Уроки из критики реактивизма и антиреактивизма

Рассмотренные выше попытки справиться с вопросом «Что такое творчество?», мало сказать, нефилософские — они без- филсофские, ибо намеренно игнорируют условия воз­можности этого — условия логико-гносеологические, ду­ховно-нравственные и, главное, - самовоспитательные. В этом игнорировании сходятся, казалось бы, антиподы — крайние объективисты (реактивисты) и крайние субъективисты (авто­активисты). Вопрос: «Как возможно постижение самого твор­чества?», за которым —если искать честно и самоотвержен­но — вырастает в свою очередь еще и вопрос: «Кем надо сделаться самому, чтобы стать достойным раскрытия тайны творчества?» — представляется этим по-земному деловитым людям чем-то слишком возвышенным, чтобы им эффективно заниматься.

Вовсе и не ставить подобных вопрос кажется им уместной в наше время научной смелостью и дерзостью, по­добной Лапласовой... Не надеясь встретить таинственную Синюю Птицу Творчества на началах взаимности с Нею, т. е. на путях искания и самопреображения, они довольству­ются гораздо более прозаически-«здешними» успехами: они решают либо насильно изловить ее и, с помощью своих сетей и клетей, детерминировать ее в простых объектно-вещных зависимостях (вариант объективизма-реактивизма), либо еще проще — хорошо вооруженной, недрогнувшей рукой обратить ее в чучело, в символ их бестрепетной собственной активнос­ти (вариант субъективизма — анти-реактивизма). Но что же получается в итоге?

  В итоге мы видим опыт, негативно ценный именно своей сугубо философской поучительностью. Этот опыт очень еще пригодится нам при анализе философских коррелятов этих тенденций — субстанциализма и антисубстанциализма.

В самом деле, что ухватывают в творчестве нефилософские объ­ективисты? Они хотят уловить его в качестве чего-то пассив­ного, т. е. феномена-следствия, которое можно представить и осуществить как причиняемое извне, принуждаемое быть, подобно вещи или эху от вещного воздействия.

 А получа­ют — многое, сообразно своим научным усилиям:

всяческие объектно-вещные аспекты,

побочные и сопровождающие фак­торы,

проекции, модели, конфигурации, графики, расчеты,

таблицы и статистические данные, характеризующие все то, что неизменно принадлежит лишь чужому и остающемуся чужим, далекому от них творчеству.

В руках же — вот одни только выпавшие в осадок «шлаки» от ускользнувшего про­цесса-отношения... Наоборот, нефилософские субъективисты хотят, не ожидая милостей от недоступного им творчества', взять его и изначально отождествить, со своей непосредст­венной активностью, со своей волей к творчеству. И счи­тать Синюю Птицу мертвой. Тогда получают уже не просто позицию, остающуюся далекой от творчества, но нечто; худ­шее: губительство самой возможности: быть его субъектом. Ибо теперь уже на место субъекта человеческого творчества подставляется имитирующая его анархически-«взбесившаяся» вещь, или индивид, который ведет себя именно как такая вещь — Machina Creatrix — готовая, что ей угодно, то и на­творить...

Таким образом, в то время как объективизм ухватывает лишь объектно-вещные компоненты и остатки от творчества, субъективизм активно вытесняет из человеческого индивида все собственно человечески-творческое, вытесняет самого живого субъекта и подменяет его вещью, наделенной волей «творить». И тот, и другой остаются в пределах объектно-вещного горизонта. Картина подобных успехов достаточно без­радостная. Именно она-то и послужила почвой для ложного пессимизма — для вывода, что «природа творчества навсегда останется недосягаемой для человеческого понимания» (К. Юнг). На самом же деле безнадежно-неразрешимой про­блема остается только внутри указанных объектно-вещных пределов. Поэтому и следует в дальнейшем максимально ра­дикально преодолеть такое ограничение — преодолеть преж­де всего и главным образом самим философским поиском. Тогда и специально-научные исследования предстанут как хо­рошие помощники и союзники философскому поиску, коль скоро все, без исключений и привилегий, проникнутся ува­жением к громадной трудности и многомерной сложности того, что им предстоит в своем подлинном величии: действитель­ный, объективный процесс и столь же действительное, объ­ективное отношение, которое и есть собственно творчество. Перед его лицом уместны самокритичная сдержанность и само­ограничение притязаний⁶⁹.

Нередукционистский подход к творчеству как междусубъектный: отвечающий не отношению S — О, а отношению S — О — S

Редукционизм нередко возникает вовсе не из той зловредной субъектив­ной установки все сложное упрощать, высокое снижать, тонкое огрублять, а просто из-за относительной ограниченности познавательных способностей, сил и средств — из-за их бедности сравнительно с богатст­вом и сложностью предмета. Вместо того, чтобы взяться тер­пеливо восходить самим до тех пор, пока не будет достигну­та высота сложности предмета и пока не состоится адекватная встреча с ним, — предпочитают противоположный способ — низводить предмет с высоты недоступности на свой собст­венный уровень, каков он был и есть. Предпочитают иметь дело хотя бы лишь с обломками предмета, но зато на своем привычном месте, в своем прежнем горизонте, в сфере дейст­вия своих готовых мерил. При решении задач-заданий заведо­мо вторичных и прикладных это бывает просто-напросто эко­номно... Но в задачах первичных, беспрецедентных такой способ действий, такая методологическая ориентация разру­шительны для конкретности предмета. Отсюда и вся нарас­тающая шаг за шагом в наше время критика редукционизма.

Вспомним еще раз Марксово методологическое требова­ние адекватности уровня высоты у субъекта — уровню пред­мета: «...совершенно неверно применять более низкую сферу как мерило для более высокой сферы; в этом случае разум­ные в данных пределах законы (низшей сферы — Г. Б.) иска­жаются и превращаются в карикатуру, так как им произволь­но придается значение законов не этой определенной области, а другой, более высокой. Это все равно, как если бы я хотел заставить великана поселиться в доме пигмея». Творчество как раз и есть тот великан, который достоин, чтобы его аде­кватно встречали на его великанском уровне, а не навязыва­ли ему более или менее пигмейские ограничения. Прежде всего, для этого надо радикально отказаться от редукции бы­тия к объектно-вещному, следовательно, предмета — к объ­екту-вещи. Ведь даже в такой специальной области, какою является не столь уж многомерная экономическая сфера, предмет (например; товар), согласно К.Марксу, есть нечто более богатое, более многостороннее и конкретное, нежели объект-вещь, ибо у него есть еще и не-вещная — стоимост­ная предметность. Тем более недопустимо сведение к вещ­ности процесса творчества.

Но это — всего лишь минимальнейшее условие. Если вер­но, что только подобное постигается подобным, и что вся мудрость постижения заключается в устремлении навстречу предмету и самоуподоблении ему, то что это означает приме­нительно к творчеству? Редукционизм всегда пытался познать движение с точки зрения или с «позиции» покоя, но только движением постигается движение, его действительная логи­ка. Нельзя понять развитие с позиции не-развития, нельзя понять становление с точки зрения ставшего бытия. Но в еще гораздо более серьезной степени верно то, что творчест­во может вступить в адекватную ему самому встречу лишь с родственным ему бытием, а поэтому раскрыться постижению исключительно и только для ТОЖЕ творчества. Это ме­няет — сравнительно даже с предельно ослабленным и ус­тупчивым редукционизмом — весь подход к творчеству, всю общую ситуацию. Ведь отныне познавательное отношение выступает вовсе не как то, лишь внутри чего следует доби­ваться адекватности предмету, но как изначально включенное в гораздо более богатое и многомерное, культуро-историче-ское отношение между разными творчествами, следовательно, в междусубъектное отношение. Добиваться усовершенство­вания одного только познавательного отношения, изолиро­ванно взятого, — было бы тщетной попыткой. Чтобы постижение вообще состоялось, надо обязательно, чтобы состоя­лась, кроме него и вместе с ним, также и еще целая сложная самораскрытая система отношений иного рода — непознава­тельных и не сводимых к познавательному. Это должны/быть связи нравственные, художественные, а главное — еще и'связи действительного, глубинного общения. Во всяком достаточно грамотном гносеологическом исследовании, в марксистской философии, такие инородные связи, конечно же, имеются в виду и учитываются в качестве предпосылок, обще-культур­ного контекста и т. п. Однако речь теперь идет не просто о таком принятии во внимание и учете в качестве предпосы­лок, но о гораздо большем — о прямом и непосредственном включении всех таких связей, взятых в их раскрытой целост­ности, в логику проблематизации. Это нисколько не снижа­ет значимости и достоинства собственно познания, но прида­ет ему новое звучание в составе «хора».

Нельзя не заметить, что, согласно уже сказанному, требо­вание встречи творчества с другим, тоже творчеством — еще недостаточно сильное. Необходимо не просто «столкновение» или соприкосновение безразличных друг для друга творчеств, каждое из которых вполне могло бы совершаться и без такого соприкосновения, необходима внутренняя их со-причастность и сущностная взаимность, их бытие ради друг друга, их посвященность и адресованность друг другу, их истинно гармо­ническое взаимоотношение. Это, стало быть, вовсе не только и не столько познавательное условие — условие постижимости того, что есть независимо от познавания, но нечто более глу­бокое, бытийственное. Другими словами, творчество не только оставалось бы неуловимым для познавательного устремления к нему без такой гармонической взаимности с другим творче­ством, но не могло бы и быть, не могло бы происходить в действительности. Без сущностной взаимности, без включен­ности внутрь междусубъектного отношения творчество (в соб­ственном смысле этого понятия) невозможно; возможно же лишь нечто иное: либо какие-то ущербные, частичные формы его осуществления, фрагменты-обломки, похищенные из пол­ноценного, конкретного процесса-отношения и присвоенные не по достоинству, либо субъективистские «порывы», которые, если не удерживаются лишь в сфере дерзких намерений, то в своем осуществлении неизбежно вырождаются в более или менее разрушительное поведение, т. е. в анти-творчество.

В свете сказанного подлежит серьезному усложнению сама признанная в философии кардинальной формула: субъект — объект, или S — О, под которую при ее наиболее полном ис­толковании подводят все возможные отношения человека-субъ­екта к миру, начиная с самых фундаментальных, практичес­ки-Деятельностных, так что все они оказываются в конечном счете — субъект-объектными. В отличие от этого истолкова­ния, после усложнения (или как бы удвоения) этой формулы получаем: 5 — О — S или же в более развернутом варианте:

Здесь на первый план выдвинуто самое существенное, а именно то, что всякий объект, с которым уже так или иначе реально, предметно-деятельно соотносит себя исторически определенный субъект, всегда опосредствует собою отноше­ние последнего к другим субъектам и по необходимости бывает втянут и включен в такое опосредствование, более или менее сложное. Если же объект в такое опосредствова­ние еще не включен и не втянут, то вовсе еще не имеет места также и одностороннее отношение S — О, ибо оно осущест­вляется всякий раз исторически, «внутри и посредством оп­ределенной общественной формы», внутри социальных, ис­торически-действительных междусубъектных, связей или отношений между людьми. «Только в рамках этих обществен­ных связей и отношений существует их отношение к приро­де», к объектам.

Таким образом, внутри формулы междусу­бъектных отношений каждый субъект присутствует всей целокупной полнотой своего бытия, в том числе также и бы­тия объектно-вещного. По сравнению с этой формулой одно­стороннее отношение S — О выступает как извлеченный из нее фрагмент, как гораздо более бедный абстракт, в котором стерт культуро-историзм: объективная, действительная направ­ленность жизни субъекта, ее устремленность и адресован­ность бесконечно многим другим, ближайшим образом — об­ществу, конкретнее — со-причастным ему субъектам сферы общения.

Однако расщепление междусубъектной формулы S — О — S на односторонние отношения, каждое из которых есть S — О, и превращение последнего в нечто будто бы всеобъемлющее — это далеко не плод лишь теоретической ошибки, возникшей из-за книжно-кабинетной приверженности к упрощающим аб­страктам. Такое расщепление имеет очень серьезные, специ­фически исторические корни, или основания: оно выражает собою громадную и тяжело-инертную, многовековую тенден­цию (и традицию), построенную не на дружески-уважитель­ном, аксиологически взаимном сотрудничестве с природой, со всей Вселенной и царящей в ней беспредельной объектив­ной диалектикой, а на одностороннем использовании и гос­подстве, на хитрости и противоборстве. Несмотря на то, что внечеловеческая действительность отнюдь не обязана быть непременно и во всем ниже человечества, но способна на самом деле быть даже и неизмеримо выше него, человечест­во тем не менее вступило преимущественно на путь низведе­ния окружающей его природы и всего остального космоса вообще — до положения безразличного, аксиологически пус­того, объектно-вещного фона, до вместилища средств и мате­риалов, данных для подчинения и расходования. А это и есть не что иное, как человеческий своецентризм — гео- и антро­поцентризм. Именно своецентризм есть та сила, которая раскалывает формулу S — О — S на односторонние абстрак­ты и придает односторонней формуле S — О универсальное значение. Универсализация последней лишь выражает то, что даже и на друг друга, на свое общество, на свою культуру, не говоря уже о других культурах, люди стали склонны экстра­полировать свое снижающее, низводящее отношение к миру как к объекту-вещи.

Но то, что было долгое время лишь существенной тенден­цией, в эпоху антагонистических формаций — и особенно при капитализме с его безудержной атомизацией связей и овещ-нением — стало притязать на единственность, на монополию, что безмерно усилило эту тенденцию. Стремление подчинять природу и господствовать над нею обнаружило всю свою кон-фликтность и антагонистический характер, чреватый не толь­ко кризисом, а и катастрофой, что мы видим в сложившейся ныне крайне тревожной экологической ситуации. Это-то и должно навести нас на радикальные выводы о принципиаль­ной ограниченности формулы S — О и недопустимости ее универсализации. Хотя, конечно, эта односторонняя форму­ла и сама по себе может и должна сохранить самостоятель­ное значение в некоторых специальных областях знания, в том числе даже и философского знания, однако нельзя забы­вать о границах ее значения. Главное — во всех высших про­блемах подчинить эту формулу — в качестве снятого момен­та — формуле междусубъектных отношений.

Применительно же к проблематике творчества и его позна­ния вышесказанное означает следующее. Когда формула S — О универсализуется, тогда не только действительность тем самым редуцируется к объектно-вещному бытию, а и челове­ческое познание, включая и всю науку во всех ее возможных разветвлениях и при всех парадигмах, подчиняется логике хит­рости. Ведь в той же мере, в какой природа и действитель­ность вообще становятся «всего лишь полезной вещью», сред­ством ради своемерных целей, — в той мере и «теоретическое познание ее собственных законов само выступает лишь как хитрость, имеющая целью подчинить природу человеческим потребностям...». Согласно этой логике и в этой атмосфере как раз и неуловима диалектика творчества как процесса и как гармонического отношения. Поэтому для того, чтобы поистине внедриться в проблемы собственно творчества, надо радикаль­но очистить познавательную атмосферу от логики хитрости. Надо внутри философского знания утвердить живую целост­ность всех сфер или ликов культуры и в особенности — ее сердцевину: общение по логике гармонических отношений.