Глава 9 «Киевская мысль» и командировка на Балканы

 

 

1. «Киевская мысль»

 

Начиная с 1908 г. Троцкий стал пробовать свои силы в совершенно непривычной для него области журналистики, сотрудничая теперь не только в социал‑демократической, но и в леволиберальной российской прессе. Исходно речь шла о том, чтобы получить какой‑то дополнительный заработок, необходимый для содержания семьи, да и для того, чтобы материально помогать выпуску своей венской газеты, имея в виду ее хронический финансовый дефицит. Но постепенно Троцкий все более втягивался в эту работу, к тому же его материалы читающая публика встречала с интересом.

О сотрудничестве Лев договорился прежде всего с редакцией газеты «Киевская мысль». Можно предположить, что предварительные контакты с будущими издателями были установлены еще в начале 1905 г., во время краткого пребывания Троцкого в Киеве во время Первой российской революции. «Киевская мысль» была крупной и авторитетной леволиберальной ежедневной газетой. Она начала выходить в 1905 г., во время революции под названием «Киевский вестник», затем в течение того же года несколько раз меняла названия в связи с преследованиями со стороны властей – «Киевская жизнь», «Киевская заря», «Киевская речь». Свое окончательное название «Киевская мысль» газета получила в 1906 г. и выходила до 1918 г., до запрета ее большевистскими властями в качестве «кадетского органа», хотя это обвинение было поистине смехотворным – к партии кадетов «Киевская мысль» не имела никакого отношения и нередко остро и едко критиковала позиции кадетов.

Издателями газеты были предприниматели Р.К. Лубковский и Ф.И. Богданов, редакторами – талантливые журналисты А.Н. Николаев и И.И. Тарновский, которые смогли превратить свое издание в общероссийское. Благодаря финансовой помощи некоторых крупных собственников юга России, в частности киевского предпринимателя (бизнес в сахарной, мукомольной промышленности, трамвайное дело), известного мецената Л.И. Бродского, газета получила широкое распространение и могла позволить себе остаться на либеральных позициях даже в то время, которое революционеры, а позже советская историография называли «столыпинской реакцией».

Когда в 1907 г. киевский, подольский и волынский генерал‑губернатор, будущий военный министр В.А. Сухомлинов издал постановление о наложении штрафа на редакции за публикацию «криминальных материалов», «Киевская мысль» сравнительно безболезненно выходила из положения, так как обладала необходимыми денежными средствами и позволяла себе публикации крамольных материалов, отделываясь легкими для газеты штрафами. В «Киевской мысли» сотрудничал Горький. В газете было опубликовано несколько очерков В.Г. Короленко. В ней появлялись статьи меньшевиков, в частности – Мартынова. Газета стяжала себе популярность в широких демократических общественных кругах, в частности принципиальной и смелой атакующей позицией во время антисемитского дела Бейлиса.

В ежедневной прессе того времени обычно не публиковались фотографии, но «Киевская мысль» была исключением: она еженедельно выпускала иллюстрированное приложение в виде небольшого по объему и по формату журнала. Тираж ее был также весьма внушительным. Составляя вначале 25 тысяч, он поднялся к 1916 г. до огромной для формально периферийной газеты цифры 70 тысяч экземпляров [754].

Троцкий, рассказывая о своем сотрудничестве в этом издании, называл «Киевскую мысль» газетой с «марксистской окраской» и подчеркивал, что работал там с согласия ЦК и Ленина: «Киевская мысль» была самой распространенной на юге радикальной газетой с марксистской окраской. Такая газета могла существовать только в Киеве с его слабой промышленной жизнью, неразвитыми классовыми противоречиями и большими традициями интеллигентского радикализма. Mutatis mutandis [755] можно сказать, что радикальная газета возникла в Киеве по той же причине, по которой «Симплициссимус» возник в Мюнхене. Я писал в газете на самые разнообразные, иногда очень рискованные в цензурном смысле темы. Небольшие статьи являлись нередко результатом большой подготовительной работы. Разумеется, я не мог сказать в легальной непартийной газете всего, что хотел сказать. Но я никогда не писал того, что не хотел сказать. Статьи мои из «Киевской мысли» переизданы советским издательством в нескольких томах [756]. Мне не пришлось от чего бы то ни было отказываться. Может быть, не лишним будет сейчас напомнить и то, что в буржуазной печати я сотрудничал с формального согласия Центрального комитета, в котором Ленин имел большинство» [757].

Конечно, Троцкий смещал акценты. «Киевская мысль» не была марксистской, даже если и иметь в виду, что марксистом был Троцкий. ЦК разобщенной социал‑демократической партии не давал согласия Троцкому на сотрудничество с «Киевской мыслью», да Троцкий этого согласия и не запрашивал. Ленин стоял не во главе ЦК, а был во главе своего «карманного» ЦК большевистской фракции, и о поддержке ленинским ЦК или самим Лениным Троцкого в этом вопросе и говорить не приходится. Ленин в тот период мог помочь Троцкому только быть похороненным. Ни в каком другом вопросе, кроме зарывания Троцкого в могилу, Ленин поддержки Троцкому оказывать бы не стал.

Конечно, несмотря на свое заявление, что он не отказывается от статей, опубликованных в «Киевской мысли» и в других близких ей по духу изданиях, Троцкий по существу всячески оправдывался перед читателями – своими сторонниками начала 30‑х гг., участниками «левой коммунистической оппозиции», за «не вполне выдержанный» характер публикаций, преувеличивая степень риска, на который он шел, публикуя левые статьи. Находившийся за границей Троцкий рисковал максимум отказом в публикации. Сама газета рисковала только штрафом.

В первые годы сотрудничества Троцкого в «Киевской мысли» его статьи были посвящены главным образом вопросам российской и европейской культуры, быта, идейным спорам, происходившим в интеллигентских кругах. Троцкий вспомнил о своем старом псевдониме Антид Ото, которым он пользовался в иркутской газете в самом начале века, и стал теперь подписывать им газетные материалы, направляемые в «Киевскую мысль». Иногда, очень осторожно, Троцкий пытался ввести в дискуссию понятия марксистского обществоведения, например «исторический материализм». В статье «О смерти и об эросе» он передавал свои впечатления (скорее всего, правдивые) от дискуссии, которая происходила в группе русских интеллектуалов в одном из парижских кафе [758]. С известным оттенком иронии автор прислушивался к спору тех, кто возражал против «исторического материализма» с позиции веры, и тех, кто, не придерживаясь религиозных убеждений, все же не видел в марксистском учении способа найти «примирение и избавление» – но не от неизбежной смерти, а от гнетущего душу психологического раздвоения. «Да ведь этого для меня – не для интеллекта моего, для воли моей – страшно мало», – сокрушался один из ораторов по поводу материалистического понимания истории.

Продолжением идейного спора с «идеалистическими приват‑доцентами» являлась статья «Эклектический Санхо‑Панса [759] и его мистический оруженосец Дон‑Кихот» [760]. Используя образы Мигеля Сервантеса, причем нарочито «переставляя» их, превращая Дон Кихота из рыцаря в оруженосца, а Санчо Пансу – в хозяина, господина, Троцкий высмеивал тех, кто утверждал, что «нынче реализм окончательно упразднен», а его остатки сохранились лишь на задворках – в марксистских брошюрах. Этих критиков, а заодно с ними поэта М.А. Кузмина, упразднившего «законы естества» (имелся в виду рассказ писателя «Крылья», сюжет которого был связан с тогда еще казавшейся диковинкой однополой любовью), Троцкий именовал интеллектуальными трусами, потому, мол, что они боятся завтрашнего дня и «завидуют даже мистикам, несмотря на то, что так покровительственно хлопают их по плечу».

Продолжением той же темы, но на значительно более серьезном уровне, была статья, содержавшая критику современных религиозных философских теорий, разрабатываемых Д.С. Мережковским, Н.М. Минским (Виленкиным), С.Н. Булгаковым, Н.А. Бердяевым [761]. Отнюдь не следуя ленинской манере голословного бичевания неприемлемых или неудобных философских взглядов, которая столь явно проявилась в книге Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» [762], Троцкий стремился доказать бесплодие отечественных мистиков. Для Троцкого они были крайне индивидуалистичны; у каждого из них была своя собственная система «вечной абсолютной божественной правды»; они не связаны были с «великой наседкой» народом и со стихийным религиозным творчеством, которое черпается «из глубокого колодца души народной». Троцкий был весьма оптимистичен в своей уверенности в торжестве позитивного знания. Он завершал статью словами: «А если теперь принять во внимание, что со времени Лютера [763] черт неверия имел в своем распоряжении четыре поучительных столетия, в течение которых он прилежно изучал естественные науки, то придется окончательно прийти в выводу, что г. Бердяев при слабых силах его с чертом никогда не управится… Безнадежное дело!»

Многие статьи Антида Ото в «Киевской мысли» были посвящены конкретным событиям художественно‑культурной жизни – отдельным литературным произведениям, выставкам изобразительного искусства, другим событиям художественной жизни австрийской столицы и т. п. Все эти статьи отличались великолепным слогом, убедительностью, по крайней мере внешней, непререкаемостью суждений и в то же время отличным, возможно только на первый взгляд, знанием фактов и явлений, о которых шла речь.

Среди этих работ выделялась большая статья «Мережковский», которая была опубликована в двух номерах «Киевской мысли» [764]. Как и другим работам, публиковавшимся в киевской газете, этой статье был свойствен весьма критический, иронический, порой чуть ли не презрительный тон не только по отношению к самому писателю и философу, но и по отношению к его новым друзьям – «господам Гессену и Милюкову» из кадетской партии, которые решили, что «пророчествование сие во благовремение». Пытаясь анализировать характер мистицизма Мережковского, Троцкий видел его особенность, как это ни покажется противоречивым, в его светском характере. «В ожидании грядущего завета г. Мережковский не только постное приемлет, но и скоромненькое. И скоромненькое‑то даже предпочтительно», – писал Троцкий ехидно.

По мнению автора статьи, революция 1905 г. оказала немалое воздействие на эволюцию Мережковского. В то время как Струве, Бердяев, Булгаков двигались слева направо, Мережковский совершал сдвиги в противоположном направлении. «Революционная эпоха произвела трещину в его индивидуалистической скорлупе и показала, что есть на свете не только «я» и культура, но и третий фактор – масса». Троцкий соглашался с тем, что Мережковский пользовался определенными симпатиями на Западе, но в России он в лучшем случае встречал «скептическую благожелательность» со стороны либеральных деятелей. В то же время Троцкий был весьма скептичен в отношении возможности воздействия творчества Мережковского на общественное сознание: «Верует ли он окончательно? Если говорит, значит, верует. Но заражать других своей верой ему не дано. Он всегда являет вид тревожный, но он никого не тревожит. Он страшно богат титаническими антитезами, но они не волнуют, не врываются в сознание, не запоминаются… Ему не хватает немногого: подлинной страсти».

Именно на этом фоне Троцкий бросал писателю вызов – «непосильное испытание» со стороны «исторического, эволюционного или диалектического метода, который составляет самую сущность современной умственной культуры». Разумеется, следовало бы оставить на совести Троцкого приравнивание марксистской философии к «современной умственной культуре».

Журналист Антид Ото постепенно расширял сферу своих интересов, пользуясь явным сочувствием со стороны редакции. От отдельных областей культурного творчества, от конкретных художественных фактов он переходил к общим рассуждениям по поводу усиления консервативных тенденций в интеллигентской среде и мещанства как «социального факта», который становится реальным в его западноевропейском понимании. Троцкий высмеивал претензии некоторой части философов, публицистов и критиков на российскую «особую историческую миссию». «Из гигантской встряски последних лет он [мещанин] выходит точно из римских терм (чтобы не сказать – из московской бани) – очищенный, благоумиротворенный и культурно‑самодовольный» [765].

В редких случаях редакция «Киевской мысли» вынуждена была отказывать Троцкому в публикации его материалов или же затягивала их помещение в газете. В июне 1922 г., комментируя свою статью «Об интеллигенции», Троцкий снабдил ее примечанием: «Настоящая статья написана была в тоне вызова тому национально‑кружковому мессианству интеллигентских кофеен, от которого даже на большом расстоянии (Петербург, Москва – Вена) становилось невмоготу. Статья долго лежала в портфеле «Киевской мысли»: редакция не решалась печатать. Начинавшееся политическое оживление 1912 г. освежило атмосферу, и статья увидела свет, правда, с жестокими сокращениями. В этом своем урезанном виде она печатается и здесь» [766].

Восстановить сокращенные киевской редакцией места Троцкий не потрудился.

Статья действительно давала весьма пессимистичную картину всей духовной жизни России после революции 1905 – 1907 гг. Характер «мрачного кошмара последних лет» определялся здесь как «веховщина» – по названию сборника «Вехи», вышедшего в 1909 г. В числе авторов этого сборника были видные философы, экономисты, литераторы, политики Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, П.Б. Струве, С.Л. Франк. Оценивая прошлое участие широких кругов интеллигенции в революционном движении как тяжкую ошибку, большинство авторов призывали своих коллег к оказанию идейной поддержки в деле умиротворения России, в частности путем сотрудничества с правительством Столыпина.

Такая позиция вызвала самый резкий и решительный отпор со стороны не только революционных, но и леволиберальных сил, в первую очередь всех фракций социал‑демократии.

Троцкий не остался в стороне. Он был в числе наиболее рьяных критиков «Вех», если не самым жестким их противником. Однако свою статью он задумал и реализовал в широком контексте культурологии, прежде всего с позиций места и роли левой российской интеллигенции в качестве «национального щупальца, продвинутого в европейскую культуру». Эта специфическая роль породила, однако, «необузданное высокомерие», не имевшее под собой серьезных оснований. Именно поэтому так легко поворачивалась интеллигенция от одного – революционного – мессианства к другому, прямо противоположному, религиозному. Впрочем, Троцкий выражал уверенность, что с «апостольством интеллигенции» теперь покончено. «Как бы ни было само по себе значение интеллигенции, в будущем оно может быть только служебным и подчиненным. Героическое заместительство всецело относится к эпохе, отходящей в вечность».

В «Киевской мысли» Троцкий выступал и по другим вопросам – размышлял о причинах самоубийств, об отличиях русского и американского быта, о зарождавшемся футуризме, об экономических взглядах М.И. Туган‑Барановского, о судьбах толстых журналов, о трудах чешского профессора Томаша Масарика… Обширное эссе он посвятил начинающему литературному критику Корнею Чуковскому. Отдавая должное эрудиции молодого исследователя, Троцкий в то же время жестко критиковал конкретные его оценки, заостряя внимание в издевательской форме на личности автора, который почему‑то Троцкому очень не нравился.

Вплоть до 1912 г. Троцкий не публиковал в «Киевской мысли» статей откровенно политического содержания, хотя его позиция по некоторым культурно‑политическим вопросам, да и общая социальная позиция вполне четко прослеживались во многих материалах. «Опробовав» венского журналиста, высоко оценив его хватку, широту кругозора, умение преподносить материал оригинально и интересно, проникшись к нему доверием, редакция газеты в середине 1912 г. обратилась к Антиду Ото с заманчивым предложением: в качестве собственного корреспондента поехать на Балканский полуостров и освещать очевидно назревавший там военно‑политический конфликт. Согласие, которое было немедленно дано, означало, что Троцкий брал на себя обязательство отражать события на полуострове более или менее объективно, в определенной мере отвлекаясь от социал‑демократической политической целесообразности, хотя издатели понимали, что Троцкий не откажется от нее полностью, что это было бы для него немыслимо.

Видимо, были некоторые особые причины, по которым Троцкий, обычно очень осторожный в принятии на себя обязательств, особенно в таком неоднозначном деле, как сотрудничество в либеральной газете, решил согласиться на предложение киевлян. Неудача с созданием Августовского блока, почти сразу же возникшие столкновения между вошедшими в него группами вызывали естественное чувство раздражения, которое Троцкий надеялся как‑то подавить, занявшись совершенно новой для него областью журналистской деятельности – работой иностранного корреспондента. Троцкому интересно было поближе познакомиться с тем регионом, в котором он побывал всего лишь несколько дней в 1910 г., да к тому же только в одной стране – Болгарии. Можно полагать, что он советовался по поводу целесообразности принятия предложения со своим другом Раковским. Наконец, 1912 г. оказался особенно трудным для семьи Льва Бронштейна в материальном отношении, и Троцкий поспешил воспользоваться предложением киевской газеты еще и для того, чтобы хотя бы в некоторой степени поправить свои финансы.

Перед выездом на Балканы Троцкий договорился также о сотрудничестве с петербургской газетой «День», которую начала выпускать группа меньшевиков, а помимо этого еще и со своим родственником М.Ф. Шпенцером, издававшим теперь газету «Одесские новости». Непосредственно перед выездом Троцкий просмотрел обширную литературу по истории и современному положению Балканских стран и их внешней политике, попытался изучить полуостров как театр для возможных военных действий и даже написал небольшой реферат с известным социально‑психологическим оттенком под названием «Храбрость черногорца и храбрость албанца» [767]. Троцкий действительно оказался в «пороховом погребе» Европы как раз в тот момент, когда там разразился военный пожар.

 

Корреспондент на Балканах

 

Пребывание Троцкого на Балканах в 1912 – 1913 гг. было сравнительно недолгим, хотя сам Троцкий полагал, что его корреспонденции с Балканского полуострова были немаловажной подготовкой не только к 1914, но и к 1917 г. [768] Начавшаяся осенью 1911 г. война между Италией и Турцией в Африке за Триполитанию показала военную и внутриполитическую слабость Османской империи. В Болгарии, важные исконные территории которой (Македония и Фракия) все еще находились под турецким господством, усиливались воинственные настроения. В декабре 1911 г., а затем в июне 1912 г. группы членов Внутренней македонско‑одринской революционной организации (ВМОРО) [769], добивавшейся воссоединения Македонии и Фракии с Болгарией или в крайнем случае их автономии как промежуточного этапа на пути к полному воссоединению, организовали взрывы, как тогда говорили, «адских машин» – бомб, от которых пострадали несколько турок. В ответ последовали волны кровавой расправы, буквально резни болгарского населения городов Штип и Кочани мусульманскими фанатиками [770]. Все болгарские политические силы выступали за национальное освобождение Македонии и Фракии, причем почти все партии (кроме социал‑демократов и крестьянской организации Болгарского земледельческого народного союза, стремившихся к мирному решению проблемы, что было нереально) охотно шли навстречу военному конфликту.

Весной 1912 г. в результате подписания нескольких договоров и конвенций сформировался Балканский союз в составе Болгарии, Сербии и Греции, к которому в сентябре того же года примкнула Черногория. Создание Балканского союза было результатом долгих и трудных переговоров, мучительного, порой циничного торга, закулисных махинаций, вмешательства великих держав. Соглашаясь на словах с необходимостью автономии Македонии, Сербия и Греция на самом деле добивались присоединения к своим государствам ее частей (а Греция к тому же и значительной части Фракии). В тайном приложении к болгаро‑сербскому договору указывалось на наличие «бесспорной» (то есть безусловно болгарской) и «спорной» зоны Македонии, причем сербское правительство полагало, что эта зона, хотя она и именовалась спорной, должна была бесспорно отойти к самой Сербии [771]. Балканский союз был, таким образом, результатом крайне неустойчивого компромисса при недовольстве всех его участников и взаимных негласных территориальных претензиях. В частности, действовавшая подпольно ВМОРО, добивавшаяся национального освобождения Македонии, основную часть населения которой составляли болгары, поддержала создание Балканского союза, но рассчитывала, что Сербия и Греция не будут претендовать на македонскую территорию [772].

Балканский узел противоречий был завязан так, что распутать его было почти невозможно, а разрубить могла в любой момент любая из участвовавших в нем сторон, причем с совершенно непредвиденными, скорее всего кровавыми последствиями. 5 (18) октября 1912 г. между странами Балканского союза и Османской империей началась война [773]. Троцкому в качестве зарубежного корреспондента предстояло разобраться в массе балканских хитросплетений и донести информацию о происходящем до русского либерально‑демократического читателя.

Из Вены Лев выехал 25 сентября [774]. Несколько дней он провел в сербской столице Белграде. В «Киевской мысли» появились его балканские «первенцы» – корреспонденции «В дороге» и «Белград» [775]. Оба материала были подписаны псевдонимом Антид Ото. В дальнейшем некоторые корреспонденции, особенно в тех случаях, когда в одном номере публиковалось несколько материалов, печатались также под именем Л. Яновский. Из Белграда Троцкий отправился в Софию, которая и стала его резиденцией на протяжении начального наступательного периода 1‑й Балканской войны. Он понимал, что Болгария, являясь наиболее крупной в хозяйственном и военном отношении балканской страной, главным участником антиосманского союза, причем участником с парламентско‑конституционным монархическим управлением, будет наиболее удобным местом для его военно‑политических наблюдений. Он безвыездно находился в Болгарии полтора месяца, до 26 ноября 1912 г., а в следующие месяцы неоднократно приезжал в Софию. В результате болгарские сюжеты в корреспонденциях Троцкого превалировали. Хотя он уделял внимание и другим странам региона, но и в этих материалах то и дело всплывали болгарские темы. К тому же после выезда из страны он чувствовал себя несколько свободнее, не будучи связанным цензурными ограничениями болгарской стороны. Правда, российская цензура сохранялась в полной мере, с ней приходилось считаться, и не все статьи о болгарской действительности появились тогда в печати.

Троцкий не был единственным корреспондентом «Киевской мысли» на полуострове в период Балканских войн. Другим представителем этой газеты был довольно известный в это время писатель Евгений Николаевич Чириков [776], правда печатавшийся в «Киевской мысли» значительно реже, нежели Антид Ото. Они не поддерживали между собой непосредственного контакта, являясь своего рода конкурентами.

В многочисленных корреспонденциях военного периода Троцкий продолжал рассматривать как общие, так и конкретные вопросы экономической и политической ситуации в Болгарии, хотя в основном, разумеется, под углом зрения военных действий, имея в виду, что Болгария находилась в центре 1‑й Балканской войны союзных стран против Османской империи и что на ее армию выпали как основная тяжесть военных действий, так и решающие победы над турками.

Троцкий прибыл в Софию как раз в тот день, когда началась 1‑я Балканская война, – 5 октября 1912 г. Первые впечатления у него возникли в поезде Белград – София, и он поделился ими с читателями еще одной русской газеты, с которой стал сотрудничать. Это была только начавшая выходить в Петербурге газета «День», стоявшая на меньшевистских позициях [777]. Статья «Перед событиями» была типичным репортажем, откликом о мнениях, которые высказывали ехавшие с ним в одном купе представители болгарской и сербской элиты и другая местная публика.

Одним из главных объектов обсуждения была статья популярного германского военного эксперта, бывшего полковника Гедке, известного еще своими обзорами времен Русско‑японской войны 1904 – 1905 гг. Статья была посвящена балканским армиям. В основном соглашаясь с определением автором соотношения сил, Троцкий утверждал, что силы Балканского союза превышали турецкую армию только на протяжении первого, сравнительно недолгого этапа войны и что Болгария является наиболее мощным в военном отношении государством союза. По данным Гедке, из 335 тысяч наличных войск союзников болгарская армия составляла 200 тысяч человек. Троцкий полагал, что в численном отношении эти данные преуменьшены вдвое, если не больше. (Его мнение было полностью подтверждено современными исследованиями, определяющими численность болгарской армии после мобилизации в 592 тысячи человек, а ее союзников – в 350 тысяч [778].)

Опираясь на разнообразные свидетельства, в том числе мнения «зрелых политиков Болгарии» (не названных и, может быть, просто придуманных для большей убедительности), Троцкий полагал, и небезосновательно, что союзники могут рассчитывать на серьезные военные успехи только в первое время и лишь при условии самых энергичных действий с их стороны. Им была не по силам длительная военная кампания, так как Турция рассчитывала сравнительно скоро выдвинуть «тяжелые малоазиатские и сирийские резервы». В ряде следующих сообщений он давал реалистическое представление о фактическом единодушии народа в поддержке царя Фердинанда, правительства, командования, понимании войны как своего рода Крестового похода за освобождение единокровных братьев и сестер в Македонии и Фракии, остававшихся под турецким господством [779].

В последовавших затем корреспонденциях Антид Ото был весьма конкретен. Он сообщал о содержании военной прокламации Фердинанда, объявленной в Старой Загоре, где была размещена теперь штаб‑квартира царя. От глаз корреспондента не могли, разумеется, укрыться толпы народу, кричавшие «ура» царице и министрам, приветствовавшие проходивших солдат. В корреспонденциях об этом говорилось сдержанно, но достаточно объективно, хотя догмам, которых Троцкий придерживался, это отнюдь не соответствовало. От живых наблюдений журналист переходил к анализу причин и сущности войны, подчеркивал ее прогрессивный характер. Смысл войны он формулировал в том, что она явилась попыткой кратчайшим путем разрешить вопрос о создании новых государственно‑политических форм, более приспособленных для развития балканских народов [780]. При этом подчеркивалось единство точек зрения европейских демократических кругов (Троцкий предусмотрительно не писал «социал‑демократических»): «Балканы – балканским народам! Нужно отстаивать для них возможность самим устраиваться – не только по воле и разуму их, но и по силе их – на той земле, которую они населяют». Автор признавал, таким образом, Фракию и Македонию болгарскими землями в этническом отношении, считая, что эти земли имеют все основания для воссоединения с Болгарским государством, то ли непосредственно, то ли через переходные формы.

Взгляды Троцкого были довольно близки к позиции основной части болгарского политического спектра и особенно к позиции ВМОРО, которая добивалась включения Македонии в состав Болгарии, но была готова в качестве промежуточного варианта на ее автономный или даже независимый статус [781]. Македонские революционеры, как и Троцкий, не исключали, что автономная или, скорее, независимая Македония с центром в городе Солуне может войти в будущую Балканскую федерацию и в этом случае станет «соединительным звеном между всеми балканскими государствами» [782]. Такой подход означал для Троцкого решительное, хотя реально недостижимое отвержение попыток подчинить судьбы полуострова притязаниям европейских держав. Отвергались и открытые проявления колониалистской политики, и те, которые прикрывались фразами об этническом родстве. Естественно, во втором случае имелась в виду Россия. Автор, по существу, ставил на один уровень расчеты стран Антанты (России, Франции, Великобритании) и Тройственного союза (в него в то время входили Германия, Австро‑Венгрия и Италия), ведших сложную игру за влияние на Балканах.

Лозунг «Балканы – балканским народам!» рассматривался в сопоставлении, не вполне обоснованном, с идеями итальянской освободительной войны 1859 г. против Австрийской империи, в результате которой в основном произошло воссоединение Италии. Искусственность такого сравнения вытекала из того, что в итальянском случае речь шла о создании единого государства на базе единой этнической общности, на Балканах же таковой не было. Более того, в Балканский союз наряду со славянскими странами входила Греция с ее эллинским населением совершенно иного этнического происхождения. Внутренний смысл сопоставления состоял в том, что сохранялась надежда на решение проблем полуострова путем создания федеративного или конфедеративного государственного объединения.

В статье «Война объявлена…» Троцкий соглашался с тем, что смешанный состав населения полуострова представляет большие трудности для обеспечения «государственных условий сожительства», но настаивал на том, что в принципе создание таких условий возможно, примером чему являлись Соединенные Штаты Америки и Швейцария.

Вновь и вновь Троцкий был вынужден признать крайнюю отдаленность и неопределенность такого решения и неизбежность присутствия фактора великих держав в проектах нового государственно‑политического устройства на Балканах, на которые рассчитывали правящие круги стран Балканского союза – партнеры Болгарии, первоначально отодвинувшие на второй план собственные аннексионистские намерения, а затем все в большей и большей степени выставлявшие на стол переговоров притязания на земли, населенные болгарами.

Ставя перед войной и в самом ее начале ограниченные цели (главной из них было соблюдение Османской империей статьи 23‑й Берлинского трактата 1878 г., предусматривавшей ту или иную степень автономии во всех ее европейских провинциях), союзники по мере продвижения болгарских вооруженных сил выдвигали новые задачи, приходившие в противоречие с планами друг друга. Отмечая этот факт уже 19 октября в газете «Одесские новости» [783], Троцкий подчеркивал, что ответы на вопросы о целях войны давались государственными деятелями стран Балканского союза по‑разному, но их объединяло одно: надежда на поддержку со стороны России именно их планов [784].

Эта надежда в устах болгарских политических деятелей, с которыми удавалось вступить в контакт Троцкому, перерастала в убеждение. Один из них сказал, что цели войны могли бы расшириться в зависимости от хода событий: «Россия поставила бы крест на своей балканской политике… Я имею в виду прямое военное наступление России… Два корпуса из Одессы сюда на черноморское побережье Турции, под Константинополь – и Балканский полуостров будет очищен от турецкого владычества».

Такого рода утопические, безответственные планы были весьма характерны для многих болгарских русофилов, веривших во всесилие России. Троцкий давал понять читателям, что эти расчеты не связаны с официальным курсом Российской империи, которая не только учитывала намерения и позиции своих союзников по Антанте, но и вынуждена была считаться с политикой стран противостоявшего блока. Современные исследования убедительно показывают, что тогдашний министр иностранных дел Российской империи С.Д. Сазонов очень осторожно подходил к претензиям балканских союзников, в том числе и Болгарии. Троцкий, не располагая конфиденциальной информацией о позициях держав и их тайных переговорах, сумел сделать в целом правильные выводы.

Международная обстановка становилась все более и более напряженной, но великие державы упрямо выжидали, стремясь не допустить какой‑либо крупной военной конфронтации в неблагоприятных для себя условиях. В «Наблюдениях и обобщениях» Троцкий подчеркивал, что «под отзывами мнимого недоумения» в связи с тем, что Россия никак не вмешивается своей мощной армией в ход войны, ощущается уверенность, что «помимо официальной», рассчитанной на Европу, «русской политики миролюбия и status quo существует еще другая, настоящая русская политика, которая в основном совпадает сейчас с политикой балканских союзников». Автор продолжал с изрядной долей иронии: «Только в оправе этой уверенности, которая, разумеется, должна иметь свои серьезные основания, русским гражданам пока еще неведомые, становится понятной решимость балканских правительств, которая на первый взгляд слишком похожа на беспечность».

Глубокое впечатление произвели на Троцкого первые серьезные победы болгарских войск: прежде всего занятие без боя города Лозенграда (по‑турецки Киркилиссе), а также осада города Одрина (Адрианополь, Эдирне) – наиболее крупного центра этого региона.

«Население ожидало несомненного крупного успеха», – писал Троцкий в «Наблюдениях и обобщениях». Он воссоздавал картину того энтузиазма, которым был охвачен центр Софии. Развивались национальные знамена, военный министр (им был генерал Никифор Никифоров) обратился к толпе с краткой речью. На руки были подхвачены греческий посланник и британский корреспондент Ваучер. (Троцкий не удержался от едкости по отношению к западному коллеге и сопернику, Ваучер был назван «чем‑то вроде лорда‑протектора болгарского народа», по аналогии с лордом‑протектором колониальной Индии.) Вечером прошло факельное шествие, улицы были заполнены народом, пели патриотические песни, прохожие поздравляли друг друга. Газеты выпустили специальные срочные приложения (Троцкий употреблял болгарское слово «притурка»).

Но, будучи серьезным наблюдателем, Троцкий в этой и в нескольких следующих корреспонденциях шел от воспроизведения непосредственных впечатлений к анализу значения взятия Лозенграда. Он оценивал этот успех как бесспорно крупное военно‑политическое событие, с которого, по существу, начиналась настоящая война. Болгария получала опорный пункт для наступления на Одрин с востока, облегчая действия армии, подходившей к городу с запада, с более защищенной стороны. Тем самым открывался путь для наступления на Константинополь. В то же время трезвый анализ заставлял автора существенно понизить тот восторженный энтузиазм, с которым было встречено взятие Лозенградской крепости. Он писал, что часть софийской прессы была «прямо‑таки бесстыдной» в информации об огромных трофеях и взятых пленных, вплоть до принцев и министров, что перечень трофеев «был высосан из собственных неопрятных пальцев» безответственными авторами газетных «притурок».

Троцкому не составляло большого труда установить, что первоначальные сообщения прессы об огромных трофеях более не подтверждались. Он делал вывод, что крепость «не столько была взята болгарами, сколько покинута турками, отступавшими в беспорядке». Он предполагал, что в плен мог быть взят небольшой артиллерийский отряд, прикрывавший отступление. Предположение об отступлении турецкого гарнизона из Лозенградской крепости без активного сопротивления болгарам было подтверждено в дальнейшем многочисленными документами и рассматривается современными историками как бесспорный факт [785].

Проблемы, связанные с падением Лозенграда и его последствиями, Троцкий рассмотрел в специальной статье, которая так и осталась тогда неопубликованной (скорее всего, «Киевская мысль» не решилась ее поместить, но, возможно, статья не была пропущена болгарской военной цензурой) [786]. Хотя статья была написана по свежим следам событий, в ней на фоне все тех же проявлений патриотического энтузиазма содержалась попытка как можно глубже вникнуть в их существо. Еще более обоснованно была продемонстрирована Троцким фантастичность версии о численности пленных, которая на протяжении нескольких часов «увеличивалась» с 24 до 40 тысяч человек. За прошедшее время, делал вывод автор, победители просто не были в состоянии подсчитать даже приблизительно количество пленных и трофеи.

Ситуации с Лозенградом противопоставлялось положение в Одрине (Троцкий называл город на русский манер Адрианополем), имевшем 17 фортов, расположенных на фронте 40 километров, и другие мощные средства обороны. «Адрианополю турки придают значение ключа к Константинополю», – говорилось в статье. Силу болгар автор видел в «большой скорости мобилизации и передвижения армии, в ее однородности и воодушевлении», а важные преимущества турок – в больших людских резервах и финансовых возможностях. Отсюда проистекала исключительная актуальность для болгар фактора времени. Все эти рассуждения при учете расхождения между главной целью войны – освобождением Македонии – и основным театром военных действий – Восточной Фракией звучали у Троцкого весьма серьезным предостережением. Он был уверен, и болгарское общественное мнение служило ему опорой в этой позиции, что войну необходимо завершить как можно скорее, пока еще болгарская армия сохраняла боевую мощь и была в состоянии обеспечить национальные интересы Македонии, совпадавшие с вожделениями македонских болгар.

На этом фоне Троцкий с чувством личного удовлетворения отмечал собственную правоту в оценке результатов взятия Лозенградской крепости. По уточненным данным, было взято в плен не 40 тысяч пленных, а всего лишь 1200. Скептически оценивались теперь планы достижения полной победы в районе Одрина. Генерал Михаил Савов (Троцкий называл его главнокомандующим, но это было не совсем так – главнокомандующим был царь Фердинанд, который, разумеется, практически армией не командовал; Савов был его заместителем) считал победу главной задачей: «Положим 20 тысяч душ, но Одрин возьмем».

По мере развития военных действий обнаруживалась все бо́льшая усталость болгарских войск. Надежды на скорую капитуляцию турецких формирований не подтверждались, завершилась неудачей попытка штурма хорошо укрепленных позиций турок в районе Чаталджи, на дальних подступах к Константинополю. Выявлялись существенные разногласия между союзниками, возник «румынский фактор» (не участвовавшая в войне Румыния стала требовать территориальных и материальных компенсаций), патриотический порыв болгарского населения постепенно угасал. В результате все рельефнее ощущалась «изнанка победы», как Троцкий назвал одну из своих статей [787]. Изнанка войны все в большей и большей степени выражалась в болгарских жертвах.

Цикл публикаций, полностью или частично посвященных страданиям рядовых участников войны, был открыт статьей «Раненые» [788]. Легкораненых вывозили в Софию (оставляя остальных пострадавших в госпиталях в восточной части страны), где с ними мог беседовать Троцкий, из первых рук получая информацию о тяжести войны для ее рядовых участников. Разумеется, впечатления раненых были связаны прежде всего с тем, что пришлось пережить им лично. «Окутанные еще громом и дымом сражения, которое их искалечило, они кажутся пришельцами из другого, таинственного и странного мира. У них нет еще мыслей и чувств, которые выходили бы за пределы только что пережитого ими сражения», – писал Троцкий.

Автор был не совсем прав, говоря о полной сосредоточенности раненых на собственных страданиях. Передаваемые им рассказы повествовали и о многом другом: о мужестве солдат и офицеров, об артиллерийских орудиях, застрявших в грязи, о попытках их вытащить под шрапнельным огнем врага, о нехватке боеприпасов, об отсутствии быстрой санитарной помощи раненым на поле боя, что многократно увеличивало смертность, о провокациях со стороны турок, гнавших в первых шеренгах войск прямо под огонь христианских подданных султана… Страшные последствия войны, обоснованно предполагал Троцкий, не ведая, какие новые испытания грозят миру, «надолго лягут страшной тяжестью на культурное развитие маленькой страны».

Троцкий продолжал убеждаться, что болгарский народ «считал эту войну нужной, справедливой, своей войной» [789]. Тяжести войны воспринимались болгарами, «вплоть до самого темного селянина», как взваленные на плечи страны Турцией, прежде всего ее хозяйничаньем в Македонии. «Оттого болгарские солдаты, выступая в поход, украшают себя цветами, оттого полки так гордо идут в атаку под жестоким артиллерийским обстрелом, оттого отдельные кавалерийские части так удачно выполняют партизанские поручения, оттого, наконец, многие раненые просятся, тотчас по выздоровлении, на боевую линию», – говорилось в статье.

Постепенно в репортажи Троцкого начинали проникать, вначале осторожно, а затем все более определенно, сведения, что и болгары не вели войну чистыми руками. В статье «Рассказ раненого» [790] передавался эпизод боя в районе Лозенграда. Его участник эмоционально рассказал журналисту, как он и его товарищи обнаружили несколько десятков тяжело раненных турок. «Тут наши их и прикололи. Был такой приказ, чтобы не отягощать ранеными транспорта… Не спрашивайте про это: невыносимо вспоминать про истребление безоружных, искалеченных, полумертвых людей».

Переход войны в новую фазу – осада мощных турецких укреплений Чаталджи, а затем и недолгое перемирие – привел к тому, что внимание Троцкого оказалось сосредоточенным на главных внутренних событиях, на анализе быта и поведения столичного тыла в условиях, когда стали иссякать последние надежды на краткосрочную и блестящую победу. Как и другим зарубежным корреспондентам, Троцкому трудно было вникнуть в сущность разногласий и раздоров между союзниками, которые все больше окрашивали ход и особенно закулисную сторону Балканской войны. Но некоторые факты все же лежали почти на поверхности, и в ряде статей Троцкого отмечалось, что именно болгарские вооруженные силы несли на себе основную тяжесть военных усилий на территории самой Турции, тогда как сербские войска были заняты в основном в Македонии, где существенных военных операций не было.

Теперь, когда характер информации и тон статей Троцкого стал более пессимистичен, его материалы все меньше удовлетворяли болгарскую военную цензуру, да и издателей газет, где он публиковался. Некоторые рукописи в прессу вообще не попадали, оставались в личном архиве автора и были опубликованы только в советское время. Такова была судьба статьи «Длинный месяц» [791], небольшой по объему, содержавшей важные оценки и выводы.

После «длинного месяца» патриотического порыва наступило отрезвление – такова была главная мысль статьи. «Пошли холодные ночи, Витоша [гора над Софией] покрылась снегом, хозяин отеля пустил по чугунным трубам горячую воду, по утрам вползает в открытое окно скверный туман, дождь идет два дня из трех». Финал этого нерадостного описания: «На улице все меньше корреспондентов и все больше раненых, уволенных из больниц». Давно уже не собираются торжествующие толпы, не слышны радостные крики на улицах Софии, сведения о победе в районе Чаталджи оказались ошибочными. Одрин все еще не взят, весть о перемирии декабря 1912 – января 1913 г. не встречена радостно, ибо сопровождалась поступающими сведениями и слухами о потерях Болгарии.

Троцкий впервые в этом цикле упоминал имя писателя и журналиста Василия Ивановича Немировича‑Данченко. Василий был к этому времени уже знаменитым военным корреспондентом, одним из основоположников жанра военной журналистики, автором нескольких романов на военные темы. Политически он примыкал к партии кадетов [792]. Ревниво относившийся к успехам других журналистов, Троцкий просто не мог не задеть патриарха военной журналистики: «Уже никого здесь не приводит в восторг большой патриотический барабан Вас.И. Немировича‑Данченко, ибо раздражающая фальшь слышится в звуках этого музыкального инструмента даже самому тугому уху», – писал Троцкий. «Население устало от побед – оно хочет победы» – этим афоризмом завершалась не опубликованная тогда статья Троцкого.

Более удачной оказалась судьба статьи «Юч‑Бунар» (ныне это название пишется «Ючбунар»), хотя она также не могла прийтись по вкусу болгарским властям. Опубликованная в газете «Луч» [793], статья вела речь о бедняцком районе Софии (по‑турецки Юч Бунар – три колодца), с которым Троцкий был знаком не понаслышке. «Безраздельное царство нищеты» – так характеризовался этот район, близко расположенный к центру города, но являвшийся иным миром по сравнению с европеизированной, «чистой и щегольской» частью Софии. Исправно посещая бедняцкие кварталы, Троцкий отдавал должное идеологии, которую исповедовал. Автор не скрывал ужаса от того, что он видел в ючбунарском квартале: подростки, протягивающие руки за подаянием, женщины – «вьючные животные нищеты»… В то же время Троцкий овладевал языком столичного простонародья (по стилю статей видно, что с болгарами он вел почти свободные беседы).

Имея в виду, что ему придется публиковать свои статьи в российских леволиберальных газетах, стоявших на оппозиционных позициях, Троцкий особенно осторожно и взвешенно формулировал оценки российского внешнеполитического курса на Балканах. Непосредственно этой теме была посвящена только одна статья, появившаяся в пору «медового месяца» Балканского союза [794]. Для пущей осторожности статья была оформлена как беседа с «болгарским государственным деятелем», фамилия которого, разумеется, названа не была. Впрочем, это скорее была статья о болгарской политике по отношению к России, нежели наоборот. Отмечая, что Балканский союз был образован при содействии России, автор полагал, что российские дипломаты А.П. Извольский, Н.В. Чарыков и Н.Г. Гартвиг стремились направить его не против Османской империи, а против Австро‑Венгрии, что войны с Турцией Россия не хотела.

Троцкий признавал освободительную роль России по отношению к балканским народам только в прошлом. По мнению автора, ей пришел конец, когда освобожденные народы захотели действительной независимости. Для Болгарии автор называл в качестве такого рубежа 80‑е гг. XIX в., то есть время, когда после серии переворотов и неурядиц установился диктаторский режим премьера Стефана Стамболова, ориентировавшегося на все большее отчуждение от России и сближение с Центральными державами. Да и сама Россия стала теперь на позицию сохранения статус‑кво на Балканах, перенеся центр своего внимания на Дальний Восток. Именно в этих условиях, по мнению Троцкого, сложилась новая болгарская государственная политика, ориентированная не против Дунайской монархии, а против Турции. «Болгария приняла идею союза, но вместе с тем она давлением своим превратила Балканский союз из оружия русской политики в орудие политики чисто балканской».

Троцкий полагал, что официальная Россия просто ужаснулась тому направлению, которое стали принимать балканские события. Россия, по его мнению, разочаровалась в Балканском союзе и будет теперь ставить ему всяческие препятствия в расчете на разрушение военно‑политического сотрудничества входивших в его состав государств.

Тем не менее Троцкий высказывал надежду, что нынешняя война «станет историческим вступлением к балканской федерации», в которой он видел оплот независимости стран полуострова.

Если не принимать во внимание последнее, ставшее уже для Троцкого тривиальным положение о федерации, статья была примером не только разностороннего, хотя и довольно осторожного анализа, но в какой‑то мере логическим предостережением против дальнейшего развития событий, отказа России от взятых ею обязательств по поддержке Болгарии и роли арбитра в разрешении споров между Балканскими странами. Будущее подтвердило правильность выводов Троцкого, хотя о трещинах в Балканском союзе можно было тогда только догадываться.

Троцкий сознавал, что в центре внутрибалканских противоречий и международных споров и конфликтов в пределах Европейского Концерта находится македонский вопрос. О событиях в Македонии он писал во многих своих статьях, почти каждый раз подчеркивая болгарскую этническую принадлежность славянского населения этой европейской провинции Турции. Однако на значительные части Македонии по геополитическим и военным, но отнюдь не по национальным соображениям все больше и больше претендовали союзники Болгарии.

До предела болезненным оставался вопрос о четническом (партизанском) движении в Македонии, которому Троцкий посвятил специальную аналитическую статью «Четничество и война» [795]. В ней и других публикациях проявилось разностороннее знакомство автора с сущностью национально‑освободительной борьбы в Македонии, деятельностью Внутренней македонско‑одринской революционной организации, с позицией ее руководителей и особенностями тактики. Троцкий встречался с македонскими деятелями в Софии, куда часть из них эмигрировала после поражения Илинденско‑Преображенского восстания 1903 г., подавленного турками с невероятной жестокостью. Немалый материал дали ему беседы с участником восстания Христо Матовым, считавшимся одним из правых македонских деятелей, сторонником так называемого верховизма (течение получило название по наименованию Верховного македонско‑одринского комитета, добивавшегося скорейшего присоединения Македонии к Болгарии). Соглашаясь с Мартовым, Троцкий высказывал мнение, что именно под влиянием четничества 1904 – 1908 гг. Турция вынуждена была приступить к финансовой реформе в Македонии, а затем последовало Ревельское (Таллиннское) соглашение России и Великобритании (май 1908 г.) о проведении реформ в Македонии и назначении туда христианского генерал‑губернатора.

 

В русской печати благодаря Троцкому появились имена руководителей болгарского национально‑освободительного движения Яне Санданского, Петра Ацева, Петра Чаулева и других. Он дал читателям представление о расхождениях в тактике, о временном прекращении четнического движения в 1908 г. и сосредоточении внимания на легальной агитационно‑пропагандистской работе в национальных клубах, в которых была выработана программа полного самоуправления Македонии. В связи с карательными мерами, предпринятыми младотурецким режимом против болгарских клубов с 1910 г., стала восстанавливаться боевая организация, состоявшая из небольших чет (по 5 – 10 человек), причем в каждой казе (округе) действовало до трех таких групп. Боевая организация включала в себя также сельскую милицию во главе с воеводами, которая была готова пополнить четы в случае необходимости. Троцкий почти не комментировал приводимые им факты террористической деятельности македонских чет, давая, однако, понять, что она отнюдь не была конструктивной и в действительности направлялась против мирного населения, что гибли от покушений не только турки, но и болгары, и греки, и сербы.

Постепенно возникал и все более зрел конфликт Троцкого с болгарской военной цензурой. Вначале он относился к ней несколько снисходительно, даже иронично и вполне терпимо. Споры обычно утрясались. Цензура пропустила в русскую печать даже критическую статью о самой военной цензуре [796]. Соглашаясь с неоспоримой истиной о необходимости сохранения военной тайны, Троцкий ставил под сомнение вопрос о возможности получения неприятелем секретных сведений из газетной информации. Он скорее всего лукавил, ибо в начале XX в. уже хорошо было известно, какую важную стратегическую и оперативную информацию можно получить из на первый взгляд невинных репортажей (и сам Троцкий приводил пример на этот счет из истории Франко‑прусской войны 1870 – 1871 гг.). Но Троцкий пытался показать, что цензура выходит за пределы отведенных ей функций, превращается из военной в полицейскую и политическую. Цензура, по мнению Троцкого, выходила даже за пределы политической сферы в узком смысле слова. Она считала своим правом и долгом убирать из поля зрения европейского читателя все те факты и толкования, которые, по ее мнению, способны были представить с неблагоприятной или нежелательной стороны какую бы то ни было область болгарской общественной жизни, «соприкасающуюся и даже не соприкасающуюся с войной». «В результате телеграфное корреспондирование превращается в сплошную борьбу с препятствиями», – сокрушался Троцкий.

На вопрос о том, достоверен ли был Троцкий в описаниях тех бюрократических ужасов, которые ставила перед ним цензура, ответ был дан самой военной цензурой: его статья была пропущена как болгарской, так и российской цензурой и опубликована в газете «День» [797].

Пребывание Троцкого в Болгарии сохранилось в памяти ряда ее деятелей, не принадлежавших к социалистическим кругам. Почти через 30 лет в софийских газетах появились воспоминания о встречах с ним, написанные болгарским журналистом и издателем Костой Списаревским, в то время редактором газеты «България», которого познакомил с Троцким македонский политический деятель Борис Симидов [798].

«Среднего роста, с крепкой мускулатурой, крупной головой и открытым широким лицом, черной разбросанной грудой волос, с маленькой черной бородкой и золоченым пенсне… внешность его привлекала, не отталкивала» – таким запомнился Троцкий Списаревскому. В отличие от других русских корреспондентов Троцкий не пил ракию (болгарскую виноградную водку), а предпочитал чай, который «хлебал с утра до вечера» [799]. О болгарской «политической действительности он был плохого мнения. Он не мог представить себе, как в крестьянской стране с примитивной экономикой, с ограниченными возможностями хозяйственного развития смогли возникнуть целых пятнадцать политических партий» [800]. Списаревский полагал, что Троцкий собирался написать книгу о политической жизни Болгарии и о воздействии Российской и Австро‑Венгерской монархий на жизнь страны. Возможно, Списаревский был прав, но дальнейшие события не дали Троцкому возможности реализовать этот план.

С конца ноября 1912 до лета 1913 г. Троцкий находился в основном в Румынии, подчас выезжая в Вену, где оставалась его семья. В Бухаресте он снова встретился и еще более сблизился с Раковским. Уделяя на этом этапе значительно большее внимание ситуации в Румынии, Троцкий продолжал держать болгарские события в центре своего внимания, тем более что даже после подписания Лондонского мирного договора 17 (30) мая 1913 г. болгарский национально‑территориальный вопрос так и не был решен. Предписание договора о разделе между союзниками Македонии и Фракии оказалось для них неразрешимой задачей. Более того, великие державы потребовали, чтобы Болгария отдала Румынии чисто болгарский город Силистру с прилегавшими районами.

На фоне этих внешнеполитических событий неожиданно возник вполне внутрироссийский панславистский сюжет: революционная партия кадетов и ее лидер П.Н. Милюков настоятельно призвали правительство по возможности мирно, но в случае необходимости и военным путем добиваться получения Константинополя и Черноморских проливов. По этому вопросу Антид Ото выступал в «Киевской мысли», а Троцкий – в «Луче» [801]. Вступление в прямой спор с Милюковым было со стороны Троцкого смелым актом. Милюков к этому времени был хорошо известен не только как политический деятель и талантливый журналист, но и как известный историк, занимавшийся, в частности, проблемами Балкан [802]. Имея в виду состоявшуюся в 1912 г. поездку Милюкова на полуостров, его посещение нескольких районов, захваченных союзными войсками, Троцкий задавал кадетскому руководителю неудобные для того вопросы, в частности касавшиеся насильственных действий союзных армий над турками, которые замалчивала газета Милюкова «Руль». Эти задиристые вопросы носили явно риторический характер. «Не похожи ли при этих обстоятельствах Ваши протесты против турецких жестокостей, которых я совсем не собираюсь отрицать, на отвратительное фарисейство, вытекающее, надо думать, не из отвлеченных начал культуры и гуманности, а из больших расчетов империалистической корысти?» – осмелев (в отношении цензуры), писал Троцкий, нарочито и не вполне справедливо заостряя в полемике стрелы, направленные против сокрытия «каиновой работы дальнейшего истребления людей полумесяца [турок] в интересах «культуры» креста».

Милюков ответил. Он брал Болгарию под свою безусловную защиту. Особо острой была его статья, в которой он, не вступая в прямую полемику с Троцким, но явно имея в виду именно его публикации, утверждал, что болгарские офицеры прилагали все силы для соблюдения норм ведения войны [803], хотя и отмечал «не гуманное поведение» сербских и болгарских военных [804].

В полемику включились и другие печатные органы. Известный журналист М.А. Осоргин (Ильин) сообщил в «Вестнике Европы» о болгарском генерале, который распорядился «устранять» пленных, если они будут мешать передвижению. Его имени Осоргин не называл. Троцкий разъяснил, что речь шла о знаменитом Радко Димитриеве, которого Василий Немирович‑Данченко возвел в «болгарские Наполеоны». Троцкий поучал Милюкова и других российских политиков и журналистов, которые во имя низвержения турецкого владычества над славянами предпочитали не акцентировать внимания на жестокостях самих болгар, хотя отлично об этом знали. Прогрессивность болгарского дела была для Троцкого безусловной, но он тыкал в нос Милюкову и другим либералам‑славянофилам, что «совсем не безразлично, какими путями это освобождение совершается».

Весной и летом 1913 г. в корреспонденциях Троцкого на первый план выдвинулись противоречия между союзниками, которые привели ко 2‑й Балканской, или Межсоюзнической, войне. Сербия и Греция в мае 1913 г. заключили против Болгарии тайный договор, к которому примкнула Черногория. Он предусматривал раздел Македонии между Грецией и Сербией. Фактически антиболгарский союз поддержала Румыния, которая претендовала на Южную Добруджу. С востока Болгарии вновь угрожала Османская империя, стремившаяся возвратить себе только что утраченные территории. Попытки России умерить аппетиты бывших союзников Болгарии не увенчались успехом, тем более что сама Россия не отказывалась от своих геополитических целей. В середине июня вспыхнула новая война, продолжавшаяся полтора месяца и завершившаяся полным поражением Болгарии. 28 июля (10 августа) был подписан Бухарестский мирный договор. Болгария потеряла Южную Добруджу в пользу Румынии, почти вся Македония (кроме небольшого Пиринского края) досталась Сербии и Греции. В этих условиях Троцкий, пребывая в Бухаресте и Вене, пытался дать собственный анализ событий, их причин и последствий. Его воззрения начали претерпевать все бо́льшую эволюцию от общедемократических оценок в сторону родной ему социал‑демократической ориентации. Эта динамика вполне четко прослеживается в его статьях весны, лета и осени 1913 г.

Зловещие сигналы тревоги прозвучали в статье «Их работа» [805], содержание которой выходило далеко за пределы балканских событий, хотя именно они составляли фактический фундамент статьи. Троцкий предсказывал вполне реальную возможность возникновения новой войны на Балканах: «И нет ничего невероятного в том, что окончание войны союзников с турками будет началом войны болгар с греками или сербами за деление добычи. Шестая балканская «держава», Румыния, не принимавшая участия в войне, ощущает, однако, большую потребность в присвоении того, что плохо лежит, и предъявила, как известно, Болгарии свой счет за «невмешательство». И пока еще неизвестно, чем будут подписываться обе стороны на счете: простыми чернилами или опять‑таки кровью».

Балканские события, полагал Троцкий, вышибли из равновесия все страны Европы, которая превращена теперь в «сплошной военный лагерь». Вывод о неизбежности европейской войны не был еще сделан, но факты «бешеного роста милитаризма» и «сказочных барышей… лавочников, торгующих броненосцами, пушками, ружьями и порохом» были для него очевидными. Имея в виду позицию социал‑демократов крупных европейских стран, Троцкий, однако, еще не выступал за радикальные действия, а говорил пока что о «просветительной работе». В том же духе им было написано то ли по согласованию с социал‑демократическими депутатами 4‑й Государственной думы, то ли по собственной инициативе письмо от их имени, адресованное социал‑демократической фракции австрийского рейхсрата и Правлению венгерской социал‑демократии [806].

Продолжением и обобщением всего балкано‑болгарского цикла была группа статей, посвященная итогам Межсоюзнической войны, – «Организаторы катастрофы», «Голяма поука» («Большой урок» – статья была названа по‑болгарски), «Кризис Болгарии» [807]. В отличие от ряда предыдущих материалов, часто кратких и затрагивавших конкретные вопросы, эта группа статей, каждая из которых была значительной по объему, носила итоговый, ретроспективный характер, давала задним числом весьма негативные оценки истеблишменту Балканских стран, в частности Болгарии. Причины катастрофы Болгарии Троцкий видел в межпартийных склоках, конфликтах лидеров партий с царем Фердинандом, эгоистичности и стремлении лидеров нажиться на страданиях народа. «Мы привыкли думать, будто правящие [круги] знают какое‑то особое искусство управления, расчета и предвидения, – и когда оказывается, что наверху царят безоглядное легкомыслие и самоуверенная глупость, бывают всегда поражены», – не без основания утверждал Антид Ото.

Автор считал основным уроком того, что произошло, предостережение от вмешательства великих держав, в частности России. В то же время Троцкий был целиком на стороне Болгарии в ее конфликте с Румынией, который завершился «жестоким издевательством» – отторжением чисто болгарской территории. Болгарские солдаты, призванные в армию в Южной Добрудже, вынуждены были возвращаться из армии, с полей сражений, формально к себе на родину, но фактически уже в другую страну…

Пребывая в Бухаресте, Троцкий, склонный к историко‑культурному анализу, естественно, сопоставлял болгар и румын. Параллели в его публикациях возникли уже вскоре после прибытия в Бухарест [808]. Любопытны были бытовые и психологические зарисовки. Троцкий полагал, что болгары весьма экономны, что у них нет традиций роскоши и мотовства, ибо их страна – крестьянская, проходившая лишь «скаредную стадию первоначального накопления». В Румынии ситуация выглядела иначе: хотя крестьянство там было еще беднее и индустрия только зарождалась, городская жизнь на центральных улицах создавала впечатление роскоши и мотовства. Автор связывал это с традицией боярской культуры, склонной к показному расточительству и транжирству, пусть за счет постоянно растущих долгов.

Сравнения, однако, шли намного дальше, приходя в соответствие с жесткими марксистскими социально‑экономическими структурами. Тогда как Болгария и Сербия вышли из‑под османского господства «примитивными крестьянскими демократиями», в них не было пережитков крепостничества, пережитков сословной системы, Румыния, по мнению автора, сохраняла в деревне «чисто феодальные отношения». В этом, касательно Румынии, у Троцкого было сильное преувеличение: на самом деле в румынскую деревню проник капитализм, сельское хозяйство перестраивалось на базе рыночных отношений, крестьянская зависимость от крупных собственников приобретала новые, капиталистические формы. Что же касается Болгарии, то здесь социально‑экономическая структура была именно такой, какой ее представлял Троцкий. Его знакомство с Болгарией было намного более глубоким, нежели с Румынией.

Троцкий находился в Бухаресте как раз в то время, когда был подписан Бухарестский мирный договор. Этому документу, его предпосылкам, содержанию, предполагаемым последствиям и значению он посвятил большую статью [809]. Собственно говоря, она готовилась накануне подписания договора, но с его проектом наблюдатели были уже знакомы и, как указывал Троцкий, «в том, что мир будет подписан, никто не сомневался». Именно так и произошло. Опираясь на суждения политических наблюдателей в Румынии и других Балканских странах, а также дипломатических и иных экспертов в столицах крупных европейских государств, Троцкий высказывал вполне обоснованное и очень скоро подтвердившееся мнение, что договор не сможет обеспечить мир на Балканах, что он не решил ни одного из коренных вопросов балканского развития и состоит из недомолвок, что «восточный вопрос страшной язвой горит и гноится на теле капиталистической Европы».

При ретроспективном анализе Балканских войн Троцкий уделил определенное внимание геополитическим вопросам, что было несколько необычно для марксистского журналиста, пусть и сотрудничавшего в либеральной прессе. Правда, сам термин «геополитика» не употреблялся, и Троцкий вряд ли знал его [810]. Но геополитический подход явно присутствовал в некоторых его работах. Например, положение Румынии непосредственно после Межсоюзнической войны он оценивал следующим образом: «Румыния зажата между Россией и Австро‑Венгрией, что не позволяет ей вести наступательную политику… Пограничная Добруджа всегда будет поддерживать Болгарию в случае войны» [811].

В специальной