Специальное исследование природы и характера различных состояний сознания, проведенное совместно с Олдосом Хаксли

 

American journal of clinical hypnosis, 1965, No 8, pp. 14‑33.

 

 

Почти целый год Олдос Хаксли и автор потратили на планирование совместного психологического исследования различных состояний сознания. Каждый в отдельности составил план исследований, возможных методов изучения, вопросов, которые следовало рассмотреть. Цель планирования состояла в том, чтобы подготовить общую основу для предполагаемого совместного изучения, которая отражала бы собственное мышление каждого, не влияя при этом на мнение другого. Мы надеялись, что сможем затронуть как можно более широкий диапазон идей, руководствуясь планами, которые составлены с учетом различного понимания того, что нам предстояло сделать.

В начале I960 года я встретился с Хаксли в его доме в Лос‑Анджелесе. Я очень заинтересовался подходом Хаксли к психологическим проблемам, его методом мышления и уникальным применением его подсознательного мышления. А Хаксли интересовался вопросами гипноза, и предыдущая короткая работа с ним в состоянии глубокого транса показала его компетентность в качестве сомнамбулического субъекта.

Мы оба поняли, что эта встреча будет лишь предварительным опытом, и решили, что сделаем этот опыт как можно более обширным и содержательным, не стараясь завершить какой‑то отдельный пункт нашей программы. Мы дали оценку будущим встречам и определенным экспериментальным сеансам. Кроме того, каждый из нас преследовал свои собственные цели: Олдос имел в виду будущую литературную работу, а мои интересы лежали в области экспериментов по гипнозу.

Работа в этот день началась ровно в восемь часов утра и не прерывалась до шести часов вечера. Мы просмотрели все замечания в своих блокнотах, согласовали их, выяснили все неясные пункты, расшифровали сокращения и т. д. Мы решили, что записи в наших блокнотах имеют мало различий и в то же время в достаточной степени отражают наши индивидуальные планы.

Наш план состоял в том, чтобы оставить эти записи у Хаксли, так как его феноменальная память и литературные способности позволяют написать хорошую совместную статью, основанную на наших дискуссиях и экспериментах этого дня работы. Однако я решил воспользоваться несколькими отрывками из этих записей, касающихся поведения Хаксли, когда он, выступая в роли экспериментального субъекта, не мог вести соответствующую запись о себе. Мы предполагали, что, исходя из этих нескольких страниц, я должен написать статью, которую Хаксли использует в своей будущей работе. Хаксли скопировал эти страницы в свой блокнот, чтобы пополнить свои собственные данные.

К сожалению, случившийся позже лесной пожар разрушил дом Хаксли; погибла и его огромная библиотека, содержащая множество редких книг и рукописей, а также тетради с отчетом о нашей совместной работе. В результате нам пришлось отказаться от продолжения этой работы, так как Хаксли очень болезненно воспринимал все разговоры на эту тему; но недавняя его смерть заставила меня внимательно прочесть те несколько страниц, которые находились в моем блокноте. Изучив их, я понял, что могу представить на суд читателя небольшую часть нашей совместной работы в тот день. Читатель должен помнить, что цитаты, приписываемые Хаксли, не всегда стенографически точны, так как его наиболее длинные высказывания были записаны в сокращенной форме. Однако по своей сути они верны. Нужно также учесть, что Хаксли прочел мои записи в день нашего совместного исследования и в основном согласился с ними.

 

 

Начало проекта

 

Выполнение проекта началось с того, что Хаксли решил уточнить понятие сознательного мышления в состоянии гипноза у себя самого и у других субъектов. Затем я высказал свою точку зрения на его понимание гипнотического состояния. Цель обсуждения состояла в том, чтобы выяснить, в чем совпадают и в чем расходятся наши взгляды, что обеспечило бы более надежное исследование этого вопроса, представляющего для нас огромный интерес.

Затем мы долго и подробно обсуждали его психоделические опыты с мескалином, которые позже были описаны в его книге "Двери к восприятию" (Нью‑Йорк, 1954).

Далее Хаксли перешел к детальному описанию своей практической работы с тем, что он называл "глубокой рефлексией". Он описал "глубокую рефлексию" (автор не дает полного описания, поскольку тогда у него не было особых причин подробно записать его в своем блокноте) как состояние физической релаксации с наклоненной головой и закрытыми глазами, глубоким прогрессирующим уходом от внешних сторон жизни, но в то же время без потери ощущений физической реальности, без амнезии и без потери ориентации; отстранением от всего, не имеющего к нему прямого отношения, а затем полным мысленным погружением в то, что его интересует. Однако Хаксли констатировал, что был настолько свободен в этом состоянии, что брал острый карандаш вместо притупившегося, чтобы автоматически записывать свои мысли, и делал все это, не вполне осознавая, какое физическое действие он выполняет. По словам Хаксли, у него было впечатление, будто это действие не является неотъемлемой частью его мышления. Во всяком случае, говорил он, такая физическая деятельность не влияла на "течение моих мыслей, так заинтересовавших тогда меня, не замедляла и не ускоряла его. Эти действия носят ассоциативный характер – Я должен сказать, что такие действия тесно связаны с периферией…". Приводя еще один пример, Хаксли вспомнил еще об одном типе физической деятельности. Он вспомнил о состоянии "глубокой рефлексии", в котором находился в тот день, когда жена поехала в город за покупками. Он не мог вспомнить, какие мысли и идеи посетили его в тот день, но отчетливо помнил, что, вернувшись домой, жена спросила его, записал ли он то сообщение, которое она передала по телефону. Он явно пришел в замешательство от ее вопроса, ничего не мог вспомнить о телефонном звонке, о котором говорила жена, пока они вместе не нашли запись о сообщении в блокноте, что лежал возле телефона, стоявшего рядом с креслом, в котором он любил сидеть. Они с женой пришли к заключению, что в момент телефонного звонка он находился в состоянии "глубокой рефлексии"; он поднялся с кресла, взял в руки трубку телефона и сказал в нее, как обычно: "Алло, я слушаю". Затем выслушал сообщение, записал в блокнот и впоследствии абсолютно забыл об этом. Он просто помнил, что в этот день работал над рукописью, которая поглощала все его интересы. Он объяснил, что у него сложилась привычка начинать рабочий день с погружения в "глубокую рефлексию".

Хаксли рассказал также о другом случае, когда его жена, вернувшись домой после короткого отсутствия, обнаружила в холле на столике для прессы очень важное письмо. Она нашла Хаксли спокойно сидящим в кресле, очевидно, в состоянии глубоких размышлений. Позже в этот же день она спросила, когда пришло письмо, и Хаксли не мог припомнить даже самого факта его получения. Однако оба понимали, что, несомненно, почтальон позвонил, Хаксли услышал звонок, прервал на время свои занятия, подошел к двери, открыл ее, получил письмо, запер дверь, положил письмо в соответствующее место и вернулся к креслу, где его и нашла жена.

Оба эти случая произошли сравнительно недавно. Он вспомнил о них лишь как об эпизодах, но не ощущал, что эти события составляли часть описания его поведения. Он мог только заключить, что находился в состоянии "глубокой рефлексии", когда происходили эти события.

Впоследствии жена Хаксли подтвердила предположение о том, что его поведение было полностью "автоматическим, как у машины, движущейся в точно заданном направлении. Очень интересно наблюдать за ним, когда он вынимает книгу из книжного шкафа, садится в кресло, медленно открывает книгу, надевает очки, прочитывает какой‑то фрагмент, а потом откладывает книгу и очки в сторону. Спустя некоторое время, иногда даже через несколько дней, он замечает книгу и спрашивает, почему она здесь лежит. Он никогда не помнит того, что делает и о чем думает, когда сидит в этом кресле. Но самое неожиданное вы увидите тогда, когда мой муж сидит в кабинете и упорно работает".

Другими словами, когда человек находится в состоянии "глубокой рефлексии" и, кажется, полностью оторван от внешнего мира, целостность задачи, которую он выполняет в этом душевном состоянии, не разрушается внешними стимулами, но какая‑то периферийная часть сознания заставляет его все же принимать их, правильно на них реагировать; при этом в памяти не запечатлеваются ни сами стимулы, ни реакция на них. Жена Олдоса Хаксли рассказывала, что, когда она дома, он, находясь в состоянии "глубокой рефлексии", не обращает внимания на телефонные звонки, хотя телефон стоит рядом с ним, и на звонки в дверь. "Он просто во всем тогда полагается на меня, но если я говорю ему, что ухожу, он всегда отвечает на телефонный звонок и открывает дверь, когда кто‑то звонит".

Хаксли считал, что ему требуется приблизительно пять минут, чтобы войти в состояние "глубокой рефлексии", и для этого ему нужно "просто отбросить в сторону все якоря" сознания. Что он под этим понимал, Хаксли объяснить не мог. "Это весьма субъективные ощущения", при которых он явно добивался состояния "упорядоченной умственной организации", что позволяло его мыслям течь свободно и упорядочение в то время, как он писал, – таково было его окончательное объяснение. Он никогда не занимался анализом своей "глубокой рефлексии" и не считал, что сможет ее проанализировать. Зато он предложил провести экспериментальное исследование такого состояния в течение одного дня. При этом исследовании быстро обнаружилось, что, погружаясь в свои мысли, чтобы достичь состояния "глубокой рефлексии", он действительно "отбрасывал в сторону все якоря" и, казалось, терял всякую связь с окружающей обстановкой. При попытке субъективно пережить состояние "глубокой рефлексии" и вспомнить процессы вхождения в такое состояние он смог развить его за пять минут, а выйти из него буквально через две минуты. Хаксли прокомментировал это следующим образом: "Я приношу свои извинения. Неожиданно я обнаружил, что приготовился работать, но мне нечего делать. И я понял, что мне лучше выйти из этого состояния". Перед следующей попыткой мы договорились, что я должен дать сигнал, когда ему выходить из состояния "глубокой рефлексии". Вторая попытка была так же удачна, как и первая. Хаксли спокойно сидел в течение нескольких минут, а потом я подал ему условный знак. Он так прокомментировал это: "Я обнаружил, что чего‑то жду. Я не знал, чего именно. Это было просто "что‑то" вне времени и пространства, что должно произойти. Мне кажется, я в первый раз заметил это ощущение. Я всегда над чем‑то размышлял в это время. Но на сей раз у меня не было никакой работы, я был ничем не заинтересован, ко всему безразличен, просто ждал чего‑то и чувствовал настоятельную потребность выйти из этого состояния. Интересно, вы подали мне условный сигнал или нет?".

Ряд заданных ему вопросов показал, что он явно не помнит о данных ему стимулах. У него только было ощущение, что пришло время выйти из этого состояния. Многократное повторение опыта дало такие же результаты. И каждый раз у него возникало ощущение пустоты без времени, без пространства, спокойное ожидание "чего‑то" неопределенного и возврата к обычному осознанию. Хаксли кратко охарактеризовал свои результаты "как полное отсутствие чего‑либо на пути туда и на пути назад и бессмысленное ожидание чего‑то такого, чего обычно ожидает человек в состоянии нирваны, так как больше делать нечего". Он подтвердил свое намерение более основательно изучить впоследствии это явление, которое оказалось столь полезным в его работе.

Дальнейшие эксперименты проводились после того, как Хаксли объяснил, что не может войти в состояние "глубокой рефлексии" с неопределенным пониманием того, что будет реагировать на любой "значительный стимул". Не сообщив ему о своих намерениях, я попросил его "прийти в себя" (мой собственный термин), когда он услышит, что я трижды стукну карандашом по креслу. Он быстро вошел в состояние "рефлексии", и немного погодя я несколько раз постучал по столу карандашом с различными интервалами. Я стукнул карандашом один раз, сделал паузу, потом стукнул два раза в быстром темпе, снова сделал паузу, стукнул карандашом один раз, снова пауза, в быстром темпе вновь постучал карандашом четыре раза,‑снова пауза, и снова пять ударов карандашом в быстром темпе. Я опробовал различные варианты, но условного сигнала не подавал. Я даже со страшным шумом опрокинул кресло, пока раздавались четыре удара карандашом. Хаксли никак не реагировал, пока не были сделаны обусловленные три стука. Его пробуждение происходило медленно, но с почти немедленной реакцией на условный сигнал. Я задал Хаксли ряд вопросов относительно его субъективных ощущений. Он объяснил, что они были почти такими же, как и раньше, за одним исключением: несколько раз у него возникало смутное ощущение, будто "что‑то происходит", но он не знал, что именно. Он не сознавал того, что делалось вокруг.

Были проведены и другие эксперименты, в которых он должен был войти в состояние "глубокой рефлексии" и ощущать, чувствовать определенный, заранее обусловленный цвет; сигналом для пробуждения было пожатие его правой руки. Когда Хаксли решил, что полностью погрузился в это состояние, я сильно потряс его за левую руку, затем больно ущипнул за тыльную сторону обеих ладоней, так что на них даже остались следы моих ногтей. Хаксли никак не реагировал на эти физические стимулы, хотя я следил, не движутся ли его глаза под полуприкрытыми веками, не изменились ли его пульс, частота дыхания. Однако приблизительно через минуту его руки, лежащие в начале эксперимента на подлокотниках кресла, медленно приподнялись приблизительно на дюйм, опустились, и всякое движение прекратилось. По условному сигналу Хаксли легко проснулся.

Его субъективные ощущения свелись к тому, что он "потерялся в море цвета", он просто чувствовал, ощущал этот цвет, "сам был цветом", "полностью был растворен в нем", он утратил ощущение самого себя как личности в этом цвете. Затем Хаксли неожиданно почувствовал, что теряет этот цвет, уходит от него в какую‑то бессмысленную путаницу, он понял, что ему надо только открыть глаза, и тогда он выйдет из этого состояния.

Он помнил об обусловленном стимуле, но не мог припомнить, получил ли его. "Я могу только логически умозаключить, что он был дан, исходя из того факта, что я вышел из состояния глубокого транса". Косвенные вопросы показали, что Хаксли не помнит и физических стимулов. Он совершенно не обратил внимания на следы ногтей на тыльных сторонах своих рук.

Процедура была повторена вновь, но к ней добавилось еще одно условие: когда я понял, что Хаксли достиг состояния "глубокой рефлексии", я несколько раз настойчиво попросил его при пробуждении рассказать мне о книге, которую я осторожно положил перед ним. Результаты совпали с результатами предыдущего опыта. Он снова "потерялся – был полностью поглощен; это можно только ощущать, но нельзя описать – это такое обворожительное, удивительное состояние – чувствовать себя частью беспрерывной игры цвета, который так мягок. нежен, всепоглощающ. Это удивительно!". Он ничего не помнил о моих настойчивых просьбах и о других физических стимулах. Он помнил обусловленный сигнал, но не знал, получил ли его. Он только мог предположить, что сигнал был подан, так как вернулся в обычное состояние сознания. Присутствие книги ему ни о чем не говорило. Он только добавил, что возникновение у него состояния "глубокой рефлексии" при погружении в ощущение цвета было одинаковым, но не идентичным с его психоделическими опытами.

Далее я попросил Хаксли войти в состояние "рефлексии" в целях запоминания телефонного звонка и получения срочного письма. Несмотря на ряд повторных попыток, он "выходил" из этого состояния, объясняя: "Я обнаружил, что мне нечего делать, поэтому вышел из этого состояния". Его воспоминания ограничивались тем, что рассказывала его жена, и все подробности были связаны с ней, а не с внутренними ощущениями, возникавшими у него в то время.

Я решил проверить, мог ли Хаксли включить в свое состояние "глубокой рефлексии" другого человека. Эта идея сразу же заинтересовала его, и мы решили, что он войдет в состояние "глубокой рефлексии" и попробует поразмышлять о некоторых своих психоделических опытах. Он выполнил это очень. интересным, интригующим образом. Когда Хаксли вошел в это состояние, он начал отрешенно делать отрывочные замечания, главным образом, в форме комментариев, адресованных самому себе. Он говорил, одновременно делая отрывочные записи на бумаге карандашом, который был мгновенно ему подан: "Очень необычно – я просмотрел, не учел это – Как?.. Странно, что я забыл это – Удивительно, но сейчас это кажется совсем иным – Мне нужно взглянуть…".

Пробудился Хаксли со смутным воспоминанием о том, что размышлял над своими психоделическими опытами, но свои ощущения он вспомнить не мог. Он не помнил того факта, что говорил и даже делал записи. Когда ему показали их, он нашел, что они плохо написаны, что их нельзя прочесть. Я прочел ему свои записи, не вызвав никаких следов воспоминаний.

Повторение этого опыта дало такие же результаты за одним исключением. Это было удивление Хаксли, когда он неожиданно заявил: "Послушайте, Милтон. Это очень удивительно, очень неожиданно. Я использую состояние "глубокой рефлексии", чтобы вызвать нужные воспоминания, привести в порядок свои мысли, чтобы исследовать весь диапазон моего умственного существования. Но делаю это только для того, чтобы они способствовали той работе, которую я планирую и собираюсь выполнить без участия моего сознательного мышления, без их осознания. Удивительно – Никогда не мог понять, что мое состояние "глубокой рефлексии" всегда предшествует периоду интенсивной работы, в которую я полностью погружаюсь – Послушайте, не удивительно, что я все забываю".

Позже, когда мы просматривали и изучали заметки друг друга, Хаксли выразил удивление и замешательство, увидев мои записи о физических стимулах, о которых он абсолютно ничего не помнил. Он знал, что по моей просьбе вторично входил в состояние "глубокой рефлексии", он выразил свое удивление относительно своих субъективных ощущений, когда ему казалось, что он погружался в "море цвета", утрачивал чувство времени и пространства и испытывал приятное ощущение чего‑то значительного, что происходит в данный момент. Он вновь перечел мои заметки, чтобы воскресить в себе хотя бы смутное воспоминание о субъективном осознании различных физических стимулов, которые я ему давал. Он также взглянул на тыльную сторону своих рук в поисках следов от щипков, но они уже исчезли. В конце концов он сказал: "Необычно, очень необычно и удивительно".

Когда мы решили отложить дальнейшее исследование "глубокой рефлексии" на более позднее время, Хаксли снова заявил, что неожиданно понял, как часто он ее использовал и как мало о ней знал, и это привело его к решению тщательно исследовать состояние "глубокой рефлексии". Способ и средства изучения этого состояния, подготовки себя к погружению в работу и того, как он терял всякий контакт с ненужными фактами реальности, – все это представляло для него огромный интерес.

Тоща Хаксли предложил, чтобы исследования проводились в гипнотическом состоянии сознания с использованием его в качестве субъекта. Он попросил разрешения прерывать свое состояние транса по желанию в целях обсуждения. Это соответствовало и моим целям.

Он также попросил, чтобы сначала было индуцировано легкое состояние транса, возможно, несколько раз, чтобы дать ему возможность проследить за своими субъективными ощущениями. Так как прежде он сам был сомнамбулическим субъектом, я постарался осторожно убедить его, что это может позволить ему приостанавливать состояние транса на любом Уровне, когда он пожелает. Он не признал в моих словах простого прямого гипнотического внушения. Позже, читая мои записи в блокноте, он удивился, что так легко принял явное внушение, не распознав его. Он нашел некоторые повторения легкого состояния транса интересными, но "слишком умозрительными". По его словам, это "просто переход с внешней стороны к внутренней". Другими словами, человек все меньше и меньше внимания уделяет внешним условиям окружающей обстановки и обращает все больше внимания на внутренние субъективные ощущения. Внешняя сторона становится все слабее и туманнее, а внутренние субъективные чувства – все более ясными, и так до тех пор, пока не наступит состояние равновесия. В этом состоянии равновесия у него лично появилось такое чувство, что, при соответствующей мотивации, он мог бы "постараться и обогнать реальность", но без достаточных мотивов он этого делать не будет. У него также не возникало желания углубить свое состояние транса. Кажется, необходимости в каких‑то особых изменениях этого состояния равновесия не было. Кроме того, он отметил, что это состояние равновесия сопровождалось чувством удовлетворения и облегчения. Ему было интересно, испытывали ли другие такие субъективные реакции.

Хаксли попросил, чтобы такое легкое состояние транса было индуцировано самыми разными способами, в том числе и в невербальной форме. Результаты в каждом случае, как сильно почувствовал Хаксли, целиком зависели от его умственного и душевного настроя. Он обнаружил, что может совершить "медленный переход" (моя фраза) в состояние легкого транса, реагируя и воспринимая ощущения, которые прежде всего пробуждают реакции только на субъективном уровне. Он также обнаружил, что попытка вести себя в прямой связи с окружающей обстановкой подрывала все его усилия, и у него появилось желание либо выйти из состояния транса, либо погрузиться в него еще глубже. Чтобы проверить свое состояние транса, он по собственной инициативе выдвинул целый ряд вопросов. Так, прежде чем погрузиться в легкое состояние транса, он решил в самое ближайшее время или в недалеком будущем обсудить со мной тему, которая касалась или не касалась данной обстановки. В таких случаях Хаксли обнаружил у себя невыразимое желание противостоять сохранению состояния транса. Надо учесть, что любое усилие включить в это состояние какой‑либо пункт реальности, не относящийся к его чувству субъективного удовлетворения, уменьшало глубину транса.

Все это время у него сохранялось "смутное, но готовое" осознание того, что при желании это состояние можно изменить. Хаксли, как и другие, с кем я выполнял такие опыты, испытывал желание исследовать причину своего чувства субъективного комфорта и удовольствия, но сразу же осознавал, что это приведет к более глубокому состоянию транса.

Когда я спросил Хаксли, какие средства он мог бы использовать, чтобы избежать возникновения более глубокого транса, он заявил, что сам определяет для себя период времени, в течение которого будет оставаться в состоянии легкого транса. Это позволило ему еще глубже понять, что в любой момент он мог бы "выйти из этого состояния и зацепиться за внешнюю реальность", но при этом чувство субъективного комфорта и легкости уменьшилось. Обсуждение этого факта и повторные опыты показали, что тщательно сформулированные внушения, усиливающие доступность внешней реальности и чувство субъективного комфорта, могут углубить состояние транса, хотя Хаксли полностью осознавал, что и зачем я говорил. Такие же результаты были получены при работе и с другими высокообразованными субъектами.

В опытах с трансами средней глубины Хаксли, как и другие испытуемые, с которыми я работал, испытывал большие затруднения в реагировании и сохранении постоянного уровня транса. Он обнаружил у себя субъективную потребность более глубоко погрузиться в состояние транса и интеллектуальную потребность оставаться на среднем уровне. В результате он несколько раз пытался "пробиться к сознанию" окружающей его обстановки и при этом возвращался в легкое состояние транса. Затем он обращал внимание на субъективный комфорт и тут же погружался в глубокий транс. Наконец, после повторных опытов, ему было дано как постгипнотическое, так и прямое гипнотическое внушение оставаться в состоянии среднего транса. Он обнаружил, что может выполнить это. Хаксли описывал это среднее состояние транса, которое прежде всего характеризуется очень приятным субъективным ощущением комфорта и неясного смутного осознания того, что существует внешняя реальность. У него возникла сильная потребность проверить этот факт. Однако при попытке проверить даже одно проявление реальности, транс сразу же становился более легким. С другой стороны, если реальный факт имел для Хаксли субъективное значение, например, удобство мягких диванных подушек на фоне собственного внутреннего покоя, тишины комнаты, транс становился глубже. Но и легкое, и глубокое состояние транса характеризовались потребностью каким‑то образом, не обязательно четко, ощущать и осознавать внешнюю реальность.

Эксперименты проводились для того, чтобы обнаружить,, какие явления могут возникнуть в среднем и легком состоянии транса. Тот же самый опыт был проведен и с другими субъектами, а также с теми, у которых возникало только легкое или только среднее состояние транса. Результаты везде оказались одинаковыми, но самым важным кажется потребность гипнотических субъектов, находящихся в легкой и средней степенях транса, сохранять хоть какое‑то восприятие внешней реальности и ощущать свое состояние транса как состояние, оторванное от внешней реальности, но с ориентацией на такую реальность. Хотя эта ориентация была слабой по своему характеру, она ощущалась субъектом как вполне доступная.

Хаксли обнаружил, что на фоне легкого или среднего транса могут проявляться состояния, характерные для глубокого транса. При наблюдении за состоянием глубокого гипноза, он заинтересовался возможностью получать галлюцинаторные явления и в состоянии легкого транса. Он попробовал испытать это на себе, соразмерив с чувством наслаждения своим субъективным состоянием физического комфорта, и прибавил дополнительное субъективное качество – приятное вкусовое ощущение. Он обнаружил, что легко может вызвать у себя галлюцинации различных вкусовых ощущений, и подумал, могу ли я узнать об этом. Он не осознавал, что делал в это время частые глотательные движения. От вкусовых ощущений Хаксли перешел к запахам, как приятным, так и неприятным. Он не понимал, что его выдают характерные движения ноздрей. Как он объяснил впоследствии, у него возникло ощущение, что галлюцинации так называемого внутреннего типа, то есть возникающие внутри самого тела, были бы легче, чем те, при которых галлюцинация возникает как бы вне тела.

От обонятельных галлюцинаций Хаксли перешел к кинестетическим, проприоцептивным и осязательным ощущениям. В эксперименте с кинестетическими галлюцинаторными ощущениями он галлюцинировал длинную прогулку, но при этом ощущал мое присутствие в какой‑то смутно ощущаемой комнате. Как только он забыл обо мне, его галлюцинаторная прогулка стала более реальной. Хаксли осознал это как свидетельство мгновенного появления более глубокого состояния транса, которое он обязан запомнить и сообщить мне после пробуждения. Он не знал, что во время галлюцинаторной прогулки частота его дыхания и пульса заметно изменилась.

Попытавшись впервые вызвать у себя визуальные и слуховые галлюцинации, он обнаружил, что это гораздо труднее, а также отметил, что при этом неизменно стремился выйти из состояния транса. Наконец, он пришел к заключению, что если у него возникают галлюцинации ритмических движений тела, он может привязать к этому галлюцинаторному ощущению звуковую галлюцинацию. Эта мера оказалась наиболее успешной, и снова он поймал себя на том, что ему интересно, слышу ли я эту музыку. Частота его дыхания и легкое покачивание головой в какой‑то мере выдавали его состояние. От простой музыки он перешел к галлюцинации оперного пения, а потом начал бормотать какие‑то слова, которые, как мне показалось, имитировали мой голос, спрашивающий его о глубокой рефлексии. Я не мог понять, что происходит. После этого он перешел к визуальным галлюцинациям. Попытка открыть глаза вывела Хаксли из состояния транса. После этого он держал глаза закрытыми, чтобы не прерывать своих действий в легком и среднем состояниях транса. Его первой визуальной галлюцинацией было почти "живое" течение его ума с отчетливым сильным ощущением пастельных цветов, изменяющих оттенок во время волнообразного движения. Он связал этот опыт со своими ощущениями "глубокой рефлексии" в моем присутствии, а также со своими прежними психоделическими опытами. Хаксли не считал это достаточно убедительным для тех целей, которые он ставил перед собой в этот момент, ибо чувствовал, что слишком большую роль тут сыграли яркие воспоминания. Следовательно, он намеренно решил увидеть в своих галлюцинациях какой‑нибудь цветок, но подумал, что, поскольку в звуковых галлюцинациях определенную роль сыграло ощущение движения, он с полным основанием может прибегнуть к тому же средству, чтобы вызвать визуальную галлюцинацию. В этот момент, как выяснилось при обсуждении, его очень интересовало, вызывал ли я когда‑либо у своих испытуемых галлюцинации, комбинируя различные сенсорные поля. Я сказал, что для меня это было типичной практикой.

Хаксли продолжал свою визуальную галлюцинацию, чувствуя, как его голова поворачивается из стороны к сторону, качается вверх и вниз; следя за едва видимым, ритмически движущимся предметом. Постепенно образ предмета становился все более и более четким, пока наконец он не увидел розу гигантских размеров, вероятно, около трех футов в диаметре. Этого Хаксли не ожидал и сразу понял, что это было не оживление в памяти, а самая настоящая галлюцинация. Он понял также, что вполне может добавить к этой картине обонятельную галлюцинацию, например, сильный свежий аромат, не похожий на аромат розы. Эта попытка тоже была успешной. Проведя ряд экспериментов с различными галлюцинациями, Хаксли вышел из состояния транса, и мы подробно обсудили все, что у него вышло. Ему приятно было узнать, что его экспериментальные открытия, сделанные без моей помощи и без моих внушений, полностью соответствовали результатам плановых экспериментов с другими субъектами.

В ходе обсуждения мы затронули вопрос об анестезии, амнезии, диссоциации, деперсонализации, регрессии, потере чувства времени, гипермнезии (пункт, весьма трудный для проверки, поскольку Хаксли обладал почти феноменальной памятью) и воскрешении совершенно забытых событий.

Хаксли обнаружил, что анестезия, амнезия, потеря чувства времени и гипермнезия вполне возможны в легком состоянии транса. Другие же явления, которые он настойчиво у себя вызывал, приводили к возникновению более глубокого транса.

Анестезия, которую он вызывал у себя в легком трансе, была более выраженной в определенных частях тела. При попытке распространить анестезию на все тело, начиная с шеи,, Хаксли обнаружил, что начинает "скользить" в глубокий транс.

Амнезия, как и анестезия, была эффективной только тогда, когда носила выборочный характер. Любая попытка вызвать общую амнезию приводила к возникновению глубокого транса.

Потеря чувства времени оказалась вполне возможной, и Хаксли предположил, что часто и подолгу использовал ее в своем. состоянии глубокой рефлексии, хотя формально впервые познакомился с этим понятием благодаря мне.

Гипермнезия, которую так было трудно проверить из‑за его великолепной способности помнить прошлое, проявилась, когда я попросил его в состоянии легкого транса быстро назвать, на каких страницах в его различных книгах можно найти некоторые параграфы. Услышав эту просьбу в первый раз, Хаксли вышел из состояния легкого транса и сказал: "Ну, Милтон, вряд ли я сейчас могу это сделать. Я, скорее, смогу процитировать наизусть большую часть этой книги, но номер страницы с каким‑то параграфом – это почти немыслимо". Тем не менее, когда он вернулся в состояние легкого транса, я назвал ему том и вслух прочел несколько строк из параграфа, а он должен был назвать страницу, где находится этот параграф. Его ответы были верными в шестидесяти пяти процентах случаев. Когда он вышел из состояния легкого транса, ему была дана команда оставаться в сознании и выполнить ту же задачу. Если в состоянии легкого транса номер страницы как бы "вспыхивал" в его мозгу, то в состоянии бодрствования ему приходилось в уме закончить параграф, начать следующий, потом вернуться к предыдущему параграфу, а потом уже попытаться "угадать номер страницы". Хаксли не смог сделать это также быстро, как тогда, когда он находился в состоянии легкого транса. Когда ему позволили тратить на эту задачу столько времени, сколько он пожелает, точность его ответов не превышала сорока процентов, причем только с недавно прочитанными книгами.

Затем мы повторили в среднем состоянии транса все те задачи, которые Хаксли выполнял в легком состоянии транса. Он сделал это гораздо легче, но постоянно испытывал ощущение, что впадает в более глубокий транс.

Потом мы вернулись к вопросу о глубоком гипнозе. У Хаксли легко возник глубокий сомнамбулический транс, в котором он полностью потерял ориентацию во времени и пространстве. Он мог открыть глаза, но описал поле своего зрения как "колодец света", в котором он находился вместе с креслом. Он сразу же заметил явное спонтанное ограничение своего зрения, и у него появилась четкая осознанная мысль о том, что он обязан обсудить со мной сложившуюся обстановку. Осторожные, тщательно сформулированные вопросы показали, что у него возникла полная потеря памяти относительно ранее произошедшего. Он также не помнил о нашем совместном эксперименте. Одно из его заявлений гласило: "Знаете ли, я не понимаю ни эту ситуацию, ни почему вы здесь; но, так или иначе, я должен вам все объяснить!". Я постарался убедить его, что вполне понимаю обстановку и что мне интересно любое объяснение, которое он захочет мне дать, и сказал, что задам ему ряд вопросов. Он согласился со мной, но как‑то небрежно, безразлично. Было очевидно, что он пассивно наслаждается состоянием физического комфорта.

Он отвечал на вопросы просто и коротко, давая буквальный ответ на заданный ему вопрос, – ни больше, ни меньше.

Другими словами, у него возник тот же буквализм, что и у других субъектов, возможно, даже в большей степени – из‑за его знаний семантики.

Я спросил: "Что находится справа от меня?" – "Я не знаю". – "Почему?" – "Я не смотрел туда". – "А теперь будете смотреть?" – "Да". – "Ну?" – "Как далеко мне нужно смотреть?". Этот вопрос не был для меня неожиданным, так как встречался в многочисленных случаях. Хаксли демонстрировал характерные явления глубокого сомнамбулического транса, в котором визуальное осознание необъяснимо ограничивается отдельными предметами, имеющими непосредственное отношение к ситуации транса. Если я хотел, чтобы он увидел какое‑то кресло, диван, подставку для ног, то должен был давать ему определенные команды. Как объяснил позже Хаксли: "Мне нужно было внимательно оглядеться, пока постепенно он (указанный предмет) не появлялся в поле моего зрения, как бы медленно, постепенно материализуясь. Я считаю, что чувствовал себя вполне спокойно, ничуть не удивляясь тому, как материализуются предметы, вещи. Я воспринимал все как должное". Такое объяснение я слышал от сотен субъектов, Однако опыт научил меня тому, какое важное значение имеет то, кто берет на себя роль пассивного "допросчика", кто задает вопрос единственно для того, чтобы получить ответ, независимо от его содержания. Заинтересованность спрашивающего в значении ответа может заставить субъекта ответить так, будто ему даны инструкции относительно того, какой ответ нужно дать. В терапевтической работе я часто прибегал к особым интонациям, чтобы повлиять на пациента и получить от него нужный ответ или реакцию.

Я проверил это на Хаксли, с энтузиазмом спросив: "Ну, теперь скажите мне, что стоит перед вами на расстоянии пятнадцати футов?" Правильным был бы ответ: "Стол". Вместо этого я услышал: "Стол с книгой и вазой на нем". Книга и ваза действительно находились на столе, но на дальнем его конце, значительно дальше пятнадцати футов от Хаксли. Спустя немного времени, но уже небрежным, безразличным тоном, ему был задан тот же вопрос: "Скажите, что стоит перед вами на расстоянии пятнадцати футов?" От ответил: "Стол". "Что‑нибудь еще?" – "Да". – "Что именно?" – "Книга" (она была ближе к нему, чем ваза). – "Что‑нибудь еще?" – "Да". – "Скажите мне, что именно". – "Ваза". – "Что‑нибудь еще?" – "Да". – "Скажите мне теперь". – "Пятно". – "Что‑нибудь еще?" – "Нет".

Этот буквализм и это особое ограничение осознания предметов в реальности, составляя часть гипнотической ситуации, типичны для стадии сомнамбулического транса. Кроме визуального, существуют еще и звуковые ограничения: звуки, даже те, что возникают при общении между экспериментатором и субъектом, кажутся звучащими вне гипнотической ситуации. Так как у меня в тот вечер не было ассистента, проверить это звуковое ограничение мне не удалось. Однако с помощью незаметной черной нитки мне удалось уронить книгу за его спиной. Медленно, как будто он испытывал зуд, Хаксли поднял руку и почесал свое плечо. Реакции испуга я у него не наблюдал. Это также было характерной реакцией на многие неожиданные физические стимулы. Они объясняются прошлым опытом тела. Очень часто, как при развитии глубокого сомнамбулического транса, у субъекта одновременно возникала избирательная анестезия к физическим стимулам, не составляющим часть гипнотической ситуации, например, на физические стимулы, которые нельзя было понять, исходя из прошлого опыта. Это не удалось проверить в эксперименте с Хаксли, так как для проведения соответствующих тестов без нарушения общей гипнотической ситуации нужен был ассистент. Единственное иллюстративное средство, которое я использовал для выявления уровня спонтанной анестезии, состояло в том, что я пропустил иголку с ниткой через рукав пиджака, так, что нитка была не видна и удерживала иголку в потайном месте. Очень часто, при развитии спонтанной анестезии, субъект не сознавал стимулы. Для проведения теста такого рода легко можно изобрести и другие средства.

Хаксли был осторожно, косвенным образом выведен из состояния транса простым внушением так сесть в кресле, чтобы вернуть себе физическое и умственное состояние, в котором он находился в момент решения глубже изучить состояние "глубокой рефлексии".

Хаксли немедленно проснулся и тут же заявил, что полон решимости испытать на себе состояние глубокого транса. Хотя это заявление само по себе говорило о глубокой постгипнотической амнезии, я привлек его внимание к обсуждению того, что может быть сделано. Таким образом, стало возможным упоминание некоторых пунктов его поведения в глубоком состоянии транса. Это не пробудило у Хаксли никаких воспоминаний, и то, как он говорил о некоторых моментах эксперимента, показало, что ничего сложного и нового, отличного от других субъектов, в его поведении в состоянии глубокого транса не было. Он так же ничего не мог сказать о подробностях своего поведения в состоянии гипноза, когда его повторно ввели в глубокий транс, как ничего не знал о них до этого внушения.

Затем у Хаксли развился более глубокий транс, во время которого я, избегая всяких персональных указаний, давал ему команды, направленные на то, чтобы у него возникла частичная, избирательная и полная амнезия (под частичной амнезией подразумевалась какая‑то часть опыта, под избирательной – амнезия относительно избранных, возможно, не связанных между собой моментов опыта), восстановление забытого материала, а затем потеря восстановленного материала. У него также появилась каталепсия, которая проверялась следующим образом: я удобно усадил его в кресло, а потом создал ситуацию, представляющую собой прямую команду встать с кресла (взять книгу, лежащую на столе, положить ее на вон тот письменный стол и сделать это немедленно). При этом оказалось, что Хаксли не может встать с кресла и не понимает почему. (Удобное размещение его тела привело к положению, которое должно было быть скорректировано, прежде чем он сможет встать с кресла, а в данных ему командах не было и намека на внушение такой коррекции.) Поэтому он продолжал беспомощно сидеть в кресле, будучи не в состоянии встать и не понимая причины этого.

То же средство использовалось при демонстрации перед группой медиков опыта с анестезией нижней части тела. Субъекта в состоянии глубокого транса осторожно усадили в кресло, ведя с ним при этом отвлекающий разговор. Затем был установлен раппорт между ним и другим субъектом, которого попросили поменяться с ним местами. Второй субъект встал, подошел к креслу, где сидел первый субъект, и остался беспомощно стоять, так как первый субъект обнаружил, что: 1) он не в состоянии двигаться и 2) потеря способности стоять привела к потере ориентации относительно нижней части его тела и к общей анестезии, хотя об анестезии в предварительном обсуждении гипнотического эксперимента вообще не упоминалось. Это незаметное использование каталепсии, не распознанное субъектом, – наиболее действенное средство для углубления состояний транса.

Хаксли был удивлен потерей способности двигаться и удивился еще больше, обнаружив потерю ориентации относительно нижней части тела. Но в самое большое удивление повергло его наличие глубокой анестезии, которое я ему продемонстрировал. Он никак не мог понять всю последовательность событий. Он никак не связывал удобное размещение своего тела в кресле с незаметно индуцированной каталепсией с последующей анестезией.

Он вышел из состояния транса с сохранившейся каталепсией, анестезией и общей амнезией относительно всех ощущений в глубоком трансе. Он непроизвольно расширил команду и включил все ощущения во время транса, возможно, потому, что недостаточно четко слышал мои инструкции. Хаксли, сразу же переориентировался относительно времени, когда мы работали с глубокой рефлексией. Он затруднялся объяснить свое состояние неподвижности и выразил чрезвычайное удивление по поводу того, что он делал в состоянии глубокой рефлексии, из которого, по его предположению, он сейчас вышел, и что именно привело его к таким необъяснимым явлениям впервые за все время опытов. Он был очень заинтересован и, рассматривая нижнюю часть своего тела и исследуя ее руками, бормотал, что все это "весьма необычно". Он заметил, что может сказать о положении своих ног, только посмотрев на них, и что нижняя часть его тела, начиная с талии, неподвижна. Кроме того, он обнаружил, что у него наблюдается состояние анестезии. Он проверял это различными способами, прося меня подавать ему различные предметы, чтобы проделывать тесты. Например, он попросил меня положить ему лед на голую лодыжку, так как сам он не смог нагнуться. Наконец, после довольно продолжительного изучения, он повернулся ко мне и сказал: "Послушайте, вы выглядите спокойным и уверенным, а я нахожусь в большом затруднении. Из этого я делаю заключение, что вы как‑то незаметно нарушили у меня ощущение собственного тела. Не является ли это состояние результатом гипноза?"

Восстановление памяти восхитило его, но он по‑прежнему затруднялся в определении генезиса своей каталепсии и анестезии. Хаксли понимал, что для получения этого эффекта был использован какой‑то диссоциативный метод, но не мог установить связь между положением своего тела и конечными результатами.

Дальнейшие эксперименты в состоянии глубокого транса вызвали у него визуальные, звуковые и другие типы идеосенсорных галлюцинаций. В одном из опытов я с помощью пантомимы изобразил, что слышу, как открывается дверь, и вижу, как кто‑то входит в комнату, встаю, чтобы поздороваться, показываю на кресло, приглашая сесть, а потом поворачиваюсь к Хаксли – выразить надежду, что он чувствует себя удобно. Он ответил утвердительно и выказал удивление по поводу неожиданного возвращения своей жены, так как считал, что ее не будет дома весь день. (В кресле, на которое я указал, любила сидеть его жена и я это знал.) Он начал разговаривать с ней и, очевидно, в своей галлюцинации слышал ее ответы. Я прервал Хаксли вопросом о том, откуда он может знать, что это – его жена, а не гипнотическая галлюцинация. Он тщательно обдумал вопрос, а потом объяснил, что я не давал ему никаких внушений увидеть в галлюцинациях жену, что я так же, как и он сам, был удивлен ее приходом, что она была одета так, как оделась перед отъездом, и что раньше я ее не видел; следовательно, разумно предположить, что она была реальностью. После короткой паузы он вернулся к разговору с женой, очевидно, продолжая галлюцинировать ее реплики. Наконец, я привлек его внимание и сделал рукой жест, показывающий на исчезновение его жены. К своему полному удивлению он увидел, как его жена медленно исчезает. Тогда он повернул ко мне лицо и спросил, разбужу ли я его так, чтобы он полностью сохранил в памяти весь этот опыт. Я так и сделал, и Хаксли начал обсуждать все, что с ним происходило, делая какие‑то специальные пометки в своем блокноте, записывая мои ответы на те вопросы, которые он мне задавал. Он удивился, обнаружив, что, когда попросил его проснуться с сохранением неподвижности и анестезии, он подумал, что проснулся, но состояние транса у него сохранилось.

Потом он решил продолжить работу со своим гипнотическим галлюцинаторным опытом, и поэтому были проведены самые различные эксперименты (с положительными и отрицательными визуальными ощущениями, звуковыми, вкусовыми, обонятельными и осязательными галлюцинациями, кинестетическими ощущениями, чувством голода, жажды, усталости, слабости, ожидания и т. д.). Он оказался весьма компетентньм во всех отношениях, и когда его попросили галлюцинировать подъем в гору в состоянии глубокой усталости, частота его пульса увеличилась на двадцать ударов. При обсуждении этих опытов он выдвинул предположение, что хотя отрицательную галлюцинацию легко вызвать в глубоком трансе, сделать это в состоянии легкого и среднего транса гораздо труднее, поскольку отрицательные галлюцинации чаще всего разрушают ценности реального мира. Так, при индукции отрицательных галлюцинаций он обнаружил, что мой силуэт расплывается в каком‑то тумане.

Последующая работа с другими субъектами подтвердила и этот результат. Раньше я не исследовал этот эффект, возникающий при индукции отрицательных галлюцинаций в легком и среднем трансе.

Тут Хаксли вспомнил идентификацию номеров страниц в легком состоянии транса во время исследования гипермнезии и попросил, чтобы его подвергли таким же тестам в глубоком гипнозе. Вместе с ним мы осмотрели библиотечные полки и выбрали несколько книг, которые, как был уверен Хаксли, он не трогал уже в течение двадцати лет. (Оказалось, что одну из них он не читал никогда, а остальные пять действительно прочитал очень давно.)

В глубоком трансе, закрыв глаза, Хаксли внимательно слушал, как я, наугад открыв книгу, прочитал шесть строк из выбранного параграфа. В некоторых книгах он указывал номер страницы почти сразу же, а потом галлюцинировал эту страницу и начинал "читать" ее с того момента, где я останавливался. Кроме того, он указывал и повод, по которому когда‑то читал эту книгу. Он вспомнил, что две книги он рецензировал пятнадцать лет назад. В двух других он затруднился дать правильный номер страницы и назвал его только приблизительно. Он не смог галлюцинировать напечатанный текст и мог только дать краткое содержание страницы, но в сущности оно было правильным. Он не мог сказать, когда читал эти книги, но полагал, что это было более двадцати пяти лет назад.

Хаксли был в восторге от своих успехов, но заявил, что в этом интеллектуальном опыте при восстановлении памяти не было каких‑либо эмоциональных проявлений, говорящих о нем как о личности. Это привело к дискуссии по вопросам гипноза и "глубокой рефлексии", во время которой создалось ощущение, что Хаксли неоднозначно оценивал эти эксперименты. Хотя Хаксли был в восторге от своих гипнотических ощущений, поскольку они представляли для него определенный интерес и давали новые понятия, он в какой‑то степени оказался в затруднительном положении. Он понимал, что, в качестве чисто личного опыта, получал субъективную пользу от состояния "глубокой рефлексии", чего нельзя было сказать о гипнозе, который только увеличивал объем его знаний. "Глубокая рефлексия", как он заявил, давала ему определенные внутренние ощущения, игравшие значительную роль в его образе жизни. Во время обсуждения он неожиданно спросил, можно ли использовать гипноз для исследования его психоделических опытов. Его просьба была удовлетворена, но при выходе из состояния транса он сказал, что у него возникло чувство, что гипнотические ощущения во многом отличаются от ощущений, возникающих при "глубокой рефлексии". Как он объяснил, гипнотические ощущения не создают у него постоянного субъективного чувства, что он находится посередине своего психоделического опыта, и параллельно с "содержанием чувства" наблюдалось упорядоченное интеллектуальное содержание, в то время как "глубокая рефлексия" устанавливала глубокий устойчивый эмоциональный фон, на который он мог "сознательно и почти без усилий накладывать интеллектуальную картину своих мыслей". В конце Хаксли высказал полное сомнений замечание, что его краткий, но такой напряженный опыт с гипнозом не совсем еще понятен ему и что он не может предложить более разумного комментария, пока не поразмыслит над этим.

Он попросил ввести его в еще более глубокий транс, в котором ему были бы индуцированы более сложные явления, чтобы он смог более тщательно исследовать свою личность. Быстро оценив в уме все, что было сделано, и все, что можно еще сделать, я решил, что нужно вызвать глубокое состояние транса с возможностью диссоциативной регрессии, то есть процедура регрессии путем диссоциации его от определенной части прошлого жизненного опыта, который он мог рассматривать с точки зрения наблюдателя, находящегося в другой временной точке своего жизненного пути. Я. почувствовал, что лучше всего сделать это методом путаницы. На мое решение повлияло то, что я знал о неограниченных интеллектуальных способностях Хаксли и его любознательности, которые могли бы способствовать введению его в нужное состояние. К сожалению, у нас тогда не было магнитофона и мы не могли записать все детали внушений, с помощью которых Хаксли все глубже и глубже погружался в транс до такого состояния, чтобы перед ним "в полной ясности, в живой реальности" появился определенный эпизод его прошлой жизни, имевший для него актуальное значение. Это было намеренно туманное, однако многообещающее и обширное внушение. И я просто положился на его интеллект, предоставив Хаксли самому сделать выбор, который я даже не пытался предугадать. Конечно, были и другие внушения, но все они основывались на внушении, которое цитировалось выше. Я имел в виду не какую‑то определенную ситуацию, а, скорее, постановку сценического представления, так, чтобы Хаксли сам мог определить задачу. Я даже не пытался размышлять о том, что могли значить для него мои внушения.

Вскоре стало очевидным, что у Хаксли возникает интенсивная гипнотическая реакция. Он поднял руку и довольно громко и настойчиво сказал: "Послушайте, Милтон, вы не возражаете, если я предложу вам подняться наверх? Здесь внизу происходят чрезвычайно интересные вещи, а ваш беспрерывный разговор отвлекает и ужасно раздражает меня".

Более двух часов Хаксли сидел с открытыми глазами, напряженно глядя перед собой. Игра воображения на его лице была быстрой и явно говорила о смущении. Частота его пульса и дыхания неожиданно и необъяснимо изменялись. Каждый раз, когда я делал попытку заговорить с ним, Хаксли поднимал руку, а иногда голову, и говорил так, будто я находился над ним на какой‑то высоте, и часто с раздражением просил меня замолчать.

Почти через два часа он неожиданно взглянул на потолок и с некоторым замешательством заметил: "Послушайте, Милтон, произошло неприятное затруднение. Мы не знаем вас. Вы не принадлежите к кругу наших знакомых. Сейчас вы сидите на краю оврага, наблюдая за нами обоими, и никто из нас не знает, кто говорит с вами; а мы находимся в вестибюле, глядя друг на друга с чрезвычайным интересом. Мы знаем, что вы – тот самый человек, который может определить нашу идентичность. Но самое интересное то, что мы оба уверены, что мы знаем это, и что второй из нас – не реальный человек, а просто умственный образ прошлого или будущего. Но вы должны решить этот вопрос вопреки времени и расстоянию, разделяющим нас, и несмотря на то, что мы вас даже не знаем. Я считаю, что это чрезвычайно интересное затруднение. Я – это он, а он – это я? Ну, Милтон, или как вас там зовут". Хаксли высказывал и другие замечания с одинаковым значением, которые нельзя было записать, а его голос становился все более настойчивым. Вся ситуация оказалась для меня весьма сложной и запутанной, но мне было ясно, что в силу вступили временные и пространственные диссоциации.

Удивляясь, но оставаясь внешне спокойным, я решил вывести Хаксли из состояния транса, приняв частичные сведения и сказав следующее: "Где бы вы ни были, что бы вы ни делали, слушайте внимательно, что я вам скажу, и медленно, потихоньку, спокойно начинаете делать это. Чувствуйте себя отдохнувшим и спокойным, ощутите в себе потребность установить контакт с моим голосом, со мной, с ситуацией, которую я собой представляю, необходимость вернуться к делам, относящимся и ко мне, не так ух давно относившимся и ко мне, и оставьте позади, но так, чтобы по просьбе вспомнить это, практически все, имеющее важное значение: зная и не зная о том, что это доступно, по команде. А теперь смотрите, все хорошо, вы сидите здесь, окончательно проснулись, отдохнули, чувствуете себя спокойно, удобно и готовы к обсуждению того, что здесь происходит".

Хаксли проснулся, протер глаза и сказал: "У меня сильное ощущение, что я был в глубоком трансе и что это был один из самых бесплодных экспериментов. Я помню, как вы внушали, чтобы я все глубже и глубже погружался в транс, и я чувствовал, как все больше и больше поддаюсь вашему внушению, и хотя я понимаю, что прошло много времени, я действительно считаю, что состояние "глубокой рефлексии" было бы более плодотворным".

Так как он не задал специального вопроса о времени, я начал беспорядочный разговор, в котором Хаксли сравнил определенную, но смутную оценку реальности в легком трансе с явно уменьшившимся пониманием внешней обстановки в среднем трансе, который сопровождался особым ощущением комфорта, так что эта внешняя реальность, в любой заданный момент, становится закрепленной актуальностью.

Потом я спросил его о реальностях в глубоком трансе, из которого он только что вышел. Задумавшись, Хаксли ответил, что смутно припоминает ощущение, будто он впадает в состояние глубокого транса, но никаких воспоминаний, связанных с этим, у него нет. После короткого обсуждения гипнотической амнезии и вероятности ее появления у него, Хаксли рассмеялся и заявил, что было бы интересно обсудить такую тему. После длительной беседы я наобум спросил его: "В каком вестибюле вы поставили бы это кресло?" – и указал на близстоящее кресло. Его ответ был замечателен: "Ну, Милтон, это самый необычный вопрос, который я когда‑либо от вас слышал. Ужасно необычный! Он не имеет для меня никакого значения, но слово "коридор" дает странное ощущение сильного тепла. Это чрезвычайно удивительно!".

Он на несколько минут погрузился в размышления и наконец заявил, что, если бы этот вопрос имел для него какой‑то смысл, он, несомненно, был бы какой‑то мимолетной, скоротечной изотерической ассоциацией. Поговорив с ним на какую‑то отвлеченную тему, я заметил: "Кстати, о том крае, на котором я сидел: насколько глубок был тот самый овраг?". Хаксли ответил: "Ну, Милтон, вы можете быть ужасно загадочным! Эти слова "коридор", "овраг", "край" оказывают на меня необычное воздействие. Это нельзя описать словами. Давайте посмотрим, смогу ли я приписать им какое‑то значение!". В течение почти пятнадцати минут Хаксли тщетно пытался закрепить какие‑то значения ассоциации с этими словами, то и дело заявляя, что мое не намеренное, но скрытое их использование подразумевает полную уверенность, что здесь есть какое‑то значение, которое должно быть понятным и для него. Наконец он с воодушевлением сказал: "Теперь я понимаю. Удивительно, как это ускользало от меня. Я полностью сознаю, что вы ввели меня в состояние транса, и, бесспорно, эти слова имеют к нему непосредственное отношение. Интересно, смогу ли я восстановить мои ассоциации".

После двадцати минут молчаливого, очевидно, глубокого размышления, Хаксли заметил: "Если эти слова действительно имеют какой‑то смысл, я должен признать, что у меня глубокая гипнотическая амнезия. Я попытался развить сейчас состояние "глубокой рефлексии", но оказалось, что все время думаю о моих опытах с местами. Мне трудно оторваться от этих мыслей. У меня было ощущение, что я использую их, чтобы сохранить свою амнезию. Не посвятить ли нам следующие полчаса обсуждению других вопросов, чтобы понять, не возникнет ли у меня какое‑то непроизвольное воспоминание в связи со словами "коридор", "край" и "овраг"?".

Мы говорили на различные темы, пока Хаксли не сказал: "Эти слова дают мне совсем необычное ощущение тепла, но я ужасно беспомощен. Я считаю, мне нужно целиком положиться на вас, чтобы этого не было. Это необычно, весьма необычно".

Я намеренно не обратил внимания на это замечание, но в течение последующего разговора заметил на лице Хаксли задумчивое удивление, хотя он и не делал никаких попыток заставить меня прийти ему на помощь. Через некоторое время я спокойно, но выразительно произнес: "Ну, теперь, вероятно, все это доступно". Хаксли, который удобно полулежал в кресле, резко выпрямился, с удивлением и замешательством глядя на меня, а потом быстро заговорил. Мне удалось записать лишь некоторые замечания из этого потока слов.

Слово "доступно" вызвало возвращение какого‑то амнестического покрывала, оставив открытыми удивительные субъективные ощущения, которые были как бы стерты словами "оставить позади" и восстановлены словами "станут доступными".

Как объяснил Хаксли, теперь он понимает, что у него возникло состояние глубокого транса, весьма далекое от его состояния "глубокой рефлексии". При "глубокой рефлексии" существовало пусть ослабленное, незаметное и не имеющее важного значения осознание внешней реальности, чувство пребывания в состоянии субъективного осознания, и можно было легко и свободно погрузиться в воспоминания о прошлом. Вместе с этим у него оставалось чувство, что эти, хотя и яркие, воспоминания, ощущения, знания прошлого – не более чем правильно выстроенная выразительная линия психологических ощущений, на основе которых формируется глубокое приятное субъективное эмоциональное состояние и из которых вытекают значимые понятия, немедленно используемые сознанием.

Теперь он знал, что возникшее у него глубокое состояние транса носило совершенно иной характер. Внешняя реальность могла проникать в это состояние, но приобретала новый вид субъективной реальности. Например, когда я был включен в часть его.глубокого состояния транса, я не был там определенным человеком с определенной идентичностью. Он считал меня кем‑то, кто был ему известен в какой‑то смутной, не имеющей важного значения неопределенной связи.

Помимо моего "реального существования" здесь имел место еще и тип реальности, с которой почти каждый встречается в своих снах, мечтах и которую никто не ставит под сомнение. Вопреки всему, такая реальность воспринимается полностью без каких‑либо сомнений и вопросов, без сравнений и противоречий, как объективно и субъективно подлинное и находящееся в связи с другими реальностями.

Находясь в состоянии глубокого транса, Хаксли оказался в глубоком широком овраге с очень крутым склоном, на самом краю которого сидел я, носитель малозначащего для него имени и олицетворение раздражения.

Перед ним, на огромном пространстве, покрытом сухим песком, лежал на животе голый ребенок. Принимая все это как должное, Хаксли смотрел на ребенка, удивляясь его поведению, пытаясь понять беспорядочные движения его рук и ног. Он почувствовал, что испытывает смутное любопытство и удивление, как будто он сам и есть этот ребенок и глядит на мягкий песок, пытаясь понять, что это такое.

Чем больше он наблюдал за ребенком, тем сильнее я его раздражал, так как старался начать с ним разговор. При попытках этого его нетерпение нарастало, и он просил меня замолчать. Хаксли обернулся и заметил, что ребенок растет у него на глазах, начинает ползать, сидеть, стоять, ходить, играть, говорить. С изумлением он наблюдал за растущим у него на глазах ребенком, чувствовал его субъективные ощущения познания, обучения, эмоций. Он в искаженной временной связи следовал за его многочисленными ощущениями, пройдя с ним младенчество, детство, школьные годы, отрочество, юность, совершеннолетие. Он наблюдал за развитием ребенка, чувствовал его физические и субъективные умственные ощущения, сочувствовал ему, радовался вместе с ним, думал, удивлялся и учился вместе с ним. Он чувствовал себя одним целым с этим ребенком и продолжал наблюдать за ним, пока наконец не понял, что тот достиг совершеннолетия. Он подошел ближе – посмотреть, что разглядывает молодой человек, и неожиданно понял, что это он сам, Олдос Хаксли, и что этот Олдос Хаксли смотрел на другого Хаксли, который уже перешел полувековой рубеж, и они оба стоят в одном коридоре; и здесь он сам, которому уже пятьдесят два года, глядел на самого себя, на Олдоса, которому всего двадцать три. Затем двадцатитрехлетний и пятидесятидвухлетний Олдос, очевидно, одновременно поняли, что глядят друг на Друга, и в уме каждого из них появились очень интересные вопросы. Одним из них было: "Неужели я буду выглядеть так в пятьдесят два года?" и "Неужели я выглядел так в двадцать три года?". И каждый прекрасно понимал вопрос другого, хотя и не произнесенный вслух. Каждый считал вопрос другого представляющим значительный интерес, и каждый пытался определить, какой из этих вопросов отвечает реальной действительности, а какой является "простым субъективным ощущением, проецированным извне в форме галлюцинации".

Для каждого из них первые двадцать три года были открытой книгой, все воспоминания и события были ясны и понятны, и они оба сознавали, что эти воспоминания являются общими для них обоих, и каждому из них только глубокие раздумья давали возможное объяснение того, что происходило между двадцатью тремя и пятьюдесятью двумя годами.

Они рассматривали коридор (этот "коридор" не был чем‑то определенным и законченным) и видели вверху меня, сидящего на краю оврага. Оба знали, что человек, сидящий там, имеет для них какое‑то смутное значение, что его зовут Милтон, и они оба могут с ним разговаривать. Они оба подумали, может ли этот человек слышать их, но проверить это им не удалось, так как оказалось, что они говорят одновременно и раздельно говорить не могут.

Медленно, вдумчиво изучали они друг друга. Лишь один из них был реален. Другой был образом памяти или проекцией самообраза. Разве не пятидесятидвухлетний Олдос должен обладать всеми воспоминаниями от двадцати трех до пятидесяти двух лет? Но как он может, обладая ими, видеть Олдоса двадцати трех лет без тех возрастных изменений, что произошли с ним за эти годы? Чтобы так четко видеть Олдоса в возрасте двадцати трех лет, он должен вычеркнуть из своей памяти все последующие воспоминания. Но если реален Олдос двадцатитрехлетний, почему он не может намеренно сфабриковать воспоминания для тех лет, что прошли между двадцатью тремя и пятьюдеся