IV. Гендерные представления и гендерная идентичность

Одно из наиболее активно разрабатываемых направлений гендерной истории сосредоточено на изучении "мира воображаемого" — представлений о гендерных ролях и различиях, причем с особой остротой поднимается вопрос о соотношении гендерного сознания, разнообразных форм дискурса и общественной практики. Существенный прогресс в этом направлении тесно связан с новыми тенденциями в историографии, с расширением ее эпистемологических основ на фоне общего крутого поворота в развитии современного гуманитарного знания и нового сближения истории и литературы. Однако, анализ литературных текстов ставит перед историей гендерных представлений дополнительные и весьма серьезные методологические проблемы. Некоторые исследователи, признавая условность всех литературных жанров, предпочитают искать "золотую середину" между "чисто литературным" и социально-интеллектуальным подходом, считая одинаково непродуктивным как отрицать всякую связь между художественными образами и действительностью, так и видеть в литературных произведениях прямое отражение реальных гендерных отношений или массовых представлений. В качестве компромисса между этими двумя крайностями механизм взаимодействия литературы и жизни понимается следующим образом: имея очень слабые корни в общественных взглядах, условные литературные персонажи могли играть активную роль в их формировании и оказывать определенное влияние на поведение современников и даже представителей последующих поколений. Компромиссное решение призвано, таким образом, примирить два противоположных тезиса: о дискурсивном конструировании социального и социальном конструировании дискурса: с одной стороны, в литературных произведениях отражаются меняющиеся представления о "мужском" и "женском", а с другой, сама литература активно содействует изменению гендерных представлений ⁽⁷⁾.

Концепции других гендерных исследований гораздо ярче обнаруживают свои постмодернистские истоки: представление о "непрозрачности" любого, тем более литературного текста (как впрочем и самого языка) и его нереференциальности относительно "объективной" действительности, подчеркивание роли знаковых систем в конструировании реальности – вплоть до сведения всей гендерной истории к истории гендерных представлений. И именно в этой связи особый интерес представляют попытки соединить литературоведческий анализ с подходами и достижениями социальной истории. Инициатива в этом направлении принадлежит историкам литературы, не только стремящегося уйти от расхожего дуализма "представлений и реальности", "литературы" и "социального фона", "индивида" и "общества", "культуры элиты" и "народной культуры", "творчества" и "восприятия", или производства и потребления культурных текстов, но и убедительно демонстрирующим, наряду со своими узкопрофессиональными навыками, глубокое знание социально-исторического контекста, в котором были созданы литературные произведения. В этих работах социальные отношения и представления, структурирующие этот контекст, рассматриваются отнюдь не как необязательный общий фон, без которого можно было бы обойтись при прочтении литературного текста, если понимать последний как "вещь в себе". Напротив, именно им отводится определяющая роль в отношении всех видов коллективной деятельности (в том числе и языковой) и — опосредованно — в формировании гендерного сознания.

В этой перспективе представляется вполне естественным "возвращение" от модных постструктуралистских теорий интерпретации смысловой деятельности индивида к диалогической концепции Бахтина и социально-ориентированному подходу в изучении культурной практики. Идеальная модель двустороннего взаимодействия-столкновения дискурса и практики, сложившихся в прошлом нормативных категорий культуры и реалий текущего момента позволяет выстроить логическую цепь, способную связать в единый узел анализ лингвистических, социальных и психологических процессов. Особенно плодотворной она оказывается для изучения литературных памятников переходных эпох, в которых так или иначе проявился кризис сознания, порождаемый попыткой осмыслить и "обустроить" качественно изменившуюся ситуацию с точки зрения прошлого и даже на его языке. При этом наиболее многообещающими, с точки зрения истории гендерных представлений и гендерной идентичности, являются исследования, максимально использующие не только выдающиеся памятники литературы, но и произведения второго-третьего ряда, а также внелитературные тексты, с перекрестным выявлением их интертекстуальных связей и исторических условий возникновения и функционирования ⁽⁸⁾.

Важным средством поддержания гендерной асимметрии, помимо прямого насилия, являлся контроль над женской сексуальностью в самом широком смысле, во всех ее действительных и мнимых проявлениях. Общество контролировало сексуальное поведение своих членов с помощью богатого набора инструментов: от светских и церковных судов до народных обрядов, карающих нарушителей моральных норм публичным унижением. И если суды действовали на основе законов или канонов, то добровольные блюстители общественной нравственности исходили из собственных групповых представлений и местных обычаев. Стандарты того, что считалось приемлемым сексуальным поведением, варьировались по странам и социальным группам, но каковы бы они ни были, преступившая их женщина рисковала прежде всего своей репутацией. Конечно, позитивные и негативные образцы женского поведения устанавливались мужчинами, но они внедрялись и в сознание женщин и усваивались ими наравне с другими культурными ценностями в процессе социализации. Именно этим, в частности, объясняют, почему женщины вместе с мужчинами участвовали в преследовании ведьм. Наряду с моральными стимулами конформизма бесспорно важную роль играло и то обстоятельство, что материальное и социальное благополучие женщины во многом зависело от ее соответствия эталону добропорядочной жены и матери и от противодействия тем, кто уклонялся от этого стандарта.

Старая народная мудрость, которая присутствовала (с незначительными нюансами) в фольклоре всех европейских этносов и утверждала, что "внешний мир" принадлежит мужчине, а место женщины дома, задавала индивиду целостную культурную модель, всеобъемлющий образ, который, как и все ему подобные, помогал как-то упорядочивать жизнь, придавая смысл хаотичной и запутанной действительности, воспринимать и толковать переживаемые события, выстраивать свою линию поведения. Женщины, как правило, хорошо знали "свое место" в "мужском мире", поскольку эта фраза лишь резюмировала некую совокупность ожидаемых от них характерных черт, эмоций и отношений, а также предписываемых им моделей поведения, которые неизбежно подразумевали соответствующие обязательства, ограничения и запреты. Свою действительную плоть и кровь самая долговечная и прочная из всех иерархических систем — столетиями воспроизводившаяся гендерная иерархия – всегда обретала в процессе интериоризации мужчинами и женщинами хранимых в арсенале культуры гендерных моделей и формирования своей индивидуальной гендерной идентичности.

Исключительно ярко рисует такую модель американская писательница М.Митчел, размышляя о судьбе матери своей героини в главе 3 знаменитого романа "Унесенные ветром": "Никто не назвал бы жизнь Эллин легкой или счастливой, но легкой жизни она и не ждала, а если на ее долю не выпало счастья, то таков, казалось ей, женский удел. Мир принадлежал мужчинам, и она принимала его таким. Собственность принадлежала мужчине, а женщине – обязанность ею управлять. Честь прослыть рачительным хозяином доставалась мужчине, а женщине полагалось преклоняться перед его умом. Мужчина ревел как бык, если загонял себе под ноготь занозу, а женщина, рожая, должна была глушить в груди стоны, дабы не потревожить покоя мужа. Мужчины были несдержанны на язык и нередко пьяны. Женщины пропускали мимо ушей грубые слова и не позволяли себе укоров, укладывая пьяного мужа в постель. Мужчины, не стесняясь в выражениях, могли изливать на жен свое недовольство, женщинам полагалось быть терпеливыми, добрыми и снисходительными".