уже никого не волновали. Дело было сделано. Оппозиция раскололась. Буквально на следующий день после исключения 75 оппозиционеров значительная часть сторонников Троцкого «капитулировала» перед сталинской группой. По поводу «капитуляции» Зиновьева и Каменева Троцкий писал через два месяца, находясь уже в ссылке, что в ней «есть по крайней мере тот плюс, что мнимые величины выходят из игры, надо думать, выходят навсегда». Но это была не слишком удачная попытка минимизировать потери в глазах еще имеющихся единомышленников. «Когда появилось в газете письмо двух злополучных мушкетеров, – вспоминал Троцкий, – я в который раз уже вспомнил пророческие слова Сергея [Мрачковского]: «Не надо блока ни с Иосифом [Сталиным], ни с Григорием [Зиновьевым], – Иосиф обманет, а Григорий убежит». Григорий действительно убежал». Троцкий, однако, оставался верен себе, оправдывая свой временный союз с Зиновьевым тем, что это «был блок передовых московских и питерских рабочих» [706]. (В этом смысле Троцкий был неизлечим: к «рабочим» блок Зиновь ева и Троцкого мог иметь отношение только в его больном коммунистическом воображении.)

Хотя Каменев и Зиновьев не были немедленно восстановлены в партии, Сталин проявил к ним известную снисходительность. Каменев, еще в 1926 г. назначенный полпредом СССР в Италии, несмотря на исключение из партии с этого поста сразу снят не был, в 1928 г. был восстановлен в ВКП(б) и в следующем году назначен на вакантный после снятия Троцкого пост председателя Главконцесскома (короткое время этим ведомством руководил чиновник средней руки В. Ксандров [707], но он считался фигурой временной). Нужно было обладать хорошим чувством черного юмора (если иметь в виду Сталина), чтобы придумать посадить Каменева на место Троцкого. Нужно было вообще перестать адекватно воспринимать происходившее (если иметь в виду Каменева), чтобы согласиться занять должность, ранее принадлежавшую Троцкому. Назначением Каменева на должность Троцкого Сталин, наверное, хотел подчеркнуть, что Каменев достиг высоты Троцкого – той высоты, с которой теперь ему придется очень больно падать вниз. В дополнение к этому, как временный бонус, жена Каменева Ольга (родная сестра Троцкого), назначенная в 1925 г. председателем только что образованного Всесоюзного общества культурной связи с заграницей, сохранила эту должность до 1929 г. Заработала она эту снисходительность откровенным предательством, причем личного плана: в 1927 г. Ольга Каменева не только выступила с публичным осуждением взглядов своего брата и своего супруга, но даже оформила с Каменевым развод [708]. Зиновьев, тоже восстановленный в партии в 1928 г., стал на недолгое время ректором Казанского университета. Оба они были вновь исключены из партии в 1932 г. и сосланы, после чего начались их хождения по мукам, завершившиеся расстрелом в 1936 г.

XV съезд, по словам Троцкого, стал «всесоюзным совещанием сталинской фракции». Главу своих воспоминаний об объединенной оппозиции Троцкий завершил словами о том, что «съезд постановил исключение оппозиции в целом. Исключенные поступали в распоряжение ГПУ» [709]. Так оно в действительности и было. Достойным завершением съезда, своего рода чествованием разгрома оппозиции, устроенным Сталиным, был учредительный пленум ЦК, на котором 19 декабря предстояло избрать высшее руководство: членов Политбюро, Оргбюро, Секретариата и, главное, генерального секретаря ЦК. Всем присутствовавшим, да и далеко не только им, было очевидно, что речь могла идти только об одной кандидатуре на этот главный пост: кандидатуре внешне все еще скромно державшегося в тени Сталина. В соответствии с намеченным сценарием председательствовавший Рыков предоставил слово Косиору, который огласил согласованный состав высших органов и предложил избрать генеральным секретарем партии Сталина. Обсуждений не ожидалось.

Предполагалось, что пленум завершится в течение нескольких минут. Но неожиданно слово попросил Сталин. Он произнес одну за другой две сравнительно краткие речи, полные демагогии, лицемерия и политического интриганства [710]. К изумлению делегатов, Сталин попросил освободить его от обязанностей генсека. Своей «просьбой», а на самом деле игрой на опережение Сталин раз и навсегда закрывал вопрос о «завещании» Ленина и о внесенном в свое время Лениным на рассмотрение партсъездом предложении о снятии Сталина с поста генсека. Разумеется, Сталин знал, что пленум единодушно отклонит его предложение – ведь оппозиция была из партии только что изгнана, и это было серьезным предупреждением тем, кто планировал остаться в партии. Одновременно Сталин подчеркнул, что именно ему принадлежала решающая роль в разгроме оппозиции: «Я допускаю, что до последнего времени были условия, ставящие партию в необходимость иметь меня на этом посту, как человека более или менее крутого, представляющего известное противоядие против опасностей со стороны оппозиции. Я допускаю, что была необходимость, несмотря на известное письмо товарища Ленина, держать меня на посту Генсека. Но теперь эти условия отпали. Отпали, так как оппозиция теперь разбита. Никогда, кажется, оппозиция не терпела такого поражения, ибо она не только разбита, но и исключена из партии. Стало быть, теперь уже нет налицо тех оснований, которые можно было бы считать правильными, когда Пленум отказывался уважить мою просьбу и освободить меня от обязанностей Генсека. А между тем у вас имеется указание товарища Ленина, с которым мы не можем не считаться и которое нужно, по‑моему, провести в жизнь. Я допускаю, что партия была вынуждена обходить это указание до последнего времени, была вынуждена к этому известными условиями внутрипартийного развития. Но я повторяю, что эти особые условия отпали теперь и пора, по‑моему, принять к руководству указания товарища Ленина».

Когда его «просьба», как и ожидалось, была решительно и единодушно отвергнута, в качестве промежуточного варианта Сталин предложил ликвидировать должность генсека вообще. Одновременно он напомнил, что на должность генсека был поставлен Лениным и что генсек в партии должен быть один, и только один. Всяких «маленьких генсеков» – в национальных республиках и областях – быть не должно. Председательствовавший Рыков, видимо, настолько не был готов к происшедшему, что после выступлений Сталина стал произносить несвязанные монологи. О его растерянности можно судить по тому, что многие свои слова он позже вычеркивал из стенограммы, затем восстанавливал их, потом заменял другими, и так много раз. Сталин же в текст своих выступлений в стенограммы съезда не внес ни единого изменения, настолько его речи были продуманы и отточены.

В конце концов Рыков предложил отвергнуть предложение Сталина. Этим политическим спектаклем завершился разгром оппозиции и изгнание ее из партии. Поражение Троцкого как лидера объединенной оппозиции и политического деятеля было обусловлено как объективными, так и субъективными причинами, которые тесно переплетались между собой. Объективными причинами были прежде всего сама сущность и структура политической власти в СССР, характер правившей партии, которая постепенно оформлялась в огромную мафиозную структуру, составную часть тоталитарной системы, находившейся в СССР к концу 20‑х гг. на заключительной стадии формирования. Эта система не терпела двоецентрия и двоевластия, неизменно тяготела к установлению единовластия, прикрытого возвышенными утопическими проектами и демагогическими лозунгами [711]. Советский тоталитаризм призван был на определенном этапе, ко времени завершения периода своего становления, найти ту фигуру, которая могла бы с возможно большей степенью эффективности обеспечить функционирование преступной унифицированной экономической, социально‑политической и идеологической системы, стремившейся охватить все стороны общественной и частной жизни [712]. Тот факт, что этой фигурой оказался Сталин, был связан не только с его личностью, но и с потребностями советской тоталитарной системы, нуждавшейся в прагматическом диктаторе, опиравшейся на «новый класс» – номенклатурный бюрократический партийный аппарат.

Эти общие теоретические системные проблемы дополнялись житейской конкретикой 1920‑х гг., когда не только в обывательской среде, но и в партийных кругах накопилась невероятная усталость, являвшаяся результатом последней мировой войны, революции, Гражданской войны, военного коммунизма, равно как и попыток реализации грандиозных утопических (и потому нереализованных) проектов революционного переустройства не только России, но и всего остального мира. Бывшие ленинские соратники, стремившиеся вкусить, наконец, в полной мере практические результаты своей победы над многочисленными врагами, увидели делового исполнителя своих волеизъявлений в скромном генсеке, которого не только Троцкий, но и масса других функционеров считали посредственностью, серой мышью, позиционировавшей себя средним умеренным бюрократом. В отличие от фантазера Троцкого, предполагавшего извечно биться за идеалы мировой революции, приземленный Сталин обещал создание скромного социалистического рая в самом недалеком будущем, в масштабах конкретной (довольно большой) страны.

К числу субъективных причин поражения Троцкого относилась прежде всего та стартовая точка, с которой он влез в большевизм и ленинскую организацию. Меньшевистское или «полуменьшевистское» прошлое Троцкого, его острые столкновения с Лениным в промежутке между двумя революциями в России, его позднее вступление в большевистскую партию никогда и не были забыты. Троцкий пришел в партию большевиков извне, причем сразу – на высший партийный пост. Он не поднимался по иерархической лестнице большевистского руководства дореволюционной эпохи вместе с остальными большевиками и при этом в октябре 1917 г. оказался выше всех рангом. Этого блистательного взлета на вершину власти Троцкому простить не мог никто, никогда. Меньше всего серый жестокий Сталин. Представители большевистского эшелона, непосредственно окружавшие Ленина, да и сам Ильич всегда помнили о том, как резко отрицательно Троцкий оценивал большевизм в начале века. Внутренней близости между «старыми большевиками» – в том числе и теми, кто в 1926 – 1927 гг. принимал участие в оппозиционном движении, – и Троцким не возникло.

Сам Троцкий не мог забыть своих острых и справедливых обвинений по адресу Ленина, выдвигавшихся им с 1904 г., абсолютно не понимая, что после октября 1917 г. начался иной отсчет времени, возникла другая эпоха и не имело больше значения, кто был прав в схоластическом теоретическом никому не понятном теперь споре – Ленин или Троцкий. Троцкий так и не сумел приспособиться к внутренней жизни большевистской партии, к созданной Лениным внутри партии жесткой диктаторской структуре, во главе которой стоял он – Ленин. Троцкий всерьез считал, что может разговаривать с Лениным как с равным, ошибочно предполагая, что все революционеры равны ровно настолько, насколько они искренне отстаивают идеалы мировой революции, сформулированные классиками европейской социал‑демократии. В глубине души он не был в состоянии избавиться от своих юношеских надежд на возможность построения рабочей партии не на базе психологии осажденной крепости и вытекающего отсюда безоговорочного подчинения начальству, а на основе революционного порыва «рабочих», самодеятельности и инициативы рядовой массы партийцев и поддерживавших их беспартийных. Почти 50‑летний Лев Давидович в значительной степени оставался революционным романтиком.

Троцкий не верил во власть. Сталин в нее верил. Троцкий не верил в аппарат. Сталин полагался именно на него. Троцкий верил в идеалы революции и в догмы коммунизма. Сталин не знал таких слов. Он верил только в диктатуру террора и в силу власти. В 1927 г. Троцкий сознавал, что условий для развертывания массовой работы оппозиции нет, что круг его сторонников очень узок. Но он тешил себя надеждой, что круг оппозиционеров не будет сокращаться, а в дальнейшем, по мере осознания партийной массой неправильности сталинского курса, начнет расти. Он успокаивал своих ближайших соратников, да и себя самого, сомнительной перспективой того, что «оппортунистический уклон» Сталина в теории будет сопровождаться «революционной практической политикой» [713]. Именно в этом духе выдержан анонимный документ «Очередные задачи левого крыла ВКП», написанный в конце 1927 г., скорее всего, самим Троцким. В качестве основных задач назывались подготовка кадров, «чтобы было кому руководить, когда потребуют обстоятельства»; укрепление связей с рядовыми партийцами и вообще рабочей массой; сосредоточение внимания на практических вопросах (борьбе против бюрократии, восстановлении внутрипартийной демократии, повышении зарплаты); прекращение фракционной борьбы при одновременном наступлении (в рамках партийного устава и не допуская организационного оформления); подготовка популярной литературы, выступления на принципиальные темы с изложением точки зрения оппозиции. В конце текста была приписка от руки: «В отношении фракционности следует иметь в виду, что организация фракции имеет шансы, когда мы держим курс на раскол, т. е. при условии, если партия перестала быть большевистской. Первичные же элементы фракционности, связь и проч. сохранить нужно обязательно, хотим мы этого или не хотим. Такова уже логика борьбы» [714].

Именно эта романтическая двойственность: отказ от «разрыва», стремление «остаться большевиком», категорический отказ от планов создания второй партии – являлись одним из главных факторов, тормозивших становление оппозиции как самостоятельной политической силы. К тому же Троцкий был настолько уверен в своем превосходстве, что не видел необходимости опираться не только на аппарат (пусть небольшой) или ведомство (пусть не всесильное, не «силовое»): как и до революции, он искренне не видел необходимости в формировании своей партии, во главе которой будет стоять он, Троцкий. Троцкому было важно быть властелином идей и душ, а не владельцем людей. Именно в этом он видел силу революции. Именно это делало его идеальным непобеждаемым революционером (в дни революции) и столь же классическим беспомощным утопистом (в периоды ее спада). Считая, что он общается на равных с соратниками по партии, Троцкий на самом деле был непростительно и презрительно высокомерен абсолютно со всеми. Он выражался языком, который с известными поправками можно было бы классифицировать как литературный или философский, но никак нельзя было назвать понятным и простым, и это не могло вызвать ничего, кроме раздражения, у основной партийной массы.

Еврейское происхождение Троцкого, как бы ни относились к нему конкретные члены партии, что бы по этому поводу они ни говорили и писали публично, сколько бы они ни утверждали, что национальность для большевиков никогда не была важна и не имела значения, не было преимуществом Троцкого. Демьян Бедный, всегда говоривший то, что хочет услышать Сталин, не случайно во время расправы над оппозицией затеял политический разговор с абсолютно чуждым ему писателем и человеком Корнеем Чуковским, про которого, впрочем, хорошо было известно, что он ненавидит Троцкого. «Заметили вы про оппозицию, что, во‑первых, это все евреи. А во‑вторых, эмигранты?» – сказал Чуковскому Бедный, имея в виду под «эмигрантами» (так их действительно называли в партии) социал‑демократов, находившихся до 1917 г. в эмиграции (как Троцкий), а не в ссылке (как Сталин). «Каменев, Зиновьев, Троцкий. Троцкий чуть что заявляет: «Я уеду за границу», а нам, русакам, уехать некуда, тут наша родина, тут наше духовное имущество» [715].

Демьян Бедный, играющий на национальных чувствах Чуковского и говорящий о «духовном имуществе», – это было конечно же новое веяние. Понятно, что Троцкий об отъезде за границу не помышлял. Но Бедный уже в 1926 г. понимал, что именно хочет услышать от него Сталин, и «жаловался» генсеку: как только «пролетарский поэт» (Бедный) начинает разоблачать Троцкого, оппозиция кричит про «погром» [716].

Циничный Радек, как и Бедный живо откликающийся на политическую злобу дня, только не с официозного, а с оппозиционного фланга, тоже прошелся по еврейскому вопросу в партии. После исключения Троцкого, Зиновьева и Каменева из Политбюро и усиления власти Сталина, Орджоникидзе и Енукидзе Радек выдал афоризм: «Раньше в Политбюро пахло чесноком, а теперь пахнет шашлыком». После начала арестов и высылок оппозиционеров Радек заметил: «С Кобой невозможно спорить. Ты ему цитату со ссылкой, он тебе ссылку без цитаты. Ты ему вывод, он тебе заключение». А когда совсем запахло смертью, он выдал свою последнюю черную шутку: «У меня со Сталиным расхождения по земельному вопросу: он хочет видеть в могиле меня, а я – его».

В Троцком не было тайны. Он не всегда был понятен, но всегда был открыт. В Сталине тайной было все: его взгляды, его мысли, его намерения и планы. Сталин всегда был закрыт и никогда не был понятен. Поражение Троцкого в борьбе со Сталиным являлось его поражением в продолжавшейся схватке Троцкого с Лениным, несмотря на то что Троцкий искренне считал себя его последователем. Сталин же не относил себя к последователям Ленина, но точно знал, что был первым и лучшим его учеником. У открытого принципиального Троцкого беспринципный мастер интриги Сталин с легкостью выкрал его программу и, одурманив партию, страну и международное общественное мнение реформистской теорией построения социализма в одной (уже потерянной для западной демократии и рыночной экономики) стране – Советском Союзе, приступил к реализации идей Троцкого, опираясь не на фантом в виде «рабочего класса» каждого конкретного государства, а на абсолютно земную силу советской Красной армии.

Так или иначе, но с конца 1927 г. Троцкий работал уже не на современников, а на потомков и историков. Но органы советской контрразведки, преувеличивая масштабы и характер его деятельности, не считали, что война закончена. Информационное письмо ОГПУ, с триумфом сообщавшее корявым бюрократическим языком о разгроме оппозиции, делало вывод, что основные битвы, оказывается, еще впереди: «Небывалый идейный крах и организационный развал оппозиции в результате ее острой и длительной борьбы с партией, устранив ее с политической арены, как самостоятельный политический фактор, не привел, однако, к полному уничтожению оппозиционных групп. Дезорганизаторская работа по подрыву ВКП(б) и пролетарской диктатуры не прекращается. В ходе этой подрывной работы внутри оппозиционных фракций возник ряд процессов, всестороннее освещение которых необходимо для определения современного идейно‑политического лица оппозиционных групп и их политической значимости в стране».

Далее обосновывалась необходимость репрессий против Троцкого и его сторонников. Ягода и его сотрудники объявляли, что троцкистская фракция «представляла собой замкнутую, партийного толка организацию, имевшую к тому же свою твердую внутреннюю дисциплину, свою печать, технику и твердые кадры, подбиравшиеся в течение ряда лет. Ко времени 15 партсъезда эта организация окончательно эмансипировалась от ВКП(б) и противостояла ей как политическая организация антибольшевистских, отщепенческих элементов». Эту «подпольную контрреволюционную организацию» необходимо было разгромить, как откровенного врага, используя все доступные средства, применяемые «на поле боя» [717].

 

Глава 7 Ссылка

 

 

Изгнание из Москвы

 

К началу 1928 г. были задержаны и находились в заключении приблизительно полторы тысячи оппозиционеров [718]. Один из них, болгарский коммунист Георгий Андрейчин, «с удивлением» вспоминал, как грубо обращались с ним и другими оппозиционерами во Внутренней тюрьме ОГПУ на Лубянке и в Бутырской тюрьме, где он находился перед отправкой в ссылку. «Об условиях в этом аде я когда‑нибудь напишу. Дантов Ад – это игрушка и шутка», – писал он уже из ссылки Троцкому. Больше всего его возмущало, что он сидел в тюрьме вместе с нэпманами, кулаками, растратчиками и убийцами, то есть теми, кто действительно заслуживал, по его мнению, заключения. Он вспоминал, как нэпманы ему говорили: «Смотрите, какую тюрьму вы нам устроили, – пеняйте сейчас». А один из охранников в бане, когда заключенные мылись, сказал Андрейчину: «Нужно расстрелять и тех, и других большевиков – то есть и вас, и сталинцев. Что дала мне эта ваша революция? До войны я мыло подавал баринам, а сейчас меня сделали тюремщиком и опять с мылом!» [719] Вывод, который сделал Андрейчин, заключался в том, что за десять лет советской власти «бо́льшая часть работников ГПУ переродилась и стала типичными полицейскими собаками, готовыми служить любому хозяину».

Не все оппозиционеры были готовы терпеть издевательства «полицейских собак» в созданных советской властью тюрьмах. Арестованная в январе 1928 г. большая группа москвичей устроила в Бутырской тюрьме настоящий бунт: они выбивали двери камер, разбивали окна, выкрикивали лозунги. Беспорядки были подавлены, его участники зверски избиты. ОГПУ, направляя доклад о происшедшем Сталину, завершало его словами: «Таким было поведение злейших врагов партии и советской власти» [720]. Местные органы ОГПУ также спешили доложить, что с оппозицией на подведомственных им территориях почти покончено. Докладная записка ГПУ Украины Кагановичу от 25 февраля 1928 г. была озаглавлена «О работе по бывшей оппозиции». Хотя в ней содержались признания в том, что в некоторых местах оппозиционеры еще пользовались авторитетом, в качестве опорных пунктов «врагов советской власти» нарочито назывались не наиболее значительные города республики, а Херсон, Кременчуг, Бердичев [721]. Впрочем, в другой докладной все же признавалась известная активность «троцкистов» в Киеве [722].

Не все руководство оппозицией было арестовано. Сталин надеялся и не исключал, что на пусть раскаяния, подобно Зиновьеву и Каменеву, со временем встанут прочие лидеры оппозиции и их «капитуляцию» можно будет эффектно использовать в пропагандистских целях. Судя по протоколам Политбюро, вопрос о депортации оппозиционеров на его заседаниях не обсуждался. Похоже, однако, что решение о высылке оппозиции в отдаленные районы страны и об удалении Троцкого из Москвы было принято этим высшим партийно‑государственным органом 23 декабря 1927 г. [723], без занесения в протокол. Воля высшей партийной инстанции была оформлена затем 31 декабря как постановление Особого совещания при коллегии ОГПУ о ссылке активных деятелей оппозиции [724].

Само собой разумеется, это решение было принято по прямому указанию Сталина. По всей видимости, именно ему принадлежала идея представить высылку в качестве «крайней меры», связанной с тем, что лидеры оппозиции готовились к «побегу за рубеж». Фабриковались «тайные донесения», сообщавшие, будто И.Н. Смирнов, Мрачковский и другие оппозиционеры обсуждали вопрос о возможности «побега за границу» Троцкого, Радека и Раковского, что оппозиционеры из «военной группы» – Дрейцер [725] и Зюк [726] – ездили в Ленинград для выяснения возможности перехода границы, что с этой целью предполагалось «обработать» кого‑либо из начальников погранотрядов. Для того чтобы еще больше запутать дело, сообщалось, что «за содействием» в организации бегства обращались к первой жене Троцкого Соколовской, проживавшей в Ленинграде [727].

Однако характер решения о ссылке от видных оппозиционеров вначале тщательно скрывался. Им было предложено «добровольно» выехать на работу в отдаленные местности СССР. С согласия Троцкого исключенные из партии деятели оппозиции выделили комиссию в составе Раковского, Радека и Каспаровой, вступившую в переговоры с председателем ЦКК Орджоникидзе. Представители оппозиции дали в принципе положительный ответ на вопрос, готовы ли ее лидеры принять такую работу, оговорив, что она не должна быть прикрытием ссылки, а должна хотя бы в минимальной степени учитывать профессиональные навыки и состояние здоровья высылаемого.

В конце декабря Троцкого проинформировали, что он должен отправиться в Астрахань, где ему будет предоставлена работа. Он ответил, что малярия делает для него невозможным пребывание в этом городе. Неизвестно, страдал ли он на самом деле этой болезнью. Некоторые врачи трактовали его часто повторявшиеся приступы лихорадочного повышения температуры именно как редко встречавшуюся форму малярии, и Троцкий решил отклонить предложение об Астрахани по состоянию здоровья. 3 января Троцкий был вызван «на беседу» в ОГПУ, но отказался туда явиться. Создается впечатление, что Орджоникидзе поначалу придерживался менее жесткой (по сравнению со Сталиным и Молотовым) линии поведения в отношении вождей оппозиции, но уступил Сталину и уже в первых числах января сообщил комиссии оппозиционеров, что речь идет не о переводе на работу в отдаленные города, а о принудительной высылке Троцкого в Астрахань, Раковского – в Усть‑Сысольск (ныне Сыктывкар), Радека – в Ишим и т. д.

Когда поступило известие о вызове Троцкого в ОГПУ, а такой вызов мог означать и принудительную высылку – прямо из здания ОГПУ и даже арест, Раковский, Радек и Каспарова потребовали новой встречи с Орджоникидзе. Они протестовали против места назначения ссылки Троцкого, заявляли, что здоровье Льва Давидовича подорвано малярией, что он не выдержит тяжелого туманного климата в этом прикаспийском городе. Представители оппозиции возражали против отправки в отдаленные местности и других своих товарищей, требуя оставления некоторых из них в Москве.

Орджоникидзе отвечал уклончиво. Не соглашаясь оставить оппозиционеров в Москве и других центрах, но учитывая «согласие выехать в провинцию», он пообещал пересмотреть места ссылок и предложил встретиться с секретарем ЦК Станиславом Викентьевичем Косиором. Его родной брат – Иосиф – также подлежал высылке, и это, с одной стороны, делало положение С.В. Косиора особенно уязвимым, но с другой – рождало надежду на благосклонное отношение функционера, чей брат оказался в аналогичном сложном положении.

Началась любимая Сталиным игра в кошки‑мышки: последовала волна обмана и дезинформации оппозиционеров. Партийные деятели давали крайне неопределенные обещания, сопровождаемые намеками на компромисс и поблажки. Одновременно ОГПУ рассматривало вопрос о скорой насильственной депортации оппозиционеров «за антисоветскую пропаганду и агитацию» по статье 58 Уголовного кодекса РСФСР, о чем высылаемым становилось известно от старых знакомых, работающих в органах и партаппарате. Троцкий, Радек, Раковский, Преображенский, Смилга, Серебряков, Муралов и другие обратились в Политбюро и ЦКК с декларацией, протестующей против происходящего. Одновременно они выступили с обращением к Исполкому Коминтерна и ЦК всех компартий, прося отменить решение об их исключении из партии [728]. Фактически они обращались к созываемому в Москве VI конгрессу Коминтерна.

К этому времени оппозиционеры уже не тешили себя наивной надеждой на то, что Коминтерн станет на их сторону. Цель состояла тем не менее в том, чтобы еще раз довести свои взгляды до компартий всех стран: «Мы со спокойным презрением отметаем попытку подвести под эту статью десятки большевиков‑ленинцев, которые сделали немало для установления, защиты и упрочения Советской власти в прошлом и которые в будущем все свои силы отдадут защите диктатуры пролетариата», – писали оппозиционеры. Кратко изложив суть своих взглядов, которые сталинское руководство инкриминировало им в качестве «антисоветской пропаганды», они апеллировали ко всем компартиям и к VI конгрессу, чтобы те объективно рассмотрели этот комплекс вопросов «при свете дня и при подлинном участии партийных масс»: «Завещание Ленина сейчас более, чем когда‑либо, звучит как пророчество. Никто не знает, как много времени оставляет нам еще ход исторических событий для исправления всех содеянных за последние годы ошибок» [729]. Времени действительно оставалось мало, и об этом «никто не знал», точнее – знал один таинственный и непонятый человек, живущий в Кремле: Сталин.