Святые, монахи и императоры

Не без основания Византию называли «образом небесного Иерусалима». Религия пронизывала жизнь византийцев во всех ее аспектах: византийские праздники были праздниками религиозными, состязания в цирке начинались с пения церковных гимнов, а торговые сделки заключались призыванием имени Троицы и запечатлевались крестным знамением. Сегодня, в небогословскую эру, нам уже почти невозможно представить, насколько жгучий интерес к религиозным вопросам ощущался во всех слоях тогдашнего общества — у мирян и клириков, у необразованных бедняков и ученых богословов и придворной знати. Григорий Нисский так описывает нескончаемые богословские дискуссии в Константинополе во время Второго вселенского собора:

Они заполонили весь город: парки, рынки, перекрестки, аллеи. Люди в потрепанной одежде, менялы, торговцы снедью — все были заняты спорами. Если вы просите вернуть вам сдачу, вам отвечают философскими рассуждениями о рожденном и нерожденном; если поинтересуетесь ценой буханки хлеба, услышите, что Отец больше Сына, а если спросите, приготовленали ванна, слуга ответит, что Сын был сотворен из ничего [16].

Эта примечательная жалоба передает атмосферу, в какой созывались соборы. Страсти разгорались настолько, что заседания отнюдь не всегда проходили достойно и благочинно. «Синоды и соборы я приветствую издали, — сухо замечал Григорий Назианзин, — ибо знаю, как они беспокойны». «Никогда более не сяду я в этом собрании цапль и гусаков» [17]. Порой отцы прибегали к сомнительным средствам аргументации: так, Кирилл Александрийский в борьбе против Нестория беззастенчиво подкупал двор и терроризировал население Эфеса вооруженными отрядами монахов. Но к невоздержности в методах Кирилла побуждало всепоглощающее желание отстоять правое дело, а ожесточенные споры среди христиан распалялись ревностью о христианской вере. Быть может, накал страстей лучше, чем апатия [18]. Православная церковь признает, что соборы были собранием несовершенных людей, но полагает, что этими несовершенными людьми водительствовал Святой Дух.

Византийский епископ был не только недосягаемым иерархом, участником соборов; во многих случаях он был также настоящим отцом для своего народа, другом и защитником, к которому народ с доверием обращался в нужде и беде. Забота о бедных и угнетенных, которую проявлял Иоанн Златоуст, была присуща и многим другим епископам. Например, Иоанн Милостивый, патриарх Александрии (+ 619), обращал все достояние своего престола на помощь тем, кого он называл своими братьями и сестрами, бедняками; а когда его собственных средств не хватало, он просил других. Современник вспоминает: «Он обычно говорил, что если кто без злого умысла возьмет рубашку у богатого, чтобы отдать ее бедному, тот не согрешит» [19]. «Тех, кого вы зовете бедными и нищими, — говорил Иоанн, — тех самых я называю моими господами и помощниками. Ибо они, и только они, могут помочь нам обрести Царство Небесное» [20]. Церковь в Византии не пренебрегала своим социальным долгом, и дела милосердия составляли одну из ее главных задач.

Важнейшую роль в религиозной жизни Византии, как и всех православных стран, играло монашество. Верно говорят, что «лучшим путем для проникновения в православную духовность является вхождение в нее через монашество». «Православие отличается большим разнообразием форм своей духовной жизни, из которых наиболее классической остается монашество» [21]. Монашеская жизнь как особый институт впервые возникла в IV в. в Египте и Сирии, откуда быстро распространилась по всему христианскому миру. Тот факт, что развитие монашества началось сразу же после обращения Константина, в момент прекращения гонений и легализации христианства, отнюдь не случаен. Монахи с их суровыми правилами были мучениками эпохи, когда мученичество крови прекратилось, они составляли противовес благополучному христианскому миру. В византийском обществе людям грозила опасность забыть, что Византия — образ и символ, а не реальность, опасность отождествить Царство Божье с земным царством. Удаляясь от мира в пустыню, монахи исполняли пророческое и эсхатологическое служение в жизни церкви. Они напоминали христианам, что Царство Божье не от мира сего.

Монашество имеет три основные формы. Все они возникли в Египте около 350 г., и все они до сих пор сохраняются в Православной церкви. Во–первых, есть отшельники–аскеты, живущие в одиночестве в хижинах, пещерах и даже гробницах, среди ветвей или на вершинах столпов. Великим примером отшельнической жизни служит жизнь основателя монашества св. Антония Египетского (251–356). Во–вторых, существует киновия, общежительное монашество, когда монахи живут общиной в монастыре, подчиняясь общему правилу. Зачинателем киновийного монашества был св. Пахомий Египетский (286–346), автор правила, позднее использованного св. Бенедиктом на Западе. Пламенным сторонником киновий был Василий Великий, чьи аскетические сочинения оказали формирующее воздействие на восточное монашество, хотя Василия, видимо, вдохновлял скорее пример Сирии, чем монастыри Пахомиева устава, которые он посещал. Подчеркивая социальный аспект монашества, Василий говорил, что монастыри должны заботиться о больных и бедных, содержать больницы и приюты, а также непосредственно содействовать благополучию общества в целом. Но вообще восточное монашество было гораздо менее деятельным, чем западное: в православии главное дело монаха — молитва: именно молитвой он служит ближним. Важно не столько то, что монах делает, сколько то, каков он есть.

Наконец есть третья форма монашеской жизни, промежуточная между первыми двумя: жизнь полуотшельническая, «средний путь». При этом вместо единой строго организованной общины имеется свободное объединение маленьких поселений, каждое из которых насчитывает от двух до шести монахов, ведущих совместную жизнь под руководством старейшего. Крупными центрами полуотшельнической жизни в Египте были Нитрия и Скит, откуда к концу IV в. вышло много выдающихся монахов: Аммон, основатель Нитрийского монастыря, Макарий Египетский и Макарий Александрийский, Евагрий Понтийский, Арсений Великий. (Полуотшельническая система монашества встречается не только на востоке, но и на крайнем западе — в кельтском христианстве.) С самого начала монашеская жизнь и на востоке, и на западе рассматривалась как возможное призвание не только для мужчин, но и для женщин; на территориях, входивших в область византийского влияния, существовало множество общин монахинь.

Из–за своих монастырей Египет в IV в. считался второй Святой землей, и паломники в Иерусалим почитали за непременную обязанность посетить обители нильских аскетов. В V и VI вв., при св. Евфимии Великом (+ 473) и его ученике св. Савве (+ 532), центр монашеского движения переместился в Палестину. Основанный св. Саввой монастырь в долине Иордана непрерывно просуществовал до наших дней; именно к этой общине принадлежал Иоанн Дамаскин. Почти столь же древней является другая сохранившаяся до сегодняшнего дня обитель — монастырь св. Екатерины на Синае, основанный императором Юстинианом (царствовал в 527–565 гг.). После того как Палестина и Синай оказались в руках арабов, первенство в византийском монашестве перешло в IX в. к Студийскому монастырю в Константинополе. Св. Феодор, ставший настоятелем монастыря в 799 г., вдохнул в него новую жизнь: он пересмотрел устав и привлек большое число новых монахов.

С Х в. главным центром православного монашества становится Афон — гористый полуостров северной Греции, омываемый Эгейским морем и увенчанный пиком высотой 1935 метров над уровнем моря. Известный под именем «Святой горы», Афон насчитывает двадцать «правящих» монастырей и большое число более скромных обителей, а также отшельнических келий. Весь полуостров целиком отдан под монашеские поселения; говорят, что в дни расцвета на нем проживало около сорока тысяч монахов. Только из Большой лавры, старейшего из двадцати правящих монастырей, вышли двадцать шесть патриархов и более ста сорока четырех епископов: одно это дает представление о значении Афона в истории православия.

Православное монашество не знает подразделения на «ордены». На западе монах принадлежит к картузианскому, цистерцианскому или другому ордену; на востоке он просто является членом одного великого братства всех монахов и монахинь, хотя, разумеется, приписан к определенной обители. Западные авторы порой называют православных монахов «монахами Василия» или «монахами Василиева ордена», но это неверно. Св. Василий — выдающаяся фигура в православном монашестве, но он не был основателем ордена, и хотя два его труда известны под именем «Большего правила» и «Меньшего правила», их никоим образом нельзя сравнивать с «Правилом» св. Бенедикта.

Характерной фигурой в православном монашестве является фигура старца. Старец — это монах, обладающий особым даром духовной проницательности и мудрости, которого другие монахи и миряне выбирают себе в руководители и духовные наставники. Старец может быть священником, а может и оставаться простым монахом, он не получает особого посвящения в старцы, но приводится к своему служению прямым водительством Святого Духа. Причем к этому виду служения могут быть призваны как мужчины, так и женщины: православие знает как «духовных отцов», так и «духовных матерей». Старец конкретно и практически знает, какова воля Божья в отношении каждого из людей, пришедших к нему за советом: в этом особый дар старца, его харизма. Самым ранним и прославленным из монахов–старцев был сам св. Антоний. Первую половину жизни, от восемнадцати до пятидесяти пяти лет, он провел в удалении от мира и одиночестве, а затем, по–прежнему живя в пустыне, отказался от строгого затворничества и начал принимать посетителей. Вокруг Антония собралась группа учеников, а помимо них приходили самые разные люди, порой из отдаленнейших мест, чтобы спросить его совета. Поток посетителей был столь интенсивен, что св. Антоний, по словам его биографа Афанасия, сделался врачом для всего Египта. У Антония было много последователей, и–в большинстве случаев ход событий следовал тому же образцу: удаление от мира, чтобы вернуться. Сперва монах должен уединиться и в тишине научиться истине о Боге и о самом себе. Затем, после долгого и сурового приуготовления в одиночестве, стяжав необходимый для старца дар проницания, он может растворить двери своей кельи и принимать людей, которых ранее избегал.

В центре христианского устроения Византии стоял император. Он считался не заурядным правителем, а представителем Бога на земле. Если Византия была иконой Небесного Иерусалима, то земная монархия императора была образом, или иконой, Царства Бога на небесах. В церкви люди простирались ниц перед иконой Христа, а во дворце — перед живой иконой Бога: императором. Дворец с его подобными лабиринту переходами, придворный церемониал, тронный зал, где рычали механические львы и пели механические птицы, — все это призвано было подчеркнуть статус императора как наместника Бога. «Посредством всего этого, — писал император Константин VII Багрянородный, — мы изображаем гармоническое движение Бога–Творца вокруг этой вселенной, в то время как императорская власть сохраняется в должной соразмерности и упорядоченности». Император занимал особое место в богослужении: конечно, он не мог служить евхаристию, но причащался в алтаре «подобно священникам»: брал освященный хлеб в руки и пил из чаши, в то время как народ принимал таинство из лжицы. Император также произносил проповеди и во время некоторых праздников кадил в алтаре. Облачения, принятые сегодня у православных епископов, — это те облачения, которые некогда носил император.

Византийская жизнь представляла собой единое целое. Не существовало четкой разграничительной линии между религиозным и светским, между церковью и государством: они рассматривались как части единого организма. Так что император неизбежно должен был играть активную роль в делах церкви. Но в то же время несправедливо обвинять Византию в цезарепапизме, в подчинении церкви государству. Хотя церковь и государство действительно составляли единый организм, внутри него существовали два различных элемента: священство (sacerdotium) и власть императора (imperium). Несмотря на тесное сотрудничество, каждый из элементов имел собственную независимую сферу деятельности. Между ними существовала «симфония», или «гармония»: ни один не осуществлял абсолютный контроль над другим.

Такова доктрина, изложенная в крупнейшем кодексе византийского права, составленном при Юстиниане (см. шестую Новеллу), и воспроизведенная во множестве других византийских текстов. Возьмем, к примеру, слова императора Иоанна Цимисхия: «Я признаю две власти: священническую и императорскую. Творец вверил первой заботу о душе, а второй — попечение о людских телах. Пусть ни одна из властей не подвергается нападкам, дабы мир мог процветать». В компетенцию императора входили созыв соборов и реализация их постановлений, однако император не имел права диктовать содержание этих постановлений. Только епископы, собравшиеся на собор, были правомочны решать, в чем истинная вера. Епископы были поставлены от Бога, чтобы учить вере, в то время как император призван был выступать защитником православия, а не его глашатаем. Такова была теория, а в значительной мере также и практика. Не исключено, что во многих случаях императоры беззастенчиво вмешивались в церковные дела, но когда речь заходила о серьезных вопросах, церковные власти быстро давали понять, что у них есть собственная воля. Например, целый ряд императоров решительно поддерживал иконоборчество, и тем не менее церковь успешно отразила его. В истории Византии церковь и государство тесно взаимодействовали между собой, но отнюдь не находились в отношениях господства и подчинения.

Сегодня многие — и не только извне, но также изнутри Православной церкви — резко критикуют Византийскую империю и ту идею христианского общества, которую она олицетворяла. Но можно ли считать, что византийцы всецело заблуждались? Они верили, что Христос, живший на земле как человек, искупил каждую сторону человеческого бытия, а потому возможно крестить не только отдельных людей, но и общество и его дух в целом. Таким образом, они стремились к такому устроению общества, которое было бы полностью христианским в принципах управления и в повседневной жизни. Фактически Византия была не чем иным, как попыткой вывести все возможные следствия из воплощения Христа и применить их на практике. Конечно, такая попытка была сопряжена с известным риском: в частности, византийцы зачастую отождествляли земное царство Византии с Царством Бога, а греков — точнее, «ромеев», если воспользоваться самообозначением византийцев — с народом Божьим. Конечно, Византии часто недоставало сил, чтобы подняться на высоту собственного идеала, и такая недостача порой оказывалась весьма прискорбной и даже катастрофической. Рассказы о византийском двоедушии, насилии, жестокости слишком хорошо известны чтобы нуждаться в повторении. Они правдивы — но составляют только часть правды. Ибо за всеми недостатками Византии всегда различима великая перспектива, вдохновлявшая византийцев: утвердить здесь, на земле, образ небесного божественного правления.