Кризис в октябре–ноябре 1939 года 5 страница

В пять вечера этот неутомимый офицер вновь встретился со Штюльпнагелем; в ходе встречи обсуждались «указания войскам» и другие связанные с этим вопросы. Затем они с Фидлером допоздна скрупулезно занимались множеством различных технических аспектов, которые требовали решения. Гроскурт, однако, не чувствовал усталости; его поддерживала и подбадривала мысль о том, что в результате этих упорных, тщательно спланированных и решительно осуществляемых действий они наконец достигнут желанной конечной цели. Его оптимизм выразился в последних строчках записи, сделанной в дневнике о событиях, произошедших 2 ноября: «Складывается впечатление, что действия будут предприняты».

В таком же напряженном ритме прошли 3 и 4 ноября; Гроскурт был настолько занят, что записал в личный дневник не более двадцати слов. Эти записи включали информацию о возвращении руководителей ОКХ, причем, как отмечалось, складывалось впечатление, что Гальдер настроен очень решительно. 4 ноября работа велась с удвоенной энергией, и к концу дня все предусмотренные планом подготовительные мероприятия были практически завершены. В 18.00 состоялась встреча Гроскурта с Вагнером, на которой были подведены итоги. Спустя два часа Гроскурт обсуждал со Штюльпнагелем судьбоносный (как впоследствии выяснилось) вопрос: следует ли предпринять меры к охране ОКХ на случай возможного нападения? В ходе обсуждения пришли к выводу, что подобные профилактические меры будут весьма заметными, поэтому было решено ничего в этом плане не предпринимать.

Гальдер вернулся из поездки, укрепившись в своей решимости действовать. В ходе поездки навряд ли он услышал хоть слово о готовности к неповиновению Гитлеру и невыполнению его приказов. В то же время в результате посещения штабов пяти армий, расположенных в секторах групп армий «А» и «Б», которые и являлись главным ударным звеном планируемого наступления, было собрано огромное количество информации о чисто военных аспектах ситуации, позволивщей Гальдеру сделать совершенно ясный и категоричный вывод, который он записал в своем дневнике под заголовком «Вопросы, заслуживаю – щие внимания»: «Наступление, имеющее далеко идущие цели стратегического характера, в настоящее время невозможно».

Убежденность Гальдера в своей правоте придала ему решимости; он был готов действовать быстро и энергично, что в целом было нехарактерно для него в тот кризисный период. В то время как Браухич в течение всего 4 ноября готовил себя к тому, чтобы пережить и перетерпеть наступавший кошмар, Гальдер, проявляя волевой настрой, предпринимал все усилия для того, чтобы попытаться сорвать планы нацистского фюрера. Штюльпнагель, который, скорее всего, доложил утром 4 ноября Гальдеру о предпринятых за эти дни шагах, получил поручение сообщить Беку и Герделеру, чтобы те были в полной готовности к тому, чтобы приступить к выполнению возложенных на них обязанностей; Штюльпнагель благоразумно перепоручил это Гроскурту. Вагнер был направлен к Шахту, чтобы также предупредить того о готовности; в качестве предлога для этой встречи была использована необходимость получить консультации относительно возможных валютно–финансовых проблем в случае оккупации Бельгии. Остер, контакта с которым Гальдер старался обычно избегать, на этот раз был специально вызван в Цоссен; Гальдер попросил его «извлечь из запасников» подготовленный им план переворота в 1938 году и изучить, что можно будет использовать сейчас. Для этого Гальдер попросил его встретиться со Штюльпнагелем и сверить старый план с теми разработками, которые уже имелись у заместителя Гальдера. Встреча Остера и Штюльпнагеля состоялась сразу после беседы первого с Гальдером. Уезжая из Цоссена, Остер был под впечатлением той решимости, которую продемонстрировали оба генерала; он видел, что ведется подготовка к действительно серьезным действиям. Штюльпнагель сообщил ему о танковом корпусе, который должен был войти в город, и озвучил имя генерала, который этим корпусом командовал. Гальдер, прощаясь с Остером, находился в приподнятом расположении духа; когда он провожал Остера до двери, тот искренне пожелал ему принять «великое решение со всей силой и твердостью»; при этих словах он увидел, что на глаза Гальдера навернулись слезы.

Убедившись, что Гальдер настроен действовать, участники оппозиции передали ему документ, который был их главным «боевым зарядом» и который должен был сыграть, по расчетам оппозиции, решающую роль в том, чтобы Гальдер наконец отдал приказ о начале переворота. За два дня до этого Остер, Донаньи и Гизевиус позвонили генералу Томасу, чтобы посоветоваться с ним, что могло бы побудить начальника штаба сухопутных сил к решительным действиям. Томас в ходе беседы обрисовал самые мрачные перспективы вовлечения Германии в крупномасштабную войну с чисто экономической точки зрения. Было всесторонне обсуждено, как все это подать таким образом, чтобы оказать максимальное воздействие на Гальдера. В конце концов решили, что Донаньи и Гизевиус изложат все аргументы в форме политической записки, которая и станет «последним снарядом в бумажном артобстреле Гальдера». Поскольку Томас по своим служебным обязанностям часто встречался с Гальдером, было решено, что именно он передаст этот документ, ибо его визит ни у кого не вызовет подозрений; в ходе беседы он собирался подкрепить аргументы, изложенные в записке, своими собственными соображениями и выкладками экономического характера.

На следующее утро Донаньи и Гизевиус, встретившись дома у последнего, разработали и составили документ, главный акцент в котором был сделан на то, что наступление на Западе приведет войну к такой точке, откуда пути к отступлению уже не будет, и события начнут развиваться необратимо с катастрофическими для Германии последствиями. В настоящий момент, подчеркивалось в записке, дорога к миру еще открыта. Попытка воспользоваться этой возможностью была сделана через Ватикан, и первые поступающие сообщения являются обнадеживающими. Союзники однозначно выступают за заключение мира с таким правительством Германии, которому можно было бы доверять. Встреча Гальдера с Томасом состоялась 4 ноября 1939 года в 15.30. Начальник штаба сухопутных сил принял посетителя весьма радушно. В течение всего дня Гальдер занимался делами, связанными с попыткой захвата власти, которая должна была осуществиться на следующий день. Томас почувствовал, что пытается наставить на путь истинный того, кто и так уже на него стал. Передав Гальдеру подготовленный Донаньи и Гизевиусом документ, Томас со всей убедительностью и красноречием, на которые был способен, изложил все имевшиеся у него аргументы в пользу того довода, что нарушение Германией нейтралитета Бельгии, Голландии и Люксембурга вызовет такие ответные действия со стороны практически всего мира, что в конце концов это приведет к катастрофическим для Германии последствиям. Она не сможет получать железную руду из Швеции, медь – из Югославии, а также нефть и нефтепродукты из Румынии. Соединенные Штаты используют всю свою экономическую мощь, чтобы усугубить проблемы Германии. А для того чтобы удерживать контроль за побережьем Фландрии, Германии придется вести бесконечную войну. Потребности в снабжении всем необходимым у сухопутных сил будут огромными, и их невозможно будет удовлетворить, поскольку аналогичные потребности флота и военно–воздушных сил также резко возрастут. Гальдер слушал внимательно и благосклонно и, казалось, разделял точку зрения Томаса. Необходимо сделать все, сказал он, чтобы не допустить столь ужасающего и катастрофического развития событий. Чувствовалось, что он по–прежнему настроен решительно. К сожалению для Томаса, который был против попыток убийства Гитлера по религиозным и другим причинам, Гальдер затронул этот вопрос, причем подчеркнул, что именно его успешное осуществление было бы самым подходящим решением в данной обстановке.

Мысль о том, чтобы убить Гитлера и таким путем разом разрубить гордиев узел и решить целый ряд проблем, становилась все более привлекательной для оппозиции по мере того, как к концу октября 1939 года в ее рядах усиливались пессимистические настроения, а некоторые из ее членов были близки к отчаянию. Однако мнение многих по этому вопросу резко отличалось от точки зрения Гальдера. Начальник штаба сухопутных сил видел в убийстве Гитлера замену переворота. Он никогда не верил в то, что у переворота есть серьезные шансы на успех, и не хотел в этой связи брать на себя личную ответственность. Убийство Гитлера было для него другим вариантом действий, не связанным с переворотом. Хотя некоторые члены оппозиции также были согласны рассматривать возможность убийства Гитлера, они шли на это лишь потому, что не верили в возможность убедить Гальдера участвовать в перевороте, если в нем откажется участвовать Браухич. Для них это было в буквальном смысле слова последней возможностью попытаться изменить ситуацию, и чем отчаянней казалось положение, тем более они были готовы пойти на эту крайнюю меру. Подобный подход был характерен для Герделера, который в силу своего характера, религиозных чувств и морально–этических принципов до самого конца отказывался согласиться с таким вариантом действий. Как и Бек, Герделер был решительно настроен против того, чтобы нарушать одну из десяти заповедей; он не хотел строить новую Германию на основе политического убийства, оставляя эту практику своим врагам–нацистам. Однако временами и Герделер, в порыве отчаяния, кричал, что он готов сам совершить это убийство, и сделал бы это, если бы не именно ему было труднее всех это сделать, поскольку у него была наименьшая возможность, по сравнению с другими, подойти на достаточно близкое расстояние к тирану[133].

Именно вопрос о том, как приблизиться к Гитлеру, и был основным камнем преткновения вплоть до 20 июля 1944 года. Круг тех, кто мог бы успешно выполнить это задание, был крайне узок. Многие предлагали себя в качестве добровольцев для выполнения этого задания, но их кандидатуры приходилось отклонять, поскольку у них не было практически никаких шансов на успех. По той же причине было отклонено аналогичное предложение Вернера Хаага, работавшего в МИДе. Хааг находился в близких и доверительных отношениях с Эцдорфом; однажды в ходе обсуждения этой проблемы – а Эцдорф также был сторонником организации убийства Гитлера – Хааг вызвался осуществить эту акцию. Он вспомнил, что во время официальных похорон, а также при возложении венков к памятникам Гитлер сам клал венок, который, естественно, к месту возложения нес кто–то другой и в надлежащий момент уже передавал Гитлеру. Если бы Хааг сумел добиться, чтобы ему поручили нести венок, он смог бы попытаться вставить туда взрывное устройство, которое было бы скрыто цветами. Вариант казался обещающим, однако следовало исходить из того, что венок могли досмотреть до начала церемонии, поскольку использование цветов в подобных целях было старым и хорошо известным приемом, которым пользовались с момента изобретения динамита. Даже если, в случае исключительного везения, акция увенчалась бы успехом, было крайне трудно приурочить ее к моменту начала переворота. Подобные соображения явились основанием как для отклонения этого варианта, как и для того, чтобы в принципе отказаться от услуг Хаага для осуществления убийства Гитлера.

В МИДе в то время был еще один человек, который также хотел освободить Германию от фашистского тирана, причем его кандидатура для этого казалась весьма подходящей. Когда 31 октября 1939 года Эрих Кордт вышел из дома Бека, его буквально обуревал целый шквал эмоций. У него в ушах звучали последние слова, сказанные Остером перед тем, как они расстались. Только бы генералы, сказал Остер, опять не «отступили за присягу», которую они «принесли живому Гитлеру». Живому Гитлеру! Живому Гитлеру! Эти слова засели в мозгу Кордта, и все более настойчиво возникала мысль, что именно он может сделать так, чтобы живого тирана не было. Эта мысль очень скоро оформилась в убеждение, и вскоре он почувствовал, что совершить этот акт является его долгом. Как часто эта мысль приходила в голову и другим немцам! В тот день, когда западные державы объявили Германии войну, Кордт вошел в кабинет Вайцзеккера и почти что с укором сказал: «Большинство немецкого народа испытывает отвращение к войне; мало кто поддерживает ее и в рейхсканцелярии, по сути, только один человек. Можно каким–то образом предотвратить войну?» Вайцзеккер, как вспоминали потом, посмотрел на Кордта и резко ответил: «У вас есть человек с пистолетом? Я очень жалею, что в моем воспитании нет ничего, что бы позволило мне убить человека».

Нэмир называет это «обезоруживающей откровенностью», но для Кордта она не была обезоруживающей. Описав в своей книге вышеупомянутый эпизод, Кордт размышляет о том, почему так непросто найти человека, чтобы совершить что–либо такое, что почти неизбежно приведет к его гибели. Если человек сразу уйдет в небытие, он так и не сможет, хотя бы на миг, увидеть, что произойдет в результате того, что он принес в жертву свою жизнь, не сможет, хотя бы на миг, увидеть, как осуществляется та цель, за которую он погиб. «Все телохранители тирана, вместе взятые, какими бы внимательными они ни были, – пишет он, – могут спасти его только от того, кто хотел бы увидеть последствия предпринятого им шага».

Уже сам факт, что Кордт честно рассказал о своих сомнениях, ограждает его от той критики, которая была высказана в его адрес в связи с тем, что он вообще об этом упомянул[134].

Хотя вопрос, связанный с возможностью убийства Гитлера, занимал важное место в планах оппозиции и само рассуждение об этом, казалось, было вполне оправданным, Кордт никогда не упоминал об этом случае; он сделал это лишь после того, как о нем написал в своей книге Гизевиус, который узнал об этом от Остера 11 ноября 1939 года. О том, что Кордт изначально вообще не хотел включать этот эпизод в свою книгу, свидетельствует рукопись первой из двух его книг, написанная им во время его «дипломатической ссылки» в Китай. На основании этой рукописи автор данной книги, тогда служивший в госдепартаменте США, добился перевода Кордта в декабре 1945 года в Вашингтон; прибыв туда, Кордт имел ряд контактов и бесед с американскими официальными лицами. Ни разу за время этих бесед и встреч, имевших место на протяжении многих недель, Кордт не рассказал о том, что могло в глазах некоторых его собеседников сделать его еще более выдающейся фигурой, чем Штауффенберг, поскольку он готов был, вопреки сомнениям, пожертвовать своей жизнью для того, чтобы лишить жизни нацистского диктатора.

Покинув дом Бека 31 октября, Кордт тщательно все обдумал и понял, что он не может «уйти в сторону» и должен взять решение проблемы лично на себя. Он был искренне верующим католиком, однако его не мучили те сомнения, с которыми сталкивались в аналогичных ситуациях другие люди христианского вероисповедания. Ответ на вопрос, может ли христианин участвовать в заговоре с целью убийства тирана, он нашел в работе святого Фомы Аквинского. На его решение также повлияло и то, хотя он никогда об этом не упоминал, что он был холостяком и, таким образом, нес ответственность только за свою жизнь. Как руководителю секретариата Риббентропа Кордту часто приходилось бывать в рейхсканцелярии с теми или иными поручениями, и он имел практически неограниченный доступ в приемную перед кабинетом Гитлера, являясь единственным человеком среди членов оппозиции, у кого была подобная возможность. Конечно, он не мог рассчитывать на личную аудиенцию у фюрера, однако у Гитлера была привычка выходить из кабинета и самому приглашать очередного посетителя или же давать какие–то распоряжения находившимся в приемной помощникам.

Когда 1 ноября Кордт снова пришел к Остеру, тот продолжил вчерашнюю тему: «У нас нет никого, кто бы мог бросить бомбу и освободить генералов от всех их сомнений». – «Я как раз пришел попросить позволить мне это сделать», – ответил Кордт. Остер сказал уже слишком много, чтобы теперь отказываться. «Получишь взрывчатку 11 ноября», – в конце концов согласился он.

Вернувшись домой, Кордт написал письмо на трех страницах в двух экземплярах, в котором сообщил о своем намерении и о тех надеждах, которые связывает в связи с этим его группа. Один экземпляр был адресован американскому поверенному в делах Александру Кирку, а другой – советнику швейцарского посольства Кепплеру. Своей золовке, которая должна была вот–вот вернуться в Берн после того, как выполнила задание и передала в Берлине послание оппозиции от Конвелл–Эванса, он дал письмо для своего брата, которое тот должен был вскрыть только после того, как сообщат о перевороте. Тео Кордт должен был вернуться в Германию исключительно по письменному распоряжению Вайцзеккера, причем в нем должно было присутствовать слово–пароль. Затем он рассказал о своих намерениях самым близким ему людям: двоюродной сестре Сюзанне Симонис, Хассо фон Эцдорфу и Альбрехту фон Кесселю. «Прав тот, кто действует сразу», – сказал ему последний. Двое его друзей из МИДа также поддержали его и заверили в том, что готовы оказать любую помощь, на которую способны. Он принял предложение Эцдорфа пойти вместе с ним в этот судьбоносный час и ждать его за дверью. Эцдорф также посоветовался с Гроскуртом относительно некоторых деталей, связанных с покушением.

Кордт стал регулярно появляться в рейхсканцелярии, чтобы охрана запомнила его в лицо и привыкла к его посещениям. Как считает Кордт, именно в это время он попросил своего секретаря Георга В. Брунса подготовить подборку документов, наглядно показывающих, какую агрессивную политику проводили Гитлер и Риббентроп, и особенно показывающих, насколько упрямо настаивали они на том, что западные державы останутся в стороне, когда фюрер будет терзать Польшу. Кордт несколько ошибся во времени: он дал такие указания своему секретарю 24 октября, спустя несколько дней после того, как они с Эцдорфом завершили составление своего меморандума. Безусловно, сложись 5 ноября события более благоприятно, материал об агрессивной политике Гитлера—Риббентропа был бы опубликован. Мало кто из участников заговора ждал новостей с таким волнением, как те друзья Эриха Кордта, которым он рассказал о своих планах. Для них вопрос был тем более важен, что на карту, как они знали, была поставлена жизнь Эриха, которой он был готов пожертвовать ради успеха общего дела.

 

Ноября 1939 года

 

День 5 ноября 1939 года выпал на воскресенье. Несмотря на войну, в ряде учреждений Берлина в воскресные дни позволялись некоторые послабления в работе, а кто–то мог и просто отдохнуть. Таким образом, начальник штаба и его заместитель могли по очереди отдыхать по воскресеньям. Однако руководитель оперативного отдела ОКВ генерал Йодль не хотел по собственной воле покидать рейхсканцелярию, когда оставались какие–то важные дела. Он стремился держать все под личным контролем и не допускать ничего, что способствовало бы укреплению роли и профессиональной значимости его способного заместителя, генерала Вальтера Варлимонта в работе отдела. Однако 5 ноября Йодль был болен, поэтому Варлимонта пришлось вызвать рано утром в рейхсканцелярию «на хозяйство», куда он прибыл со своего постоянного места работы в ОКВ, располагавшегося на Бендлерштрассе. В рейхсканцелярии в тот день также дежурил военный адъютант Гитлера капитан Герхард Энгель. Таким образом, помимо Гальдера еще два человека были свидетелями того, что произошло тогда в рейхсканцелярии, и их показания позволяют восстановить точную картину случившегося.

«Судьбоносным часом», когда Гитлер мог либо отменить, либо подтвердить свой приказ о начале наступления 12 ноября 1939 года, был час дня 5 ноября: именно тогда от Гитлера ожидали окончательного решения. Ожидалось, что свое решение он примет без новых консультаций с ОКХ, если термин «консультации» вообще можно применять к его взаимоотношениям с Высшим командованием сухопутных сил. Именно поэтому Браухич по собственной инициативе попросил капитана Энгеля организовать личную встречу с Гитлером, чтобы предпринять последнюю попытку убедить того отказаться от планов наступления, хотя при этом Браухич не испытывал особых надежд на то, что это у него получится. Причем командующий сухопутными силами попросил, чтобы, вопреки обычной практике, на этой встрече не присутствовал главный адъютант Гитлера подполковник Рудольф Шмундт; как сказал Браухич, он хотел «доверительно» высказать соображения, которые «могли бы иметь решающее значение» в отношении некоторых «политических целей и задач», поставленных фюрером, а также в отношении дальнейшего «ведения войны». Гитлер согласился и назначил Браухичу аудиенцию на полдень 5 ноября 1939 года[135].

Ровно в полдень в рейхсканцелярии появились Браухич с портфелем, туго набитым документами, и Гальдер, пришедший вместе с ним, чтобы морально поддержать его, и оставшийся ждать в приемной. Ощутив на себе, что значит быть мишенью для многочисленных «атак» и мощного давления со стороны других, Гальдер хорошо знал, как важна для человека, попавшего в подобную ситуацию, моральная поддержка и что необходимо для этого сделать. Также, безусловно, он хотел как можно скорее получить информацию из первых рук о результатах встречи, чтобы учесть это в своих планах.

С фюрером на этот раз Браухич встретился в зале заседаний старой рейхсканцелярии и сразу передал ему подготовленный меморандум[136], а затем стал излагать уже известные аргументы относительно того, почему наступление должно состояться не ранее весны следующего года. Он вновь подчеркнул, что осенние и зимние дожди существенно затруднят проведение крупномасштабных наступательных операций. «Дождь падает и на врага тоже», – нетерпеливо перебил его Гитлер. Несомненно, далее Браухич совершил серьезную тактическую ошибку, подняв вопрос о вмешательстве Гитлера в разработку и проведение военных операций в ходе польской кампании. Это был больной вопрос для самого ОКХ, и Браухич должен был быть крайне осторожен, поскольку не было ясности даже между ним и Гальдером, каковы прерогативы каждого из них в этих вопросах. Однако к данной встрече и обсуждаемым на ней вопросам эта проблема не имела никакого отношения, и ее упоминание только разозлило Гитлера. Предложение Браухича о том, чтобы в дальнейшем Гитлер держался в рамках своих полномочий, было выслушано последним со зловещим молчанием.

А Браухич нагромождал ошибку на ошибке. В ходе разговора с Гитлером было крайне опасно допускать преувеличения, если нельзя было подтвердить высказываемое конкретными фактами. Если какое–то заявление казалось голословным, Гитлер сразу же чувствовал это, мгновенно вцеплялся в это слабое звено и требовал от говорившего немедленно подкрепить его слова фактами[137].

Как уже отмечалось, в ходе польской кампании немецкие войска показали себя достаточно сырыми по части боевой подготовки и особенно боевого духа, что проявилось в продемонстрированном во многих случаях нежелании наступать под огнем противника. Конечно, Браухич мог аккуратно коснуться этого вопроса. Однако он предпочел сделать на нем акцент, обрисовав в самых мрачных тонах ситуацию с воинской дисциплиной, указав, что она чуть ли не полностью отсутствует, а что хуже всего, сделал весьма нелестное сравнение нынешней ситуации с Первой мировой войной, подчеркнув, что ныне наблюдаемое отсутствие боевого духа не идет ни в какое сравнение с тем подъемом и решительным настроем, который преобладал в 1914 году.

Тут Гитлера прорвало. У него всегда было ощущение своей неполноценности перед этими аристократами, которые занимали высокие посты еще со времен империи. Поэтому он был особо чувствителен к любым критическим замечаниям, к презрительным насмешкам в отноношении тех или иных его действий по созданию новой Германии. Сейчас, как ему показалось, Браухич намекнул на то, что подготовка молодежи находится не на должном уровне. Озлобление Гитлера вырвалось наружу. Именно, скорее всего, в этот момент он прокричал, чтобы немедленно вошел Кейтель; присутствие этого всегда согласно кивающего осла никоим образом не могло подбодрить Браухича и придать ему уверенности. В каких именно частях была нарушена субординация? – набросился Гитлер на Браухича. Кто конкретно нарушил дисциплину и не выполнил приказ? Какие меры были приняты в этой связи? Сколько смертных приговоров вынесено на Востоке и на Западе? Что касается Западного фронта, он лично завтра же направится туда, чтобы выяснить обстановку и принять необходимые меры.

Все свое накопившееся раздражение против армии и ее командования Гитлер выплеснул на голову напуганного и трясущегося Браухича. Они никогда не были по–настоящему преданы ему, никогда не признавали его гения! Они постоянно тормозили перевооружение вооруженных сил! Они слишком трусливы и боятся воевать! Он не намерен более терпеть изменнический и пораженческий «дух Цоссена» и безжалостно искоренит его! – кричал Гитлер. Браухич был буквально погребен под лавиной оскорблений и требований немедленно представить доказательства неподчинения приказам. Если у Браухича и были в голове такие факты перед началом встречи, то в результате взрыва бешеной ярости Гитлера, потоком обрушившейся на него, они полностью вылетели у него из головы. Когда после неоднократных требований генерал сказал, что не может привести конкретные примеры, Гитлер резко вышел из кабинета. По сути, Браухичу было указано на дверь. Встреча продолжалась не более двадцати минут.

Ярость Гитлера была, несомненно, искренней. Однако вполне возможно, что он специально дал выход своему гневу и не стал сдерживаться, чтобы запугать человека, которого он еще раньше раскусил и понял, что на него можно воздействовать подобным образом. Вспыльчивый и подчас впадавший в истерику диктатор не следовал правилу правителей и государственных деятелей, что выходить из себя можно лишь тогда, когда это необходимо для решения важных задач. Однако Гитлер всегда учитывал, что есть люди, на которых такие вспышки гнева с его стороны оказывают подавляющее воздействие и заставляют подчиниться его воле, а потому зачастую подобные взрывы были с его стороны управляемыми и за ними угадывался конкретный расчет.

Когда Браухич вышел от Гитлера, то один его вид подействовал на Гальдера угнетающе. В то время как на обратном пути в Цоссен ошеломленный Гальдер с ужасом слушал полусвязный рассказ Браухича о том, что произошло, в рейхсканцелярии Гитлер продолжал бушевать. Вначале он, руководствуясь моментальным порывом, вызвал секретаря и продиктовал ему приказ об отставке Браухича. Но где было ему найти подходящего преемника, который бы столь же послушно выполнял приказы фюрера и придерживался его линии? Поразмыслив немного, Гитлер разорвал приказ[138].

Теперь Гитлеру нужно было найти других козлов отпущения, чтобы сорвать на них свою ярость. Он сказал Кейтелю, что если Браухич говорил правду относительно низкого боевого духа, то это может относиться лишь к военным той возрастной категории, которые воевали еще во время Первой мировой войны. Они уже давно должны были быть заменены, и в первую очередь на передовой, молодыми кадрами, а вина в том, что этого до сих пор не произошло, лежит на Фриче, который не занимался, как положено, боевой и психологической подготовкой молодого пополнения. И в то же время этот Фрич пользовался уважением и почитанием со стороны таких людей, как Браухич, да и вообще всех военных! Браухич, очевидно, «заразился пораженчеством» в ходе совместной с Гальдером поездки на Западный фронт. Гитлер тут же потребовал списки личного состава штабов и ставок командования, которые посетили руководители сухопутных сил, в рейхсканцелярии дым стоял коромыслом до тех пор, пока эти списки не положили перед Гитлером. После этого Гитлер заперся в кабинете вместе с Кейтелем и Энгелем и стал просматривать списки, чтобы отыскать вероятных преступников, трусов и предателей. Одной из первых Гитлеру попалась на глаза фамилия генерала Госсбаха, начальника штаба армии, которой командовал генерал Штраус. Гитлер давно испытывал неприязнь и недоверие к этому человеку. Два года назад Госсбах являлся адъютантом Гитлера и был им уволен за то, что, несмотря на запрет, предупредил Фрича о готовившихся против него обвинениях. Опять, взорвался диктатор, у достойного генерала начальником штаба оказывается «пораженец». Вскоре по телеграфу был направлен приказ о снятии Госсбаха с должности начальника штаба и отправке его на передовую.

Пока Гитлер позволял себе развлекаться этой глупой охотой на ведьм, время незаметно перевалило за час дня. Тогда Варлимонт напомнил Кейтелю, у которого всякий раз, когда Гитлер сильно нервничал, а тем более впадал в ярость, возникал своего рода столбняк, что уже второй час и необходимо дать окончательный ответ, начнется ли наступление 12 ноября, то есть остается ли в силе данный Гитлером приказ. Что–то включилось после этого в голове Кейтеля, и он бросился обратно в кабинет Гитлера. Однако тот уже покинул кабинет через другую дверь и направлялся к своему автомобилю. Кейтель бросился вниз и успел подбежать к лимузину, пока фюрер еще не уехал, и выпалить свой вопрос. Гитлер грубо бросил своему запыхавшемуся, забывшему фуражку лакею страшные слова о том, что приказ остается в силе. После этого Варлимонт позвонил в ОКХ подполковнику Хейзингеру, заместителю начальника оперативного отдела (начальник оперативного отдела ОКХ генерал фон Гриффенберг в тот день отсутствовал). Хейзингер не поверил своим ушам. Разве не должен был командующий сухопутными силами, спросил он, прибыть сегодня в рейхсканцелярию на заранее запланированную встречу с фюрером и подробно доложить о причинах, по которым наступление сейчас не может быть предпринято? Да, он приезжал, подтвердил Варлимонт, но, очевидно, ему не удалось убедить фюрера изменить свое решение. Недоверчивый Хейзингер попросил передать приказ в ОКХ в письменном виде, и во второй половине дня приказ Гитлера был доставлен в Цоссен.

Предчувствие катастрофы, которая либо уже произошла, либо вот–вот произойдет, не покидало Гальдера, пока они вместе с трясущимся Браухичем проделывали обратный 30–километровый путь в Цоссен. Одна из угроз фюрера постоянно звучала в ушах начальника штаба ОКХ. Гитлер бросил в лицо Браухичу, что ему все известно о «духе Цоссена» и что он собирается сокрушить его. Поскольку Браухичу ничего не было известно о заговоре, для него эти слова явились очередным оскорблением из целого потока, выплеснутого ему на голову. Для Гальдера же это предупреждение имело вполне конкретный и зловещий смысл. Гитлер, сделал он вывод, узнал о заговоре и собирался послать верных ему людей, чтобы не допустить его и покончить с заговорщиками. В этот момент Гальдер пожалел, что вчера они решили не вызывать войска для охраны ОКХ. В любой момент люди Гейдриха могут быть в Цоссене, если они уже не там. Это предположение напрочь вычеркнуло из его головы любую мысль о попытке переворота. Сейчас он был лишь озабочен тем, чтобы уничтожить любые свидетельства, на основании которых можно было бы выдвинуть обвинение в заговоре с целью свержения режима.