Мертон Р. Наука и демократическая социальная структура

 

XVIII. НАУКА И ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ СОЦИАЛЬНАЯ СТРУКТУРА (1942 г.)[7]

 

Наука, как и любая другая деятельность, заключающая в себе со­циальное сотрудничество, подвержена превратностям судьбы. Сколь бы трудно ни давалось понимание этого людям, воспитанным в куль­туре, дарующей науке видное, если уж не лидирующее положение в системе вещей, очевидно, что наука вовсе не ограждена от нападок, ограничений и подавления. Веблен, еще не так давно писавший свои работы, имел возможность заметить, что вера западной культуры в на­уку была неограниченной, не подлежала сомнению и находилась вне всякой конкуренции. Отвращение к науке, казавшееся тогда настоль­ко невероятным, что могло озаботить только какого-нибудь не уверен­ного в себе академика, пытавшегося предусмотреть все возможные об­стоятельства, независимо от их отдаленности, теперь настойчиво пред­лагает себя вниманию ученого и обывателя. Локальные вспышки ан­тиинтеллектуализма грозят перерасти в эпидемию.

 

Наука и общество

 

Зарождающиеся и действительные нападки на чистоту научных помыслов заставили ученых признать свою зависимость от особых ти­пов социальной структуры. Отношениям между наукой и обществом посвящаются манифесты и воззвания ученых сообществ. Институт, подвергшийся нападению, должен заново оценить свои основания, переформулировать свои цели, найти свое рациональное оправдание. Кризис призывает к самооценке. Ныне, столкнувшись с вызовом, брошенным их образу жизни, потрясенные ученые погрузились в со­стояние острого самоосознания: осознания самих себя как неотъем­лемой части общества с соответствующими обязательствами и инте­ресами. Башня из слоновой кости становится ненадежным прибежищем, когда кто-то штурмует ее стены. После длительного периода относительного спокойствия, в течение которого получение и распро­странение знания заняло лидирующее место, если даже не высшую ступень в шкале культурных ценностей, ученые вынуждены оправ­дывать науку перед людьми. Таким образом, они прошли полный круг и достигли точки повторного появления науки в современном мире. Три века тому назад, когда институт науки мог претендовать лишь на скромную независимую гарантию социальной поддержки, натурфи­лософам точно так же приходилось оправдывать науку как средство достижения культурно узаконенных целей экономической полезно­сти и прославления Бога. Занятия наукой не были в то время само­очевидной ценностью. Однако с непрекращающимся потоком дос­тижений инструментальное было превращено в конечное, а сред­ство — в цель. Обретя тем самым твердую почву под ногами, ученый стал считать себя независимым от общества и рассматривать науку как самоценное предприятие, происходящее в обществе, но не яв­ляющееся его частью. Потребовалось фронтальное наступление на автономию науки, чтобы превратить этот сангвинический изоляцио­низм в реалистичное участие в революционном конфликте культур. Споры вокруг этой проблемы привели к прояснению и укреплению этоса современной науки.

«Наука» — обманчиво широкое слово, обозначающее множество отличных друг от друга, хотя и взаимосвязанных элементов. Обыч­но оно используется для обозначения (1) некоторого набора особых методов, с помощью которых удостоверяется знание, (2) накоплен­ного запаса знания, проистекающего из применения этих методов, (3) набора культурных ценностей и нравов, руководящих теми деятельностями, которые называются научными, или (4) любой ком­бинации вышеприведенных составляющих. Здесь мы предвари­тельно сосредоточим свой интерес на культурной структуре науки, т.е. одном ограниченном аспекте науки как института. Таким об­разом, мы будем рассматривать не методы науки, а те нравы, кото­рыми они окружены. Разумеется, методологические каноны часто представляют собой как технические приемы, так и моральные при­нуждения, однако нас интересуют исключительно последние. Это очерк по социологии науки, а не экскурс в методологию. Аналогич­ным образом, мы не будем заниматься фундаментальными откры­тиями науки (гипотезами, единообразиями, законами), за исклю­чением того аспекта, в котором они связаны со стандартизирован­ными социальными чувствами в отношении науки. Этот очерк — не упражнение в эрудиции.

Этос науки — это аффективно окрашенный комплекс ценностей и норм, считающийся обязательным для человека науки. Нормы выра­жаются в форме предписаний, запрещений, предпочтений и разреше­ний. Они легитимируются в терминах институциональных ценностей. Эти императивы, передаваемые наставлением и примером и поддер­живаемые санкциями, в различных степенях интернализируются уче­ным, формируя тем самым его научную совесть или, если кто-то пред­почитает это новомодное выражение, его суперэго. Хотя этос науки не кодифицирован², его можно вывести из того морального консенсуса ученых, который находит выражение в обычной научной практике, в бесчисленных произведениях научного духа и в моральном негодова­нии, направленном на нарушения этого этоса.

Исследование этоса современной науки — не более чем ограничен­ное введение в более масштабную проблему: проблему сравнительного изучения институциональной структуры науки. Хотя подробные мо­нографии, в которых собран необходимый сравнительный материал, малочисленны и разрозненны, они дают некоторую основу для приня­тия предварительного допущения, что «наука получает возможность для развития в демократическом порядке, интегрированном с этосом на­уки в единое целое». Это не значит, что занятия наукой ограничивают­ся одними только демократиями. В определенной степени поддержку науке оказывали самые разные социальные структуры. Достаточно вспомнить, что Accademia del Cimento пользовалась поддержкой двух Медичи, что Карл II заслуживает исторического внимания своим со­гласием на учреждение Лондонского Королевского Общества и под­держкой Гринвичской обсерватории, что Academie des Sciences была уч­реждена под покровительством Людовика XIV (по совету Кольбера), что Фридрих I, поддавшись уговорам Лейбница, взял на содержание Берлинскую Академию и что Санкт-Петербургская Академия наук была учреждена Петром Великим (с тем, чтобы опровергнуть мнение, будто русские варвары). Но такие исторические факты отнюдь не предполага­ют случайной связи между наукой и социальной структурой. Есть еще один вопрос — о пропорциональном соотношении научных достиже­ний и научного потенциала. Наука развивается, разумеется, в разных со­циальных структурах, но какая из них предоставляет институциональ­ный контекст для наибольшей полноты ее развития?

 

Этос науки

 

Институциональная задача науки — приумножение достоверно­го знания. Технические методы, используемые для достижения этой цели, дают релевантное определение того, что такое знание: это эм­пирически подтвержденные и логически согласованные предсказа­ния. Институциональные императивы (нравы) вытекают из этой за­дачи и этих методов. Вся структура технических и моральных норм служит достижению конечной цели. Техническая норма адекватно­го, достоверного и надежного эмпирического подтверждения есть необходимое условие обоснованности и истинности предсказания; техническая норма логической согласованности — необходимая пред­посылка его систематичности и достоверности. Нравы науки имеют методологическое рациональное оправдание, однако обязывающими они являются не только в силу своей процедурной эффективности, но и потому, что считаются правильными и хорошими. Они в такой же степени моральные, в какой и технические предписания.

Этос современной науки образуют четыре набора институцио­нальных императивов: универсализм, коммунизм, бескорыстность и организованный скептицизм.

 

Универсализм

 

Универсализм находит непосредственное выражение в каноне, согласно которому претензии на истину, каким бы ни был их источ­ник, должны быть подчинены заранее установленным безличным кри­териям: должны согласовываться с наблюдением и ранее подтверж­денным знанием. Согласие или отказ внести эти притязания в анна­лы науки не должны зависеть от личностных или социальных атри­бутов их защитника; его раса, национальность, религия, класс и лич­ные качества сами по себе нерелевантны. Объективность исключает партикуляризм. То обстоятельство, что научно верифицированные формулировки указывают на объективные последовательности и кор­реляции, препятствует всяким попыткам навязать партикуляристс- кие критерии достоверности. Процесс Габера не может быть аннули­рован нюрнбергским декретом, равно как англофоб не в силах отме­нить закон гравитации. Шовинист может вычеркнуть имена чуждых ему ученых из учебников истории, но их формулы останутся незаме­нимыми для науки и технологии. Сколь бы echt-deutsch или стопро­центно американским ни было конечное приращение научного зна­ния, к факту каждого нового технического достижения всегда в ка­кой-то степени сопричастны и чужаки. Императив универсализма глу­боко укоренен в безличном характере науки.

Однако институт науки всего лишь часть более широкой соци­альной структуры, с которой он не всегда интегрирован. Когда эта широкая культура противостоит универсализму, этос науки под­вергается серьезному испытанию. Этноцентризм несовместим с универсализмом. Человек науки — особенно во времена междуна­родных конфликтов, когда господствующее определение ситуации выдвигает на передний план национальные лояльности — оказы­вается под влиянием противоборствующих императивов научного универсализма и этноцентрического партикуляризма. Структура ситуации, в которую он попадает, определяет ту социальную роль, которую ему предлагается сыграть. Человек науки может превратить­ся в человека войны — и соответственно действовать. Так, в 1914 году манифест 93 немецких ученых и гуманитариев — среди кото­рых были Байер, Брентано, Эрлих, Габер, Эдуард Мейер, Оствальд, Планк, Шмоллер и Вассерман — вызвал бурную полемику, в ходе которой немцы, французы и англичане обряжали в одеяния ученых свои политические Я. Беспристрастные ученые оспаривали «враждеб­ные» вклады в науку, вменяя друг другу в вину националистическую пристрастность, взаимное восхваление, интеллектуальную непоря­дочность, некомпетентность и отсутствие творческих способностей. Тем не менее само это отклонение от нормы универсализма факти­чески предполагало легитимность данной нормы. Ибо националис­тическая пристрастность оскорбительна лишь тогда, когда о ней су­дят исходя из стандарта универсализма; в ином институциональном контексте она переопределяется как добродетель, патриотизм. Та­ким образом, нравы вновь подтверждаются самим презрительным отношением к их несоблюдению.

Даже подвергаясь контрдавлению, ученые всех национальностей оставались, в более прямом смысле, верны универсалистскому стан­дарту. Подтверждался интернациональный, безличный, фактичес­ки анонимный характер науки. Отказ от этой нормы воспринимался как веро­ломство.

Универсализм находит дальнейшее выражение в требовании, что­бы перед одаренными людьми была открыта карьера. Рациональное обоснование этого задается институциональной целью. Ограничивать доступ к научной карьере на каких-либо иных основаниях, кроме не­достатка компетентности, значит наносить ущерб приумножению зна­ния. Свободный доступ к научным занятиям является функциональ­ным императивом. Практическая целесообразность и мораль совпада­ют. Отсюда аномальность Карла II, прибегшего к нравам науки с тем, чтобы осудить Королевское Общество за вынашиваемые им планы ис­ключения из своих рядов Джона Граунта, политического арифметика, и его высочайших наставлений, что «ежели оно и впредь будет нахо­дить таких торговцев, то ему надлежит беспрекословно и без долгих разговоров принимать их в свои ряды».

Здесь этос науки опять-таки может входить в разногласия с это- сом более широкого общества. Ученые могут усваивать кастовые стан­дарты и закрывать доступ в свои ряды тем, кто обладает низшим ста­тусом, независимо от того, каковы их способности и достижения. Однако это провоцирует нестабильную ситуацию. Извлекаются на­ружу до мелочей продуманные идеологии, призванные затушевать несовместимость кастовых нравов с институциональной задачей на­уки. Члены низшей касты должны быть показаны от природы неспо­собными к научной работе либо по крайней мере должен системати­чески обесцениваться их вклад в науку. «Из истории науки можно привести тот факт, что основоположники физических исследований и великие первооткрыватели, начиная с Галилея и Ньютона и закан­чивая ведущими физиками нашего времени, были почти исключи­тельно арийцами, главным образом представителями нордической расы». Уточнение «почти исключительно» признается недостаточным основанием для того, чтобы отказать представителям других каст в каких бы то ни было притязаниях на научные достижения. Поэтому такая идеология находит свое логическое завершение в представле­ниях о «хорошей» и «плохой» науке: реалистичная, прагматичная на­ука арийцев противопоставляется догматичной, формальной науке неарийцев. В других случаях основания для исключения ищут во вненаучной способности людей науки быть врагами государства или цер­кви. Так, защитники культуры, отрекающейся от универсалистских стандартов, как правило, чувствуют себя обязанными на словах под­держивать эту ценность в области науки. Универсализм лицемерно утверждается в теории и подавляется на практике.

Этос демократии, как бы неадекватно ни воплощался он на прак­тике, включает в себя универсализм как главный направляющий принцип. Демократизация равносильна прогрессивному устране­нию ограничений на упражнение и развитие социально ценимых способностей. Не фиксация статуса, а безличные критерии дости­жения характеризуют демократическое общество. В той мере, в ка­кой такие ограничения все-таки сохраняются, они рассматривают­ся как препятствия на пути к полной демократизации. Так, например, в той мере, в какой демократия, основанная на принципе laissez-faire, допускает накопление отличительных преимуществ для некоторых сегментов населения, отличия, не связанные с доказанными разли­чиями в способностях, становятся вследствие демократического про­цесса объектом возрастающего регулирования со стороны полити­ческой власти. В условиях изменения должны вводиться новые тех­нические формы организации для сохранения и расширения равен­ства возможностей. Политический аппарат, призванный воплощать на практике демократические ценности, может, стало быть, изме­няться, однако универсалистские стандарты остаются в силе. В той степени, в какой общество является демократическим, оно обеспе­чивает простор осуществлению универсалистских критериев в науке.

 

«Коммунизм»

 

«Коммунизм», в неспециальном и более широком смысле общего владения благами, — второй неотъемлемый элемент научного этоса. Фундаментальные открытия науки являются продуктом социаль­ного сотрудничества и предназначены для сообщества. Они образу­ют общее наследие, в коем доля индивидуального производителя стро­го ограничена. Закон или теория, носящие чье-либо имя, не входят в исключительную собственность первооткрывателя и его наследников, равно как нравы не наделяют их особыми правами пользоваться и распоряжаться ими. Право собственности в науке сводится рацио­нальными основаниями научной этики к самому минимуму. При­тязания ученого на «свою» интеллектуальную «собственность» ог­раничиваются притязаниями на признание и уважение, которые, если данный институт функционирует хотя бы с минимальной сте­пенью эффективности, приблизительно соразмерны значимости того нового, что он внес в общий фонд знания. Эпонимия — напри­мер, система Коперника или закон Бойля — является, стало быть, одновременно и мнемоническим средством, и средством увекове­чения памяти о ком-то.

Учитывая такой институциональный акцент на признании и ува­жении как единственном праве собственности ученого в его откры­тиях, «нормальной» реакцией становится озабоченность научным приоритетом. Те споры о приоритете, которыми размечены ключе­вые вехи в истории современной науки, порождаются этим институ­циональным акцентом на оригинальности. Отсюда берет начало со­стязательное сотрудничество. Продукты конкуренции обобществляют­ся, а почести достаются производителю. Нации подхватывают при­тязания на первенство, и свежие вливания в общее достояние науки обильно снабжаются национальными именами: взять хотя бы споры, разгоревшиеся в связи с конкурирующими притязаниями Ньютона и Лейбница на изобретение дифференциального исчисления. Однако все это не никак не затрагивает статус научного знания как общего достояния.

Институциональное представление о науке как о части обществен­ной сферы связано с императивом сообщения об открытиях. Секрет­ность — антитеза этой нормы; полная и открытая коммуникация — ее осуществление". Давление, подталкивающее к распространению научных результатов, подкрепляется институциональной задачей рас­ширения границ знания и стимулирующей силой признания, кото­рое, конечно же, зависит от публикации. Ученый, не сообщающий о своих важных открытиях научному сообществу — этакий, стало быть, Генри Кавендиш, — становится мишенью амбивалентных реакций. Его ценят за его талант и, возможно, за его скромность. Но с институ­циональной точки зрения его скромность, всерьез говоря, неумест­на, учитывая моральное принуждение делиться богатствами науки. В этой связи замечание Олдоса Хаксли по поводу Генри Кавендиша, каким бы оно ни было обывательским, весьма показательно: «От вос­хищения его гением нас удерживает некоторое неодобрение; мы чув­ствуем, что такой человек эгоистичен и антисоциален». Эпитеты эти особенно поучительны, ибо предполагают нарушение определенно­го институционального императива. Утаивание научного открытия, даже если за ним не стоит никакого скрытого мотива, является пре­досудительным.

Общественный характер науки находит дальнейшее отражение в признании учеными своей зависимости от культурного наследия, на которое никто из них не имеет каких бы то ни было исключительных прав. Замечание Ньютона: «Если я и увидел дальше, то только благо­даря тому, что стоял на плечах гигантов», — выражает чувство обя­занности общему наследию и одновременно признание фундамен­тальной кооперативности и кумулятивности научного достижения. Скромность научного гения не просто уместна с точки зрения культу­ры, но и вытекает из сознания того, что научный прогресс предполага­ет сотрудничество прошлых и нынешних поколений. Именно Карлейль, а не Максвелл доставлял себе удовольствие мифотворческой концепцией истории.

Коммунизм научного этоса несовместим с определением техно­логии как «частной собственности» в капиталистической экономи­ке. В нынешних работах о «крахе науки» отражается этот конфликт. Патенты декларируют исключительные права пользования, а часто и неиспользования. Утаивание изобретения идет вразрез с рациональ­ными основаниями научного производства и распространения науч­ных результатов, что можно увидеть из решения суда по иску США к Американской Телефонной Компании Белла: «Изобретатель — это тот, кто открыл нечто ценное. Это его абсолютная собственность. Он может утаивать свое знание от общественности...». Реакции на эту конфликтную ситуацию были разными. Некоторые ученые в качестве средства самозащиты стали брать патенты на свои работы, дабы га­рантировать их доступность для общественного использования. Па­тенты брали Эйнштейн, Милликен, Комптон, Лангмур. Ученых на­стойчиво призывали становиться учредителями новых экономичес­ких предприятий. Другие пытаются разрешить этот конфликт, ста­новясь на сторону социализма. Эти предложения — и те, которые требуют от научных открытий экономической отдачи, и те, которые требуют таких изменений в социальной системе, которые бы позво­лили науке заниматься своим делом — отражают расхождения в по­нимании интеллектуальной собственности.

 

Незаинтересованность

 

Наука, как и вообще все профессии, включает в качестве базис­ного институционального элемента незаинтересованность. Незаин­тересованность не следует приравнивать к альтруизму, так же как и заинтересованное действие — к эгоизму. Такие приравнивания сме­шивают институциональный и мотивационный уровни анализа^[8]. Уче­ному чего только не приписывали: страсть к познанию, праздное лю­бопытство, альтруистическую заботу о благе человечества и множе­ство других особых мотивов. Поиск отличительных мотивов велся, как оказалось, в неправильном направлении. Поведение ученых харак­теризуется скорее отличительным образцом институционального кон­троля над широким спектром мотивов. Ибо как только институт пред­писывает незаинтересованную деятельность, в интересах ученых под­чиниться этому требованию под страхом санкций и — в той мере, в какой эта норма стала их внутренней нормой — под страхом психо­логического конфликта.

Фактическое отсутствие обмана в анналах науки, которое выгля­дит исключительным, если сравнить их с летописью других сфер дея­тельности, иногда объясняли личными качествами ученых. При этом подразумевается, что ученые рекрутируются из числа людей, прояв­ляющих необычайно высокую степень моральной чистоты. На самом деле удовлетворительных свидетельств того, чтобы дело обстояло та­ким образом, нет; более убедительное объяснение можно обнаружить в некоторых отличительных качествах самой науки. В какой бы сте­пени ни заключало научное исследование уже в самом себе проверя­емость результатов, оно подлежит уточняющей проверке других экс­пертов. Иначе говоря деятельности ученых подчинены стро­гому полицейскому надзору, причем, быть может, в такой степени, которой нет параллелей ни в одной другой сфере деятельности. Требо­вание незаинтересованности имеет прочные основания в обществен­ном характере и проверяемости науки, и это обстоятельство, как мож­но предположить, внесло свою лепту в честность людей науки. В цар­стве науки существует конкуренция — конкуренция, усиленная акцен­том на приоритетность как критерий достижения, — и в условиях такой состязательности вполне могут зарождаться стимулы, побуждающие превзойти соперников незаконными средствами. Но такие импульсы могут найти лишь скудную возможность выразиться в области научно­го исследования. Превознесение кумиров, неформальные клики, мно­гочисленные, но тривиальные публикации — эти и другие методы мо­гут использоваться для самовозвеличивания. Но если говорить в це­лом, необоснованные претензии оказываются ничтожными и неэффек­тивными. Перевод нормы незаинтересованности в практику действен но поддерживается конечной ответственностью ученых перед своими кол­легами. Предписания социализированного чувства и практической целесообразности в значительной степени совпадают, и эта ситуация благоприятствует институциональной стабильности.

В этом отношении область науки несколько отличается от про­чих профессий. Ученый не сталкивается vis-a-vis со своей обыватель­ской клиентурой, как, например, врач или юрист. Возможность экс­плуатации доверчивости, невежества и зависимости обывателя тем самым значительно уменьшается. Обман, махинации и безответствен­ные претензии (шарлатанство) даже менее вероятны, чем в «обслу­живающих» профессиях. Стимулы к уклонению от соблюдения нра­вов науки развиваются в той мере, в какой отношение «ученый — обыватель» становится главенствующим. Когда структура контро­ля, осуществляемого квалифицированными коллегами, оказывает­ся неэффективной, вступают в игру злоупотребление экспертной вла­стью и создание псевдонаук.

Добрая репутация науки и ее высокий моральный статус в глазах обывателя, вероятно, в немалой степени обязаны технологическим достижениям. Каждая новая технология несет с собою свидетель­ство честности ученого. Наука выполняет свои обещания. Однако ее авторитет может использоваться и иногда используется в корыстных целях, причем именно потому, что обыватели часто не в состоянии отличить ложные притязания на такой авторитет от подлинных. Мни­мо научные заявления тоталитарного оратора о расе, экономике или истории оказываются для неподготовленной обывательской аудито­рии в одном ряду с газетными сообщениями о расширяющейся Все­ленной или волновой механике. В обоих случаях человек-с-улицы не может их проверить, и в обоих случаях они могут идти вразрез со здра­вым смыслом. Как бы то ни было, мифы будут казаться широкой пуб­лике более убедительными и будут для нее, безусловно, более понят­ными, нежели проверенные научные теории, поскольку они ближе к ее обыденному опыту и культурным предубеждениям. Следователь­но, население в целом — отчасти благодаря научным достижениям — становится восприимчивым к новым мистицизмам, выраженным в якобы научных категориях. Заимствованный авторитет науки наде­ляет престижем ненаучную доктрину.

 

Организованный скептицизм

 

Как мы увидели в предыдущей главе, организованный скепти­цизм различными способами взаимосвязан с другими элементами научного этоса. Это одновременно и методологическое, и институ­циональное требование. Подвешивание суждения до тех пор, пока «на руках не окажутся факты», и отстраненное исследование мне­ний, внушающих веру, под углом зрения эмпирических и логичес­ких критериев периодически вовлекало науку в конфликт с другими институтами. Наука, которая вопрошает о фактах, в том числе и по­тенциальных фактах, касающихся каждого аспекта природы и об­щества, может вступать в конфликт с другими установками в отно­шении тех же самых данных, кристаллизованными и зачастую ритуализованными другими институтами. Научный исследователь не признает никакой пропасти между сакральным и профанным, меж­ду тем, что требует некритичного почтения, и тем, что можно объективно проанализировать.

В этом, по-видимому, и кроется источник бунтов против так на­зываемого вторжения науки в иные сферы. Такое сопротивление со стороны организованной религии стало теперь менее значимым по сравнению с сопротивлением экономических и политических групп. Это противостояние может существовать совершенно независимо от внедрения конкретных научных открытий, которые кажутся обесце­нивающими партикулярные догмы церкви, экономики или государ­ства. Скорее всего оно вызывается рассеянным, зачастую неясным пониманием того, что скептицизм угрожает текущему распределению власти. Конфликт этот обостряется всякий раз, когда наука распрос­траняет свои исследования на новые области, в отношении которых уже существуют институционализированные установки, и всякий раз, когда расширяют сферу своего контроля другие институты. В совре­менном тоталитарном обществе и антирационализм, и централиза­ция институционального контроля служат ограничению поля науч­ной деятельности.