Страдание и смерть родителей и близких детей

“Потом мы поехали в деревню, там большевики убили моих папу и маму”.

“Потом большевики выкопали несколько ям и закопали убитых и моего папу тоже”.

“Пришел вестовой и сказал, что отца повели к расстрелу. Я не мог проговорить ни слова”.

“На другой день, когда они опять ворвались к нам, увидели моего дядю в погонах и офицерской форме, хотели сорвать погоны, но он сам спокойно их снял, вынул револьвер и застрелился, не позволив до себя дотронуться”.

“Я уже навеки прощалась с папой, я знала, что его ждет неминуемая смерть с мучениями и пытками”.

“Ворвались какие-то страшные люди, совсем не похожие на людей, вооруженные чем попало, схватили папу и увели, кинув нам только, что до 8-ми часов он будет повешен”.

“У нас сделали обыск и хотели убить мою бабушку, но не убили, а только ранили рукояткой револьвера”.

“И потянулись страшные памятные дни. По ночам, лежа в постели, жутко прислушиваешься в тишине. Вот слышен шум автомобиля. И сердце сжимается и бьется, как пойманная птичка в груди. Этот автомобиль несет смерть... Так погиб дядя, так погибло много из моих родных и знакомых”.

“На этот раз были арестованы и папа и мама, я пошла к маме в тюрьму. Я с няней стояла около тюрьмы несколько часов. Наконец настала наша очередь, мама была за решеткой. Я не узнала маму: она совсем поседела и превратилась в старуху. Она бросилась ко мне и старалась обнять. Но решетка мешала, она старалась сломать ее; около нас стояли большевики и хохотали.

Я отерла слезы, стала успокаивать маму и показала ей на большевиков. Мама увидела их смеющиеся физиономии и, скорей простившись, сама ушла. После этого свидания я уже не хотела больше идти. Я не хотела, чтоб большевики смеялись над нашим горем”.

“Большевики совсем собрались уходить и перед отходом изрубили все вещи и поранили брата. Потом один из них хотел повесить маму, но другие сказали, что не стоит, так как уже все у них отобрали и все равно помрем с голоду”.

“Они потребовали мать и старших сестер на допрос. Что с ними делали, как допрашивали, я не знаю, это от меня и моих младших сестер скрывали. Я знаю одно — скоро после этого моя мать слегла и вскоре умерла”.

“Я своими глазами видела, как схватили дядю и на наших глазах начали его расстреливать, — я не могу описать всего, что мы переживали”.

“В одну ночь большевики пришли грабить ферму, споймали моего отца, связали ему руки и ноги, поставили к стене и били и закопали его в одном белье. Нам потом сообщили, что его убили и привезли его шапку в крови. Моя мать долго не верила и потом она ослепла”.

“Я очень испугался, когда пришли большевики, начали грабить и взяли моего дедушку, привязали его к столбу и начали мучить, ногти вынимать, пальцы рвать, руки выдергивать, ноги выдергивать, брови рвать, глаза колоть, и мне было очень жаль, очень, я не мог смотреть”.

“Отец перед смертью попросил передать кольцо и часы жене, но получил насмешки, тогда отец ударил по лицу большевика, грянул выстрел и он упал, тяжело раненный, тут его добили прикладами... Два мои старшие брата тоже погибли от большевиков”.

“Стали обыскивать, отца стащили с кровати, стали его ругать, оскорблять, стали забирать себе кресты... отец сказал: я грабителям не даю и ворам тоже не даю. Один красноармеец выхватил наган и смертельно его ранил. Мать прибежала из кухни и накинулась на них. Они ударили ее шашкой и убили наповал. Моя маленькая сестра вскочила и побежала к нам навстречу. Мы пустились бежать в дом. Прибегаем... все раскидано, а их уж нет. Похоронили мы их со слезами, и стали думать, как нам жить”.

Вот что сами дети испытали.

СОБЛАЗНЕНИЕ ДЕТЕЙ

“Явился к нам комиссар, который нам предлагал конфет и угрожал только, чтоб мы ему сказали, где наш отец, но мы хорошо знали, что они его хотят убить, и молчали”.

“Отец скрылся в поле. Я остался один с лошадьми в поле, чтобы снабжать отца пищей; меня притесняют, не позволяют возить много пищи в поле и всячески стараются выпытать, где отец, а я молился Богу, чтобы Он сохранил моего отца и меня от соблазнов, которые мне эти разбойники предлагали”.

АРЕСТЫ И ПОБОИ ДЕТЕЙ

“Мамы не было дома. Они пришли и спрашивали, где оружие. Мы сильно испугались, стали плакать, говоря, что мы не знаем, где оружие. Тогда они наставили на нас оружие и стали целиться, чтобы попасть нам в лоб”.

“Нас несколько раз водили на расстрел. Ставили к стенке и наставляли револьверы”.

“Один из них вынимает свое кровавое страшилище и угрожает тете, что выстрелит в меня, если она не скажет, кто мой отец и где он. Этого я никогда не забуду”.

“Мой дядя был офицер, и большевики хотели убить дядю, и они один раз поймали нас на улице, когда мы гуляли. Они взяли бабушку и меня и отвели в такую комнату, где были все пойманные. И из этой комнаты выводили и расстреливали. В другой комнате было уж все пусто — их выводили на площадь и расстреливали. Одну барышню Любу убили. В один день вывели бабушку и меня. Когда уже нацеливались, то я закричала: “Бабушка, я не хочу умирать”. С бабушкой сделался столбняк и она упала, они скорей позвали доктора, но доктор ничего не мог сделать: тогда доктор велел привезти бабушку домой и сказал, что она и так умрет. Когда привезли бабушку и меня домой, то бросили на каменный пол”.

“Когда пришли в город большевики, мне показалось, что я один, забытый всеми, но скоро вспомнили обо мне — пришли и забрали, посадили со всеми такими же, как и я, там были старики, штатские и офицеры; приходили и уводили на расстрел. Мне было очень тяжело думать о смерти, хотелось еще жить”.

“Они страшно рассердились на маму, что у нее нет денег, и ударили меня плеткой из кожи, которой бьют лошадей”.

“Красноармейцы арестовали меня и брата и привели в чрезвычайку. Нас выпустили избитыми и в крови. Когда мы вышли, публика обратила на нас внимание. Заметивши это, большевики выскочили из чрезвычайки и открыли по нас стрельбу”.

“Они продержали меня до вечера, всячески издевались: били меня по лицу и вечером заперли в клозет. Я выбил окно и убежал”.

“Мать была бледна, но я не помню, чтоб лицо ее выражало волнение. Папа что-то говорил с солдатами. Мы дошли до здания, где помещался совет. Нас ввели в большую светлую комнату, по стенам стояли скамьи, на которые нас посадили. Я помню, что в то мгновение я только молилась. Сидели мы недолго, пришел солдат и нас куда-то повели; на вопрос, что с нами сделают, он, гладя меня по голове, отвечал: “Расстреляют”. Нас привели на двор, где стояло несколько китайцев с ружьями. Перед нами пронесли убитого священника и кадета. Дальше словно туман покрыл мою душу, я только отчетливо помню гул ружей и ужасные лица. Это было похоже на кошмар, и я только ждала, когда он кончится. Я слышала, как кто-то считал: “раз, два”. Я не чувствовала страха. Я видела маму, которая шептала: “Россия, Россия” и папу, сжимающего мамину руку. Мы ждали смерти, но Господь оставил нас для новых испытаний. Вошел матрос и остановил готовых стрелять солдат: “Эти еще пригодятся” — сказал он и велел нам идти домой. Вернувшись... беспрепятственно домой, мы все трое стали перед образами и я в первый раз так горячо и искренно молилась. Это было первое тяжелое впечатление русской бескровной революции”.

“Во время обыска они кололи меня штыками, заставляя меня сказать, что где спрятано... издевались над моей матерью, бабушкой и сестрой”.

“Как судьи решили, не помню, но помню только, что после обсуждения, когда меня ввели, комиссар так ударил меня в лицо, что я упал без чувств, обливаясь кровью”.

Таковы свидетельства детей.

Нам предстоит теперь перейти к попытке обобщения всего изложенного: к попытке дать характеристики детей, на основании их воспоминаний, к раскрытию их внутреннего мира и тем самым уяснению того, как все пережитое на них отразилось, чем отличается современный ребенок, юноша или девушка, от своих сверстников, не разделивших его судьбы, не испытавших его доли.

Если каждый предыдущий отдел до известной степени заходил в последующий, если, говоря о языке сочинений, мы неизбежно вскрывали и их содержание, то все предыдущее изложение уже дает достаточно материала для суждений и заключений о том, как все пережитое должно было на детях отразиться.

Но мы имеем в сочинениях не только материал для суждений об этом, но и сами суждения — ответ самих детей, юношей и девушек, на эти вопросы. С ними и придется теперь ознакомиться.

Тема, данная детям, — воспоминания о прошлом — создавала для них необходимость больше говорить об этом прошлом, чем о настоящем их состоянии. Поэтому все дальнейшие выводы, схемы, деления условны, грубы и относительны. Только с этой оговоркой они могут предлагаться. Говорить о типах детей на основании только их сочинений было бы неосторожно. Отметим кстати, что один из авторов сомневается в возможности вообще что-нибудь сказать об авторах по их воспоминаниям и иронически пишет:

“В то время, как я пишу, у нас идут разговоры об этом сочинении и, конечно, все они разные. Но одно остановило мое внимание. Будто ученые хотят составить понятие о психологии юношества, какой отпечаток оставила на нем революция, как оно ее переживало и что можно ожидать от этой молодежи в будущем. Знаете, я вообще ученых уважаю, они в огромном большинстве люди хорошие, но я не понимаю, каким образом им взбрело на ум составлять понятие о психологии юношества по сочинениям, которые пишутся два часа, да к тому же с улыбочкой”.

Уже предыдущее показало, как мало “улыбок” в сочинениях. Дальнейшее покажет, прав ли юный скептик и по существу.

Начнем с внешнего разделения всех авторов воспоминаний на группы, хотя и вне зависимости от происхождения, пола, учебного заведения и т.д. и т.д., о чем мы говорили раньше. Все авторы могут быть, во-первых, поделены на две группы: дети эмигрантов и дети-эмигранты, слышавшие о России и помнящие ее. Критерий, положенный в основу этого деления, в сущности только кажется внешним, если вспомнить, что значит для детей “помнить о России”. Вместе с тем мы можем разделить вторую группу на свидетелей — младших и участников событий — старших. Ввиду неполноты сведений о возрасте детей по классам эти группы можно распределить так: первая — младший и старший приготовительные и половина I-го класса; средняя группа — вторая половина I-го класса, III-й, III-й и часть IV-гo; и третья — все остальные. I-ая группа самая малочисленная, вторая — средняя, и по классам, и по числу авторов, и 3-я — самая многочисленная ^[⁴⁸^].

1-я группа

Ее мы можем только отметить как таковую соответственными самохарактеристиками детей, иногда целым “сочинением” в несколько строк; более длинные говорят почти исключительно о жизни в эмиграции, большего сказать о ней мы не решаемся. Это — если годы эмиграции продлятся — наша будущая учащаяся молодежь средней школы. Вот их свидетельства:

“Мои воспоминания о последних годах жизни в России”.

“Я был на острове, потом я уехал в город Новый Сад, а на острове я видел медузы. Я больше ничего не помню” ^[⁴⁹^].

“Когда мы пришли на пристань, чтобы уехать в Сербию, я увидел большой пароход”.

“Воспоминаний о моей жизни в Одессе (где я жил ребенком) у меня не сохранилось никаких”.

“Я не помню совсем, как мы ехали на волах”.

“Через некоторое время мы сели, не помню на какой пароход, мы сначала ехали в трюме, а потом мы перешли в каюту компанию, там было хорошо, там было много детей, потом заболел мой брат и мамочка. Мы приехали в какой-то город, я не помню, какой называется, и я там заболела, не помню, какой болезнью. Я больше ничего не помню”.

“Итак мы через неделю были дома (!) — в Сербии”.

“Я помню мало, потому что я был мал”.

“Россию я помню только по рассказам родителей”.

Очень характерно, что, в то время как сочинения старших часто оканчиваются описанием эвакуации, сочинения младших с нее начинаются. Это соответствует их характеристике, как не эмигрантов, а лишь детей, родители которых эмигрировали. Дети этой группы, у которых остались лишь неясные и туманные обрывки каких-то воспоминаний о родине, как будто чувствуют несоответствие заголовка сочинения с содержанием их “воспоминаний о России”, и потому так часты у них эти грустно-недоуменные и как будто извиняющиеся окончания: “я больше ничего не помню”, “я был мал” и т.д. Есть, однако, и такие, для которых “дома” — это уже не Россия... а Сербия.

2-я группа в смысле материала для дачи типических характеристик — наиболее благодарная. Относительно 3-й, самой многочисленной, для школы самой трудной (“доучивающиеся”), могущей оставить среднюю школу окончательно лишь через 4-5 лет, — говорить о типах внутри ее можно лишь условно и не останавливаясь на этом преимущественно. Характеризуя ее всю, дать типы детей, все же их не видя и не слыша — конечно, не широким определением свидетелей, а много более узким, но и глубоким — участников событий, мы, главным образом, и остановимся на этом моменте, не только по отсутствию места для других указаний, но и потому что этот момент является основным в смысле выпуклого свидетельства о том, что отличает этих юношей и девушек от их сверстников в нормальное время. Относительно многих участие это заключалось в нахождении в рядах различных антибольшевистских армий, что как уже говорилось, не охватывает всех его видов. И если, говоря о 3-й группе, в конечном счете мы будем говорить по вопросу о притупленности или, наоборот обнаженности, обостренности, и психической и моральной, современной молодежи, то для 2-й средней группы этот момент будет лишь одним в ряде других. Этим моментом обе группы значительно сближаются ^[⁵⁰^]. И свидетели и участники — это те, кто во всяком случае затронуты событиями. И потому, прежде чем перейти к характеристике 2-й группы, необходимо отметить одно сочинение-уникум, прекрасно написанное, принадлежащее юноше, увлеченному естественными науками, который утверждает, что события кровавых лет его нисколько не коснулись. Ни революции, ни гражданской войны он не заметил. То, что из 2000 (приходящихся на 2-ю и 3-ю группы) сочинений, только одно говорит о незатронутости, — является разительным. Вот выдержки из него:

“Весь период гражданской войны я находился в Персии... Время было беспокойное... Первоначально незнакомая и чуждая обстановка сбила и спутала меня; но вскоре я привык... Еще в Персии я заинтересовался естествознанием, находясь под сильным влиянием окружающей, подчас действительно волшебной природы”.

Затем мальчик переезжает в большой университетский город:

“В N я сразу же попал под влияние X, получившего задание основать Z отделение музея в N. Заметив во мне большой интерес к естественным наукам, X занялся мною и вскоре я форменным образом “влюбился” в естествознание”.

Следует подробное и прекрасное описание подлинно научных занятий мальчика, и в середине этого описания вдруг вкрапливается фраза:

“Да, совсем забыл, за это время в N пришли большевики. Их приход решительно ни в чем не отразился на моей жизни — жизни, тесно связанной с жизнью ботанического сада... на барабанах сейсмографов не отразился приход большевиков”.

Затем следует опять интересное описание научной экскурсии мальчика, совпадающей с бурным периодом гражданской войны в этой области, где он жил, и следуют заключительные строки его сочинения:

“Это самое красивое лето, которое я когда-либо проводил. Таким образом протекала моя жизнь в период гражданской войны. Этот полный кошмаров период ничем не задел меня, он прошел где-то стороною”.

2-я — средняя группа

Элементы всех тех “типов” — типических подходов к пережитому, о которых мы будем говорить, иллюстрируя их подлинниками, рассыпаны во всех сочинениях, и приводимые нами в дальнейшем образцы лишь как-то концентрируют в себе один какой-нибудь особенно. Может быть, и не все нами уловлено, может быть, и подлинники будут не вполне подходить под чистые виды условных заголовков, но все это неизбежное последствие необходимой схематизации. Если детские сочинения — это ряд холмиков, то приводимые ниже сочинения — это их вершины. Вот намеченные типы:

путешественник, регистрирующий события в датах;
эпически спокойный рассказчик;
героическая натура;
ребенок с притупленной чувствительностью (особенно характерны для этого типа частые и мучительные отзывы о голоде) и
ребенок с незажившей душевной раной, в результате пережитою пораженный: а) виденной кровью и б) испытанным горем, и с различными формами пораженности, можно сказать психофизической и чисто духовной.

1. Путешественник. Очень многие дети и юноши подробно перечисляют города, места, с датами и фактами, превращая сочинения часто в curriculum vitae, a иногда даже как бы в показание на следствии. Вот одно из таких сочинений целиком.

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

“Я родился 28 мая 1915 года в Пскове. 20 декабря я уехал в Витебск, 30 января я уехал в Киев, 1-го января 1919 года я уехал в Харьков, где 31-го января у меня умерла 3-х лет сестра. 25 мая я уехал в Новороссийск, 30-го сентября я уехал в Африку, где мне очень хорошо жилось, 21-го декабря я вернулся в Феодосию, 1921 г. я приехал в Сербию в Бакар”.

Заканчивая свое сочинение, один мальчик пишет: “вот мое все путешествие”, хотя рассказывал он далеко не об одних скитаниях. Очевидно, в его ощущении его жизнь — это скитания.

Одна девочка нечаянно обмолвилась глубоко символическим каламбуром. Вместо “краткая биография” она озаглавливает свое сочинение “краткая география”. Этот неумышленный каламбур и глубоко верен, и столь же трагичен, ибо действительно для многих из детей их биография превратилась в “географию”.

Непрерывные передвижения и скитания, испытанные многими детьми, по-видимому, очень глубоко их затронули. Многим из них нравилась эта бродячая жизнь, им не сиделось “на месте”, они говорят о любви к передвижениям; жизнь бегущая, как разворачивающаяся кинематографическая лента, их затягивала. И это несмотря на нестерпимо тяжелые условия переездов. Можно себе представить, насколько сильнее детей захватила бы эта “география”, если б условия передвижения были иные.

2. Рассказчик. Это представитель большинства, и спокойствие его изложения тоже свойственно его группе. Данное сочинение не заключает описания каких-либо кровавых событий, но и те дети, которые видели и испытали больше, все же часто спокойно отмечают виденное, без комментарий.