Ближайшие действия машинного производства на рабочего

 

«Поскольку машины делают мускульную силу излишней, они становятся средством применения рабочих без мускульной силы или не достигших полного физического развития, но обладающих более гибкими членами… Этот мощный заменитель труда и рабочих превратился тем самым немедленно в средство увеличивать число наёмных рабочих, подчиняя непосредственному господству капитала всех членов рабочей семьи без различия пола и возраста» («Капитал», т. I, стр. 406). Обязательный труд на фабрике не только вторгся на место детских игр, он вытеснил также свободный труд в домашнем кругу, исполняемый для нужд самой семьи. «Женский и детский труд был первым словом капиталистического применения машин!» («Капитал», т. I, стр. 406).

Последствия этого для рабочего класса должны были оказаться крайне тяжкими как в экономическом, так и в социальном и моральном отношениях.

До тех пор стоимость рабочей силы определялась рабочим временем, необходимым для поддержания не только самого взрослого рабочего, но и всей рабочей семьи, чьим кормильцем он являлся. Теперь же, когда жена и дети также оказались выброшенными на рынок труда в получили возможность кое-что зарабатывать, стоимость рабочей силы мужчины стала раскладываться на всю семью. И это изменение в стоимости рабочей силы с поразительной быстротой вызывает соответствующее изменение её цены, т. е. заработной платы. Вместо одного отца постепенно вся семья оказывается вынужденной для поддержания своего существования работать за плату и поставлять, таким образом, капиталу не только труд, но и прибавочный труд. Таким образом, машины не только увеличивают материал для эксплуатации, но повышают и самую степень эксплуатации.

Это, впрочем, не исключает возможности некоторого номинального повышения заработка рабочей семьи. Если вместо отца начинают работать отец, мать и двое детей, то в большинстве случаев общая сумма получаемой ими заработной платы оказывается выше, чем прежняя заработная плата одного лишь отца. Но дело в том, что стоимость жизни при этом также повышается. Машина влечёт за собой увеличение размеров фабричного предприятия, и она губит домашнее хозяйство рабочего. Фабричная работница уже не имеет возможности быть домохозяйкой. Бережливость и расчётливость в израсходовании средств к жизни теперь невозможны.

Раньше рабочий продавал свою собственную рабочую силу, которою он, формально по крайней мере, распоряжался в качестве свободной личности. Теперь он становится рабовладельцем и продаёт на фабрику жену и детей. Если фарисеи капитализма громко вопиют об этом «зверстве», то они забывают, что сами создали это зверство, сами эксплуатируют его и желают увековечить под красивым названием «свободы труда». Всем этим разговорам о «зверстве» рабочих-родителей достаточно противопоставить тот крупный факт, что ограничение женского и детского труда на английских фабриках отвоёвано у капитала взрослыми рабочими-мужчинами.

Маркс приводит многочисленные доказательства изнурительного действия фабричного труда на женщин и детей. Мы отсылаем к ним читателя и здесь приведём пример из новейшего времени, заимствуемый из книги Зингера «Исследования социального быта в фабричных округах северо-восточной Богемии» («Untersuchungen über die socialen Zustände in den Fabrikbezirken des nordöstlichen Böhmen», Leipzig 1885). Данные этой книги позволяют нам сравнить среднюю смертность детей в стране, почти совершенно незнакомой с крупной промышленностью, именно в Норвегии, с детской смертностью в стране с высокоразвитой промышленностью, которая в момент издания книги не была ещё ограничена законами в защиту труда, — именно в северо-восточной Богемии.

В Норвегии с 1866 по 1874 г. из 10 000 новорождённых обоего пола, родившихся живыми, умирало в возрасте до 1 года 1 063. В то же время в нижеследующих округах с высокоразвитой промышленностью на 10 000 новорождённых, родившихся живыми, приходилось смертных случаев на первом году жизни:

 

Итак, смертность грудных младенцев в фабричных округах оказывается в три-четыре раза выше, чем в отсталой по своей «культуре» Норвегии. Большую смертность в первом случае нельзя объяснить — подобно тому как это делают мальтузианцы — чрезмерной плодовитостью населения. Напротив, цифра рождений там очень низка. В исследуемых Зингером округах на 1 000 жителей приходится около 35 рождений в год, между тем как в Германии приходится 42, а во всей Австрии — свыше 40.

Помимо физического и нравственного калечения превращение незрелого человека в простую машину для производства прибавочной стоимости породило также «интеллектуальное… одичание… совершенно отличное от того природного невежества, при котором ум остаётся нетронутым без ущерба для самой его способности к развитию, его естественной плодовитости…» («Капитал», т. I, стр. 411).

Зато путём присоединения женщин и детей к общему рабочему персоналу машиной достигается один «благотворный» результат: это помогает, наконец, сломить сопротивление, которое мужчина-рабочий в мануфактуре ещё оказывал деспотизму капитала.

Какова же цель, ради которой капиталист вводит машины? Не для того ли, чтобы облегчить труд рабочих? Никоим образом. Машина имеет целью путём повышения производительности труда удешевить товары и сократить ту часть рабочего дня, в течение которой рабочий воспроизводит стоимость своей рабочей силы, в пользу той части, в течение которой он создаёт прибавочную стоимость.

Но мы видели, что машина тем производительнее, чем меньше та часть её собственной стоимости, которую она переносит на определённую массу продуктов. Эта же часть тем меньше, чем больше масса производимых ею продуктов. Масса эта в свою очередь тем больше, чем длиннее период функционирования машины. Безразлично ли для капиталиста, будет ли этот «рабочий период» его машины продолжаться, скажем, 15 лет при 8-часовой ежедневной работе или 7½ лет при 16-часовой работе? По арифметическому расчёту время пользования машиной в обоих случаях одинаково. Капиталист, однако, считает иначе.

Он рассуждает так. Во-первых, в течение 7½ лет при 16-часовой ежедневной работе машина передаёт общей массе продуктов не бо́льшую стоимость, чем в течение 15 лет при 8-часовой работе. Но зато в первом случае её собственная стоимость воспроизводится вдвое быстрее, чем во втором. Это создаёт для меня приятную перспективу получить в течение 7½ лет столько же прибавочной стоимости, сколько во втором случае получилось бы лишь за 15 лет, не говоря уже о других выгодах, которые приносит с собой удлинение рабочего дня.

Далее, моя машина изнашивается не только при употреблении, но и тогда, когда она стоит в бездействии и подвергается влиянию стихий. Раз она стоит без дела, она ржавеет. Этот износ представляет собой чистый убыток, который я могу сократить путём сокращения времени бездействия машины.

Затем, в наше время непрерывных переворотов в области техники я каждый день должен ожидать, что моя машина будет обесценена более дешёвой или более совершенной в техническом отношении конкуренткой. Поэтому, чем быстрее я заставлю её возвратить свою стоимость, тем меньше опасность такой потери.

Кстати сказать, такая опасность сильнее всего грозит при первоначальном введении машин в какую-либо отрасль производства. В это время новые методы появляются на сцене один за другим. Поэтому в такой период стремление удлинить рабочий день проявляется с особой силой.

Наш капиталист продолжает: мои машины, здания и пр. представляют капитал в столько-то тысяч марок. Когда машины бездействуют, весь мой капитал, вложенный в них, перестаёт приносить мне прибыль. А потому, чем больше машины работают, тем успешнее я увеличиваю не только стоимость, затраченную на машины, но и стоимость той части капитала, которая вложена в строения и пр.

К этим соображениям капиталиста присоединяется ещё один мотив, который, впрочем, столь же мало сознаётся им самим, как и его учёными защитниками, политико-экономами, — хотя сила этого мотива нисколько от этого не уменьшается. Капиталист обзаводится машинами, чтобы сберечь заработную плату (переменный капитал), чтобы в будущем рабочий производил за один час столько же товаров, сколько прежде производил за три или четыре часа.

Машина повышает производительность труда и потому способствует удлинению прибавочного труда за счёт необходимого, следовательно, — повышению нормы прибавочной стоимости. Но она может достичь этого результата лишь путём уменьшения числа занимаемых данным капиталом рабочих. Машинное производство превращает в машины, т. е. в постоянный капитал, часть капитала, бывшего раньше переменным, т. е. превращавшегося в живую рабочую силу.

Но мы знаем, что масса прибавочной стоимости определяется, во-первых, нормой прибавочной стоимости и, во-вторых, числом занятых рабочих. Введение машин в крупную капиталистическую промышленность имеет целью повысить первый фактор, определяющий массу прибавочной стоимости, путём сокращения второго фактора. Таким образом, в применении машин с целью производства прибавочной стоимости заключается внутреннее противоречие. Это противоречие заставляет капитал возмещать относительное уменьшение числа эксплуатируемых рабочих увеличением не только относительного, но и абсолютного прибавочного труда, удлинением рабочего дня до последней степени возможности.

Таким образом, капиталистическое применение машин создаёт новые могущественные стимулы для беспредельного удлинения рабочего дня. Вместе с тем оно до известной степени создаёт и возможность такого удлинения. Так как машина может работать беспрерывно, то капитал в своём стремлении к удлинению рабочего дня связан лишь теми рамками, которые ему ставит естественное истощение сил человеческого придатка машины, т. е. рабочего, и его сопротивление. Это последнее он подавляет, с одной стороны, путём вовлечения в производство более покорных и безответных элементов — женщин и детей, а с другой стороны, — путём создания «избыточного» рабочего населения, состоящего из рабочих, выброшенных на улицу машинами.

Таким образом, машина разрушает всякие моральные и физические границы рабочего дня. Представляя «самое мощное средство для сокращения рабочего времени», она «превращается в вернейшее средство для того, чтобы всё время жизни рабочего и его семьи обратить в рабочее время, находящееся в распоряжении капитала для увеличения его стоимости» («Капитал», т. I, стр. 419).

Маркс следующими словами заканчивает отрывок, в котором он констатирует это явление: ««Если бы, — мечтал Аристотель, величайший мыслитель древности, — если бы каждое орудие по приказанию или по предугадыванию могло исполнять предназначенную ему работу подобно тому, как творения Дедала двигались сами собой или как треножники Гефеста по собственному побуждению приступали к священной работе, если бы таким же образом ткацкие челноки ткали сами, то не потребовалось бы ни мастеру помощников, ни господину рабов». И Антипатр, греческий поэт времён Цицерона, приветствовал изобретение водяной мельницы для размалывания зерна, этой элементарной формы всех производительных машин, как появление освободительницы рабынь и восстановительницы золотого века! «Язычники! О эти язычники!» Они, как открыл проницательный Бастиа, а до него ещё более премудрый Мак-Куллох, ничего не понимали в политической экономии и христианстве. Они, между прочим, не понимали, что машина — надёжнейшее средство для удлинения рабочего дня. И если они оправдывали рабство одних, то как средство для полного человеческого развития других. Но для того, чтобы проповедывать рабство масс для превращения немногих грубых и полуобразованных выскочек в «eminent spinners» [ «выдающихся прядильщиков»], «extensive sausage makers» [ «крупных колбасников»] и «influential shoe black dealers» [ «влиятельных торговцев ваксой»], — для этого им недоставало специфических христианских чувств» («Капитал», т. I, стр. 419–420).

Чем больше развивается применение машины, а вместе с ним и специальный класс опытных рабочих при машинах, тем более, естественно, увеличивается скорость, а следовательно, и напряжённость, интенсивность труда. Такое повышение интенсивности труда оказывается, однако, возможным лишь до того момента, пока длина рабочего дня не переходит за известные границы. Далее, на известной ступени развития повышение интенсивности труда становится возможным лишь при соответствующем сокращении рабочего дня. Там, где дело идёт о регулярном, изо дня в день повторяющемся труде, природа властно повелевает: до сих пор, и не дальше!

На первых порах развития фабричной промышленности в Англии удлинение рабочего дня и рост интенсивности фабричного труда шли параллельно. Но затем растущее недовольство рабочего класса привело к законодательному ограничению рабочего дня и отрезало, таким образом, для капитала всякую возможность повышать производство прибавочной стоимости первым путём, путём удлинения рабочего дня. Тогда капитал со всей энергией стал добиваться желанного результата путём ускоренного развития машинной системы и большей экономии в процессе производства.

До того времени метод производства относительной прибавочной стоимости в общем состоял в том, чтобы путём повышения производительной силы труда сделать рабочего способным с одинаковой затратой труда в одинаковый промежуток времени производить увеличенное количество продуктов. Теперь же этот метод состоит в том, чтобы путём увеличения затраты труда в один и тот же промежуток времени получить увеличенное количество труда. Сокращение рабочего дня сводится для рабочего к повышению напряжения рабочей силы, к необходимости «плотнее заполнять поры рабочего времени, т. е. конденсировать труд…» («Капитал», т. I, стр. 421). Ему приходится в один час 10-часового рабочего дня расходовать больше труда, чем раньше в один час 12-часового дня. В данный промежуток времени теперь выжимается большее количество труда.

Мы уже упомянули об обоих путях, которыми может быть достигнут такой результат: это — усиленная экономия в процессе труда и ускорение развития машин. В первом случае капитал посредством методов оплаты труда (особенно системы поштучной платы, к которой мы ещё вернёмся) добивается того, чтобы рабочий в меньший промежуток рабочего времени напрягал свою рабочую силу в большей степени, чем раньше. Он стремится увеличить размеренность, однообразие, порядок и энергию труда.

Даже в тех случаях, когда капитал не мог прибегнуть ко второму средству, именно к выжиманию увеличенного количества труда путём увеличения скорости хода машин, требующих приложения физической силы, или путём увеличения размеров механизмов, требующих лишь надзора, — даже в этих случаях были достигнуты такие результаты в деле повышения интенсивности труда, которые опровергли все ранее высказанные на этот счёт опасения.

Почти в каждом случае сокращения рабочего времени в Англии фабриканты заявляли, что на их предприятиях надзор за работой поставлен настолько хорошо, а внимание их рабочих так напряжено, что было бы нелепостью ожидать сколько-нибудь значительных результатов от ещё большего их напряжения. И всё же, едва только проводилось сокращение рабочего дня, как тем же самым фабрикантам приходилось сознаться, что их рабочие в более короткое время исполняют не только такое же количество, но иногда даже больше работы, чем прежде в течение более продолжительного времени, даже если орудия труда оставались теми же самыми. Точно так же обстоит дело и с усовершенствованием машин. Сколько раз ни заявлялось, что теперь на продолжительное время достигнута граница вообще достижимого в этой области, — всякий раз эта граница оказывалась вскоре перейдённой.

Интенсификация труда рабочих при сокращении рабочего дня бывает настолько сильна, что хотя английские фабричные инспектора «неустанно и с полным правом восхваляют благоприятные результаты законов 1844 и 1850 гг…» («Капитал», т. I, стр. 428), тем не менее они в 60-х годах признавали, что сокращение рабочего дня уже породило интенсивность труда, разрушительную для здоровья рабочих.

Кто думает, что законодательное ограничение рабочего дня установит гармонию между трудом и капиталом, находится в большом заблуждении.

«Не подлежит никакому сомнению, — говорит Маркс, — что, когда законом у капитала раз навсегда отнята возможность удлинения рабочего дня, его тенденция компенсировать себя за это систематическим повышением степени интенсивности труда и превращать всякое усовершенствование машин в средство усиленного высасывания рабочей силы скоро должна снова привести к тому поворотному пункту, где становится неизбежным новое сокращение рабочего времени» («Капитал», т. I, стр. 428).

Там, где введён 10-часовой нормальный рабочий день, там обрисованные выше усилия фабрикантов делают в непродолжительном времени необходимым восьмичасовой рабочий день.

По нашему мнению, это говорит не против, а за ограничение рабочего дня. Как и всякая настоящая социальная реформа, она перерастает свои собственные пределы и ведёт к дальнейшему развитию общества, а не к его застою.