Сам погибай, а товарища выручай

 

— Первая заповедь солдата: «Сам погибай, а товарища выручай!» — сказал однажды в задушевной беседе с солдатами полковник Каузов. А рядовой Голеватов все слова начальства воспринимал буквально. И с этой минуты только и думал о том, как бы самому погибнуть, а товарища выручить.

И вот начались большие армейские учения. Голеватов начеку.

И вот в окоп влетела условная граната. Голеватов увидел ее и с восхищением подумал, что сейчас совершит подвиг. Надо броситься своим телом на гранату и спасти товарища! Но он огляделся, и увидел вокруг рядовых Стржовского, Зукина, Ухахалина, сержанта Птурсова и лейтенанта Клацненко — и ни один из них не был его товарищем. Поэтому, брезгливо глянув на грязь земли на дне окопа, он отошел подальше — и граната условно взорвалась и условно убила всех присутствующих.

Солдат! Прежде чем думать о подвигах, заведи себе сначала верных товарищей, чтобы было за кого умереть, не имея же их, не станешь героем, как позорно и равнодушно не стал им рядовой Голеватов. Хотя и хотел.

 

Увольнительная

 

Рядовой Образцов пошел в увольнительную. Он шел по городу, по незнакомой улице и девушки улыбались ему. Он взял билет в кино и посмотрел кино. Потом вышел из кино, купил порцию мороженого и съел мороженое. Потом три раза прокатился на карусели. Он так хорошо распорядился временем, что в запасе у него осталось еще полдня. И он вернулся в часть, чтобы привести в порядок повседневную форму одежды и подготовиться к завтрашнему занятию по строевой подготовке.

Славный выдался денек у рядового Образцова!

 

Добрая шутка — подруга солдата

 

Взвод лейтенанта Калымова чистил автоматы после учебных стрельб.

Рядовой Савелий Музыченко, маленького телосложения, засунул в ствол автомата мизинец для проверки чистоты — и он застрял у него там.

Савелий дергает, мизинец пухнет и еще хуже не вылезает. Все сгрудились и стали обсуждать, как помочь в беде. Настроение у всех стало грустное от неприятности товарища.

Тут вошел лейтенант Калымов. Увидев уныние, поняв его причину и оценив обстановку, он сказал Савелию:

— Вы бы еще нос туда засунули!

И ушел, а солдаты долго еще хохотали над остроумной шуткой лейтенанта, радуясь тому, как он умеет поднять настроение.

Недаром же говорят: добрая шутка — подруга солдата!

 

Перемены

 

Теперь в армии общие собрания есть и любой вопрос можно поднять. Полная демократия. Об этом в одной части объявили публично. Рядовой Демагин подошел к взводному Крылееву и спросил:

— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант, правда ли, что на общих собраниях теперь можно будет любой вопрос поднять?

— Правда, — поморщился Крылеев — наверное потому, что у него болел зуб.

— Абсолютно любой или избирательно любой? — спросил Демагин.

Крылеев подумал и ответил:

— Сказано было: любой.

И вот собрание. О чем-то говорят, а Демагин сидит и не слышит, ему не до этого, он охвачен чувством свободы. Надо же, думает он с восторгом, могу в любой момент подняться и любой вопрос поднять!

И это чувство не покидало его на всем протяжении собрания, а вечером он счастливо засыпал, чувствуя, как лицо его овевает свежий ветер перемен.

 

 

Продаю себя

 

Лагарпов гулял по улицам, имея много свободного времени после ухода от него второй жены, читал объявления на стендах, заборах и столбах. Больше всего было объявлений о продаже: квартир, автомобилей, швейных машин и проч. Желающих купить было гораздо меньше: народ нищал.

И вдруг он увидел на одном из заборов размашистую неровную надпись — крупными буквами поверх всех объявлений: «ПРОДАЮ СЕБЯ!» И — адрес.

Лагарпов пришел домой и стал думать.

1. Наверное, подумал он, это какой-то человек, дошедший до последней степени отчаянья, лишившийся работы, не имеющий средств для проживания, не имеющий также ничего, что можно продать, решился продать самого себя для продления своей жизни — так сказать, жизнью жизнь поправ!

2. Нет, подумал он, это вряд ли. На что он рассчитывает? На кого? На шального богатея (их развелось довольно много, как это и бывает в нищие времена), который полюбопытствует узнать из объявлений, что продается, и утешиться мыслью: нет ничего такого, что я не мог бы купить? — и увидит объявление о продаже человеком самого себя, и, пресыщенный, захочет вдруг купить?

3. Нет, подумал он, это вряд ли. Богатей живым товаром владеет бесплатно или почти даром, потому что человек нынче дешев. Да и не будет он вылезать из машины и ходить вдоль заборов... А может, надпись сделана кем-то спьяну? Увидел человек, что все продается, возмутился хмельной душой и выразил отношение.

4. Нет, подумал он, это вряд ли. Надпись была хоть и неровная, но, во-первых, все-таки слишком разборчивая, а, во-вторых, пьяный человек обычно фломастера в кармане не носит. А может, это вовсе не объявление, а крик души пропадающего человека, пошедшего на поводу у продажного времени? Это не предложение, а покаяние: продаю, дескать, себя, каждый божий день — и каюсь, граждане! ПРОДАЮ СЕБЯ! — и тошно мне!

5. Нет, подумал он, это вряд ли. Каяться-то мы любим, но зачем ему в таком случае адрес свой писать? И почему я с такой определенностью решил, что это мужчина? Возможно, это женщина, у которой пропадают красота и молодость, вот она и написала ужасные слова, на самом деле, конечно, не желая себя продавать, а желая всего лишь обратить на себя внимание равнодушных людей — в частности мужчин.

6. Нет, подумал он, это вряд ли. Женщина написала бы губной помадой, а не фломастером. Кстати, это даже не совсем фломастер, это скорее маркер — очень уж толстые и большие буквы. Нет ли тут подвоха, не профессионалы ли занимаются? Представим: некто, имея способности продавать, но не имея товара, обратился к товару пусть и не самому ходовому, но многочисленному. Набрал людей, желающих себя продать, и пишет объявления якобы частным порядком (чтобы не обращать на себя внимания налоговой полиции). Интересно, целиком ли он продает людей или по частям? Сейчас ведь, вон в газетах пишут, дошедшие до края люди, продают из себя и селезенку, и почки, и печень, и т.п.

7. Нет, подумал он, это вряд ли. То есть такая фирма возможна, но на заборах объявлений не стали бы писать, распространяли бы информацию нелегально, среди своих. А может, все объясняется просто: это крик о помощи? Человек стесняется просить, он гордо пишет, что готов продать себя, на самом же деле не продажен! Может, он хочет узнать цену себе — но лишь теоретически? А может, это тайный философ, каких много средь русских людей, и он решил испытыть глубину человеческой низости и лично заглянуть в глаза тому, кто откликнется на объявление и явится покупать живого человека?

8. Нет, подумал он, это вряд ли. Слишком я усложняю и фантазирую. Может, всего лишь шел человек мимо заборов, стендов и столбов — и везде: продаю, продаю, продаю! И, будучи от природы юмористом, видя, что люди продают все на свете, решил дополнить тем, что никто не продает, вот и написал в шутку: продаю, дескать, себя, а адрес — вымышленный.

Так размышлял он день, другой, третий.

Несколько раз порывался пойти по указанному адресу, но урезонивал себя: хорошо ли лезть в чужую беду? — да еше и денег при себе не имея! Пусть не для покупки, а чтобы помочь материально.

И не выдержал. Ведь не любопытство праздное тянуло его туда, а распалившаяся жажда души — понять, что же там такое?

И он пошел по указанному адресу, нашел дом и квартиру.

На обшарпанной двери было косо и крупно написано тем же почерком и тем же фломастером: «ПРОДАНО!»

 

март 1999 г.

 

Род городов

росчерк очерка

 

Неразрывность имени города с родом его — удивительна. Трудно представить, что Москва могла быть не женского рода. Именно женского — лукавого, изменчивого, соблазнительного, жестокого, на славу и деньги падкого, слезам не верящего, но иногда и сердобольного до слез. А Петербург — только мужского. Исторически: чиновник, воин, мореплаватель, плотник, академик, герой...

Или, например, Самара. Ка-а-анешно же — баба. И ха-а-арошая баба! Она бабою была, даже будучи Куйбышевым. Екатеринбург же, бывший Свердловск, характеру исключительно мужского, с тенденцией схватиться то за кайло, то за хайло, то за горлышко, то за горло.

Вологда — барышня-крестьянка, Ярославль — мужичок-самородок.

Взять даже и иностранные, сопредельные и запредельные.

Киев (теперь тоже иностранный) — несомненный «чоловик», незалежный и самостийный. Пани Варшава, ах, пани Варшава! Злата Прага. Джентльмен Лондон. Купец Антверпен.

Впрочем, это не образы ихних городов, а наше о них представление, да еще на русском языке. Я многое понял в Берлине, когда узнал, что по-немецки он — среднего рода. А само, кстати, слово «город» — женского. Но зато еще больше загадочности прибавилось к Вене, ибо, выяснилось, и она — среднего рода. Ну, представьте, как наше какое-нибудь Выхино или Бологое. Впрочем, у немцев и смерть мужского рода, а жизнь — среднего. Все не по-нашему. Много простора для пустопорожних размышлений. Опустим.

Речь все-таки о звучании родных городов на родном языке. Тут, повторяю, слиянность полная.

Одесса-мама, Ростов-отец.

Но вот — Саратов. По имени — определенно мужчина... Но иногда всмотришься: ох, баба, женщина, гражданка, теща, супруга, любовница! Как же так?

А вот так. То ли он бисексуал у нас, то ли, упаси Бог, трансвестит какой-нибудь.

Или дело в том, что тюркское его название — Сары-Тау, Желтая Гора?

Тогда яснее.

Тогда понятно, почему разборки мои с ним бывают сугубо мужскими, тяжелыми, вплоть до мордобоя — а потом переходят в ласкание неприлично нежное: и он мне в ушко нашептывает, и я ему спинку глажу, глядим друг другу в глаза влюбленно. Только женщину можно так любить — и только женщину так ненавидят. Только от женщины так хочется убежать, и только женщина так умеет удержать тебя.

Поэтому бесконечен и неисчерпаем он во мне, поэтому бесконечен спор двух моих желаний: навсегда уехать — и навсегда остаться.

И, кстати, со школьных времен запомнил народное саратовское речение, что, дескать, в России три города-матери: Москва-мать, Одесса-мама и Саратов, так его мать!

 

Кино, которого нет

 

С другом моим Володей Яценко, упокой, Господи, его душу, большим знатоком кино и большим вообще человеком, мы часто говорили и спорили о фильмах, которые видели, а еще чаще о тех, которые нам хотелось бы самим сделать, — понимая, что такой возможности у нас никогда не будет. Мы пробовали даже составлять заявки и никуда не посылали их. Хорошими они были или плохими, но для них требовался опять-таки режиссер, какого мы не знали — при несомненной талантливости живущих и действующих. Просто нам виделся какой-то другой. Которого нет.

Володи нет, а я продолжаю время от времени сочинять эти никому не нужные заявки; кино постоянно представляется и даже снится мне: фрагментами, кадрами, музыкой, шумами — и целыми фильмами.

Заманчива сама форма, неприемлемая в настоящей литературе: разрабатываешь две-три сцены, остальное — пунктиром, а в финале объясняешь режиссеру (которого небудет), что за идея заложена в тексте, какова, так сказать, мораль.

Дескать, этот фильм о том, как молодой человек, дорожащий родственными узами, ради этих самых уз идет на преступление. Мораль: чистая совесть дороже родственности. Или: в этом фильме доказывается, что и богатый человек может быть душевным и полюбить бескорыстно бедную женщину... Мораль: и в мирной богатой жизни есть место подвигу.

Это я не о своих фильмах, это — к примеру.

И я рассказываю мысленно Володе (кто ж еще оценит, кто поймет?), рассказываю взахлеб:

— Представь, говорю. Психологическая драма. Название? Ну, например, ЛЮБОВЬ ПРО ЛЮБОВЬ. Там у героя будут такие слова, они название оправдают.

— Главное, чтобы слово «любовь» было, — замечает Володя.

— Вот именно. Итак, представь: герой лет сорока с лишним, зовут, допустим, Станислав Мечькин. С мягким знаком.

— Почему?

— Ну, так надо. Потом скажу.

— Это слова, это буквы, это проза. В кино это не читается. Забудь, однако, что ты писака.

— Ладно. Но все равно, Мечькин, с мягким знаком. Так надо — пусть не для кино, а для меня самого. Мне так интересней.

— Ну, хорошо. И что этот Мечькин? Ты сначала, ты подробно.

— Ладно. Итак...

 

Станислав Мечькин, человек лет сорока с лишним, высокий, тяжелый, пришел к бывшему соседу своему, газетчику Прохорову. Они соседствовали всего полгода, а потом Прохоров женился, переехал в центр, развелся, оставшись в центре, а Мечькин живет на окраине (тоже разведясь с женою). Живет тихо, спокойно. И вот — зачем-то пришел. И сказал:

 

—Как ты это показывать будешь? — перебивает Володя.

—Что?

—Ну, вот это: что они соседями были, что женились-разводились, переезжали?

—В диалог вставлю.

—Неэкономно.

—Ой, да ладно! Как-нибудь прояснится. Главное: пришел и сказал:

 

— Позвонил в твою газету: я старый друг вашего журналиста Прохорова, приехал из Сибири, желаю повидаться, и они сразу твой адрес дали! Неосторожно! Это кто хочешь себя другом назовет, а сам придет и морду набьет.

— За что?

— Ну, ты сатиру пишешь в газетке-то. Фельетоны, туда-сюда.

— Туда-сюда, это точно, — подтвердил Прохоров.

— Понятно. А криминалистикой не занимаешься?

— Я вообще другим занимаюсь.

— Понятно. А всякие там аномальные явления?

— Не занимаюсь. У нас в газете есть корреспондентка — специалист по криминалу. И по аномальным явлениям заодно.

— Баба?

— Женщина.

— Нет. Мне нужен мужик. В общем, короче. Я читал: журналистское расследование там, туда-сюда. Понимаешь?

— Понимаю, — не понимал Прохоров.

— Ну вот...

Мечькин начал рассказывать.

Два месяца назад у него угнали машину. Машина старая, он ее год назад за гроши купил и своими руками довел до ума. Стояла у подъезда во дворе. Угнали. Жаль, конечно, но не смертельно. Но интересно то, что стояли ведь рядом и другие машины. Поновее. И некоторые тоже, как у Мечькина, без сигнализации... Нет, угнали его машину. Почему?

Дальше. Месяц назад Мечькина избили. Возле собственного дома. Он возвращался поздно с работы — и трое человек напали на него. У него были с собой документы и деньги. Очнувшись, обнаружил, что все цело. Избит же крепко, хотя, слава Богу, ничего не сломали, не повредили. Легкое сотрясение мозга, вот и все последствия. Но если ничего не взяли, почему избили? За что?

Дальше. Две недели назад Мечькин, заскучав, приехал со своей окраины в центр. Сел под зонтиком в открытом кафе, выпил три бутылки пива, стал курить и ни о чем не думать, добродушно посматривая окрест. Подсаживается девушка лет двадцати двух с баночкой пива. Мечькин даже оглянулся. Нет, все честно: остальные столики заняты. Ну, села и села. Отхлебнула пива, сигаретку закурила. Мечькин поглядывает с печалью. Девушка хороша: стройна, волосы темные свободно по плечам, у угла губ — маленький шрам, светлее смугловатой кожи. Умирать мужикам из-за этой царапинки — не наумираться, подумал Мечькин уже не с печалью, а со зрелой мужской тоской — тоской несбыточности. И хотел уже, чтоб не травить себя, встать и уйти. Вдруг: у девушки слезинка по щеке. Она ее вытерла по детски, смахнула быстренько — чтоб не видел никто, не заметил никто. Душа захлебнулась у Мечькина чем-то неведомым, и он неожиданно для себя сказал:

— Да брось ты. Пройдет.

Девушка усмехнулась и спросила:

— Вы думаете?

И Мечькин вдруг негромко (люди же кругом!) начал на примерах собственной жизни рассказывать ей, что проходит абсолютно все. Ну, взять болезни. Поднимал он, было дело, шкаф. Сорвал спину. С палочкой костылял — и все не проходит, гадина, не проходит. Два месяца скрюченный был. А потом помаленьку разогнулся. Прошло. Или. Машину вот угнали. Два дня жалел, а сейчас плевать. Прошло. Или. Вот жена. Пятнадцать лет прожили — ушла с дочерью к другому мужику. Мужик, понятно, помоложе и побогаче, но это ерунда. Год с ним прожили — разбежались, но она не возвращается. И жену-то не жаль: гадюка натуральная. Дочку жаль. Взрослая дочь, а жаль, как маленькую. Сосет и сосет в груди, нет сил: жаль...

— А теперь прошло? — спросила девушка.

— Да нет, — сказал Мечькин.

— Ну вот, вы сами себе противоречите, — улыбнулась она.

Мечькину так не казалось, но он не стал спорить. Вместо этого он заговорил о том, что май в этом году теплый и ласковый, а в прошлом был холодный, а в позапрошлом вообще жаркий, он даже купался в конце мая. Ну, как... нырнул и вынырнул. Говорил также о том, что лето ожидается переменчивое. Говорил о том что любит бывать на реке, но вот рыбу ловить не любит. И есть тоже. Она, речная, костистая. Другое дело морская рыба минтай. Бросил его в кастрюльку, чуть подождал и кушай... Он говорил, понимая, что несет пустую ахинею, пургу гонит,  а остановиться не мог: боялся, что если замолчит, то потом уж никогда не осмелится опять заговорить ней.

— Интересный вы человек, — сказала девушка. — Глаза у вас интересные. Мечькин тряс бутылку над стаканом, но бутылка пуста была. А он все тряс.

— А вы возьмите еще, — сказала девушка. — У вас есть время?

— Я возьму, — сказал Мечькин. — У меня время есть.

Они просидели еще около часа. Потом девушка стала прощаться. Посмотрела в глаза Мечькина, рассмеялась и сказала:

— Я работаю каждый день до шести. А в половине седьмого сюда захожу.

Конечно, на следующий день Мечькин в половине седьмого был в этом кафе, готовый выпить пива, просидеть в одиночестве часа два, а потом купить водки, поехать домой и напиться до несусветности, чтобы ничего не чувствовать.

Но девушка пришла.

И они встречались каждый день на протяжении недели с лишком.

Мечькин как-то сказал:

— Может, сходим куда-нибудь?

А она ответила:

— Никуда не хочу идти. Кажется, что везде уже была. Везде одно и то же.

— У меня не была! — ляпнул Стас.

— А где ты живешь?

— Далеко. Автобусом пятьдесят минут. Машиной двадцать, если без пробок.

— Что ж, приглашай в гости, — сказала девушка.

И она поехала к нему, и она осталась у него, она живет у него! Ночи напролет она ласкает Мечькина, слова говорит. Руки целует.

Тут Мечькин вытянул свои рыжеволосые руки, как бы предлагая Прохорову осмотреть их и изумиться вместе с ним. Руки большие, загорелые; рыжие от природы волосы светло-золотистыми стали от солнца.

Прохоров посмотрел на руки и сказал:

— Не вижу ничего криминального, ничего аномального. Ну, угнали машину. Почему твою? Да мало ли почему! Быстрей других открылась, вот и все! Может, она не для продажи им нужна была, а как средство передвижения. Убегали. Чем неприметней, тем лучше... Ну, напали, избили. Может, за другого приняли. Или просто, как социологи и психологи выражаются, немотивированное хулиганство. Вполне в духе нашего времени. Ни с того, ни с сего нападают и бьют. Просто так. А с девушкой тем более все понятно. Что, тебя уж и полюбить, что ли нельзя?

— Нельзя, — сказал Мечькин твердо. — Ей двадцать два, мне сорок два.

— Бывает.

— У нее высшее образование, перспективы, а у меня техникум и зарплата пустяковая. То есть одному нормально, но...

— Бывает.

— Она книг уйму прочитала, а я только газеты — и на второй странице засыпаю.

— Бывает.

— Она красавица по всем показателям, а у меня рожа вся обветренная и трех зубов нету, никак вставить не могу! — он раскрыл рот и оскалился, показывая.

— Все бывает, Стас! — воскликнул Прохоров. Фамильярность его произошла от зависти и, пожалуй, от того, что он немного стеснялся обсуждать эту щекотливую чужую ситуацию.

 

— Короче! — говорит Володя. — Я понял. Мечькин уговаривает Прохорова съездить к нему домой, посмотреть на эту красавицу и понять, что происходит. Так? Как ее зовут, кстати?

— Маришечка. Так Мечькин ее называет. Но везет он Прохорова не просто посмотреть и понять... Не гони вообще!.. Ну, приезжают. Суббота, она дома. И Прохоров видит не просто симпатичную, а очень красивую девушку с умными глазами. И рядом с Мечькиным она смотрится действительно нелепо.

 

— Жарко! — сказал Мечькин. — Вы тут знакомьтесь пока, а я за пивом схожу.

Маришечка и Прохоров остались. Помолчали. Вдруг Маришечка усмехнулась и сказала:

— Вы третий.

— То есть?

— Кажется, он меня сосватать хочет. Привел сначала одного молодца со своей работы. Красавец и дурак. Притом самоуверенный дурак. Я Мечькина попросила больше его не приводить. Тогда он другого привел, тут по соседству живет. Умненький, лысенький, обаятельный. И опыт есть в дамском вопросе, чувствуется. Разговорчик завел, стал над Мечькиным хихикать — так, знаете, подленько, не явно. Говорит как бы со мной, а все слова с другим адресом. Понимаете, да? Но Мечькин чуткий. Полчаса терпел и выгнал лысенького. Он так здорово это сделал, так просто! Иван Иваныч, говорит, вам с нами скучно, до свидания. А теперь — вы. Какие у вас достоинства? Красоты особой нет, хотя лицо ничего, приятное. Шибко умный?

— Так себе, — поскромничал Прохоров.

— По логике, третьим должен быть гениальный красавец.

— Нет, это не я.

— Да уж вижу. Наверное, он решил, что мне люди в возрасте нравятся. Как он сам. Хотя какой это возраст, правда?

Прохоров обескуражен. Красавица Маришечка очень понравилась ему, и он рад бы флирт начать, но как начнешь при таких обстоятельствах? И он предпринял обходной маневр, чтобы хоть ум свой обнаружить.

— Психологически все объяснимо, — говорит он, благородно показывая желание выполнить свою миссию. — Мечькин никак поверить не может, что вы его любите. Он боится грядущего разочарования. Он хочет своими руками сделать себя несчастным, пока не зашло слишком далеко, пока ощущение несчастья не стало еще смертельным. Ведь такие люди именно смертельно влюбляются.

— А кто вам сказал, что я его люблю? И ему я не говорила, что я его люблю. Мне просто хорошо с ним. Он просто мне нравится.

— Это жестоко! — воскликнул Прохоров. — Видите ли, нравится! Но он-то любит! Вам лучше самой уйти.

— Я не хочу. Он любит — это его несчастье, как вы говорите. Или счастье. Может, и я люблю, только не разобралась.

— Вы понимаете, до чего можете его довести? До гибели, я серьезно вам говорю, я людей знаю.

— Ну, до гибели так до гибели. Значит — его судьба.

Смотрел Прохоров на Маришечку и недоумевал. То ли роковая женщина, то ли инфантильна до святости при всем своем уме.

— Долго ходит, — сказал Прохоров.

— Время нам дает.

Прохоров выждал паузу и сказал терпким приглушенным баритоном:

— А знаете, Мечькин рассказал о вас в общих чертах, и я вас представил. Но не в общих чертах, а конкретно. И вы не поверите: совпало один к одному. Вы открыли дверь, и я даже вздрогнул. У меня было ощущение, что я не впервые вас увидел, я вас узнал, понимаете? Понимаете?

— Хорошо, хорошо, — оценила Маришечка. — У вас хорошо получается. Пойте дальше. Мечькин знал, кого привел!

— Глупая ситуация, — сказал Прохоров. — Теперь вы все мои слова будете воспринимать... ну, будто я...

— Что?

— Будто я хочу... ну, будто задание Мечькина выполнить. Хотя не было никакого задания... А если вы мне просто нравитесь? Если для меня сейчас нет никакого Мечькина и этой истории вообще, а я будто на улице вас увидел? И сразу...

— В вашем возрасте это бывает.

Возмутился Мечькин. Да, хороша она, что и говорить, но и он не вчера на свет родился, опыт имеет и его любили женщины не хуже Маришечки!

— Послушай, девочка, — сказал он, подойдя близко. — Я не знаю, в какую ты игру играешь, но не заигрывайся. Да, ты мне нравишься, но я человек легкий, болтливый и почти бездушный. Ответила, отозвалась — спасибо, не ответила — еще спасибее, спокойно буду жить. Поняла?

— Извините, — вдруг с потрясающей мягкостью и покорностью, и смущением и черт знает еще с чем промолвила она, и Прохоров ее уничижением стал уничтожен окончательно и понял, что пропал.

Пришел Мечькин с пивом.

Смотрел вопросительно.

Пили пиво, и Мечькин говорил о пиве.

— Это не светлое пиво, — сказал он. — Вранье. — Написано светлое, а оно не светлое. Я пиво понимаю. Это не светлое и не темное, это неизвестно что. Я терпеть не могу. Если уж написано светлое, пусть будет светлое. Я и темное выпью, но пусть тогда написано будет: темное. То есть написано-то написано, но не отражает этого самого...

— Содержимого, — подсказала Маришечка с иронией. И взглядом мимолетным на Прохорова — как на своего  — и он опять растерян, опять ничего не понимает!

— И так во всем, — продолжал Мечькин. — Определенности нет. Так во всей моей жизни. Даже фамилия. Меня и в загсе спрашивали, когда женился, и в милиции несколько раз: почему Мечькин с мягким знаком? А я знаю? Родители с мягким, и я с мягким. Может, по правилам надо без мягкого. Ну, там, Печкин. Свечкин. Без мягкого. А я с мягким. И что теперь? А ничего! С мягким так с мягким, успокойтесь! Или жена бывшая. Прожили пятнадцать лет. На третий год она мне говорит: Мечькин, я с тобой развожусь. Я говорю: на здоровье! И она после этого двенадцать лет жила со мной! И каждый день говорила: завтра разведусь.

— Так выгнал бы ее, — сказала Маришечка.

— Я бы выгнал. Дочь, — кратко ответил Мечькин. А потом очень оживился, даже засуетился: — Вот что! А пойдемте в парк, возьмем лодочку и поплаваем! Я проходил там недавно — красота!

 

— Короче, — говорит Володя. — Нет, мне, может, и нравится — но короче!  

— Ладно!

 

Короче: они идут в городской парк, где аттракционы, где пруды и, хотя народу много, тишиной все отзывается, несмотря на близкие звуки карусельной музыки. Они берут лодку и плавают. Маришечка и Прохоров затевают довольно умный разговор, то ли потакая прихоти Мечькина (ведь он — «сватает»), то ли дразня его, то ли щекоча и теша себя туманным разговором — в присутствии.  Мечькин гребет к берегу, просит подождать. Возвращается радостный, с большим пакетом в руках. Плывут опять, заплывают в дальнюю заводь, под плакучую иву.

— Пикник на лоне природы! — объявляет Мечькин. И достает бутылки, достает колбасу, хлеб, сыр.

Смеется, начинает рассказывать анекдоты.

— Только я буду глупые рассказывать, я других не знаю! Я вообще анекдоты не умею! — и рассказывает, не умея. Маришечке неловко, Прохорову неловко.

Мечькин заставляет Маришечку и Прохорова выпить на брудершафт. Они выпивают и целуются, как положено. Мечькин смеется.

Маришечка отлучается на некоторое время.

Мечькин сидит и смотрит в землю. И говорит вдруг:

— Только не надо наглеть!

— Ты чудак, Мечькин, — говорит Прохоров.

Мечькин оскорбляется.

— Встань, я лежачих не бью.

Прохоров встает и готов сражаться. Мечькин сталкивает его в воду. Возвращается Маришечка.

Прохоров вылезает из воды.

— Чего это вы?

— При чем тут мы? — удивляется Прохоров. — Это я. В воду упал. Напился. Теперь — протрезвел...

 

Мечькин посещает свою бывшую жену и дочь. Странный разговор. Вроде, ни о чем. Мечькин ходит по квартире и сварливо отмечает различные бытовые прорехи: в форточке стекло разбито, у кресла колесико отвалилось, обои совершенно не те наклеили — и не так!... И почему-то кажется, что он вот-вот скажет: давайте опять вместе жить. Фотоаппарат с собой принес. Фотографией вот начал увлекаться. Дорогой аппарат, со сменными объективами. А почему себе не позволить? Я человек свободный, одинокий. Даже алиментов не плачу. А помогать просто так — вы гордые, не берете. «Я возьму, — смеется дочь. — Но мне много надо!» — «Ладно, — говорит Мечькин. — Давайте, что ли, снимемся. Он с автоматом, сейчас налажу...» Налаживает, снимаются... На глазах у бывшей жены слезы. "Что ты? " — спрашивает Мечькин. «Отстань! И проваливай вообще!» — кричит жена. Дочь спокойнее. «Заходи», — говорит.

 

Дальше.

Мечькин затевает с Маришечкой разговор о том, что она похожа на его дочь. Поэтому мне и кажется, что я тебя люблю, а на самом деле я тебя не люблю, я в тебе свою дочь люблю, говорит он. Маришечке смешны эти потуги психоаналитика-самородка. Но изъявляет вдруг желание познакомиться с дочерью.

Что ж.

Мечькин знакомит, и молодые женщины удивительно быстро находят общий язык, а Мечькин себя чувствует при них папашей. Ему и радостно, и неловко. Он ведет их в парк (любимое его место). Двое молодых людей подходят и, не обращая внимания на Мечькина, заводят с девушками затейливый разговор. Мечькин терпит, терпит, не выдерживает, говорит молодым людям тяжеловесные колкости. То резко обижаются и из галантных кавалеров превращаются в петуховатых простаков с кулаками. Драка. Он побивает их — достаточно деликатно, без крови, а тут милиция. «Беги!» — просят дочь и Маришечка. Не бежит. Гордость...

 

Дальше.

— Давай поженимся, — предлагает вдруг Маришечка. — Только извини, но я не Маришечка.

И говорит ему, что зовут ее Светланой, что имени она этого не любит, что у нее родители обеспеченные, друзья богатые, покровители были, все было. В общем-то и есть. Родители не удивляются, когда она пропадает на недели, на месяцы. Но куда б ни уезжала, возвращается. И опять — все тот же круг, те же люди. И опять захотелось уехать. И вдруг выяснила, что уехать сюда вот, на многоэтажную окраину города, сокровеннее и надежнее, чем куда-нибудь в Магадан. Годами можно жить, и никого из знакомых не встретишь. Пустынно здесь и безлюдно, хотя людей больше, чем во всем остальном городе. Тихо. Спокойно. Днем кругом только дети и старухи. Читай книги, думай.

Мечькин говорит, что зарабатывает мало.

— Проживем!

Говорит, что стар и некрасив.

— Уже слышала.

Говорит, что детей от нее захочет.

— Рожу.

Молчит Мечькин. А потом говорит, что не верит ей.

— А ты поверь!

— Не могу! — отрезает Мечькин. — Ты полгодика со мной поживешь, и все, а я...

— Почему полгодика?

— Потому что больше со мной нельзя прожить! Бывшая пожила чуть-чуть — и взвыла. Нудный я, скучный, унылый. Хобби у меня нету! Только пиво и телевизор!.. Я любой бабе жизнь заем. Ревнивый еще потому что. И вообще — все! Уходи!

Она не уходит. Он исчезает сам. Он ночует на работе. Он пьет.

Он заходит к Прохорову.

Просит Прохорова съездить к нему домой. Просто узнать: там ли она.

Прохоров едет.

Ее нет. Записка с номером телефона.

Он не показывает ее Мечькину.

Мечькин возвращается домой, а Прохоров звонит Маришечке, встречается с ней.

 

Они сидели в летнем кафе.

— Что там с Мечькиным? — спросила Маришечка (пусть она так ею и остается). — Почему он не позвонил?

— Он посылал меня домой, я нашел твою записку. И не дал ему. Для его же безопасности. Ему это не нужно. Он раскусил тебя. Ты экспериментаторша. Тебе очень скучно и ты пробуешь для себя в жизни разные варианты. Самые смешные, самые дикие. Я предлагаю тебе выйти замуж за вождя племени бушменов.

— Или за тебя?

— Или за меня. Тебе же все равно. А раз тебе все равно, почему не сделать мне удовольствие? Ты мне очень нравишься. Я тебя почти люблю. Почему бы тебе не сделать хоть одно доброе дело — просто так?

— Переспать с тобой, что ли?

— Это тоже вариант. Глядишь, собью охотку. Как моему знакомому жена говорит. Он не алкоголик, но иногда очень хочет выпить. И она, мудрая женщина, говорит: «Возьми уж бутылку, выпей, сбей охотку!»

— А если охотка не собьется?

— Я буду счастлив. Я привык к неразделенной любви. Я любил — меня нет. И наоборот. Я люблю сильные чувства.

— Вот от таких разговоров меня тошнит, — сказала Маришечка. — И ты ведь не врешь, не заигрываешь, ты все натурально говоришь — и ужасно ненатурально получается. А Мечькин домой вернулся?

— Он к жене вернулся. Верней, она к нему. Ну, то есть, сошлись.

— Дочь у него замечательная.

— А ты детей хочешь?

— Пока нет. Я бездетная по натуре.

— Это точно.

— Ты меня насквозь видишь? Интеллектуал, само собой! Мне с тобой скучно.

— Мне тоже. Жаль, что ты не дура. Мне ведь начхать на твой ум. Меня красота твоя с ума сводит.

— Мужской климакс.

— Я настойчивый. Я обвораживать умею. Еще неделю разговоров — и ты запутаешься в моих сетях. Или — одна ночь. Выбирай.

— Одна ночь, ладно. В самом деле, почему не уступить, если человеку так хочется? Люблю вообще жить в чужих домах. Такое увлечение у меня. Путешествие в чужую жизнь.

 

— Стоп! — кричит Володя.

— Что? Что? — я внутренне переминаюсь от нетерпения.

— Вот название! ПУТЕШЕСТВИЕ В ЧУЖУЮ ЖИЗНЬ!   Класс!

— Может быть, может быть. С меня бутылка. Так... О чем они у меня там?... В общем, она: путешествие в чужую жизнь. А он:

 

— Ты жить у меня собралась?

— Одна ночь — это уже жить. Хотя бы одну ночь.

— Я передумал. Я не хочу сбивать охотку.

— Ясно. Ты мстительный?

— Нет. Просто тоже экспериментирую. Видишь ли, я в два раза дольше тебя живу на свете и знаю то, о чем ты только догадываешься. Любви, как состояния, нет. То есть как состояние может быть, но.... В общем, это скорее история, жанр, в котором человек некоторое время пребывает. Для простоты мы говорим: любовь. На самом деле это, повторяю, история. Бывает любовь о любви, любовь о ненависти — и даже любовь о равнодушии. О деньгах, о злобе, о мщении, о похоти, о страсти... тысяча вариантов! У меня вот к тебе любовь о любви. Мне хочется, чтобы была эта история. Но я проживу и без нее. Ничего. Найду другую любовь о любви. Или о похоти.

— Нашел уже.

— Ну, считай, что так.

 

— Больно красиво говорят, — сомневается Володя.  

— Пусть, не мешай! Они — такие!

 

Она встала. И сказала Прохорову:

— Самое интересное... У меня ощущение, что мы бы поладили. В самом обычном смысле. В человеческом.

— У меня тоже, — сказал Прохоров.

— Но моя любовь не о тебе.

— Жаль.

— Мне тоже...

 

И вот финал. Утро. Дочь Мечькина спит спокойно, безмятежно. Бывшая жена его с заспанным лицом выходит на балкон. Закуривает. Глядит вдаль.

Маришечка с заспанным лицом встает — тяжело — с постели. Чьи-то ноги торчат из-под одеяла. Она выходит на балкон. Закуривает. Глядит вдаль.

Мечькин с заспанным и опухшим лицом просыпается, нашаривает горлышко бутылки возле постели. Пьет лежа. Встает. Идет на балкон. Закуривает. Глядит вдаль. Все.

 

— Допустим, — говорит Володя.

— Что, не нравится?

— Да нет, вообще-то ничего. Если разработать. А идея, мораль?

— Тебе надо?

— Для дураков. Если спросят.

— Запросто! Я им скажу: идея, скажу, состоит из четырех составляющих. Первая — идея образа Мечькина: человек не может поверить, что он достоин любви и счастья.   Жил без них — и вдруг! Не может — и не хочет. Вторая: идея образа Маришечки: мечтается ей полюбить. Ищет. Придумывает. Не может. Но хочет. Плюс к этому, ты правильно заметил, странное увлечение: пожить в чужой жизни. Красивый такой вампиризм.

— Только чтобы очень красивый!

— Будет очень. Будет даже анти-вампиризм. Даже донорство. Не чужую кровь пить, а свою влить. Дальше. Третья идея: идея образа Прохоров. Человек привык к победам. Уязвлен. И уже близок к реваншу, но, во-первых, понимает, что это будет победа не над душой и даже не над телом, а всего лишь над настроением женщины, во-вторых, он желает иметь для себя нечто недостигнутое. Это помогает жить некоторым. Четвертая идея — идея образа бывшей жены Мечькина: и простить себе ошибки не может, и вернуться к Мечькину не может, вдали — любит, вблизи —ненавидит. Этим и живет. В совокупности, объясню я дуракам, эти отдельные образы создают обобщенный образ нашего современника, человека, самим собой измученного, самому себе неверящего, «человека неестественного», в отличие от того «естественного», о котором мечтал и писал Андрей Платонов.

— Допустим. А дочь-красавица зачем? Для противопоставления, что ли?

— А ни зачем. У нее идеи нет: она просто красива и ей просто нравится жить. А главное — чем больше красавиц в кино, тем лучше.

— Вот тут ты прав! Тогда, может, так сделаем: в этого твоего Мечькина не одна, а сразу две красавицы влюбляются. Всерьез!

— И одна убивает другую. Она работает в НИИ «Микроб», исследует неведомые вирусы. И открывает вирус, который съедает человека в три дня, не оставляя следов.

— Но та успевает передать вирус Мечькину, — подхватывает Володя, —а Мечькин — злодейке. А злодейка — мужу (она ведь замужем). И начинается эпидемия. Охвачен весь город.

— Что город! Страна, мир!

— Который красота не спасла, а погубила!

Мы хохочем, мы придумываем все новые подробности гибели мира с непременным последующим спасением, мы уничтожаем только что созданный сюжет; так часто с нами бывало — когда, понимая, что замыслы наши останутся при нас, мы сами начинали издеваться над ними, высмеивать их, пародировать их —и нам казалось, что ничего не жаль, потому что все еще будет, даже, возможно, и то, чего не может быть...

 

15 июля 1998 г.

 

О любвях

 

Цветы-1

(Упражнение на безударные гласные.  

Пропущенные буквы вставить.)

 

Как много цв...тов! Они ж...лтеют, с...неют, кр...снеют. Они л...жат б...льшими грудами. Все гл...дят на т...бя. Все х...тят понравиться т...бе. Б...ри любой цв...ток и иди на х...р!

 

Цветы-2

(Задача)

 

В день знакомства Дан Засуки преподнес красавице Койко Етидзу букет цветов стоимостью 1 000 иен.

В день сближения он преподнес ей букет стоимостью 5 000 иен.

В ознаменование светлого весеннего дня и своего хорошего настроения он преподнес ей букет стоимостью 13 000 иен.

За три года отношений Дан Засуки преподнес Койко Етидзу цветов на сумму 346 728 иен.

Вопрос: на какую сумму расщедрился бы Дан Засуки, если бы он любил Койко Етидзу (учитывая, что нам известно, что все эти три года он не любил ее, а просто так)?

 

Цветы-3

(Китайская легенда)

 

На вершине высокой горы Цун Цы растет цветок, обладающий удивительными свойствами: если юноша сорвет его, стебель съест, а лепестки разотрет и пустит по ветру, то его полюбит любая девушка, какую только он пожелает. И есть старики, которые хвастают тем, что испробовали на себе чудодейственную силу цветка. Но в том тайна, что никто не знает, где находится гора Цун Цы, да и есть ли она вообще на свете.

 

Цветы-4

 

Роза коричная (Rosa cinnamomea) — многолетнее растение, кустарник до 2 м. высоты. Ветви красноватые, блестящие; нецветущие побеги с частыми, тонкими, прямыми шипами, иногда вниз отогнутыми; цветущие ветви с твердыми, изогнутыми, попарно расположенными у основания черешков шипами. Листья очередные, черешковые, непарнолистые с прилистниками, листочков 5—7 пар, овальные, по краю мелкопильчатые. Цветки крупные, розовые, одиночные. Чашечка пятираздельная, при плодах вверхстоящая. Плоды ложные, яйцевидные, ягоднообразные, ярко-красные с многими плодиками-семянками.

Обычное название — шиповник.

 

Мужская правота

 

— Надоело! — мысленно воскликнула жена, подавая мужу тарелку щей. — Я работаю, как проклятая, и я тебе еще ужин должна готовить! А ты даже и не ищешь работу!

— Во-первых что делать, если у меня руки под кий заточены, — мысленно ответил муж, хлебая щи. — Во-вторых, если кому-то нравится работать где попало, то другие ищут работу для души! Соли мало.

— Я так больше не могу! — молча сказала жена, бросая в щи щепотку соли. — Все. Слушай правду. Я больше не люблю тебя.

— Зато я тебя люблю, — молча ответил муж, размешивая соль в щах.

— Врешь! — молча сказала жена, поджаривая яичницу. — Ты вон к больным родителям полгода на соседнюю улицу не сходишь! Ты и себя-то не любишь! Пузо отрастил! Два зуба у тебя гниют и воняют! А ты еще молодой!

— Я молодым буду всегда, — молча ответил муж, дохлебывая щи и приосаниваясь. — А зубы что ж. Догниют до конца — и перестанут вонять. На дантиста у меня денег нет.

— Как ты можешь жить с женщиной, которая тебя ненавидит? — молча спросила жена, швыряя перед мужем тарелку с яичницей. — Ведь я ненавижу тебя. Твою ухмылку, твою рожу вообще, твой голос, твои глаза, все! Давай разведемся и разменяем квартиру! Все-таки три комнаты, центр! Мне с дочерью двухкомнатную малогабаритку дадут, тебе однокомнатную тоже где-нибудь. Будь хоть раз человеком!

— Щас прям! — молча ответил муж, кушая яичницу. — Ты меня оскорбляешь, а я тебе благодеяния должен делать? Квартиру тебе устраивать, чтобы ты на глазах малолетней дочери с хахалями встречалась?

— Да есть уже хахаль, есть! — молча закричала, признаваясь, жена. — И не хахаль, а любовник! Он в сто раз лучше тебя. Жаль, не может уйти из семьи, но все равно, мы счастливы! Заметь, мы уже полгода с тобой ничего интимного не имеем!

— И хорошо, — молча ответил муж, корочкой очищая тарелку. — С какой стати я буду иметь что-то интимное с гулящей женщиной? Мне претит.

— То есть ты меня тоже ненавидишь? — с надеждой молча спросила жена, убирая тарелку.

— Еще как! — молча сказал муж, знаком показывая, чтобы она налила ему чаю.

— Тогда зачем же нам жить вместе?! — молча изумилась жена, наливая ему чай.

— Потому что ты без меня окончательно скурвишься, — молча ответил муж. — Чего это чай жидкий, как моча?

— Ты дождешься, — молча закричала жена, подливая заварки, — что я когда-нибудь отравлю тебя! Я уже думала об этом! Я не сплю уже ночами, мечтаю, чтобы ты под машину попал, чтобы ты смертельно заболел, чтобы... Тебе не страшно?

— Страшно пусть будет тому, у кого совесть грязная, — молча ответил муж, насыпая в чашку чая шесть ложек сахара. — А у меня она чистая.

— Господи, за что? — молча простонала жена.

Муж хмыкнул и молча промолчал.

А потом велел ей стелить широкую супружескую кровать, купленную для них родителями перед свадьбой четыре года назад.

— Я не выдержу! — молча плакала жена, застилая постель.

— Выдержишь, никуда не денешься! — молча зевнул муж.

И оказался совершенно прав: жена выдержала и никуда не делась, через одиннадцать лет отношения их наладились. По крайней мере ежевечерние ссоры прекратились и они ужинают молча, смотря по телевизору сериал «Тихий ангел», который им обоим нравится.

 

Племенная любовь

 

Ду Ру пришла пора жениться. А обычай в их племени был таков: созревший юноша подходит к девушке и говорит:

— Ыз? — то есть: «Хочешь быть моей женой?»

И она отвечает или «На», то есть «Да», или «По ше на», то есть «Нет».

И вот Ду Ру подошел к Фу Ты.

— Ыз?

— По ше на.

Ладно. Подошел к ее сестре Ну Ты.

— Ыз?

— По ше на!

Обидно. Подошел тогда к третьей сестре Гну Ты.

— Ыз?

— По ше на!

И так, к кому бы ни подошел Ду Ру, никто не хотел за него замуж. И не то чтобы он беден или некрасив был, но вот как-то не совпадало что-то. А главное, подумал, Ду Ру, наверное, есть в нем что-то такое, что настраивает девушек на смешливый лад (когда приезжали белые люди, его всегда заставляли валять дурака, строить гимасы и корчиться, уверяя белых, что это есть древние пояски и обычаи; белые охотно фотографировали, давая за это деньги, которые брали себе хитроумные старейшины).

Но Ду Ру хоть и смешон был, а не дурак. Осмыслив свои действия, он решил поступить иначе.

Он подошел опять к той же Фу Ты, выпалил:

— Ыз? — и убежал. Только розовые пятки сверкали.

Растерявшаяся Фу Ты только проборматала:

— Муд Ил Ло! — что означало «вот чудак».

Она бродила по селению и окрестностям, что сказать этому идиоту: «По ше на». Но выяснилось, что он отправился на охоту.

Прошел день, второй, третий.

Никто не беспокоился: такое бывало. Или вернется — или пропадет. Никто не способен помочь, судьбу человека решает всесильный Ам Бетс.

И тогда Фу Ты отправилась в лес.

И через полдня, обнаруживая следы Ду Ру с помощью острого взгляда и тонкого нюха, она нашла его безмятежно спящим на полянке.

— На! На! — завопила счастливая и до смерти влюбившаяся Фу Ты, падая на Ду Ру и обнимая его.

— Давно бы так, дура, — сказал Ду Ру, мощный спросонья, переворачивая Фу Ты и овладевая ею.

А всесильный Свезз Ло (лесное имя одного и того же бога) шептал в листьях деревьях:

— Го-ди, го-ди! — что означало: «Держи паузу!»

 

Любовь будущего

 

Человек мужского рода Д. (или сокращенно ч.м.р., или, по-другому, чмэр) захотел спариться с человеком женского рода Л. (или ч.ж.р — или, скажем, чжэра). Но чжэра Л. в это время стремилась спариться с чмэром М. И ей это удалось.

Через три года она бросила чмэра М., и чмэр Д. тут же приступил к ней. Но чжэра Л. успела уже захотеть спариться с чмэром Н. И ей это удалось.

Через пять лет она бросила чмэра Н., и чмэр Д. тут как тут. Он уже руки протянул, но чжэра Л. увернулась, потому что сильно захотела чмэра О.

Через два месяца она бросила чмэра О., и чмэр Д. обнял ее крепко и дал понять.

И она уже склонилась, но, склоняясь, заметила игристого чмэра П. и бросилась к нему. И, по обыкновению, добилась своего.

Через полгода она бросила чмэра П., и чмэр Д., улучив момент, наконец спарился с ней. Три дня и три ночи они не расставались. Чжэра Л. оказалась удивлена и довольна. Она оказалась счастлива.

Утром четвертого дня безумно окрыленный чмэр Д. вышел на улицу, чтобы пройти по улице, щурясь на солнце, и купить шампанского в ближайшем магазине. Купив его на соседней улице, он пошел назад. Он свернул на улицу, где жила и ждала его счастливая чжэра Л., и лицом к лицу столкнулся с девушкой женского пола (дэжэпэ) неизвестного имени. Он остановился, как вкопанный. Дэжэпэ была юна и хмельна. Кожный покров ее был цвета подсолнечного масла (производства Милюхинской маслобойни, знаете такое? — с горчинкой...), на нем (на покрове) там и сям посверкивали золотистые волоски. Нижние конечности дэжэпэ были длинны, верхние тонки, но округлы. Два бугорочка молочных желез сквозь тонкую маечку иглами впились в мозг Д. Эта маечка открывала вопиющей гладкости кожную обтяжку брюшной полости (и невероятно было представить, что там, как у всех, десятки метров толстых и тонких кишок, казалось — лишь однородная плотная плоть), кроме маечки на ней были короткие шорты, топорщащиеся слегка складками в области логова лона... Эта дэжэпэ была утренне свежей, несмотря на хмель, но она несла в себе и темную, сладкую, как боль, ночь. И были у нее еще невероятно белые зубы. Улыбнувшись этими белыми зубами, дэжэпэ сказала:

— Опохмелиться мне несешь, чмэр?

Д. промолчал.

Она засмеялась, взяла у него бутылку, откупорила и стала пить, обливаясь влагой и пеной, запрокинув голову, и игра горла ее, в котором двигались кольца трахеи, перекатываясь под кожей, чуть менее смуглой, чем все остальное, свела с ума чмэра Д. окончательно.

А чжэра Л. не дождалась его ни в этот день, ни на следующий, ни через неделю, ни через год.

История эта абсолютно правдива, жаль только, что не может подтвердить это сам чмэр Д., потому что с того дня его никто нигде и никогда не видел.

 

Разбойная любовь

 

Стенька Разин, досыта натешившись с запуганной измученной персиянкой, хмуро глядел в ее напрочь непонятные глаза и говорил:

— Чего молчишь, дура? Учись по-нашему! Дескать, дроля мой! Коханый, любый, ненаглядный. Мы ж не собаки, чтобы молчаком-то? Ай?

Персиянка молчала.

— Учись, говорю! — велел Степан. — Дроля! Ну? Скажи: дроля! Дро-ля, харя твоя бусурманская!

Персиянка молчала.

Степан схватил ее за руку и поволок из шатра, шагая через тела сотоварищей — пьющих или спящих или неутомимо, с конским ржаньем, бесчещущих персидских девок (некоторых до полусмерти уже доконали).

Никто не обратил на атамана внимания (потому что в гульбе нет атамана).

Степан подвел персиянку к борту.

— Последний раз прошу! — закричал чуть не со слезой Степан, разогревая в себе истошную кровавую жалость к человеческой жизни, над которой он хозяин. — Скажи: дроля!

Дрожащие губы персиянки произнесли:

— Дьдь... дьдье... ля...

— Не можешь по-нашему — не берись! — рассудил Степан и урезал персиянку по морде — как он привык, как русский мужик всегда бабу бьет, не балуясь иноземно пощечинкой, а полновесным кулаком — не бабу, в общем-то, бья, а человеческого друга, спутника или врага жизни.

Персиянка кувыркнулась за борт.

Степан стал плакать и пинать ногами сотоварищей, чтобы бросились и спасли любу его дорогую персиянскую, ненаглядную, сулил злато и серебро.

Сотоварищи посылали его ленивым матом.

 

На уроке

 

Учительница:

— Какое главное слово в предложении «Я люблю тебя»?

Вовочка:

— Если говорит женщина, то «тебя», если мужчина — «люблю».

Учительница (лукаво подсказывая):

— А "я" не может быть главным словом?

Вовочка:

— Может. Когда никто никого не любит.

 

И о том же в рифму

 

 

Посвистываю, пью и строю,

собою занятый вполне.

Но я не знаю, что с тобою, —

последнее, что нужно мне.

 

Зима порой сменилась летней.

Все та ж небесная луна.

Ты — будто в комнате соседней,

куда нет двери и окна.

 

Я жгу мосты, даю обеты

и нарушаю — и опять.

А в это время — что ты, где ты? —

Всего лишь, что хотел бы знать.

 

И мне б войти в другую воду,

но пересохли воды русл.

И сам я, слушая природу свою,

стал тяжек и огрузл.

 

Рука ль на лук, нога ли в стремя,

язык ли тешет колья фраз...

Все та же мысль: "А в это время —

где ты сейчас? Что ты сейчас?"

 

 

15 января 2000 г.

 

 

Совесть

 

Промыслов убил человека.

Так как-то получилось.

Другой бы смолчал, а он пришел домой и за ужином рассказал жене.

— Эх ты, глупенький! — сказала жена.

И Промыслову стало совестно.

Теперь он никогда больше не будет убивать людей.

 

Гигиена

 

Шел Ситров, ковырялся в ухе.

С балкона увидел его подслеповатый Бодров, и ему показалось, что Ситров говорит по мобильному телефону.

Ишь, сволочь, подумал он. Сам взаймы вечно берет у всех, а сам по дорогому мобильному телефону разговаривает средь бела дня с деловым и важным видом!

И всем рассказал об этом.

И все перестали давать взаймы Ситрову.

И он обнищал и умер с голода.

А мыл бы уши, был бы жив.

 

Герой Анисимов

 

13 марта 2002-го года, в среду, в шесть с половиной часов вечера Анисимов ехал на эскалаторе станции метро «Тимирязевская» в городе Москве, возвращаясь с работы.

И увидел банановую кожуру, которая лежала внизу, слегка слева, ну, то есть, не там, где люди стоят, а там, где ходят. Кто-то ее, надо полагать, недавно бросил.

Это хорошо, подумал Анисимов, что я ее увидел и что я еду справа, а не иду слева. А если бы я шел слева и не увидел, я мог бы наступить, поскользнуться и жестоко упасть.

Какой подлый человек тот, кто бросил кожуру, подумал еще Анисимов.

Но ведь другой, подумал он тут же, не заметит — и наверняка поскользнется. Надо ее отбросить.

И он перестроился в левый ряд и, подъезжая, размахнулся ногой, чтобы отшвырнуть кожуру.

Но тут он вспомнил, что по случаю окончания выходного дня немного выпил. Координация движений у него сомнительна. Он может сейчас сделать неточное движение, потерять равновесие, упасть и запросто раскроить себе череп, потому что вокруг все жесткое и твердое.

В одно мгновенье вся жизнь пронеслась перед мысленным взором Анисимова. Босоногое детство, горячая юность, дерзновенная молодость, мучительная зрелость. Он вспомнил, что работа ему давно надоела и он уже лет восемь подумывает о другой, но все как-то не складывается. И если он умрет сейчас, то и не сложится, вот что обидно! Он вспомнил, что жена его — стерва и гадина, и давно надо уйти от нее, но, если он погибнет сейчас, то так и останется ее мужем, и она будет лить слезы на его похоронах, хотя, в сущности, своими руками загнала его в гроб. Он вспомнил, что дети его — сущие захребетники и паразиты, и он все собирается популярно объяснить им, благодаря кому они могут жить весело, легко и обеспеченно. Но если он окочурится сейчас, то никто им не объяснит и они так и останутся не уважающими отца. Короче говоря, в это короткое мгновенье Анисимов до боли ясно понял, что жизнь его не сложилась и, если он сейчас отдаст концы, так и не сложится, а если не отдаст, то еще есть шанс.

Поэтому Анисимов в последний момент не отшвырнул кожуру, а широким шагом перешагнул ее, спасая, давайте выразимся прямо, свою шкуру. Но слишком широк оказался шаг, Анисимов пошатнулся, накренился, нелепо взмахнул руками, словно дирижируя неведомым оркестром, упал, грохнулся со всей силы спиной на то самое место, где лежала кожура, а головой на ступеньки, да так, что тут же умер, не приходят в сознание.

Пожалев Анисимова, вы, тем не менее, конечно спросите, за что я назвал его героем в заглавии рассказа.

Очень просто.

Пусть он не собирался совершить подвиг, но ведь все-таки хотел! Он подумал об этом! А большинство, увидев кожуру в тот вечер, вообще ни о чем не подумало. Оставшееся же меньшинство в своем опять же большинстве подумало злорадно лишь о том, как хорошо, что они заметили кожуру и не наступили на нее. Были, возможно, отдельные сердобольные люди, подумавшие о других, кто может не заметить и наступить, но подумавшие отвлеченно, абстрактно и детерминировано. И лишь один Анисимов не только подумал, но и хотел принять меры. Какая вам разница, в конце концов, о чем мыслил тот, кто спас вас, а Анисимов именно спас кому-то если не жизнь, то здоровье.

Да, он сомневался, он даже в последний момент хотел уклониться от геройской участи, но судьба назначила ему стать героем — и он стал им, поскольку от судьбы, как известно, не уйдешь.

 

13 марта 2002 года, 18.30  — 18.48,  

"Тимирязевская " — "Боровицкая ", последний вагон.