Глава 8. Жизнь в Нью-Йорке. Побег Александра Годунова: Осень 1978 - зима 1990 4 страница

тебе задают вопросы вроде вышеупомянутого, и смотрят на тебя как на гуру, то

чувствуешь себя несколько диковато - в любом, я думаю, возрасте, тридцать ли

тебе лет или шестьдесят. И для меня такие вещи продолжают оставаться

удивительными. Хотя и следовало бы к ним привыкнуть, поскольку я,

действительно, преподаю. И сам этот факт уже как бы указывает, что ты своих

студентов старше, мудрее и так далее. И тем не менее, когда тебе задают

такой вопрос - "что вы можете посоветовать молодым поэтам?" Да кто я такой,

чтобы им советовать!

 

СВ: Вы сейчас сказали об ощущении, что все уже кончилось или

кончается. С чем оно связано?

 

ИБ: Прежде всего со стишками. Потому что дописываешься до того,

что в возрасте, в котором ты находишься, по идее и в голову приходить не

должно. И уже по этому одному ощущаешь себя старше своих лет. И еще масса

разных вещей, среди которых и наиболее очевидное обстоятельство - твое

 

нездоровье. Я тут прибаливал несколько раз по-крупному. Бытие, конечно, не

определяет сознание. Но иногда определяет, скажем, тональность стишка. Не

столько содержание, сколько тональность.

 

СВ: Вам здесь делали операции на сердце. И я от разных людей

слышу разное о вашем здоровье...

 

ИБ: На самом деле все очень просто. Был инфаркт, после чего я

два года кое-как мыкался. Состояние нисколько не улучшалось, а даже

ухудшалось. Я, правда, тоже хорош - курил и так далее. И тогда врачи решили

меня разрезать, поскольку они сделали всякие там анализы и убедились, что из

четырех артерий, три - "но пасаран", да? Совершенно забиты. И они решили

приделать артерии в обход, в объезд. Вскрыли меня, как автомобиль. Все

откачали - кровь, жидкость... В общем, операция была довольно-таки

массивная. И, значит, они вставили три объездных, запасных пути. Развязки,

если угодно. Но впоследствии выяснилось, что из трех путей только два

действуют как следует, а третий - смотрит в лес. И операцию эту пришлось

повторить. И от этого всего жизнь временами чрезвычайно неуютна, а временами

все нормально, как будто бы ничего и не происходит. А когда болит, тогда,

действительно, страшно. Чрезвычайно неприятно. И делать ты ничего не можешь.

И не то чтобы это был действительно страх... Потому что ко всему этому

привыкаешь, в конце концов. И возникает такое ощущений, что когда ты

прибудешь туда, то там будет написано - "Коля и Маша были здесь". То есть

ощущение, что ты там уже был, все это видел и знаешь. Но тем не менее

болезнь эта несколько обескураживает. Выводит просто из строя.

 

СВ: А как вы себя чувствовали перед тем, как ложиться на первую

операцию?

 

ИБ: Я довольно сильно боялся. Ну все-таки сердце! Мы с сердцем

привыкли отождествлять себя, свои представления о себе. Это старая

романтическая традиция. А в моем случае это усугублялось тем

обстоятельством, что я вообще-то считаю: в крови у человека душа, как это

написано в книге Левит. Помните? "Не ешьте крови ни из какого тела, потому

что душа всякого тела есть кровь его". Меня всегда интересовало, где у

человека душа. И когда я это прочел, мне все стало ясно. Поэтому я перед

этой откачкой крови несколько нервничал. Так вот, некоторое время было очень

страшно, пока мне в голову не пришла довольно простая мысль. Я даже помню,

как это случилось, произошел чуть ли не диалог с самим собой. Я сказал себе:

"Ну да, конечно, это сердце... Но все-таки ведь не мозг? Это же не мозг!" И

как только я подумал это, мне сильно полегчало. Так что обошлось как-то.

 

СВ: И вы действительно ощущали после операции что-то новое в

своей крови, в которой душа?

 

ИБ: Да нет, мне ведь и раньше, еще в Союзе, делали переливание

крови. Это я так, ваньку валял. Ничего, обходится до сих пор.

 

СВ: Помню, в одном разговоре с вами меня резанули и запомнились

ваши слова о том, что мы сюда приехали не жить, а доживать. И я эти слова

часто про себя повторяю.

 

ИБ: В общем, это вполне возможная точка зрения на вещи, хотя и

не единственная. Объективно ситуация довольно часто выглядит именно так.

Ведь я не думаю, что проживу здесь тридцать два года, как в отечестве. В

общем, это себе трудно представить. (Но ежели я проживу больше, то тогда это

мое заявление чисто статистически не выдерживает критики, да?) Ведь и

убеждения, и принципы наши уже сложились, в той или иной степени. Люди

нашего возраста - это существа вольно или невольно уже сформировавшиеся.

Фундамент, разгон - имели место в отечестве. Наше существование в России

было причиной. Сегодня вы имеете следствие.

 

СВ: А разве не было у вас ощущения, когда вы приехали в

Нью-Йорк, что этот переезд, напротив, дает возможность нового старта?

 

ИБ: Этого точно не было. У меня такого ощущения - старта -

вообще не бывает.

 

СВ: А ощущение продолжения?

 

ИБ: Это - да, с определенного времени. Лет примерно с тридцати,

я думаю.

 

СВ: Мы говорили о разных откликах на ваши стихи в России, как,

впрочем, и здесь, в эмиграции. Примерно в том же роде писали и говорили о

других людях - очень разных, по разным обстоятельствам покинувших Россию. Но

в то же время что-то их объединяло. Это - Стравинский, Набоков и Баланчин.

Они, кстати, все трое - бывшие петербуржцы. Представители того, что я

называю "зарубежной ветвью" петербургского модернизма. И здесь, на Западе,

они двигались от каких-то национальных вещей в сторону большей, что ли,

универсальности. Они стали космополитами. (Слово это здесь, на Западе,

употребляется без малейшего оттенка осуждения. В конце концов, оно

обозначает всего-навсего "гражданин мира".) И на них за этот космополитизм

ополчались в выражениях, весьма схожих с нападками на вас.

 

ИБ: Вы знаете, я об этом не думал. Честное слово. И то, чем я

занимаюсь, я ни в коем случае не рассматриваю в этом свете или в этой

плоскости. Я занимаюсь исключительно своей собственной - не то что даже

жизнью, а своей внутренней историей. Что получилось, что не получилось,

когда я ошибался, своей виной-не виной. В общем, сугубо внутренними делами.

Остальное меня не очень интересует.

 

СВ: Я прочел некоторое время назад первую  большую биографию

Набокова, а также его переписку. И вижу, насколько этот процесс перехода,

условно говоря, из национальной культуры в мировую - болезненный. И внешне,

и внутренне.

 

ИБ: Если говорить о нападках, то я не думаю, что им стоит

придавать феноменологическое значение. Это довольно противно, и все.

Разумеется, тут имеет место быть некоторое количество уязвленных самолюбий.

А более ничего во все это не вовлечено, по-моему. Но уж если на этом уровне

говорить, то лучше вспомнить даже не про Стравинского, Набокова и Баланчина,

а про Петра Первого, ему-то досталось больше других.

 

СВ: Ну, у Петра было также больше административных возможностей

на эту критику отвечать.

 

ИБ: Но психологически для меня это - примерно то же самое.

 

СВ: Меня эта проблема занимает вот почему. Чем дальше, тем

больше я убеждаюсь в том, что те же Стравинский, Набоков и Баланчин, в

какой-то момент сознательно отказавшиеся от участия в русской культуре, в

итоге все равно от нее не ушли. Выясняется, что уйти от своей культуры

невозможно. Они от каких-то вещей отказались, но приобрели новые качества. И

тем самым, в итоге, неимоверно раздвинули границы той же русской культуры. И

сейчас в отечестве многие этот факт начинают просекать. Там сейчас

разворачивается процесс ассимиляции завоеваний зарубежной ветви

петербургской культуры - медленный, но неизбежный. И одновременно

наблюдаются неизбежные попытки этот процесс остановить.

 

ИБ: Это все ужасно интересно, но лично я ничего не раздвигаю. Я

свои собственные стишки сочиняю, исключительно. У меня других понятий на

этот счет нет. Я даже, в отличие от упомянутых вами замечательных господ, не

хотел уезжать из России. Меня к этому принудили. Я Брежневу Леониду Ильичу

написал тогда, что лучше бы они позволили мне участвовать в литературном

процессе в отечестве, хотя бы как переводчику. Ну, не позволили.

 

СВ: Кстати, в последнем "Нью-Йоркере" я увидел ваше

стихотворение - оно что, написано по-английски?

 

ИБ: Да нет, это перевод. Просто не поставили имени переводчика.

Переводчик я, между прочим.

 

СВ: Я-то решил, что вы все-таки начали писать стихи

по-английски, хотя и утверждаете довольно решительно, что делать этого не

хотите.

 

ИБ: А я почти и не делаю этого. Единственное, что я сочиняю

по-английски с некоторой регулярностью, это эссе. И то в последнее время в

этой области наблюдается некоторый затор. Просто потому, что от проклятой

нью-йоркской жары башка не работает.

 

СВ: Хотелось бы увидеть эти эссе опубликованными - полностью - в

Союзе, в переводе на русский язык. Не в последнюю очередь и потому, что они

написаны как раз с этой точки зрения - сопричастности к мировой культуре. А

это именно то, чего им там, в России, в данный момент не хватает.

 

ИБ: Это не совсем та постановка вопроса - "чего им там не

хватает". Им хватает абсолютно всего. Вы знаете, география ведь существует

недаром. Какие-то вещи просто не должны смешиваться, да? Конечно, тоска по

мировой культуре наличествует. Но она ведь наличествует только в

определенной культуре. Например, в английской культуре ее нет.

 

СВ: Потому что там мировая культура присутствует  безо всякой

тоски.

 

ИБ: Да, так или иначе. Но зато у англичан, например, есть тоска

по непосредственности, которая имеет место на Востоке. У них есть тяга к

ориентализму, ко всем этим индийским делам. Вообще всякой культуре, как

правило, чего-то не хватает, она всегда к чему-то стремится. К полному

охвату бытия, да? На то она и есть культура, и так о ней говорить - все

равно, что кошке ловить свой собственный хвост. Но если пускаться в

партикулярности, то англичане, к примеру, чрезвычайно рациональны. По

крайней мере, внешне. То есть они очень часто упускают нюансировку, все эти

"луз эндз", что называется. Всю эту бахрому... Предположим, ты разрезаешь

яблоко и снимаешь кожуру. Теперь ты знаешь, что у яблока внутри, но таким

образом теряешь из виду эти обе выпуклости, обе щеки яблока. Русская же

культура как раз интересуется самим яблоком, восторгается его цветом,

гладкостью кожуры и так далее. Что внутри яблока, она не всегда знает. Это,

грубо говоря, разные типы отношения к миру: рациональный и синтетический.

 

СВ: Но когда человек, связанный с одним типом культуры,

осваивает также и механизм работы другой культуры, то это открывает какие-то

новые горизонты. Стравинский замечательный тому пример. Он очень рано

вырвался за отечественные рамки. И, сделав этот рывок, дал потрясающий

импульс всей мировой музыке. Но одновременно, как теперь выясняется,

творчество Стравинского оказало сильнейшее влияние и на русскую музыку XX

века. То есть Стравинский ушел из русской культуры, чтобы остаться в ней.

 

ИБ: Возможно. Дело в том, что эта принадлежность к двум

культурам, или, проще говоря, это двуязычие, на которое то ли ты обречен, то

ли наоборот, то ли это благословение, то ли наказание, да? Это, если угодно,

совершенно замечательная ситуация психически. Потому что ты сидишь как бы на

вершине горы и видишь оба ее склона. Я не знаю, так это или нет в моем

случае, но, по крайней мере, когда я чем-то занимаюсь, то точка обзора у

меня неплохая.

 

СВ: Житель двух миров...

 

ИБ: Пожалуй. Ну не то чтобы Двух миров, это всегда твоя

собственная точка, да? Но все-таки ты видишь оба склона, и это совершенно

особое ощущение. Произойди чудо, и вернись я в Россию на постоянное

жительство, я бы чрезвычайно нервничал, не имея возможности пользоваться еще

одним языком...