Революционеры и их учитель

На Западе давно в ходу легенда о том, что хунвэйбины — это родные братья, может быть, более фанатичные своих европейских современников — революционно настроенной молодежи конца 60-х годов. Есть и другая легенда: после расправы с «шанхайской четверкой» к хунвэйбинам стали относиться в Китае как к фашистам и подпевалам банды политических авантюристов. На самом деле «бунтари» считали себя коммунистами-маоистами, абсолютно чуждыми идеям демократии и свободы. Такими они в сущности и были. Еще меньше они смыслили в демократическом централизме и превратились в некую «параллельную компартию» (что и положило конец их двухлетней эпопее) именно в тот момент, когда раскол в партии полностью парализовал ее. Готовые умереть за Мао, находившиеся в идеологической зависимости от Линь Бяо и особенно Группы по делам «культурной революции» под руководством Цзян Цин, они превратились в альтернативу городским и местным властям, оказавшимся вражеской мишенью для маоистского Центра, и вспомогательной силой для сведения счетов в пекинском руководстве. Неиссякаемая энергия этих десятков миллионов юнцов была сугубо разрушительной. В те моменты, весьма непродолжительные, когда им действительно удавалось получить власть, они не смогли воспользоваться ею и пошатнуть фундамент тоталитаризма. Хунвэйбины как будто бы имитировали принципы Парижской коммуны 1871 года, но ни разу организованные ими избирательные кампании не были ни свободными, ни открытыми. Все главные решения принимали маленькие самопровозглашенные комитеты. Смена руководства происходила у них только методом непрекращающихся силовых ударов, направленных внутрь их организаций и административных структур, которые они подчинили себе силой. Кроме этой «малости», им были даны некоторые «свободы», иногда им позволяли почувствовать социальное превосходство над рабочими, но тем более жестоким стал разгром их движения в 1968 году…

Хунвэйбины были связаны с коммунистическим аппаратом тысячами нитей. В мае — июле 1966 года рабочие бригады «красных охранников» были посланы в средние школы группой Лю Шаоци и местными органами власти нижнего звена составлять первичные списки «черных вражьих нор», преподавателей — кандидатов на поношения. Хотя с начала августа 1966 года они были официально «сняты с операции» после удара Мао по Центральному комитету, они долго сохраняли авторитет в местных организациях ряда уездов. Это они решительным образом стимулировали дикую ненависть общества к профессорским и учительским кадрам и давали добро наступлению на «четырех старых». Эта инициатива, поддержанная местными, властями проводилась в жизнь силами милиции, составлявшей списки конфискаций и определявшей места сбора конфискованных предметов. (Нень Чэн была удивлена, когда в 1978 году ей удалось найти большую часть своего фарфора, конфискованного у нее самым беззаконным образом двенадцатью годами раньше). Искупительными жертвами оставались те, кого преследовали во всех предыдущих кампаниях, к ним прибавились еще работники среднего звена, заслонившие собой более высокопоставленных руководителей.

Продвижение «культурной революции» на заводы способствовало цели Мао Цзэдуна, которому нужно было устранить из аппарата своих соперников, и потому он всячески поощрял широкомасштабные столкновения между «бунтарями» и муниципальным руководством или руководством провинций. С одной стороны, местные руководители создавали так называемые консервативные массовые организации, которые по сути были трудно отличимы от более близко стоящих к линии Мао «бунтарей». С другой стороны, более независимые местные «бунтари», видели свое спасение в смычке с «тем сверх-ЦК», каким стала Группа по делам «культурной революции», где Кан Шэн играл столь же тайную, сколь и центральную роль. У него были курьерские отряды (состоявшие по началу, в основном, из столичных студентов), осуществлявшие связь с Пекином. Он регулярно пересылал из Центра инструкции и черные списки (куда наряду с рядовыми членами партии включал две трети Центрального комитета), получал с обратной почтой результаты допросов и самокритики, после чего рассылал своим единомышленникам долгожданные «красные ярлыки», которые потом долго служили их владельцам «охранной грамотой» для армейских патрулей.

Все-таки «бунтари» были более вовлечены в оборот государственной машины, чем «консерваторы», т. е. они всё же отличались друг от друга. Трудно сказать, насколько прочным было единство между отдельными группами и фракциями в вопросе о репрессиях, — очевидно, что существует огромная разница между китайским феноменом и революционной традицией Запада. Если в Китае и критиковали систему лаогай, мало затронутую революцией, то только чтобы пожаловаться на ее «терпимость». Нень Чэн на себе ощутила жестокость и бесчеловечность охранников-маоистов «нового набора». С другой стороны, когда Хуа Линьшань, ультралевый «бунтарь», открыто боровшийся против армии, занял слесарно-механический цех тюремного завода, чтобы изготавливать там оружие, он заметил, что: «во время всего нашего пребывания [заключенные] оставались в камерах и мы совершенно не встречались с ними». Хунвэйбины, которые часто прибегали к похищению детей, считая это важным тактическим приемом, имели свою собственную судебно-следственную систему: в каждой школе, в здании местной администрации, на заводе были особые помещения, чуланы, учебные классы, где были заперты «враги», проводились допросы, всегда под рукой имелись орудия пыток и можно было дать волю воображению и мастерству. Вот как описывает Лин «неформальные уроки психологии» в своей школе: «Мы старались поменьше говорить о пытках, но всегда считали их искусством (…). Мы пришли к выводу, что нашим исследованиям в этой области не хватает научности. Мы знаем много методов, но удобный случай представляется не всегда, и не все еще применено на практике». «Радикальная» добровольная дружина Ханчжоу, почти целиком состоящая из «черных» по рождению, уже прошедших репрессии до работы в дружине, содержала в трех своих следственных центрах около тысячи человек. Двадцать три заключенных были осуждены за клевету на своего руководителя Вэн Сэньхэ. Члены этой дружины за один день дежурства получали три выходных дня, кроме того, их бесплатно кормили. Как свидетельствуют все бывшие хунвэйбины, репрессивные мероприятия занимали в их жизни так много места, что они только и делали, что обсуждали между собой то сбитого с ног противника, то пытки, то унижения, которым они подвергали других, а то и убийства, и, судя по всему, никто против этого никогда не возражал. Показательно, что во время «культурной революции» участились повторные заключения тех, кто уже побывал за решеткой, и повторные обвинения уже реабилитированных жертв, некогда «правых уклонистов». Участились аресты иностранцев и проживавших за рубежом китайцев. Практиковались новые подлости, например, дочь заставляли отбывать срок, который не досидел в тюрьме умерший там отец. Гражданская администрация сильно пострадала, но у лагерного начальства были развязаны руки. И кто скажет, что это было за поколение — бунтарей или надзирателей? Что касается взглядов молодежи на общество, политику и экономику, то даже самым активным правдолюбцам, которые живо интересовались теоретическими вопросами — как, например, труппе Шэнвулян из Хунани, — ни на шаг не удавалось отойти от цитат Мао. Хотя все понимали, что мысли председателя уже настолько туманны, а высказывания так противоречивы, что можно иногда понимать их по-своему и «добавить чуточку от себя». И у «консерваторов», и у «бунтарей» порой бывали при себе одинаковые цитатники, но одни и те же изречения каждый трактовал на свой лад. В этом непостижимом Китае времен «культурной революции» один взятый с поличным воришка оправдывался фразой из Мао, что, дескать, «это была взаимовыручка». А другой, попавшийся на краже кирпичей рабочий из «черных», не испытывал ни малейших угрызений совести, потому что «рабочий класс должен иметь свою собственную линию». Однако теория была выстроена по железным законам логики с целью оправдания насилия, радикализма, классовых стычек и их политических последствий. Все разрешалось тому, кто знал, какой путь «правильный». «Бунтари» не могли дистанцироваться от официальной пропаганды, у которой они позаимствовали ее кондовый язык, и по-прежнему продолжали беззастенчиво обманывать и массы, и своих товарищей по организации.

Самые драматичные моменты «культурной революции» связаны с политикой «кастовости», опробованной в 50-е годы (см. выше) и закрепленной «культурной революцией». Группа по делам «культурной революции», чтобы огонь борьбы не погас, открыла двери своих организаций «черным», и те поспешили в них закрепиться. Вполне естественно, что они органично вписались в ряды «бунтарей». Например, 45 % «бунтарей» города Кантона составляли дети из семей интеллигенции, а 82 % «консерваторов» большого индустриального южного района — дети кадровых работников и заводских рабочих. «Бунтари», опиравшиеся на наемных рабочих, были естественными противниками политических работников, в то время как «консерваторы» сосредоточили свои нападки на «черных». Но из-за того, что мышление «бунтарей» не позволяло им разделять политические и социальные категории, а также чтобы смыть позорное пятно своего собственного происхождения, они бросились в атаку на «консерваторов» и «черных», моля Бога, чтобы удар прошел мимо их собственных родителей… Что еще хуже, они взяли на вооружение неизвестное ранее понятие классовой наследственности, популярное сначала только среди хунвэйбинов Пекина, где преобладали дети партийных работников и военных.

Новая идея нашла выражение в одном из революционных маршей хунвэйбинов:

Если отец храбр, то сын — герой,

Если отец — реакционер, то сын — дырка в заднице.

Если ты революционер, иди вместе с нами вперед,

Если ты не революционер, то покажись.

Покажитесь!

Мы вас изгоним с ваших проклятых постов!

Убивай! Убивай! Убивай!

Вот комментарий «удачно рожденного» революционера: «Мы родились красными. Красное передается нам от матери. А тебе я честно скажу: ты родился черным! Таким ты и умрешь!». По всей стране пронесся ураган — охота за «черными». Вот Чжай Чжэньхуа — в руке ремень, на языке одни ругательства. Он заставляет «черную половину» своего класса сесть за парты и изучать произведения председателя Мао: «Они должны стыдиться своего позорного происхождения. Стыдиться и ненавидеть своих родителей. И речи быть не может о том, чтобы принять их в красные отряды». На Пекинском центральном вокзале патрули хунвэйбинов избивали и отправляли назад тем же поездом своих сверстников из других городов, если выяснялось, что у тех «нереволюционное» происхождение. В провинции люди были терпимее, и там «черные» часто допускались на ответственные посты. Но если среди них были люди, чье происхождение «лучше», их пропускали вперед. «Идеальное классовое происхождение Свинки — самая надежная характеристика. Она была из семьи каменщиков и хвасталась тем, что три поколения ее предков не имели крыши над головой». В идейных дискуссиях происхождение было незыблемым аргументом, этот пункт биографии оппонентов выяснялся в первую очередь. Хуа Линынань, очень воинственную хунвэйбинку, не пустили в поезд другие, консервативные хунвэйбины. «И я чувствовала кожей, — признавалась она, — что мое присутствие было оскорбительно для них, позорило их (…). Тогда мне самой показалось, что я — какая-то поганая вещь». На демонстрациях во главе колонн всегда ставили «пятерых красных». Подобный апартеид расползся по всему китайскому обществу. На одном из собраний — а дело было в 1973 году — Нень Чэн по недосмотру села рядом с рабочими. «Их будто ударило электрическим током. Оказавшиеся рядом пролетарии немедленно отодвинули от меня свою скамейку, и в переполненном зале я оказалась одна. Я решила подсесть к группе женщин: там были одни неприкасаемые Революции из семей предпринимателей и интеллигенции». Надо сказать, что ни партия, ни милиция не вводили подобную сегрегацию.

От фракционных стычек к разгрому «бунтарей»

В начале января 1967 года, когда встал вопрос о власти, «культурная революция» вступила во вторую фазу. Маоистский Центр понимал, что нет пути назад, к противостоянию старому руководству Лю Шаоци, который уже был обезврежен в Пекине, но еще рассчитывал на авторитет и поддержку в большинстве провинций. Чтобы окончательно сразить Лю, «бунтари» должны были лишить его власти. Армия, главный козырь, пока безмолвствовала, поэтому новые отряды председателя Мао могли действовать беспрепятственно. В январе из Шанхая[109] поступил сигнал действовать, и по всей стране начались ничем не сдерживаемые нападки на городские администрации и партийные комитеты. Теперь речь шла не о критике этих органов, а об экспроприации власти. Кампания набирала обороты. Однако трения и разногласия между соперничающими отрядами «бунтарей», между студентами и рабочими, между штатными рабочими и работавшими по контракту выливались в городские беспорядки; вот-вот могли начаться вооруженные столкновения, а пока в ход шли ремни и ножи. Маоистское руководство было уже близко к успеху, но его охватил страх: внезапно упало промышленное производство. В Ухане в январе оно снизилось на 40 %. Местные власти были свергнуты, а те, кто пришли им на смену, никак не могли поделить посты. Китай испытывал острую нехватку опытных кадровых работников, поэтому на освободившиеся посты были возвращены те, кого репрессировали прежде. Нужно было срочно возобновить выпуск продукции на заводах и фабриках. Учебные заведения не могли быть закрыты на неопределенный срок. В конце января началось претворение в жизнь двойного плана. Формировалась новая властная структура — революционные комитеты, или ревкомы, основанные на принципе «три в одном», то есть на единстве рабочих отрядов, старых партийно-административных кадров и армии. Хунвэйбинов, мягко, но верно начали оттеснять на обочину революции, точнее говоря, возвращать в школьные классы и университетские аудитории. В революцию вступала другая «вооруженная рука» Мао Цзэдуна — армия, полгода ожидавшая своего часа.

Тем не менее «культурная революция» каждый день преподносила сюрпризы. С апреля темпы возврата к прежнему порядку настолько превзошли ожидания Мао, что у него появился новый повод для беспокойства. «Консерваторы» и стоящие за ними январские пораженцы подняли головы и объединялись в опасный единый фронт с армейскими гарнизонами; так случилось в Ухане, где «бунтари» были обращены в бегство новыми объединенными силами. Налицо был очередной удар слева, подкрепленный в июле двухдневными арестами эмиссаров Группы по делам «культурной революции» силами армейских подразделений. Но всегда, когда хунвэйбины чувствовали, что в их сторону дуют холодные ветры, они развязывали насилие и фракционную борьбу, вызывавшую разгул анархии, и ревкомам не всегда удавалось удержаться на плаву. В сентябре армия получила разрешение открыть огонь (до этого момента она находилась в резерве и наблюдала, как разворовывались ее арсеналы), вместе с тем «бунтарей» еще раз спустили с цепи. 1968 год отчасти повторял 1967-й. Мао опять был неспокоен и в марте дал волю левым, однако уже сдержаннее, чем год назад. Выступления «бунтарей» становились все шире и кровопролитнее, но в июле их устранили, на сей раз радикально.

Теперь многое зависело от Мао, который должен был выбирать: либо хаос, который несут левые силы, либо порядок правых. Все «действующие лица» замерли в ожидании решающего указания «режиссера», каждый ждал для себя благоприятного исхода. Ситуация была очень странной: все смертельные враги являлись приверженцами одного живого бога. Многочисленная консервативная федерация «Миллион героев» из Уханя выразила неодобрение по поводу событий июля 1967 года, но заявила: «Что бы ни думали о теперешней ситуации, мы должны не колеблясь выполнять решения Центра», и тут же самораспустилась. Однако Центр не давал единых четких указаний, а с парткомами, которые могли бы дать разъяснения, никто не считался. Всюду царило замешательство, никто не знал истинных намерений Центра и никто не хотел верить, что там царит нерешительность. Чаши весов поочередно перевешивали, всех переполняла враждебность, и сиюминутные победители не отличались великодушием.

Причины ужесточения насилия дополняли два внутренних обстоятельства, характеризующие особенности участвующих организаций, особенно объединений «бунтовщиков». Интересы малых групп и амбиции отдельных личностей, никогда не ориентированных на демократию, вели к новым разногласиям между ними. В это время циничные политические дельцы пользовались своим влиянием и пытались извлечь как можно больше выгоды. Они входили в доверие к руководству региональных штабов Народной армии или «шанхайской четверки» и сливались с новыми местными властями. Фракционная борьба теряла политическую остроту и сводилась к противостоянию групп — тех, что уже пробились к власти, и тех, которые хотели ее захватить. Многие из опыта пребывания в «лаогае» знали, что в Китае прав тот, кто обвиняет, потому что его охраняет цитата и лозунг, и если защищаться, то будет еще хуже. Единственный эффективный отпор обвинителю — еще более страшное обвинение в адрес обидчика. Не важно, насколько вразумительны контрдоводы, главное — выразить их в политически правильных терминах. Логика спора толкала к непрерывному расширению фронта атаки и числа атакуемых. Все носило политический характер — малейший инцидент мог быть произвольно перетолкован и использован как доказательство самых тяжких преступных намерений. Суд довершал дело смертным приговором…

Понятие «гражданская война» точнее характеризует эти события, нежели «резня», хотя вторая почти автоматически ведет к первой. Все воюют против всех. В конце декабря 1966 года в Ухане «бунтари» бросили в тюрьму 3100 «консерваторов» и кадровых работников. Первая смерть в стычках между группами «бунтарей» и отрядами общества «Миллион героев» зарегистрирована 27 мая 1967 года. После этого противники вооружились и заняли стратегические высоты. 17 июня погибли 25 «бунтарей» из рабочих отрядов, а к 30 июня в их рядах не хватало уже 158 бойцов. В конце июля после полного поражения потери «консерваторов» были огромны: 600 человек были убиты, 66 000 обращены в бегство, многие из них ранены. Когда в марте 1968 года наметился поворот влево, десятки тысяч арестованных были согнаны на стадион для расправы, шла охота на инакомыслящих. Милиция, в рядах которой давно орудовали бандиты и хулиганы, насаждала террор. Оружие поступало из соседних провинций. В мае столкновения между группами бунтарей приняли размах гражданской войны. 27 мая из арсеналов армии было похищено 80 тысяч единиц оружия (своеобразный рекорд для одного дня). Страна превращалась в подпольный рынок торговли боеприпасами. Заводы принимали военные заказы от политических группировок, собирали танки и делали бомбы. В середине июня крадеными пулями были убиты 57 человек. Магазины и банки были разграблены. Жители бежали из города. Пекинский deus ex machina[110] приказал приступить к ликвидации «бунтарей», и 22 июля китайская армия легко расправилась с противником. В сентябре отряды и организации хунвэйбинов самораспустились. В ряде провинций, например, в Фуцзяни, где мало промышленных предприятий, борьба шла не столько между «консерваторами» и «бунтарями», сколько между отрядами горожан и сельских жителей. Когда хунвзйбины из Сямыня хлынули в столицу провинции, местные жители восстали против них с криками: «Фучжоу — для жителей Фучжоу! (…) Жители, помните, это город ваших предков! Мы всегда будем заклятыми врагами людей из Сямыня!». В Шанхае более ограниченные стычки на улицах были вызваны противостоянием выходцев с севера и юга провинции Цзянсу. Даже в маленькой деревушке Длинный Овраг, уже упоминавшейся нами выше, под видом старой ссоры между кланом Лу, контролировавшим северную часть деревни, и Шэн, более популярным на южной окраине, шла «революционная борьба». Это был хороший повод для сведения старых счетов, которые тянулись со времен японской оккупации или кровавого начала аграрной реформы двадцатилетней давности. В сельскохозяйственном Гуанси-Чжуанском автономном районе, где не было ни заводов, ни фабрик, изгнанные из Гуйлиня «консерваторы» оцепили город отрядами народной милиции и в конце концов заняли его. В Кантоне в июле-августе 1967 года в вооруженных боях между отрядами организации «Красное знамя», с одной стороны, и «Ветер коммунизма», с другой, погибли 900 человек, причем в перестрелках участвовала артиллерия.

Приведем свидетельство об этом трудном периоде бывшего хунвэйбина (в то время четырнадцатилетнего подростка): «Мы были молоды. Мы были фанатиками. Верили, что председатель Мао — великий человек, что он говорил правду и был сама правда. И я верил культурной революции. Мы верили, что мы революционеры, последователи председателя Мао, а раз так, сможем побороть все трудности и решить все задачи, стоящие перед обществом». Жестокость стала более массовой, но и более привычной, чем год назад. То, что происходило в городе Ланьчжу провинции Ганьсу, было для страны явлением характерным: «Там подогнали около пятидесяти машин, и к радиатору каждой приставили по человеку, а к некоторым — по двое. Людей положили по диагонали, привязали к машинам проводами или прикрутили проволокой… Толпа окружала по очереди каждого привязанного и колола его ножами до тех пор, пока он не превращался в кровавое месиво».

Во второй половине 1968 года армия взяла ситуацию в стране под контроль и разогнала хунвэйбинов. Осенью миллион молодых людей (а в 1970 году 5,4 миллиона) были сосланы в отдаленные районы, откуда они вернулись нескоро. Многие пробыли там более десяти лет. До смерти Мао в деревню были сосланы от 12 до 20 миллионов человек, из них миллион шанхайцев (18 % от общего числа горожан). Три миллиона отстраненных от работы чиновников были определены в центры перевоспитания, подобные исправительным лагерям и полутюрьмы, такие, как «школы 7 мая». 1968 год был годом самых больших кровопролитий, так как в борьбу вступили отряды рабочих — партийцев и солдат. Многие города на юге страны были взяты штурмом. Город Учжоу Гуаньси-Чжуанского автономного района обстреливали из артиллерии и бомбили напалмом. 19 августа в город Гуйлинь после долгой позиционной войны вошли 30 тысяч солдат и бойцов народной крестьянской милиции. Равнодушие сельских жителей к «культурной революции» сменилось враждебностью к ней, которую партийный аппарат и армия поощряли, используя настроения крестьян в своих интересах. В течение шести дней в городе истребили почти всех «бунтарей». После того как военные действия закончились, в окружающих селах и деревнях продолжался беспощадный террор. Здесь истреблялись «черные» и бывшие гоминьдановцы, вечные козлы отпущения. Разгул террора был такой, что некоторые села могли с гордостью заявить, что у них «полностью ликвидированы все «пять черных элементов». Будущий председатель КПК, а в 1968 году представитель Министерства госбезопасности в своей провинции Хуа Гофэн именно тогда получил от населения прозвище «юньнаньский мясник». Больше всего от войны пострадал юг страны. В Гуанси-Чжуанском автономном районе погибло 100 тысяч человек, в Гуандуне 40 тысяч, 30 тысяч в Юньнани. Хунвэйбины были жестоки. Но на данном этапе революции больше всего жертв лежит на совести их палачей — военных и милиции, выполнявших приказ партии.