Карл Поппер и логика социальных наук 3 страница

³ Все эти статьи вошли в сборник «Der Positivismusstreit in der Deutschen Soziologie» / Hrsg. Maus H., Fürstenberg F. Neuwied and Berlin: Hermann Luchterhand Verlag, 1969 и в английский его перевод «The Positivist Dispute in German Sociology». New York e.a.: Harper and Row, 1976. — Прим. ред. (317:)

 

и произошло), в этой объемистой книге ни разу не рассматриваются всерьез — ни один из них, хотя то здесь, то там упоминается тот или иной пассаж из моего выступления, как правило вырванный из контекста, чтобы проиллюстрировать мой «позитивизм». Более того, мое выступление погребено в середине книги, без всякой связи с ее началом и концом. Поэтому ни один читатель не увидит и ни один из критиков не поймет, для чего в книгу включено мое выступление (которое мне самому в данном контексте представляется совершенно неуместным), и тем более — не осознает, что вся книга посвящена именно ему, хотя в этом никто не признается. И потому ни один читатель не понял, как и ни один из критиков, писавших о книге, не заподозрил, — в чем, как я понимаю, состоит истинная подоплека всей этой истории. Она состоит в том, что мои оппоненты в буквальном смысле слова не умели разумно критиковать мои двадцать семь тезисов. Они смогли только приклеить мне ярлык «позитивист» (тем самым невольно дав крайне несоответствующее существу дела название дискуссии, в которой не участвовал ни один позитивист); и сделав это, они потопили мою короткую статью и вместе с ней первоначальную тему дискуссии в океане слов, которые я нахожу по большей части маловразумительными.

При сложившемся положении дел главной темой книги стало выдвинутое Адорно и Хабермасом обвинение, что такого «позитивиста», как Поппер, собственная методология обязывает поддерживать политическое status quo. Это обвинение выдвигал я сам против Гегеля в моей книге «Открытое общество», когда назвал его философию тождества («все действительное разумно») разновидностью «морального и правового позитивизма». В своем выступлении на конференции я ничего не говорил по этому поводу и, конечно, не имел возможности ответить на эту критику в мой адрес. Вместе с тем я часто сражался с этой формой «позитивизма», так же как и с другими его формами. И нельзя отрицать, что моя социальная теория (отдающая предпочтение постепенным и поэтапным, пошаговым (gradual and piecemeal) реформам, контролируемым постоянным сравнением между ожидаемыми и достигнутыми результатами), представляет резкий контраст с моей теорией метода, которая — так уж получилось — является теорией научных и интеллектуальных революций.

II

Это факт и мое отношение к революциям очень легко объяснить. Начнем хотя бы с дарвиновской эволюции. Организмы развиваются путем проб и ошибок, и их ошибочные пробы — ошибочные мутации — устраняются, как правило, путем устранения организма — «носителя» ошибки. Существенным элементом моей эпистемологии является, в частности, утверждение о том, что в случае человека, благодаря развитию дескриптивного и аргументативного языка, то есть языка, приспособленного для выражения описаний и аргументации, ситуация коренным образом изменилась. Человек получил возможность критиковать свои собственные ошибочные пробы, свои теории. Эти теории уже не являются составной частью его организма или его генетического кода: они могут быть сформулированы в книгах или в журналах, (318:) их можно критически обсуждать и доказывать их ошибочность, не убивая при этом их авторов и не сжигая книги, то есть не уничтожая их «носителей».

Таким образом, мы открываем для себя новую фундаментальную возможность: наши пробы, наши пробные гипотезы можно критически устранить путем разумного обсуждения, не устраняя самих себя. В этом и состоит смысл разумного критического обсуждения.

«Носитель» гипотезы играет в этих обсуждениях важную роль: он должен защищать гипотезу от ошибочной критики и может попытаться изменить гипотезу, если не может успешно защитить ее в ее исходном виде.

Если бы восторжествовал метод разумного критического обсуждения, насильственные методы ушли бы в прошлое. Критический разум — единственная известная на сегодняшний день альтернатива насилию.

Мне кажется очевидным, что долг всех людей, наделенных интеллектом, — способствовать этой революции, замене устранения путем насилия устранением путем разумной критики. Однако для того, чтобы способствовать этому, необходимо постоянно упражняться в искусстве письменно и устно выражаться простым и ясным языком. Каждую мысль следует формулировать как можно проще и яснее. Это достигается только упорным трудом.

III

Много лет я критиковал так называемую «социологию знания». Я ее критиковал не потому, что считал ошибочным все, что говорил К. Манхейм (и М. Шелер). Напротив, большая часть их высказываний представляет собой вполне тривиальные истины. Я выступал главным образом против мнения Манхейма, что между представителями общественных и естественных наук, между исследованием общества и исследованием природы имеется существенное различие с точки зрения объективности. Я выступал против тезиса о том, что в естественных науках легко быть «объективным», а в общественных науках объективность если и достижима, го лишь для самых избранных умов: для «свободно парящего разума», который «почти не привязан к общественным традициям» [4].

В своих возражениях я подчеркивал, что объективность естественных и социальных наук основана не на беспристрастном состоянии ума ученых, а просто на публичном и конкурентном характере научной деятельности и, таким образом, на определенных социальных аспектах этой деятельности. Поэтому я писал: «Социология знания» упускает из виду именно социологию знания — социальный, или публичный, характер науки [5]. Коротко говоря, объективность опирается на разумную взаимную критику, на критический подход, на критическую традицию [6].

Таким образом, ученые-естественники по складу своего ума не более объективны, чем представители общественных наук, и не более их склонны к критике. Если в естественных науках больше «объективности», так это потому, что здесь существует лучшая традиция и более высокие стандарты ясности и разумной критики.

Многие ученые в Германии воспитываются как гегельянцы, и, на мой взгляд, эта традиция пагубна для интеллекта и критической мысли. Это — (319:) один из тех пунктов, по которым я согласен с Карлом Марксом, написавшим: «В своей мистифицирующей форме диалектика стала немецкой модой» [7]. В Германии она и сейчас в моде.

IV

С точки зрения социологии этот факт объясняется просто. Все мы воспринимаем систему ценностей, по крайней мере большую ее часть, от окружающего нас общества; часто это происходит просто путем подражания, мы просто перенимаем у других представление о ценностях; иногда это бывает революционное отторжение общепринятых ценностей, а иногда — хотя, возможно, очень редко — происходит критическое рассмотрение этих ценностей и их возможных альтернатив. Как бы то ни было, общественный и интеллектуальный климат, традиции, в которых воспитывается человек, часто оказывают решающее влияние на его нравственные и иные стандарты и ценности. Все это вполне очевидно. Интеллектуальные ценности — это очень частный случай ценностей, но он имеет первостепенное значение для наших целей.

Много лет назад я имел обыкновение предостерегать своих студентов от распространенного представления, будто люди поступают в университет ради того, чтобы научиться говорить и писать внушительно и непонятно. В то время многие студенты, особенно в Германии, начиная учиться в университете, ставили перед собой эту нелепую задачу. И многих из них сгубило то, что в университете они оказались в интеллектуальном климате, где приняты такие ценности. Возможно, они попали под влияние преподавателей, в свою очередь взращенных в подобном климате. Незаметно для себя они выучили и усвоили, что внушительный и усложненный язык представляет собой интеллектуальную ценность par excellence⁴. Мало надежды на то, что они когда-нибудь поймут свою ошибку или когда-нибудь осознают, что существуют иные ценности и стандарты: такие ценности, как истина, как поиски истины, приближение к истине через устранение ошибок посредством критики, и такая ценность, как ясность изложения. Не узнают они и того, что стандарт внушительной невразумительности на деле противоречит стандартам истины и разумной критики, ибо эти последние основаны на ясности изложения. Невозможно отличить истинное от ложного, невозможно отличить адекватное решение проблемы от не имеющего отношения к делу, невозможно отличить хорошие идеи от избитых и тривиальных, невозможно критически оценивать идеи, если они не изложены с достаточной степенью ясности. Вместе с тем для тех, в ком воспитанием заложено преклонение перед блестящей и «эффектной» неясностью, все это (и вообще все, о чем я здесь говорил) — в лучшем случае внушительные слова: они не знают никаких других ценностей.

Так появился культ непонятности, культ «эффектного» и высокопарного стиля. Этот культ был усугублен эффектным и недоступным пониманию (для

 

⁴ Par excellence (франц.) — по преимуществу. — Прим. перев. (320:)

 

неспециалистов) математическим формализмом. Я готов утверждать, что в некоторых из наиболее амбициозных социальных наук и областей философии, особенно в Германии, неосознанным и безусловным стандартом в большой степени стала традиционная игра, заключающаяся в том, чтобы формулировать самые тривиальные утверждения как можно более высокопарным языком.

Если тем, кто вскормлен подобной пищей, предложить книгу, написанную просто и содержащую нечто неожиданное, небезусловное или новое, то для них обычно оказывается трудно или даже невозможно понять ее. Ведь она не согласуется с их понятием «понимания», которое для них подразумевает согласие. Их пониманию недоступна возможность существования идей, заслуживающих понимания, но с которыми невозможно немедленно согласиться или не согласиться.

На первый взгляд, в этом отношении социальные науки отличаются от естественных: в так называемых общественных науках и в философии вырождение в эффектное, но более или менее пустое словотворчество зашло дальше, чем в естественных науках. Однако опасность нарастает со всех сторон. Даже среди математиков иногда можно заметить склонность производить впечатление, хотя в математике меньше всего побудительных причин для этого; ведь отчасти как раз желание подражать математикам и математическим физикам в трудности и в технической сложности изложения вдохновляет представителей других наук на словесные излишества.

Итак, повсюду можно найти недостаток критического творческого начала, то есть изобретательности в сочетании с критической остротой, и повсюду это приводит к появлению молодых ученых, готовых подхватить последнюю моду и новейший научный жаргон. Этим «нормальным» ученым [8] необходимы рамки, им нужна рутина, свой язык, объединяющий и в то же время выделяющий представителей их цеха. Однако только не-нормальный ученый, отважный, критически настроенный ученый способен преодолеть барьеры нормальности, распахнуть окна и впустить в помещение свежий воздух; он не заботится о том, как бы произвести впечатление, а добивается, чтобы его по-настоящему поняли.

Рост нормальной науки, тесно связанный с ростом Большой Науки, может помешать или даже совершенно остановить рост знания, рост великой науки.

Положение представляется мне трагическим, если не отчаянным. При этом кажется вполне правдоподобным, что нынешние тенденции в так называемых эмпирических исследованиях социологии естественных наук могут внести свой вклад в упадок науки. На эту опасность накладывается другая опасность, которую создает Большая Наука с ее постоянной потребностью в ученых-техниках (scientific technicians). Все больше кандидатов на получение научной степени имеют чисто техническое образование, обучившись определенной технике измерений; они не включаются в научную традицию, то есть (321:) в критическую традицию ставить все под вопрос, соблазняться и руководствоваться великими и как будто неразрешимыми загадками, а не разрешимостью мелких головоломок. Правда, эти техники, эти специалисты обычно сознают ограниченность своих возможностей. Они называют себя «специалистами» и не претендуют на какой-либо авторитет за пределами своей специальности. Вместе с тем они гордятся этим и провозглашают необходимость специализации. Это, однако, вступает в вопиющее противоречие с фактами, которые показывают, что величайшие достижения принадлежат все-таки ученым с обширными интересами.

Если восторжествует большинство, то есть узкие специалисты, это будет конец науки, какой мы ее знаем, — великой науки. Это будет духовная катастрофа, сравнимая по своим последствиям с появлением ядерного оружия.

VI

Теперь я перехожу к главному. А главное вот в чем. Некоторые из известнейших вождей немецкой социологии, напрягая с самыми лучшими намерениями всю мощь своего интеллекта, все-таки, по моему глубокому убеждению, просто изрекают прописные истины высокопарным языком, то есть поступают так, как их в свое время учили. Этому они учат и своих студентов, которые ощущают некоторую неудовлетворенность, но делают то же самое. Я думаю, что в сущности искреннее и всеобъемлющее недовольство, проявляющееся в их враждебности по отношению к обществу, в котором они живут, есть отражение их неосознанной неудовлетворенности бесплодностью своей собственной деятельности.

Я приведу короткий пример из писаний профессора Адорно. Это избранный пример — он избран, собственно говоря, профессором Хабермасом, который цитирует его в самом начале своей первой статьи из вошедших в «Der Positivismusstreit». Слева я привожу немецкий оригинал текста, в центре — перевод этого текста на английский, приведенный в издании 1976 г., а справа я попытался высказать те же самые утверждения простым английским языком [9].

Die gesellschaftliche Totalität führt kein Eigenleben oberhalb des von ihr Zusammengefassten, aus dem sie selbst besteht.	Общественная целостность не ведет свою собственную жизнь превыше и над теми жизнями, которые она объединяет и из которых, в свою очередь, состоит.	Общество состоит из общественных отношений.
Sie produziert und reproduziert sich durch ihre einzelnen Momente hindurch...	Оно производит и воспроизводит себя через свои индивидуальные моменты...	Различные общественные отношения каким-то образом производят общество… (322:)
So wenig aber jenes Ganze vom Leben, von der Kooperation und dem Antagonismus seiner Elemente abzusondern ist,	Эту совокупность так же невозможно отделить от жизни, от сотрудничества и антагонизма между ее элементами,	Среди этих отношений имеют место сотрудничество и антагонизм, и, поскольку общество (как было замечено ранее) состоит из этих отношений, его невозможно отделить от них.
so wenig kann irgendein Element auch bloss in seinem Funktionieren verstanden werden ohne Einsicht in des Ganze, das an der Bewegung des Einzelnen selbst sein Wesen hat.	как невозможно понять один элемент лишь в его функционировании, не вникая в целое, источник (Wesen, сущность) которого — в движении этого отдельного индивидуума.	Верно также и обратное: ни одно из отношений невозможно понять без совокупности всех остальных отношений.
System und Einzelheit sind reziprok und nur in ihre Reziprozität zu erkennen.	Система и отдельный индивидуум связаны обратной связью и их можно понять только в этой взаимосвязи.	(Повторяется предыдущая мысль).

Комментарий: изложенную здесь теорию социального целого более или менее успешно выдвигало и развивало бесчисленное множество философов и социологов. Я не утверждаю, что она ошибочна. Я только утверждаю, что ее содержание абсолютно тривиально, однако предложенное Адорно изложение (presentation) этой теории, конечно, далеко не тривиально.

VII

По этой и подобным причинам мне очень трудно обсуждать какие-либо серьезные проблемы с профессором Хабермасом. Я не сомневаюсь в его добросовестности, однако, по-моему, он не умеет формулировать свои мысли просто, ясно и скромно, не стремясь произвести впечатление. Большая часть его высказываний представляется мне тривиальной, остальные — ошибочными.

Насколько я могу его понять, основная его претензия к приписываемым мне взглядам состоит в следующем. Хабермас считает, что мой способ теоретизирования нарушает принцип единства теории и практики — быть может, потому, что я говорю, что теория должна помогать действию, то есть должна помогать нам изменять наши действия. Действительно, я говорю, что задача теоретических социальных наук — пытаться предвидеть непреднамеренные последствия наших действий. Таким образом, я провожу различие между этой теоретической задачей и действием. Профессор же Хабермас, похоже, думает, (323:) что только тот, кто является практическим критиком существующего общества, может выдвинуть серьезные теоретические аргументы относительно общества, поскольку социальное знание не может быть отделено от фундаментальных социальных установок. Тесная связь этого взгляда с социологией знания очевидна и не требует разъяснений.

Мой ответ на это очень прост. По-моему, мы должны приветствовать любые предположения о том, как можно решить наши проблемы, независимо от того, какой установки по отношению к обществу придерживается тот, кто их выдвигает, если только он научился выражаться ясно и просто — так, чтобы их можно было понять и оценить, — и если он осознает глубину нашего фундаментального незнания и нашу ответственность перед другими. И я, конечно, не думаю, что спор о реформе общества должен быть привилегией тех, кто первым высказал претензию на то, чтобы быть признанным в качестве практического революционера, и кто видит единственную роль революционного интеллектуала в том, чтобы как можно чаще указывать на все отталкивающее в жизни нашего общества (исключая, конечно, только свою собственную общественную роль).

Возможно, конечно, что революционеры более чувствительны к социальному злу, чем другие люди. Вместе с тем очевидно, что революции бывают получше и бывают похуже (мы все это знаем из истории), и задача состоит в том, чтобы не устраивать их слишком уж плохо. Большая часть революций, если не все, приводили к обществам, сильно отличающимся от тех, каких желали революционеры. В этом состоит проблема, и она заслуживает обдумывания со стороны любого серьезного критика общества. И он должен не пожалеть усилий, чтобы изложить свои мысли на простом, скромном языке, а не на высокопарном жаргоне. Это — долг перед обществом тех, кому повезло иметь возможность посвятить себя научным исследованиям.

VIII

Последнее слово по поводу термина «позитивизм». Слова сами по себе не существенны, и я, собственно, ничего не имел бы против, если кто-либо приклеил к моим взглядам даже самый неуместный и ошибочный ярлык. Однако дело в том, что всю мою жизнь я боролся с позитивистской эпистемологией и называл ее «позитивизмом». Я не отрицаю, конечно, возможности так расширить термин «позитивизм», чтобы он относился к любому, кто проявляет хоть какой-то интерес к естественным наукам, так чтобы этот термин можно было прикладывать и к противникам позитивизма, таким как я. Я только утверждаю, что такая процедура не будет честной и не сулит прояснения сути вопроса.

Тот факт, что ярлык «позитивизм» был первоначально привешен ко мне по чистому недоразумению, может проверить каждый, кто удосужится прочесть мою раннюю книгу «Logik der Forschung» («Логика научного исследования»).

Стоит, однако, упомянуть, что одной из жертв двух не к месту употребляемых терминов, а именно — «позитивизм» и «дискуссия о позитивизме» (324:) («Der Positivismusstreit») — стал д-р Альфред Шмидт, который называет себя «многолетним сотрудником (langjänger Mitarbeiter)» профессоров Адорно и Хоркхаймера. В письме в газету «Die Zeit» [10], написанном в защиту Адорно от предположения, что он неправильно употреблял термин «позитивизм» в книге «Der Positivismusstreit» и в других подобных случаях, Шмидт характеризует «позитивизм» как направление мысли, в котором «метод различных частных наук рассматривается как единственный достоверный метод познания (die einzelwissenschaftlichen Verfahren als einzig g ü ltige Erkenntnis verabsolutierende Denken)», и правильно отождествляет его с чрезмерным упором на «чувственно распознаваемые (ascertainable) факты». Он явно не подозревает, что мой так называемый «позитивизм» — который дал заглавие всей книге «Der Positivismusstreit», — состоял в борьбе против всего того, что он описывает (по моему мнению, вполне правильно) как «позитивизм». Я всегда боролся за право свободно оперировать спекулятивными теориями, против узости «сциентистских» теорий познания и особенно против всех видов сенсуалистического эмпиризма.

Я боролся против обезьянничанья перед естественными науками со стороны социальных наук⁵, и я боролся в защиту тезиса о неадекватности позитивистской эпистемологии даже в ее анализе естественных наук, которые на самом деле не являются «тщательными обобщениями наблюдений», как обычно полагают, а по существу спекулятивны и дерзки. Более того, в течение более чем тридцати восьми лет я учил [11], что все наблюдения проникнуты теорией (theory-impregnated) и что их главная задача — проверять и отвергать выдвигаемые нами теории, а не доказывать их Наконец, я не только подчеркивал осмысленность метафизических утверждений и тот факт, что и сам я являюсь метафизическим реалистом, но я также проанализировал важную историческую роль, сыгранную метафизикой в формировании научных теорий. Никто до Адорно и Хабермаса не называл такие взгляды «позитивистскими», и я могу только предположить, что поначалу они оба просто не знали, что я придерживаюсь этих взглядов. (По правде говоря, я подозреваю, что мои взгляды представляли для них не больший интерес, чем их взгляды для меня.) Позиция, осуждающая как «позитивиста» всякого, кто интересуется естественными науками, сделала бы позитивистами не только Маркса и Энгельса, но даже Ленина — человека, который первым поставил знак равенства между «позитивизмом» и «реакцией».

Терминология, однако, не важна. Ее не надо только использовать как аргумент;и заглавие книги не должно быть нечестным, и оно не должно предрешать решение рассматриваемых в ней проблем.

А по существу спора между Франкфуртской школой и мной — революция против постепенных, пошаговых реформ — я здесь высказываться не буду, поскольку сделал это, как мог, в своей книге «Открытое общество»⁶. Ганс

 

⁵ Я даже пытался делать это, хотя и вкратце, в моем докладе «The Logic of the Social Sciences» («Логика социальных наук»), прочитанном в Германии в 1961 г., см. особенно мой седьмой тезис (Русский перевод — в настоящем сборнике, с. 298-313. — Прим. перев.)

⁶ Popper К. The Open Society and its Enemies. Vol. 1-2 L., 1945. (Русский перевод: Поппер К. Открытое общество и его враги. Т. 1-2. М., 1992.) — Прим. ред.(325:)

 

Альберт тоже высказал по этому поводу много проницательных мыслей как в своих ответах Хабермасу в «Positivismusstreit», так и в своей важной книге «Трактат о критическом разуме» [12].

Примечания

1. Der Positivismusstreit in der Deutschen Soziologie / Hrsg. Maus H., Furstenberg F. Neuwied and Berlin Hermann Luchterhand Verlag, 1969.

2. Popper Karl R. The Open Society and Its Enemies, vols. I-II. London Routledge and Kegal Paul, 1945, fifth edition (revised) — London Routledge and Kegal Paul, 1966 (в оригинале ошибочно указан год 1969. — Прим ред.), 10-я перепечатка — 1974 (Книга перепечатывалась неоднократно и позднее — последние перепечатки в 1990, 1991, 1992, 1993 и 1995 гг., русский перевод Поппер Карл Р. Открытое общество и его враги, тт. I-II. Под общей редакцией Садовского В. Н. // Перевод выполнен с пятого издания с добавлениями и уточнениями, сделанными по согласованию с автором книги. М.: Международный фонд «Культурная инициатива», Soros Foundation (USA), 1992. — Прим. ред.)

Popper Karl R. The Poverty of Histoncism. London Routledge and Kegal Paul; Boston, Mass.: The Beacon Press, 1957 и последующие издания (русский перевод Поппер Карл Р. Нищета историцизма. Перевод Кудриной С. А. М.: Издательская группа «Прогресс» VIA, 1993. — Прим. ред.).

Popper К. What is Dialectic // Mind, 1949, XLIX, p. 403 ff. Статья переиздана в книге: Popper Karl R. Conjectures and Refutations. The Growth of Scientific Knowledge. London Routledge and Kegan Paul, 1963; 5th revised edition — Routledge, 1989 (в оригинале ошибочно указано — 1974 — Прим. ред.) (Русский перевод: Поппер Карл Р. Что такое диалектика? // Вопросы философии, 1995, с. 118-138. — Прим. ред.)

2а. Popper Karl R. Logik der Forschung Wien Julius Springer, 1934, 5th edition, Tübingen, J. С. В. Mohr, 1973. Английский перевод: Popper Karl R. The Logic of Scientific Discovery. London: Hutchinson, 1959, 7th impression — 1974. (Позднее опубликовано еще несколько перепечаток, включая исправленную десятую перепечатку 1980 г. Перевод на русский язык большей части этой книги К Поппера, за исключением глав VIII и IX и практически всех «Приложений», в Поппер Карл Р. Логика и рост научного знания / Под ред. Садовского В. Н. М.: Прогресс, 1983, с. 33-239. — Прим. ред.).

3. «Венский кружок» состоял из людей, отличавшихся оригинальностью и высоким интеллектуальным и нравственным уровнем. Не все они были «позитивистами», если подразумевать под этим термином осуждение спекулятивного мышления, хотя таких было большинство. Я же всегда стоял за открытое для критики спекулятивное мышление и, конечно, за его критику.

4. Цитата принадлежит Манхейму. Более подробно она обсуждается в моей книге «Open Society», vol II, рр. 225, 351 (русский перевод: Поппер К. Открытое общество и его враги, т. II, с. 248, 419. — Прим ред.).

5. См Popper К. R. The Poverty of Historicism, p. 155 (русский перевод Поппер К. Р. Нищета историцизма. М., 1993, с. 178).

6. См Popper К. R. Conjectures and Refutations. The Growth of Scientific Knowledge. London: Routledge, 1963, особенно гл IV.

7. Marx К. Das Kapital, 2 Auff., Nachwort, 1872 (Маркс К. Капитал. 2-е изд.). В некоторых позднейших изданиях эта часть называется «Послесловие ко второму изданию». При переводе процитированного утверждения Маркса на английский язык обычно используют не слово «mystifying» («мистифицирующей»), а слово «mystified» («мистифицированной»), что, с моей точки зрения, звучит как германизм.

(См. Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, 2 изд, т. 23, «Послесловие к второму изданию первого тома «Капитала»«Приведенная К. Поппером в тексте цитата — со стр. 23. Ср. там же: «Мистифицирующую сторону гегелевской диалектики я подверг критике почти 30 лет тому назад, в то время, когда она была еще в моде» (стр. 21), и на стр. 22 «Мистификация, которую претерпела диалектика в руках Гегеля…» Таким образом, по Марксу, диалектика является одновременно и мистифицированной (Гегелем) и (в этой мистифицированой Гегелем форме) мистифицирующей остальных. — Прим. перев.).

8. Феномен нормальной науки открыл, но не критиковал Томас Кун в своей книге «Структура научных революций» (Kuhn T. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago, University of Chicago Press, 1962, русский перевод Кун Т. Структура научных революций М., 1975, 1977.). (326:) Кун полагал, на мой взгляд ошибочно, что «нормальная» наука не только нормальна сегодня, но и всегда была такой. Это не так: в прошлом — до 1939 г. — наука почти всегда была критической, или «экстраординарной»; тогда не существовало научной «рутины».

9. В первом издании этой статьи в «Archives europeennes de sociologie» эти три столбца содержали, соответственно, немецкий оригинал, его пересказ на простом немецком и перевод этого пересказа на английский. (В русском переводе роль английского языка, естественно, играет русский язык. — Прим. перев.).

10. Die Zeit, 12. June 1970, p. 45.

11. См. мою книгу «The Logic of Scientific Discovery» («Логика научного исследования»), новое Приложение *i. (В оригинале, видимо, по ошибке, стоит «*х». — Прим. перев. и ред.)

12. Albert H. Traktat über kritische Vernunft. Tübingen: Mohr, 1969.

Приложение 1974 года. Франкфуртская школа*

Впервые о Франкфуртской школе я услыхал в 1930-х гг., но тогда после прочтения нескольких работ членов этой школы я решил, что не стоит подробно знакомиться с произведениями ее представителей.

В 1960 г., как я рассказываю в моей статье «Reason or Revolution?» («Разум или революция?» — русский перевод в настоящем сборнике, с. 314-326), меня попросили открыть дискуссию на одной конференции в Тюбингене и предупредили, что Теодор Адорно будет отвечать на мой доклад. Это привело меня ко второй попытке чтения публикаций Франкфуртской школы и особенно книг Адорно.

Большую часть работ Адорно можно разделить на три группы. В первую входят его эссе о музыке, литературе и культуре. Эти работы мне не пришлись по вкусу. Мне они показались подражаниями венскому писателю Карлу Кра-усу, причем плохими подражаниями, поскольку им нехватало краусовского чувства юмора. В мои венские дни я был знаком с такого рода писаниями, и они мне от всей души не нравились. Я воспринимал их как культурный снобизм, практикуемый кликой, которая считала себя культурной элитой. Кстати, для этих эссе было характерно то, что они не имели никакого отношения к социальным проблемам (their social irrelevance).