Часть 1: Культурные установки 3 страница

Истинное спасение заключается в нашей способности гуманизировать эту негативную часть священного образа Бога. В соответствии с этим процессом позже может проявиться исцеляющая сила фемининного с ее политеистической окраской, трансформируя деструктивный гнев в исцеляющее и излучающее любовь единство. Таков был опыт Данте, чей поход в «Божественной комедии» является религиозной инициацией такого типа.

Первоначальная встреча с тенью как с наказанной Богом греховностью человечества показана в образе Ада, за которым последовало возросшее осознавание фемининного (Беатриче), что принесло исцеление в Чистилище и привело к тому чувству совершенного союза в Рае, где мужские и женские образы подходящим образом балансируются. Но это может произойти только тогда, когда личностная идентичность индивидуума достаточно сильна, чтобы справиться с напряжением между враждующими полярностями. Данте должен был найти свою идентичность между жалким смирением (стыдом) с одной стороны и грехом гордыни (самовозвеличиванием) с другой. С психологической точки зрения это как раз та фундаментальная пара противоположностей, которая переживается нестойкими людьми в одиночестве, когда они колеблются между истощением и инфляцией. Огромная опасность лежит в тенденции к инфляции, потому что она рождается из неосознаваемого желания духовного всемогущества.

Различные писатели вслед за юнговским первоначальным описанием архетипического паттерна, известного как puer aeternus (вечный юноша), показали, как определенные молодые люди впадают в позицию грандиозности, которая имеет много общего с комплексом неполноценности по Альфреду Адлеру [31]. Такие молодые люди идентифицируются не с этой позицией неполноценности, но с позицией превосходства, возникающей в качестве гиперкомпенсации. Т.е. инфляция эго-сознания часто проявляется (или имеет тенденцию проявляться) как героическая позиция. Но образ героя в этом случае все еще связан по происхождению с трикстерной фигурой, которая не знает различий между правильным и неправильным, и не принимает никаких обязательств, предпочитая собственное экспериментальное отношение к жизни. Для многих людей трикстерный импульс дает сильнейшее сопротивление инициации, потому что он выглядит как божественно санкционированное беззаконие, которое, возможно, становится героическим [32].

Сон моего пациента может продемонстрировать относительность этого символизма. Сновидец был молодым человеком, совершено неориентированным в своей жизни. У него были серьезные профессиональные навыки и хорошее образование, но не было специфической идентичности или реальной цели. Его отношения были постоянно переменчивыми, и он постоянно менял место работы; он был продуктом потакающей его слабостям семьи, и его религиозные верования взращивали ложное чувство безопасности. Он действительно думал, что Господь всегда все обеспечит. Было трудно ему помочь, потому что я не знал, как нанести подходящий удар по его самодовольству, как дать ему почувствовать столкновение с жизнью, вместо искусственной защиты от нее. Он, однако, страдал из-за своей жизненной ситуации и имел сильное религиозное чувство, что он должен в христианском смысле потерять самого себя, чтобы обрести себя снова.

У молодого человека был сон, который произвел на него большое впечатление. Этот сон дал ему почувствовать, что проблема каким-то образом ускользает из его рук, и что дает о себе знать первичный религиозный опыт, который он не смог бы самостоятельно раскрыть на уровне сознания. В этом сне молодой человек видел, что стоит у стола, на котором лежит огромная старая пергаментная книга, раскрывающаяся перед ним. Когда он начал ее разглядывать, слева подул такой сильный ветер, что стал очень легко по очереди переворачивать страницы. Это был не обычный ветер, он словно исходил от невидимого присутствия, от призрака. Справа стояла его знакомая, и ее присутствие его успокаивало.

Он ассоциировал ветер из сна с дыханием святого Духа. Книга оказалась философской по содержанию, воплощающей мудрость, которую он стремился найти, но которую в реальности, как он чувствовал, он никогда не сможет запомнить, независимо от того, как много' он прочтет. Женщина рядом с ним была недавней знакомой, одинокой пожилой женщиной, жизнь которой он охарактеризовал как гармоничную, спокойную, отвечающую определенным культурным запросам. Она была гостеприимной хозяйкой и приглашала его в гости одного или в компании с друзьями. Между ними не было эротического физического притяжения, но ее общество было ему приятно: она могла сделать мудрое замечание и была восприимчива к его идеям. Эти описаннные отношения между ним и его знакомой повторяли семейный паттерн, наблюдаемый у определенных мужчин, которые еще не открыли их истинную идентичность и которые полагаются на приятное и стимулирующее влияние духовной матери, femme inspiratrice, которая может выслушать их и помочь раскрыться без чрезмерных эмоциональных требований для себя самой. Может возникать и настоящий эротический интерес, но лишь как вторичный по отношению к цели на обучение такого молодого человека созданию модели для решения его профессиональных задач.

Во сне эта женщина стояла справа, что предполагает сторону, с которой он лучше всего адаптирован к миру. Она была культурным человеком, и из дальнейших ассоциаций стало ясно, что сновидец имел много общего с ней благодаря сходству их социальных обстоятельств жизни. Он был тем типом мужчины, который с ранних лет научился чувствовать себя как дома в психической атмосфере женщин. Как у всех людей пуерильного типа, эта его черта происходила из позитивной идентификации с матерью. Вместо чистой фигуры анимы, представленной мечтательной принцессой или belle dame sans merci, или заманивающей куртизанкой, ему нравились определенные реальные женщины — женщины, которым не нужно мистифицировать или заманивать мужчин ради их любви, но которые могут просто радоваться товарищеским отношениям. В таких отношениях, конечно, существует некоторая степень личной проекции, но именно того типа, который позволяет мужчине отличать реальную женщину от образа анимы, который затем становится, так сказать, внутренним фемининным спутником, вдохновляющим любовь к мудрости, а не желание сиюминутного удовольствия. Можно вспомнить Диотиму из Сократических диалогов Платона. И мы узнаем ее специфические религиозные формы в гностической Софии, или в Шекине из Каббалы, или в Таре в буддизме.

Этот молодой человек был совершенно наивным в отношении любых таких сознательных ожиданий от его подруги, и она не была склонна к той роковой роли, которую могла бы сыграть в жизни его сновидений. Оба не были готовы к дуновению Святого Духа, проносящегося через их отношения. Во сне она стояла перед древней, громоздкой книгой, содержание которой он с трудом удерживал в памяти. Должен ли он продолжать изучение книги или вместо этого развивать их отношения? В действительности — ни то ни другое, т.к. каждое в отдельности вело бы его к патовой ситуации, к становлению книжным червем или к застреванию надолго в материнско-сыновних отношениях. Соответственно, маскулинная сила ветра, перелистывающего страницы, подразумевает, что внутреннее знание мертво по сравнению с динамической силой духа, и он должен теперь стать человеком в своих собственных правах. Только некоторая сверхъестественная сила, вероятно, может вдохнуть новую жизнь в эти старые страницы или заместить их мудростью, происходящей из естественного источника. Но дух в этой форме слишком примитивен, чтобы быть просветляющим, и главным образом внушает страх, как при некотором присутствии нечистой силы, которая может разрушить его, книгу или их дружбу.

Довольно много людей встречают дух только в форме некоторого вызывающего озноб видения, парапсихологического опыта, обычно стимулированного отношениями с человеком, имеющим бессознательный медиумический талант. Но этот талант не всегда бессознателен; иногда он культивируется теми, кто действительно способен стать медиумом и целителем. Возможности таких спиритических явлений представляют только отдаленный психологический интерес, потому что они проявляются слишком неожиданно и у слишком непредсказуемых типов людей. Каждый раз, когда они демонстрируются одним из моих пациентов, я должен еще раз удостовериться, что такой человек действительно является медиумом, а не неизлечимым истериком. Часто истерия сопровождает истинный талант, и все, что мы видим — это человек, чьи трансы, видения или голоса видимо являются попытками достичь власти или привлечь внимание. И, несомненно, игры за власть могут представлять особую опасность, как показал И.М. Левис [33]. Но нам следует быть внимательными, чтобы не недооценить таланты таких людей к пророчеству и поэтическому пониманию происхождения истинного религиозного переживания. Когда эти таланты могут быть приняты, терапия помогает развитию религиозной позиции как совершенно законной формы культурной идентичности. Такие люди учатся, и мы можем учиться у них искусству самодисциплины, которая проходит, как Данте познал на опыте, между противоположностями инфляции и истощения.

Молодой человек, сновидением которого я занимался, не был медиумическим типом вообще. Он был, как показал сон, обречен на развитие в максимальной степени философской позиции. Но чтобы это реализовалось, он должен был вначале приобрести религиозный духовный опыт, который оживляет любую истинную философию. Соответственно, он последовал за философскими интересами своим собственным путем, с новым энтузиазмом вникая в их содержание с помощью подходящего личного анализа. Оглядываясь на прошлое гораздо позже, он чувствовал, что тот сон был внутрипсихическим событием, которое инициировало его впервые в осознавание того, каково это — иметь религиозную позицию. Вдохнув новую жизнь в его интеллектуальные интересы, сон также принес новое ощущение жизни через посредничество женщины.

В сновидении этого мужчины образ Бога представлен воздухом. Но первичная природа образа Бога может быть представлена и в других формах типа огня, воды, земли. Мы рассматриваем эти элементарные формы типа воздуха не сами по себе, а в движении (как ветер). Если покопаться в любой современной работе по истории религий, можно найти бесчисленные ссылки на божественную природу четырех элементов, и во всех случаях движение — постоянная черта их проявления. Святой дух также может быть огненным или водяным. Христос был крещен водой на Иордане, но также и Святым Духом как огнем. Ритуал крещения был инициирующим опытом обновления, направленным на очищение человечества от первородного греха, и включал проживание состояния смирения, необходимого для пробуждения духовного осознавания. Огонь, с другой стороны, представляет силу духа в движении вперед, т.е. способность действовать со всем своим миссионерским пылом. Как Жан Даниелу напоминает нам:

Именно с Пентекоста началась миссия церкви. Когда ученики собрались в Иерусалиме, неожиданно «прогремел звук с небес, как будто стремительный могучий ветер ворвался в дом, в котором они сидели». И появились расколотые языки пламени, и опустились на голову каждого из них [34].

Иллюстрация из Rabula Codex A.D. 586 является самым ранним сохранившимся представлением Пентекоста [35]. Дева Мария стоит в центре с шестью апостолами по обе стороны. Над ней опускается голубь Святого Духа, и над каждой головой «расколотые языки пламени», упомянутые автором Деяний. Столь близкие к источникам христианской духовности огонь и ветер обозначали бессознательную активность, которая и до наших дней охватывает церковь. Если она повторяется, то как мы узнаем тогда, что она не будет порождать то же реформаторское усердие для изменения существующей церкви, как было в первом веке? В отличие от этого символизма Дева выражает дух ненасилия, компенсирующий пафос Иоанна в обращении в веру [36], и ее мирная натура поощряет дух смирения, а не агрессии. В отличии от обычной византийской дифференциации этих элементов, выраженных антропоморфно, мы не должны забывать, что первоначальный дух Бога был действительно воздухом, или водой, или огнем, как если бы они произошли из одного источника.

В христианском мистицизме все стремится вверх. Так, молитвы верующего относятся наверх «на крыльях голубя» [37]. Этот образ происходит из Псалмов 57:4: «Кто даст мне крылья, как у голубя, чтобы я полетел и обрел покой?» С другой стороны, тот же голубь опускается с Пентекостальным огнем, чтобы вдохновлять религиозное действие здесь, в этом мире. Тем не менее, по их месту происхождения в архетипическом духе, они являются одним и тем же.

Едва ли стоит напомнить, что в этих элементарных христианских формах Духа явно отсутствует элемент, называемый древними землей. Земля — с растениями или без них — появляется обычно в современных снах точно так, как она проявлялась в алхимии в принципе коагуляции (coagulalio) или трансформации материи. Этот элемент был пропущен в христианстве так же, как и в иудаизме, потому что в те времена думали, что все «земное» чуждо небесному духу.

Считалось, что эта форма духа найдет выход через свою собственную активность, свой собственный процесс брожения и роста, как в «свете природы» Парацельса. Какими бы просветленными или возвышенными ни были наши религии, современные люди страдают от глубокого чувства отчуждения от земли, от которой наши предшественники прослеживали свое происхождение и которой они приписывали свое главное таинство, помещая землю космогонически в самый центр их вселенной.

Один мужчина однажды пришел ко мне с вопросом, что я Думаю о смысле впечатляющего сна, который у него был после смерти его отца. Смерть отца имеет для мужчины огромную важность с психологической точки зрения, и обычно так и воспринимается большинством мужчин. В свете их сновидений это, по-видимому, тесно связано с их религиозным развитием. Мужчина, отец которого умер прежде, чем сын был внутренне готов к этому событию, мог бы переживать критический период сомнений в себе, поскольку ему выпало взвалить на плечи психологическую ответственность за свою жизнь и за семью до того, как он стал полностью готов к этому. Если, напротив, он был готов к этому событию, то он может ощутить радость наступающей новой эры, предназначенной осуществить его собственную зрелую культурную задачу.

Мужчина, принесший мне сон, был зрелым в этом смысле, т.к. он длительное время жил, освободившись от влияния отца, и был внутренне готов к его смерти — немного слишком свободен, потому что он думал, что мог бы питать больше любви и уважения к отцу, особенно в юношеские годы. Вместо 4тото он смотрел на отцов других мужчин, учась у них, как вести себя. Было трудно понять, почему так случилось, ведь его собственный отец сделал довольно успешную карьеру шахтного инженера, и пользовался любовью и уважением коллег и друзей.

Но сын чувствовал, что упущено что-то, что он мог описать только как недостаток некоторой формы культурного сознания. Он сказал: «Мой отец в действительности вообще не знал культурную жизнь. Всякий раз, когда мы ходили в театр, или на концерты, или в музеи, или в церковь, он не имел своего собственного мнения и, вероятно, никакого реального опыта в этом плане. В конце у него не было религиозных интересов, необходимо проявляющихся в пожилом возрасте, хотя моя мать была естественным образом религиозной женщиной со значительными интеллектуальными способностями. Он иногда беспокоился по поводу своей физической слабости и в пожилом возрасте позволял, чтобы ему читали практики христианской науки, но никогда не выражал никакого намерения признать ее как удовлетворяющую его религию. Этически он был безупречен, и о его моральности соседи отзывались в сентиментах о христианской любви. Но я удивляюсь, почему он никогда не выражал собственных религиозных чувств.»

На таком фоне этот мужчина рассказал мне сон:

Мой отец не присутствует во сне, но все происходит в одной из тех пещер, которые он исследовал много раз в поисках драгоценных металлов. Пещера напоминает мне один покинутый туннель близ Вирджинии, куда однажды отец меня взял. В те времена он рассказывал мне увлекательные истории о Comstock Lode и мужчинах, которые раскапывали его, многих он знал в молодости.

Идя по туннельной пещере, я набрел на нечто огромное, погруженное в серо-желтую землю, в которой это нечто пролежало несчетное количество лет. Это было яйцо динозавра. Я был очень удивлен, и вместо того, чтобы думать о нем как об ископаемом, я размышлял, не содержит ли он все еще живой эмбрион, который может вырасти, пробуждая животное вырваться из скорлупы несмотря на то, что яйцо пролежало здесь много веков.

Этот сон произвел на него сильное впечатление, потому что яйцо динозавра давало ему чувство, что оно относилось к нереализованному потенциалу его отца в достижении некоторого типа культурного сознания, особенно религиозного типа. Но он удивлялся, почему оно приняло столь нелепую, гротескную форму.

Дальнейшее обсуждение семьи этого человека открыло некоторые интересные факты, которые привели меня к заключению, что его отец никогда не развивал в себе самом никакую культурную установку, особенно религиозную позицию, потому что его собственный отец и другие члены семьи с обоих сторон были слишком заняты физическим трудом, необходимым для обустройства пионерских общин на Диком Западе. Культурные проблемы не касались их и были отданы тем женщинам, которые имели возможность занимать себя подобными вещами. Жизнь этих мужчин с реальными, практическими и политическими проблемами была погружена в сумерки и текла размеренно год за годом. Они любили соревнования и выходили на них с азартом. Технологический прогресс был единственным, что их реально интересовало; и многочисленные увлекательные возможности, даваемые его развитием, практически целиком заполняли их время. Только простые радости и огорчения семейной жизни представляли собой ту культурную жизнь, в которой они нуждались.

Мне кажется, что сон рассказывал сыну часть истории, которую он не знал: что мужчины поколения его отца заплатили дорогой ценой за неучастие в культурной жизни своих семей. Они пренебрегли основным религиозным принципом второго рождения, позволяющим расцвести и духовной и биологической жизни. Когда такая важная культурная задача игнорируется, она не просто остается ждать, пока будет продолжена ее разработка. Она регрессирует, принимая архаические формы. В этом сне присутствует даже нечеловеческая форма вроде эмбриона ископаемого создания, принадлежащего доисторическим временам. Нечто настолько древнее и связанное с землей, насколько это было необходимо, чтобы символ показал, как далеко этот мужчина мог бы копать, чтобы открыть тот религиозный принцип, который остался нерожденным в его непосредственной наследственной линии. Мог ли этот образ вновь родиться к жизни, несмотря на отсутствие правильных условии для зарождения, или его следует признать мертвым навсегда?

Я предложил эти альтернативные интерпретации мужчине, и он долго над ними размышлял, прежде чем ответил. Он сказал, что впоследствии у него было печальное чувство по поводу этого яйца. Ему неприятно признать правду, что его отец и, возможно, он сам, как его сын, должен пройти через жизнь без некоторого витального опыта второго рождения или обновления. С другой стороны, он чувствовал, что пережил подлинные психологические изменения, и что он может продолжить свое развитие в том же ключе сейчас, когда его отец умер. То, что его удивило, но теперь внушало надежду, — это намек на форму обновления, совершенно не духовную в общепринятом смысле. Он нашел ее в земле, в той самой земле, посмотреть которую отец брал его с собой, когда все еще был полон гордости за свою мирскую (т.е. земную) карьеру. Только взглянув по-другому на технологический паттерн, он смог увидеть теперь, что в нем было позитивного, что он не должен искать духовного инсайта или руководства только вне этого паттерна, но должен допустить возможность его возникновения «снизу», из неожиданно древнего источника жизни. Так неумышленно отец мог оказать ему особую помощь. Этот инсайт помог исправить односторонность его собственной интеллектуальной позиции, с ее предвзятым подходом, что духовное переживание должно посылаться с небес, а то, что приходит «снизу», — не более чем обычная глина.

Этот образ сна напомнил ему необходимость включения земного измерения религиозных чувств, которые могут в смысле религиозной философии Тейяра де Шардена примирить находки современной науки с традиционными религиозными верованиями. Почему Святой Дух не может быть имманентным научным утверждениям, принятым трудами Галилея, Ньютона, Дарвина, Эйнштейна, точно так же как и древним космогониям, которые также были созданы лучшими умам своего времени? [38]

Действительно, существуют явные причины считать, что мы вступаем в период, когда христианство должно приземлить себя снова через некоторую ревизию теологии в соответствии с биологическими и физическими принципами. Но мы не должны заглаживать (из-за одних только научных свидетельств) реальный конфликт в людях, чья религиозная ориентация все еще связана с доктриной, что душа пленена в жизни, в теле, и тоскует по возвращению в свой небесный дом! Христианство все еще бессознательно, если не сознательно, основывается на идее грехопадения человека, и его главная функция ~ учить людей, как подняться снова, как трансцендировать смертное состояние. Эта традиция содержит врожденную надежду многих людей на чудесную возможность достижения некоторого типа бессмертия, и она усилилась в истории христианства сильным влиянием неоплатонизма, происходящего из ранней орфической традиции, которая привнесла в христианство доктрину тела как тюрьмы [39].

За всей традицией стоит сильная опорная структура монотеизма, которая в ранних племенных сообществах могла строиться из первоначального духа шаманизма. Там, где такая традиция проявляется в более высоких культурах, мы обнаруживаем, что об этом обновлении размышляют, как о достижении окончательного состояния духовной безмятежности внутри себя или во внешнем мире. В основной христианской традиции мы обнаруживаем борьбу за реализацию конечной цели, определяемой как Страшный Суд. Буддизм постулирует трансцендентное духовное состояние, которое, как считают, состоит в освобождении от всего, временного или конечного, ради достижения свободы от всех воображаемых человеческих потребностей. Христианская же религия утверждает реальность этого мира как основы обучения бытию в последующем, и она внушает жизненные эгоистические амбиции достижения блаженного состояния. Она заявляет: «Я знаю, что мое искупление наступит и... в моем теле я встречу Бога». (Бытие 19:25).

Обе эти традиции, хотя они и разные, напоминают один шаманский экстаз: буддисты воплощают шаманский «волшебный полет», а христиане отказываются признавать существование реального барьера между жизнью и смертью. Для каждой из них принятие некоторого типа духовного мира является имплицитным, но они обе смешаны с поиском сущностной природы Будды или достижения подобия Христу. Византийские мистики, как и буддийские йоги, стремились к совершенному освобождению, но первая традиция, как мы видим, апеллировала к гораздо более тонкой форме, «волшебному полету» на «крыльях голубя». Поэтому дальнейшая разработка этого образа Даниелом становится исторически значимой:

Т.о. 'платоновская тема крыльев и евангельская тема голубя сводятся вместе в «крыльях голубя» из Псалмов... Связь между «крыльями души» и голубем над Иорданом отсылает нас к гностицизму. Ипполит, описывая систему Василида, утверждал: «Этот (второй) уподобляет крылья тем крыльям, которыми Платон, учитель Аристотеля, снабжает душу в «Федре», а Василия называет то же не крыльями, а Святым Духом [40].

Великолепная часть греко-еврейского синкретизма, которую этот пассаж раскрывает, не признавалась догмами христианства и была подавлена как ересь ранними отцами церкви. Как отмечает Левис, экстатические аспекты главной религии были морализированы, потеряв таким образом свой мистический религиозный характер [41]. Так шаман стал священником, а священник незаметно стал политическим распорядителем свободы совести или даже социальным диктатором.5

Эта цепочка событий иллюстрируется политическими разногласиями в христианстве, начавшимися с Прокламации Лютера и продолжавшимися до конца XVII века. Затем на короткое время снова произошло оживление архетипа трансценденции в XVIII веке, когда средневековая социальная структура была близка к разрушению. Оно заключалось в оживлении интереса к Платону и неоплатонизму, которое окрасило поэзию и литературу последовавшего за французской революцией романтического периода. Суммируя характеристики всей этой традиции, мы можем выделить эстетическую тенденцию, предпочитающую дух материи и совершенствующую условия этой земной жизни только для того, чтобы душа после смерти могла покинуть тело и вознестись к небу с минимальными усилиями и задержками. Крылья в традиции являлись средствами, которые мы обретаем в этой жизни через самоограничение, терпение, страдание, самопожертвование и личную преданность высшим вещам, признаваемым созданными по воле Бога. Этот подход упускает любое соприкосновение с ориентированной на землю религией второго рождения, которая, в силу компенсации, появляется в сознании современных людей с новой силой.

Здесь прочитывается ненаписанное автором «но шаман снова стал шаманом в психотерапевте и психоаналитике». Культурный образ не может исчезнуть, но может лишь трансформироваться и видоизменяться. Часто, чтобы высветить истинную природу феномена, полезно отправиться в глубь истории и раскапывать, подобно археологу, культурные образы в их самой архаической форме, потому что именно в такой форме они действуют из бессознательного.

Таким образом, круг религиозных верований делает полный оборот, как он всегда делал и, вероятно, всегда будет делать. Только человеческое бытие через принятие и посредничество своей парадоксальной природы временно может объединить их индивидуальным способом в свете духовного откровения свыше или, в определенный момент,  в свете природы «снизу». Т.о. религия, несмотря на ее происхождение в экклезиастическом ритуале или в практике магии, может стать средством индивидуального развития, усиливая не религию как догму, но истинную религиозную позицию в гармонии с психологической индивидуацией.

Эстетическая позиция

В отличие от социальной и религиозной позиций, эстетическая установка не предполагает какое-либо чувство долга, и в сфере человеческих взаимоотношений она обращается с человеческими качествами и атрибутами, не пытаясь дать им оценку или заслужить одобрение. Эти наблюдения имеют характер историй в стиле «просто так», без реальной морали. Эстетическая позиция независима от философской и религиозной позиций, как это заявлено в «Оде греческой урне» Китса: «'Красота — это истина, истинная красота' — вот так. Вы знаете это, и это все, что вам нужно знать.» [42] Предшествующие строчки сообщают нам, что секрет этой «красоты» в ее безвременности, создающей живое ощущение бессмертия.

Эстетическая позиция Шиллера, как ее описал Юнг, также выделяла единство красоты и истины [43]. Художественное творение красивого объекта или переживания тех, кто его созерцает, зависят от типа апперцепции, которую можно рассматривать как обманчивую, если у человека не развита эстетическая установка, соответствующая его культурной ценности. Можно упомянуть в качестве примера оду Китса. Греческая урна является объектом, который мы не видим и никогда не увидим так, как ее видел Ките, но мы воспринимаем ее как реальную, принимая посвященную ей поэму как произведение искусства.

Реакция читателя на эту поэму, также как и восприятие Китсом объекта его вдохновения, подтверждает тот специфический тип истины «просто так», которому не нужны аргументы для оправдания своего существования.

Следует подчеркнуть, что эта установка является не только наиболее надежной формой культурной ориентации для поэтов, художников или их специфической публики, но и для многих обычных людей. Однако, любой человек на зрелой стадии развития может столкнуться со специфической проблемой нашей эпохи, отвергнувшей традиционные нормы, прославившие в прошлом эстетическую установку и вошедшие составной частью в культурную жизнь. В христианские средние века и в эпоху Возрождения художники были членами конгрегации верующих, разделяя в большей или меньшей степени общую судьбу, выраженную в христианской архитектуре, иконографии или музыке. Серия фильмов Кеннета Кларка и его книга «Цивилизация» изящно демонстрируют разнообразие форм искусства и их социальное соответствие эстетическим установкам в христианской истории. Романтизм и, позже, Викторианская эпоха с ее утилитарной этикой так эффективно одержали верх над предшествующими эстетическими традициями, что любой человек с сильно выраженной эстетической установкой стремился отвергнуть узкие рамки культа, известного как «искусство ради искусства». В течение того же века несколько смелых провидцев заявили о праве эстетической позиции снова войти в главное русло культурной жизни: особенно ярко — Шопенгауэр и Ницше. Томас Манн пишет:

Нищие унаследовал от Шопенгауэра позицию, что «жизнь, как одиночное представление, наблюдают ли ее в чистом виде или воспроизведенной в искусстве, является большим спектаклем» — т.е. установку, что жизнь может быть подтверждена только как эстетическое явление [45].

С позиции современной психологии мы можем увидеть, что эстетизм Ницше содержал зерна саморазрушения точно так же, как и движение «искусство ради искусства». Он оказался в изоляции, и по мере того, как его последователи хотели избежать социальной реальности своего времени, они все больше оказывались в изоляции друг от друга. Поэтому в начале XX века психоанализ совершенно логично представил эстетизм в качестве формы замещенного аутоэротизма. Даже Юнг, хотя и с гораздо более ценной психологической точки зрения, принял гипотезу Липпс-Уоррингера [46], что эстетизм является формой самообнажения, выставления себя напоказ. Его использование термина эстетическое, часто имеет уничижительный смысл, предполагающий, что все творчество основывается на некотором типе психической диссоциации.