VI. Общее рассуждение об укладе немецких государств в Европе

Если устройство общества — это величайшее творение человеческого духа, человеческого трудолюбия, если устройство общества, основанного на всей совокупности условий, времени, места, конкретных обстоятельств, может быть лишь результатом длительного и многообразного жизненного опыта, постоянной бдительности, можно предполагать, что всякое жизненное устроение, какое сложилось у немцев на Черном море или в северных лесах, имело совершенно иные последствия, когда переходило к народам с уже установившимся укладом или с извращенной роскошеством и суеверием культурой. Одержать верх над этими народами было проще, чем управлять ими — или же самими собою в их окружении. Вот почему немецкие государства, которые основывались в разных местах, вскоре или погибали, или же внутренне распадались настолько, что вся позднейшая их история только накладывала заплаты на ложное с самого начала устройство целого.

1. Все завоевания немецких народов составляли общинную собственность. Вся нация была как один человек; все захваченное, согласно варварскому праву войны, принадлежало народу и должно было быть распределено так, чтобы все равно оставаться общей собственностью. Как

540

достичь этого? Кочевые народы в степях, охотники в лесах, войско во время набега могут делить добытое между собою и притом оставаться единым целым; но если народ захватывает чужие земли и расселяется на широких пространствах, то этого добиться бывает уже труднее. Каждый воин становился ведь владельцем завоеванной земли, своего удела; за ним оставались обязанность ходить на войну и прочие обязанности по отношению к государству; но проходит немного времени, и дух общности слабеет в нем; он уже не является на собрания народа и даже пытается избежать призыва на войну» теперь обременительного для него, и вместо этого принимает на себя иные обязательства. Так было, например, у франков; свободная община не прибывала уже на мартовские поля, и получалось так, что все решения были предоставлены на усмотрение короля и его слуг, и даже созывать войско стало теперь делом мучительно трудным. Итак, свободные со временем глубоко пали, потому что служить в армии они поручали, за доброе вознаграждение, всегда готовым идти на войну рыцарям, тогда как самая основа, самый ствол нации терялся, предаваясь бессильной лени, как река, которая разливается и делится на множество протоков. Если теперь, в эпоху всеобщего расслабления, государству, построенному на таком фундаменте, нанести мощный удар,— удивительно ли, что оно рухнет? Удивительно ли, что, если следовать по такому пути, не потребуется и внешний враг, чтобы лучшие права и владения свободных оказались в чужих руках — в руках людей, которые их представляют и замещают? Все в целом было устроено для ведения войн, для такой жизни, когда все должно было оставаться в движении,— но не для жизни рассеянной и не для трудолюбивого покоя.

2. Когда король завоевывал страну, то вместе с ним сюда приходила знать, и этим его сподвижникам и вассалам, его слугам и подданным раздавались земельные наделы из числа причитающихся королю. Сначала они раздавались пожизненно, а со временем такие имения, розданные для того, чтобы кормиться на них, стали передаваться по наследству; государь раздавал земли, пока у самого него не оставалось ничего и пока сам он не впадал в бедность. Если государство было устроено так, то обычно вассалы высасывали все соки из своего сюзерена, рабы — из своего господина, так что, коль скоро государство не переставало существовать вообще, то у самого короля не оставалось никаких привилегий и доходов и в конце концов он оказывался самым худым и бедным человеком во всем королевстве. Но если следовать обычному ходу вещей, то, как мы видели, знать в периоды длительных войн не могла не подрывать самую основу нации, свободную общину, если только сами свободные не становились знатью; отсюда видно, насколько могло возвыситься в такие времена достославное ремесло рыцаря, в ту пору совершенно необходимое. Воинственные орды завоевывали целые царства; кто дольше других упражнялся в военном искусстве, тот получал, получал и получал, пока совершенно ничего уже нельзя было получить с помощью меча. Наконец, и у сюзерена не оставалось ничего, потому что он уже все роздал, а у свободной общины не было ничего, потому что свободные или совершенно

541

оскудели, или же сами сделались благородными; итак, все были рабами Друг у друга.

3. Если короли разъезжают по общим владениям своего народа или, лучше сказать, всюду должны, но не могут одновременно присутствовать, то нельзя обойтись без наместников, герцогов и графов. А поскольку, согласно немецкому укладу, законодательная, исполнительная и судебная власть еще не были разделены, то почти неизбежно вытекало отсюда, что со временем, при слабых королях, наместники больших городов, удаленных провинций сами становились государями или сатрапами. Как фрагмент готической постройки, их малое владение заключало в себе все то же самое, что и большое, и коль скоро, в зависимости от ситуации, они могли договориться с сословиями, возникало маленькое царство — хотя пока еще и зависимое от целого государства. Так разделились Ломбардия и империя франков, и единство их висело на одной ниточке, держалось именем короля; та же судьба ожидала и готское и вандальское королевства, если бы они просуществовали дольше. А на то, чтобы вновь воссоединить все эти отколовшиеся куски, где любая часть претендовала на то, чтобы быть целым, все устроенные по немецкому образцу государства Европы должны были затратить пятьсот лет, и некоторым так и не удалось заново обрести свои собственные члены. Семя обособления заключено в самом государственном укладе: государство — полип, каждая отдельная, обособленная часть которого содержит в себе все целое.

4. Коль скоро все в этом целом организме опиралось на личность, то чело, то есть король, который притом отнюдь не был неограниченным государем, представлял в нем, вместе со всем своим домом и хозяйством, целую нацию. А тем самым его целокупное достоинство, лишь некоторого рода фикция государства, переходило и на его телохранителей, слуг, рабов. Личные услуги, оказываемые королю, рассматривались как первейшие государственные обязанности, потому что окружавшие короля капеллан, конюший, стольник помогали и служили королю на заседаниях, советах и т. д. Пока нравы были грубы и просты, это было естественно, но сколь же неестественно было видеть в этих капелланах и стольниках подлинно представительные фигуры в империи, первых людей государства или, того пуще, почетные должности, передаваемые из поколения в поколение, и так во веки веков; и тем не менее пышная варварская свита, место которой — в пиршественных шатрах какого-нибудь татарского хана, а не во дворце отца, главы, судьи нации, тем не менее эта пышная варварская свита— первое и основное в жизненном укладе любого германского государства Европы. Древняя условность государства стала голой истиной — все государство обратилось в пиршественный стол, в конюшню, в кухню короля. Что за странное превращение! Какого-нибудь раба и вассала, быть может, и мог еще представлять собою блестящий королевский слуга, но никак уж не самое тело нации, ибо нация ни в одном из свободных своих членов не была рабом короля, а была соратницей, спутницей его — челяди-нец короля никак не мог представлять собою нацию. Нигде это татарское устроение не процветало так, как у франков, нигде не распускалось оно

542

таким пышным цветом, как на почве этой империи, откуда оно было пересажено норманнами в Англию и на Сицилию, вместе с короной императора перенесено было в Германию, оттуда в северные королевства, а из Бургундии было торжественно и пышно пересажено в Испанию и повсюду принесло новые цветы — в зависимости от времени и места. О такой государственной фантазии, о превращении домашнего хозяйства правителя в образ, в понятие, в сумму всего государства, не подозревали ни греки, ни римляне, ни Александр, ни Август, а родные места этой поэзии — на Яике или на Енисее, и не без тайного смысла соболь и горностай сделались эмблемой и украшением гербов.

5. В Европе подобное государственное устройство едва ли закрепилось бы и утвердилось, если бы такое варварство не встретилось здесь с другим варварским учреждением, которое появилось еще раньше,— с ним оно дружески сочеталось; этим учреждением было варварское римское папство. Ибо духовенство владело в те времена остатками наук, без которых даже и варвары не могли просуществовать в Европе, а потому у варваров было одно-единственное средство завоевать вместе с землями еще и науки, и средство это заключалось в том, чтобы принять епископов в свое число. Что и произошло. Вместе со знатью духовенство стало сословием в империи, вместе со слугами, придворными оно стало придворным духовенством, и духовенству, как и придворным, раздавались всяческие бенефиции, привилегии, земли, а поскольку у духовенства по сравнению со светскими лицами были и некоторые дополнительные преимущества, то ни одно государственное устройство не было так ценно и дорого для папства, как именно это. Хотя нельзя отрицать, что духовные сословия империи способствовали смягчению нравов и установлению порядка, но, с другой стороны, введение двойной юрисдикции и, можно даже сказать, появление государства в государстве пошатнули самые основы империи. Нет двух вещей более чуждых, чем римское папство и дух немецких нравов и обычаев: папство беспрестанно подрывало самые их основы, хотя и усваивало некоторые их черты и в конце концов все обращало в сплошной римско-немецкий хаос. Что прежде так ужасало немецкие народы, то стало им теперь мило и любо,—их же собственные принципы использовали против них. Владения церкви, отнятые у государства, по всей Европе сделались единым владением, и епископ Римский управлял этим своим владением рукою более твердой и хранил его куда бдительнее, чем какой-нибудь светский государь. Государственное устройство, исполненное противоречий и гибельных междоусобиц.

6. Воины и монахи не кормят страну; а поскольку при описанном государственном устройстве мало заботились о трудящемся сословии, а, напротив, все только и было нацелено на то, чтобы весь мир обратить в крепостную зависимость от епископов и знати, то всякому ясно: у государства была надолго отнята самая живая пружина — трудолюбие людей, их деятельный, изобретательный, свободный дух. Воин казался себе слишком важным, чтобы обрабатывать почву, в результате он опускался; знати и монастырям хотелось иметь побольше крепостных душ, а крепостниче-

543

ство никогда еще не приводило к добру. Пока землю, пока блага рассматривали не как полезное, органическое в каждой своей части, во всем производимом им тело, а как неделимое мертвое достояние, принадлежащее короне, или церкви, или главе знатного рода, принадлежащее в виде земельного надела, с приписанными к нему рабами, до тех пор несказанно было затруднены и правильное использование земли и подлинная оценка человеческих сил. Большую часть земель составляла скудная общинная земля, люди, словно животные, липли к этой земле, а жестокий закон навеки запрещал им когда-либо отделяться от нее. Тем же путем шли ремесла и художества. Ими занимались женщины и дети, и надолго оставались они занятием для рабов; не изменилось по существу ничего и тогда, когда монахи приблизили ремесла к стенам монастырей, зная об их полезности по опыту римского мира, и тогда, когда императоры стали давать ремесленникам привилегии городских цехов. Как могли подняться искусства, если земледелие было в таком упадке? Если первейший источник богатства, независимый, прибыльный труд людей, иссяк, а вместе с ним иссякли и все ручейки торговли и свободного предпринимательства, если только поп и воин хозяйничают в стране, только они владеют имуществом, богатствами, только они всем повелевают? В соответствии с духом времени, и искусства могли быть введены не иначе, как в форме общего владения (universitates), то есть в форме цехов,— грубая оболочка, которая нужна была в те времена для безопасности, но и сковывала деятельность человеческого духа, ибо дух не мог уже проявляться вне рамок цеха. Таким установлениям обязаны мы тем, что в странах, где земли возделыва-ются веками, остались еще бесплодные общинные земли, что раз и навсегда установленные цеха, ордена, братства во всей нетронутости сохранили былые предрассудки и заблуждения. Весь дух человеческий меряли на один аршин, и весь он укладывался в один цеховой сундук.

7. Из всего сказанного явствует, что идея немецкого жизненного уклада, идея естественная и благородная, какой она только могла быть, оставалась лишь смелым экспериментом, как только прилагалась к обширным странам с давней культурой, к странам с римско-католической верой, тем более к странам завоеванным, и немало искажений и извращений предстояло пережить; прежде чем сложиться более или менее прочному строю, нужно было, чтобы народы северного и южного мира долгое время и со здравым рассуждением привыкали к этим идеям, многообразно поверяли и развивали эти представления. В небольших общинах, в суде и вообще всюду, где самая суть дела — живая жизнь, немецкий жизненный уклад показал себя наилучшим, и это неоспоримо. Старонемецкие принципы — человека судят равные ему по званию, председатель суда лишь черпает право у заседателей, всякое преступление требует удовлетворения как нарушение общинной жизни и должно оцениваться не по букве, а согласно с живым взглядом на суть дела,— эти принципы, а также ряд других судебных, цеховых и иных обычаев свидетельствуют о светлой голове и справедливом уме немцев. И если говорить о государстве, то их воззрения на общую собственность, на всеобщую воинскую повинность, на общую

544

для всех свободу нации были великими, благородными принципами; однако требовались люди, которые умели придать единство всем членам тела, установить правильные отношения между ними, оживить все целое единым взглядом, а такие люди не рождаются по праву первородства, а потому и случилось то, что случилось: части тела, члены нации распались, увлекаемые неукротимыми энергиями, все беззащитное было подавлено, и недостаток ума и трудолюбия был возмещен долгим татарским беспорядком. Меж тем общинный жизненный уклад германских народов был во всемирной истории той прочной оболочкой, внутри которой остатки былой культуры могли спастись от бурь и непогоды, внутри которой развился общественный дух Европы, медленно и скрыто созревая, для того чтобы произвести действие свое на все части нашей земли. Сначала явились величественные призраки, призрак духовной и призрак другой монархии, но эти последние способствовали осуществлению совершенно иных целей, не тех, ради которых они были основаны.

КНИГА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Едва ли простой намек на имя имел когда-либо большие последствия, чем обращенный к святому Петру,— что на камне сем будет создана неодолимая церковь и ключи царства небесного будут даны ему¹. Епископ, который, как все думали, сидел на престоле Петра, близ его могилы, истолковал слова эти так, что они относились к нему самому, а когда, при известном стечении обстоятельств, он встал во главе самой крупной из христианских церквей, когда он обрел право отдавать духовные приказы и предписания, возымел власть созывать соборы и выносить на них решения, утверждать и ограждать догматы, отпускать грехи, которые нельзя отпускать, разрешать то, чего, кроме него, никто не мог разрешать, короче говоря, когда он приобрел власть бога на земле, то он от этой духовной монархии незамедлительно перешел к той, что естественно следует за ней,— к светски-духовной. Если прежде он отнимал власть у епископов, то теперь бессильна была уже власть государей. Он распоряжался короной западной империи, сам же он не нуждался в признании ее. Отлучение от церкви, запрет богослужения — вот в его руках наводившие страх средства; он воздвигал и раздаривал царства, бичевал королей и отпускал им грехи, отнимал у целых стран богослужение, освобождал подданных и вассалов от их обязанностей, отнял жен и детей у всего духовенства — короче говоря, он основал систему, которую долгие века могли только потрясти, но не уничтожить. Такое явление заслуживает нашего внимания, а поскольку ни одному правителю мира возвышение не далось с таким трудом, как римскому епископу, это явление заслуживает, по крайней мере, одного — чтобы мы говорили о нем без горечи и без возмущения, как говорим о любом другом государственном строе^1*.

1* Co времен Сарпи и Пуфендорфа разработаны отдельные моменты истории папства, но вполне беспристрастной, прагматической истории не создано и поныне. Написав такую историю папства, автор «Истории Реформации»² мог бы придать редкое совершенство своему труду.

546

I. Римская иерархия

Мы привыкли к тому, что коль скоро здание построено, то в основе его лежал определенный план; но редко так бывает в политическом строительстве, ибо здесь здание возводит лишь само время. Если иметь в виду духовное величие Рима, то можно даже усомниться, было ли бы оно вообще достигнуто, если бы с самого начала неуклонно стремились именно к такой цели. На римском престоле побывало множество самых разных епископов, как и на всяком другом троне, а ведь если даже инструмент был превосходный, то времена порой бывали тяжелыми. Но государственное искусство этого престола, искусство, благодаря которому он так упрочился и возвысился, заключалось в том, чтобы извлекать пользу даже и из тяжелых времен, а также и из ошибок и предшественников и врагов. Рассмотрим лишь некоторые исторические обстоятельства и те принципы, на которые опирается величие Рима.

Самое главное скажет нам само слово «Рим»: Рим — это древняя столица мира, венец народов, он и епископа заражал своим духом, внушал ему мысль стать во главе народов,— так, как то было мыслимо для него. Все легенды о Петре — епископе и мученике — «е произвели бы того политического действия в Антиохии или Иерусалиме, что в цветущей церкви древнего вечного Рима,— сколько всего нашел епископ в этом достойном городе такого, что возвышало его как бы помимо его воли! Гордость римского народа, которую ничто не могло искоренить и перед которой отступило столько императоров, поднимала, несла и его, пастыря первого народа на земле, подсказывала мысль научиться в этой высшей школе науки и дипломатического искусства тому самому, ради чего даже в христианские времена сходились сюда люди,— римским законам, чтобы, подобно древним римлянам, управлять всем миром, издавая свои законы и диктуя свое право. Перед глазами римского епископа стояло пышное языческое богослужение, а поскольку римский государственный строй связывал жреческую и начальническую власть, то и от своего христианского епископа народ ждал, что и он будет, как то было прежде, сразу и понтифекс мак-симус, и аруспекс, и авгур. Народ, привыкший к триумфам, празднествам, государственным актам, с удовольствием видел, что христианство выходит из могил и катакомб и переселяется в достойные великого прошлого храмы,— ритуалы, празднества, обряды вторично превратили Рим во владыку народов.

Уже в ранние времена мудрость Рима, дающего свой закон народам, сказалась в том, что он настаивал на единстве церкви, чистоте учения, на православном и кафолическом духе, на котором только и могло быть воздвигнуто здание церкви. Уже во II веке Виктор осмелился утверждать, что не будет признавать азиатских христиан за своих братьев, если они не будут праздновать пасху в одно время с ним; более того — первый в церкви раскол христиан-иудеев и христиан-язычников³ был преодолен

547

именно Римом: Павел и Петр мирно покоятся в этом городе^2*. Дух всеобщего, кафолического вероучения был жив на римском престоле, и хотя некоторые папы едва умели отвести от себя упрек в ереси, преемники их всякий раз находили путь к истине и вновь становились у штурвала православной церкви. Рим никогда не склонялся перед ересью, как бы велик ни был натиск еретического учения: восточные императоры, остготы, вестготы, бургунды, лонгобарды были арианами, некоторые из них правили в Риме, но Рим оставался католическим. Без колебаний Рим размежевался впоследствии с греческой церковью, хотя греческая составляла как раз половину мира. Разумеется, такая основа—несокрушимая чистота, всеобщность, кафоличность веры, основанной, как утверждалось, на Писании и предании,— такая основа, при благоприятных обстоятельствах, разумеется, не могла не воздвигнуть над собою кресло духовного судьи, не могла не поддерживать его.

И такие благоприятные обстоятельства наступили. Император оставил Рим, империя раскололась на части, варвары наводнили ее, не раз захватывали они и грабили Рим, и тут епископу не раз случалось спасать город. Он стал отцом покинутой императорской столицы, и варвары, почитавшие величие Рима, имели страх перед его верховным жрецом. Аттила отступил, Гейзерих уступил; разъяренные короли лонгобардов покорились римскому епископу еще прежде, чем он стал господином Рима. Долго удавалось ему поддерживать равновесие между варварами и греками,— он умел разделять, чтобы впоследствии властвовать. А когда государственное искусство — разделять — не помогало, то уже была подготовлена им католическая Франция, которая могла прийти теперь к нему на помощь; епископ римский перешел через Альпы и получил от своего освободителя больше, чем искал,— и свою епископскую столицу, и все города экзархата. Наконец, Карл Великий стал римским императором, и тогда стали говорить: один Рим, один император, один папа! Это были три имени, которые нельзя было разъединить,— в них отныне заключено было благо народов, в них же — их горе. Неслыханные вещи позволил себе римский епископ уже по отношению к сыну своего благодетеля,— но худшая доля ожидала преемников того в позднейшие времена. Епископ примирял императоров, повелевал им, лишал их власти и срывал корону с их главы, потому что думал, что сам надел ее на их чело. Добродушные немцы, которые в течение трехсот пятидесяти лет ездили в Рим за этим сокровищем, которые послушно приносили в жертву венцу кровь своих народов,— они сами довели высокомерие пап до таких устрашающих пределов. Не будь немецкого императора, не будь империя его устроена столь жалким образом, никакой Хильдебранд не произошел бы на свет,— до сих пор Германия — из-за своего плачевного строя — служит подушечкой, на которой возлежит римская корона.

Языческий Рим был удобно расположен для своих завоеваний, христианский Рим — удачно для своих. С Северного и Восточного моря, с бе-

^2* Об этом —в другом месте⁴.

548

регов Черниго моря и с Волги приходили бесчисленные народы, и епископ римский должен был осенить их знамением креста, чтобы они могли жить спокойно в этой области католического православия, а кто не приходил сам, того искал он. Молитвы и ладан посылал он народам, а они взамен этого слали ему золото и серебро и наделяли многочисленных слуг его полями, лесами, лугами. Но прекраснейший дар, который приносили они ему, было их открытое простое сердце,— они грешили больше, чем знали грехов, и приняли из рук папы перечень грехов, чтобы принять от него отпущение их. Тут ключи Петра пришли в движение, и звон их не оставался без вознаграждения. Каким прекрасным уделом духовенства были земли готов, алеманнов, франков, англов, саксов, датчан, шведов, славян, поляков, венгров и пруссов! Чем позже входили народы в царство небесное, тем дороже платили они за вход, нередко расплачивались они своими землями и свободой. Чем дальше на Север, чем дальше на Восток, тем медленнее совершалось обращение, тем внушительнее была благодарность; чем труднее принимал народ веру, тем крепче учился он веровать. И, наконец, духовное стадо римского епископа простиралось уже до Гренландии на Севере, до Дуная и Днепра на Востоке и до самых отдаленных предгорий Запада.

Винфрид, или Бонифаций, обративший в христианство немцев, больше любого императора способствовал укреплению власти папы над епископами. Будучи епископом в стране язычников, он поклялся в верности папе,— впоследствии же требованиями и уговорами удалось убедить и других епископов дать такую клятву, и, наконец, она стала в католических странах законом. При Каролингах земли все снова и сноаа делились, епископские епархии разрывались на куски, и у папы было немало удобных моментов, для того чтобы управлять в их епархиях. И, наконец, собрание декреталий Псевдо-Исидора, одна-единственная книга, впервые появившаяся где-то в промежутке между империей франков и немецкой империей, во времена Каролингов, послужила папе больше, чем десяток дарственных грамот императоров,— по невежеству, невниманию, из хитрости все написанное в этой книге сочли правдой, и этим были сразу же утверждены и древнейшие права и новейшие злоупотребления; ведь и вообще невежество, суеверие было тем обширным, глубоким морем, в котором ловили души сетью апостола Петра, а море это покрывало весь западный мир.

Государственная мудрость римских епископов прежде всего сказывается в том, что и самые неприятные, самые противные обстоятельства они заставляли служить себе. Долгое время их прижимали императоры Восточной империи, а потом и западные императоры, и, однако, именно за римским епископом Константинополю пришлось признать звание кафолического епископа, и именно он получил от Германии право инвеституры духовных сословий империи. Греческая церковь отпала от Рима, и это тоже на пользу папе, который никогда не мог бы пользоваться в ней тем же авторитетом, что в западной,— тем энергичнее прибрал он теперь к рукам западную церковь. Явился Магомет, арабы завладели значительной частью южной Европы, они показывались невдалеке от Рима и пы-

549

тались высадиться здесь на сушу, но и эти беды были выгодны папе, потому что он сумел воспользоваться и слабостью греческих императоров и опасностью, которая нависла над Европой,— он сам отправился на поле сражения, выступил в роли спасителя Европы, отныне христианство стало знаменем священной войны с неверными. Это — страшные войны: грозя отлучением, интердиктом, папа мог вынудить начать такую войну,— сам он был не только герольдом войны, но нередко полководцем и казначеем. Он воспользовался и удачами норманнов в борьбе с арабами; он наделил их землями, которые ему не принадлежали, и благодаря этому обеспечил себе тылы так, чтобы сосредоточиться на главных целях. Верно сказать: дальше всех будет тот, кто поначалу и не знает, куда дойдет, но, согласно твердым правилам, пользуется всяким преимуществом, которое дарует ему время.

* * *

Отметим же еще некоторые из этих правил, которыми пользовалась римская курия на пользу себе, отметим их беспристрастно, не испытывая ни любви, ни ненависти.

1. Господство Рима опиралось на веру, на такую веру, которая и на земле и на небе должна была способствовать спасению душ. Все средства, с помощью которых можно направлять людские души, должны были войти в эту систему, и все эти средства добыл Рим. Человек всегда был во власти церкви, от материнского чрева и до могилы, и даже в чистилище, и он не мог освободиться от власти церкви, не навлекая на себя несчастья без малейшей надежды на спасение; церковь формировала ум человека, она беспокоила и умиротворяла его сердце, исповедь была ключом к тайнам человеческого сердца, ключом к его совести, ко всему, что носил он в себе, и этот ключ тоже был в руках церкви. Под ферулою церкви верующий всю жизнь оставался ребенком, и, грозя смертью, церковь связывала его семикратными узами⁵, чтобы с большей щедростью развязать раскаивающегося и щедрого на дары человека. Такова была судьба нищих и царей, рыцарей и монахов, мужчин и женщин,— не смея пользоваться ни своим разумением, ни своей совестью, люди обращались к церкви, и не было недостатка в направлявших шаги их. А поскольку человек в душе своей ленив и, привыкнув к христианской заботе о душе, не может уже обходиться без нее и, напротив, своим потомкам оставляет в наследство кроткое ярмо церкви — словно перину для больного,— то власть церкви была утверждена в самой душе человека. Как только церковь полонила разум и совесть верующего, все было в ее руках, а что сеяла она духовное, а пожинала телесное, то был пустяк,— при такой преданности верующих церкви она уже при жизни человека успела давным-давно унаследовать всю сокровенную его душу.

2. Чтобы направлять веру человека, церковь отнюдь не пользовалась самыми великими и важными средствами, а, напротив, пользовалась самыми малыми и самыми доступными, — церковь знала, как легки удовле-

550

творить немногим религиозные чувства людей. Крест, образ богоматери с ребенком, месса, четки достигали своей цели лучше, чем самые утонченные рассуждения, но и такой домашней утварью церковь пользовалась крайне экономно и бережно. Где довольно было мессы, не было нужды в причастии, а где довольно было простой мессы, не было нужды в музыке; где вкушали пресуществленный хлеб, можно было обходиться без пресуществленного вина. Благодаря такой экономии у церкви появлялась возможность разрешать бесчисленные вольности и дарить отнюдь не дорогие подарки; самого бережливого, рачительного хозяина следовало бы спросить, может ли он из воды, хлеба, вина, из нескольких побрякушек н безделушек, из шерсти, мирра и креста сделать больше, чем сделала церковь! То же относится и к формулам, молитвам, церемониям. Церковь никогда ничего напрасно не выдумывала и не предписывала; прежние формулы остались, хотя новые времена испытывали потребность в новых; благочестивое потомство должно было обретать блаженство, как обретали его предки. Тем более церковь никогда не признавала совершенных ею ошибок; если совершены они были слишком уж на виду у всех, то совершенное уничтожалось, и уничтожалось самым хитроумным манером,— в противном случае все оставалось по-прежнему и не улучшалось, а умножалось. Прежде чем небеса заполнились святыми, церковь уже переполнилась богатствами и чудесами, следуя по столь рассудительному пути, а что касается совершенных святыми чудес, то тут фантазия рассказчиков не утомляла себя. Одно и то же повторяется, все строится на великом принципе общедоступности, понятности, обыденности, потому что при полной невероятности события частое повторение его без малейшей тени смущения заставляет, наконец, поверить в его реальность,— так нередко и верили в подобные рассказы.

3. Прибегая к своему принципу самого малого, римское государственное искусство умело связать воедино самое тонкое и самое грубое, так что трудно превзойти церковь и в той и в другой крайности. Не бывало человека более смиренного, кроткого, проникновенного в мольбах, чем римский папа в тяжелые времена бедствий или в разговорах с людьми добросердечными и послушными,— то слышится голос святого Петра, то заботливейшего отца,— но никто не пишет, никто не поступает так откровенно, так грубо, так решительно и жестоко, как он, если только есть в этом необходимость. Папы никогда ничего не обсуждают — они указывают и повелевают, и всякий раз прокладывает себе путь хитроумная дерзость,— когда они умоляют и упрашивают, когда требуют, грозят, упорствуют, карают; таков язык римско-католических булл, почти не имеющий в этом равных себе. Отсюда совершенно своеобычный тон церковных законов, посланий, декреталий в Средние века, тон, весьма характерно отличающийся от достоинства, с которым говорит древнеримское законодательство; раб Христов привык разговаривать с подданными, со светскими людьми, будучи уверен в своей правоте, ему не приходится брать назад свои слова. Этот священный деспотизм, украшенный достоинством отца, совершил на свете больше дел, чем пустая учтивость ничтожных дворцо-

551

вых интриг, которым никто не доверяет. Папа знал, чего он хочет, знал, каким языком требовать послушания.

4. Ничем отдельным в гражданском обществе римское государственное искусство не занималось особо, ничему не отдавало предпочтения, — папская курия существовала ради самой себя, пользовалась всем, что ей подчинялось, могла уничтожить все, что бы ни противостояло ей, ибо вся суть была заключена для нее лишь в ней самой. Духовное государство, жившее за счет христианских держав, не могло не приносить пользу — то наукам, то нравственности и порядку, то земледелию, художествам, торговле, если этого требовали его цели, но папизм никогда не заботился ни о чистом просвещении, ни о прогрессе на пути к лучшему государственному строю, ни обо всем том, что необходимо для этих целей; все это он не принимал близко к сердцу, как показывает вся история Средних веков. Он мог раздавить самые прекрасные ростки нового, если новое было сопряжено с опасностями, и более ученый папа римский должен был скрывать свои мнения или приспособлять их к существующим, если они слишком удалялись от вечных целей папского престола. А все, что способствовало этим целям,— искусства, проценты, муниципальные города с их бунтами и мятежами, поля и земли, подаренные церкви,— обо всем таком церковь пеклась, всем этим управляла она к вящей славе господней. В какое бы движение ни приходил мир вокруг, церковь была недвижным центром вселенной.

5. А для такой цели римской державе служило все, что было полезно ей, — и войны, и мечи, и пламя, и темницы, и подложные сочинения, и ложная клятва на гостии, и суды инквизиции, и интердикты, и горе и несчастье, погибель на земле и на небе. Чтобы возмутить страну против ее государя, можно было отнять у нее все средства к достижению блаженства, кроме соборования; с ключами святого Петра в руках тут распоряжались и заповедями бога и заветами людей, правами народов и граждан.

6. А коль скоро церковь должна была превозмочь врата адовы, поскольку только вечность, одну только вечность проповедует вся эта система канонических установлений, сила ключей вязать и разрешать, власть священных символов, дар духа, который от Петра переходит к преемникам его и к рукоположенным им,—кто может представить себе державу, что глубже проникала бы в жизнь людскую? Священники преданы ей душою и телом, вечные слуги ее навека,— голова их обрита, данные ими обеты нерушимы. Узы, связывающие церковь и священника, не развязать никому, церковь отнимает у священника жену, детей, отца, потомство; срезанный с плодоносящего древа рода человеческого, он прививается к вечно сухому древу церкви,— его честь — это отныне и навеки честь церкви, ее польза — и его польза; невозможно переменить мысли, невозможно раскаятся в совершенном, лишь смерть оканчивает его рабское служение. Взамен всего отнятого церковь указывала этим пленникам широкое поприще, на котором они могли искать вознаграждения,— высокую лестницу со множеством ступеней, на которой можно было стать богатым, властным рабом, господином всех свободных людей, всех великих мира сего.

552

Честолюбца церковь будоражила почестями, набожных — благочестием, для всякого находилась приманка и награждение. Кроме того, всему этому законодательству присуща та особенность, что, пока сохраняется хотя бы остаток его, оно существует и все в целом,— коль скоро человек следует одному принципу, он должен следовать всем; таков камень Петра, на котором ловят души его непреходящей сетью, такова неразделимая одежда, которая даже среди воинов, бросающих жребий, могла достаться только одному⁶.

7. А кто же был этим одним в Риме, кто стоял во главе священной коллегии? Не плачущего ребенка, которому присягают на верность, стоя у его колыбели, заранее одобряя все его будущие капризы, и не играющего в игрушки мальчика, в доверие которого надо входить, спуская ему все его юношеские проделки, чтобы впоследствии стать изнеженным фаворитом его настроений,— избирали всегда мужчину, старца, который, как правило, давно уже поднаторел в делах церкви и хорошо знал то поле. на которое нужно было звать работников. Или старец этот был в родстве с государями своего времени и в критическое время был призван лишь для того, чтобы разрешить трудности. Немного лет оставалось ему для жизни, и он никак не мог накопить богатств для своих наследников, а если бы даже он и собрал их, то редко это заслуживало даже и упоминания в обширном мире христианского понтификата. Цели римского престола были неизменны, и умудренный опытом старец должен был только дать свое имя событиям, которые происходили. Немало пап пало под бременем возложенного на них долга, зато другие, люди смелые и стойкие, опытные правоведы, умудренные государственные мужи, за несколько лет могли совершить больше, чем бессильные правительства за полстолетия. Длинный ряд имен пришлось бы привести, если бы мы захотели назвать лишь самых выдающихся, достойных, великих пап,— вспоминая их, приходится всякий раз жалеть, что они не могли трудиться ради иных целей. Расслабленных сластолюбцев на римском престоле было меньше, чем на светских тронах, и у многих из них пороки бросаются в глаза только потому, что это были пороки римских пап.