Гипотеза Бернье — Монтескье

Постоянные связи западноевропейцев с великими державами Южной и Восточной Азии — Индией и Китаем — установились, как известно, в XVI в. К XVII в. относятся первые попытки научно обобщить ставшие известными в Европефакты относительно общественного строя азиатских стран. Понятие «общественный строй», разумеется, отсутствовало, но общественные отношения вновь «открытых» стран живо интересовали европейских ученых. Часть из них, закрывая глаза на специфические черты Востока, стихийно встала на

 

 

83

 

позицию, согласно которой общество в странах Азии в принципе не отличалось от европейского — те же дворянство, духовенство, крестьянство, монархи, т. е. фактически тот же феодализм. Те же, кто пытался проникнуть в восточную специфику, с самого начала обратили внимание на отличные от Европы формы земельной собственности. Томас Роу, английский посол при дворе Джахангира (шаха из династии Великих Моголов), писал, что в Индии нет иной земельной собственности, кроме собственности монарха, что император — наследник всех своих подданных [см. 383]. Современный историк С. Н. Мухерджи считает Т. Роу основоположником всей теории восточного деспотизма [397 9].

Однако, если говорить об обстоятельной разработке этой теории, пальма первенства принадлежит французам, которым в XVII—XVIII вв. бесспорно принадлежало первое место в гуманитарных отраслях мировой науки, в частности в разработке историко-философских проблем. Глубокий интерес к Китаю и Индии возник вначале в кружке друзей и соратников известного Гассенди, выступавших в первой половине

XVII в. предшественниками французского материализма

XVIII в. К ним примыкали Сирано де Бержерак, Мольер и забытый ныне поэт и критик Жан Шаплен, пользовавшийся покровительством Ришелье и Кольбера. Старшим по возрасту в кружке был Франсуа Ламот Левайе (1588—1672), философ, ученик Монтеня и предшественник Бейля, автор известных в то время «Диалогов Горация Тюберо», с 1640 г.— воспитатель маленького Людовика XIV. Одним же из самых ревностных, энергичных, преданных Гассенди учеников был Франсуа Бернье (1620—1688), сын анжуйского крестьянина, врач, перу которого принадлежали язвительные памфлеты против обскурантов, едва не стоившие тюрьмы и ученику, и учителю.

В кружке читались и изучались книги Сигизмунда Герберштейна о Московии, Дакоста об Индии, Марко Поло и Триго о Китае. Следуя за своим учителем, который первым обобщил открытия титанов новой науки — Коперника, Галилея, Кеплера, Тихо Браге и смог опровергнуть канонизированное учение Аристотеля о природе, соратники Гассенди стремились собрать воедино сведения о большом, еще недавно неизвестном европейцу мире, чтобы получить представление о человечестве в целом. Из-под пера участников кружка вышли две работы, которым суждено было положить начало двум направлениям в оценке стран Востока европейской наукой последующих столетий.

Одна — «Конфуций — Сократ Китая» (часть труда «Добродетель язычников») — принадлежит Ламоту Левайе [396]. Автор, основываясь на работах миссионеров Триго и Борри,

 

 

84

 

ставил Конфуция рядом с канонизированными Платоном и Сократом, заявляя, что китайская философская мысль превосходит греческую, а общественный строй — еще и в XVII в. идеал для европейцев. Китай он рисовал как государство ученых, построенное на принципах высокой морали («Никто, кроме философов, не правил Китаем» [396, 143]), как патриархальную деспотию, страну всеобщего благополучия и благоденствия.

Как ни благородно было стремление Ламота Левайе расширить картину известного тогда европейцам мира и дать народам Азии должное в ней место, приходится признать, что его описание китайского общества далеко от действительности. По существу, Китай для автора важен был не сам по себе, а как модель «благожелательного деспотизма», которую он демонстрировал европейским монархам.

Вторая работа появилась спустя почти 30 лет. Автор ее, Бернье, в отличие от Ламота Левайе, который писал о Китае по книгам, смог в своей работе об Индии основываться на собственном знании страны. После смерти Гассенди и распада кружка Бернье уехал в Индию, где долго служил придворным врачом падишаха Аурангзеба. В 1669 г. он вернулся в Европу, обогащенный многолетним опытом наблюдений. Франция этого времени мало напоминала знакомую ему Францию времен Фронды: абсолютистский режим Людовика XIV и Кольбера вступал в зенит; политика меркантилизма сопровождалась широкими планами колониальных захватов. Рос интерес к Востоку, вызванный как колониальной политикой, так и параллелями, напрашивавшимися у европейского читателя при сравнении французского абсолютизма с азиатскими деспотиями. Эти моменты нашли отражение в произведениях Бернье, написанных после его возвращения. По-видимому, в теоретическом отношении влияние на автора оказал труд Гоббса «Левиафан»². Образ государства-чудовища, Левиафана, для которого нет законов, отчасти перекликается с впечатлением Бернье о восточных деспотиях. Но, в то время как Гоббс оправдывал своего Левиафана и видел в нем порождение объективных законов прогресса, Бернье подошел к государственному строю некоторых стран Востока резко критически.

Важнейшая книга Бернье — «История последних политических переворотов в государстве Великого Могола» [87; 368; 369] — написана на основе личных впечатлений. Выводы Бернье по социально-экономическим проблемам особенно концентрированно выражены в его записке генеральному контролеру финансов Франции Кольберу «О площади, занимаемой Индостаном, обращении золота и серебра, которые попадают туда, чтобы там и остаться, о причине упадка ази-

 

85

 

атских государств». Один автор XVII в. следующим образом рассказывал историю записки: «Государь рассматривает все в настоящее время как свою частную собственность и налагает подати какие ему угодно. Когда месье Кольбер был министром, то был подвергнут обсуждению общий вопрос: не следует ли королю вступить в фактическое владение всеми землями Франции? Не превратить ли их в королевские домены, чтобы пользоваться ими или сдавать в аренду, смотря по тому, как захочет этого двор, и не обращая внимания на прежних владельцев, наследственные права и давние привилегии. Месье Кольбер послал за одним знаменитым путешественником, который прожил несколько лет при восточных дворах, и долго расспрашивал его, как управляют этими имуществами на Востоке. Тогда этот путешественник счел себя вынужденным напечатать письмо, обращенное к Кольберу. В этом письме он старается дать понять, как изнывают несчастные жители восточных стран и как тирания является там причиной запустения прекраснейших стран» (277, 27—28]. Бернье был представлен Кольберу своим старым другом Шапленом, имевшим доступ к всесильному министру (на Шаплене лежала обязанность составлять для Кольбера списки литераторов, отечественных и иностранных, достойных субсидии французского короля).

Книга Бернье об Индии с приложенными к ней письмами автора к Ламоту Левайе, Шаплену, де Мервейлю (одному из своих корреспондентов, связанному с известным в то время издателем книг о путешествиях М. Тевено) и запиской Кольберу имела огромный успех. За семь лет она была издана девять раз; кроме Парижа — в Лондоне, Амстердаме, Франкфурте, Милане; в 1833 г. насчитывалось 29 ее изданий. За Бернье прочно утвердилось прозвище «Великий Могол». Он написал также оставшуюся неопубликованной работу о Китае, в которой интерпретировал конфуцианских классиков и вслед за Ламотом Левайе призывал французских королей учиться у китайских императоров мудрости см. 800, 1421.

Однако в книге об Индии — стране, которую Бернье знал не с чужих слов, он идет по совершенно другому пути. Индия, в XVII в. раздробленная на ряд государственных образований, страдавшая от постоянных войн и смут, казалась европейцам, в противоположность упорядоченному, стабильному Китаю, классическим примером неустроенности, застоя и упадка.

Бернье, с его склонностью искать материальные причины исторических явлений, видел ключ к объяснению всего происходящего в Индии в отсутствии частной собственности на землю. «Великий Могол, — писал он, — является наследни-

 

86

 

ком всех эмиров, или вельмож, и мансеодаров, или маленьких эмиров... все земли государства,— а это имеет важнейшие последствия, — составляют его собственность за исключением кое-каких домов или садов, которые он позволяет своим подданным продавать, делить или покупать друг у друга по их усмотрению» [87, 184—185].

«Все земли империи, — разъяснял в другом месте Бернье, — составляют собственность государя и раздаются как бенефиции, носящие названия джагир (в Турции их называют тимар), воинам армии вместо жалованья или пенсии, смотря по тому, что имеет в диду слово джагир, которое означает место, которое надо взять, или место с пенсией. Таким же образом они раздаются губернаторам вместо пенсии и на содержание войск с тем условием, чтобы из излишка доходов от земли они давали ежегодно некоторую сумму государю в качестве откупа, либо же государь оставляет их за собой в качестве личного удела своего двора, который никогда или почти никогда не дается как джагир; он сдает эту землю откупщикам, которые должны ему вносить ежегодно некоторую сумму. Благодаря этим платежам и те и другие, т. е. люди с тимарами, губернаторы и откупщики имеют как бы неограниченную власть над крестьянами, да и немалую над ремесленниками и торговцами в городах, местечках и селах их округа» [87, 201).

Как видим, Бернье не только добросовестно описывал то, что видел, но и давал фактам во многом правильное объяснение. Земли, находившиеся в руках индийской знати, он рассматривал как условные владения, подобные европейским бенефициям, т. е. по существу как одну из феодальных форм, Европой уже пройденных. Если бы автор был последователен, то сама постановка вопроса о принципиальном отличии общественного строя Индии от европейских стран стала бы невозможной.

Однако рассказ Бернье создавал впечатление, будто указанная система земельных отношений существует в Индии вечно. В то время европейским ученым не было известно, что еще в древней Индии широко было распространено наследственное землевладение и что во всей индийской истории условная и безусловная земельная собственность сосуществовали. XVI век и первая половина XVII в. просто были одним из периодов временного преобладания условной собственности.

Исходя из убеждения в неизменности системы земельных отношений, Бернье делал вторую ошибку: объяснял все отрицательные явления современной ему индийской жизни отсутствием частной собственности. Между тем установление системы условного землепользования, содействуя централи-

 

87

 

зации, везде обычно благоприятствовало временному укреплению феодального порядка, росту товарно-денежных отношений, подъему сельского хозяйства и культуры (например,. в Индии XVI в., т. е. до Аурангзеба). Бернье, увлеченный. своей гипотезой, объяснял упадок страны не политическим распадом (обусловленным в конечном итоге ростом частнофеодальных тенденций), а чрезмерной централизацией. Именно по этой причине, утверждал он, ни крестьяне, ни владельцы условных наделов, ни губернаторы не заинтересованы в. обработке фактически им не принадлежащей земли, которой они могут лишиться в любой момент; тирания властей, их произвол переходят все границы, отнимая у крестьян и ремесленников «все необходимое для жизни». «Вот почему эти азиатские государства на.наших глазах приходят в состоя» ние полного упадка», — писал Бернье, распространяя свой вывод также на другие посещенные им страны — на Иран и Турцию.

По существу, начав с того, что земельные наделы в Индии подобны бенефициям феодальной Европы, Бернье в ход& изложения перешел к толкованию понятия «собственность» исключительно в смысле той земельной собственности, которая господствовала в XVII в. на его родине. Гипотеза Бернье воспринималась как тезис о полном отсутствии на Востоке каких бы то ни было форм земельной собственности, кроме собственности государства (монарха). «Эти три государства — Турция, Персия и Индостан,— резюмировал он,— уничтожив понятие „мое" и „твое" по отношению к земельным владениям, что является основой всего, что есть в мир& ценного и прекрасного, поневоле очень похожи друг на друга и имеют один и тот же недостаток: рано или поздно их не^ избежно постигнут те же бедствия, та же тирания, то же разорение, то же опустошение» [87, 206].

Бернье, как и Ламоту Левайе, Восток нужен был как модель решения европейских проблем, на этот раз модель отрицательная.

Идеолог молодой буржуазии отстаивал развивающуюся буржуазную собственность от поползновений феодального государства. «Итак,— писал он Кольберу,— не дай бог, чтобы наши европейские монархи стали собственниками всех земель, которыми владеют их подданные. Тогда их государства оказались бы далеко не в том состоянии, в котором они находятся, не такими обработанными, населенными, хорошо застроенными, богатыми, культурными и цветущими, какими мы их видим теперь. Наши короли гораздо богаче и могущественнее, чем короли Индостана, и надо признаться, что они обслужены гораздо лучше и более по-царски. Между тем они могли бы легко оказаться королями пустынь, нищих и

 

88

 

варваров, каких я только что изобразил». «Те, которые желают иметь все, — без стеснения угрожал автор Кольберу и Людовику XIV, — теряют в конце концов все и, желая стать слишком богатыми, оказываются в результате лишенными всего или по крайней мере весьма далекими от той степени богатства, которую им сулит слепое честолюбие и слепая страсть стать более неограниченными властителями, нежели это позволяют законы божеские и природы» [87, 206—207).

Ценность гипотезы Бернье состоит в попытке найти материальную основу исторических законов. Резкое же противопоставление им Востока Западу, его объяснение экономических основ восточного деспотизма и причины отставания Востока — все это не подтвердилось в свете позднейшей яауки.

Но своему времени подход Бернье был вполне созвучен. Не удивительно поэтому, что другие путешественники, современники Бернье, — купцы Шардэн, Тавернье — пришли в своих записках об Индии и Иране к аналогичным выводам Î372a; 414].

Обе линии — Ламота Левайе и Бернье — сразу нашли продолжателей. Распространению интереса, в частности, к Китаю много содействовал в то время спор «о китайских обрядах», имевший место в католической церкви между 1645 и 1715 гг. Иезуиты уверяли, что обряды конфуцианства не противоречат христианской религии (подобная трактовка должна была облегчить обращение «китайских язычников» в христианство); доминиканцы и францисканцы не соглашались с ними. В конце XVII — начале XVIII в. появились труды иезуитов Л. Леконта и Ж. Дюальда, которые, особенно последний, использовав собранный миссионерами большой материал о Китае, рисовали идеализированную картину господствовавших там порядков. Правление философов, выдвижение лиц независимо от социального происхождения и богатства — все это выдавалось за чистую монету; упоминания о суевериях и догматизме в Китае тщательно снимались при редактировании. На взгляды миссионеров, несомненно, влияла прочная китайская традиция, изображавшая Китай центром мировой цивилизации, а все остальные народы «варварами».

Особые цели преследовал, проявляя интерес к Китаю, знаменитый маршал Вобан; про него говорили, что он вывел свой проект нового земельного налога, призванного облегчить положение французских крестьян, из китайского опыта {конечно, идеализированного).

Осуждение в конце концов «китайских обрядов» папой Климентом XI не случайно совпало с первыми ожесточенными нападками на Китай и его культуру. Атака велагь с пвух

 

89

 

сторон: Фенелоном, выступавшим под флагом христианской ортодоксии, и знаменитым писателем Даниэлем Дефо. Первый в своем произведении [382] изобразил, в пику Ламоту Левайе, спор Сократа с Конфуцием, из которого Конфуций выходил посрамленным. Китайцы в диалоге объявлялись «самым тщеславным, самым суеверным, самым эгоистичным, самым несправедливым и лживым народом на земле» [382, 12]. Второй яростно критиковал и высмеивал Китай с позиции радикальных слоев капиталистической Англии. Его инстинктивно возмущало преклонение перед деспотизмом и «скандальным несовершенством» китайского строя, при котором приговоры выносятся «по мгновенно сложившемуся впечатлению», а о людях говорят, что «если вы прикажете им повеситься, то они только поплачут немножко и немедленно повинуются» [цит. по: 783, 152].

Фенелон и Дефо противопоставляли мнениям своих оппонентов не столько научные доводы, сколько эмоциональные тирады, рисуемая ими картина Китая была во многом карикатурной. Поэтому их возражения не повлияли серьезно на концепцию восточного общества, складывавшуюся у ученых XVIII в. В этом столетии панегирическое и острокритическое направления в изучении стран Востока представлены такими титанами, как Вольтер и Кенэ (первое), Монтескье и Руссо (второе).

Китай привлекал Вольтера и физиократов как идеальная якобы модель просвещенного деспотизма. Вольтер выступил в качестве почитателя и продолжателя Ламота Левайе, у которого многое заимствовал. Согласно Вольтеру, в Китае господствует деизм, учение Конфуция — «чистая мораль»; Китай только по форме может называться деспотией, на деле он управляется «государем-философом» в интересах народа. Вследствие всего этого, утверждал он, китайское государство вправе считать себя «несравненно более цивилизованным, чем европейские варварские страны» {цит. по: 139, 103].

Фантастические суждения Вольтера, объяснявшиеся односторонностью источников и пристрастностью автора, заинтересованного не столько в изучении Китая, сколько в подыскании поучительного примера для воспитания европейских монархов, критиковались уже некоторыми его современниками. Так, миссионер аббат По свидетельствовал, что Китай «не столь счастлив и не столь мудр», как его изображает Вольтер, что «его терзают еще большие злоупотребления, чем те, на которые жалуются в наших западных странах» [цит. по: 139, 114].

Картина Востока, рисовавшаяся панегиристами, была, несомненно, гораздо менее научной и объективной, чем концепция Бернье. Но в вопросе о частной собственности такие

90

 

ifs, авторы, как Вольтер, стояли на более реалистических позициях. Правда, они исходили из того, что некоторые страны Востока процветали, а процветание без охраны частной собственности казалось им немыслимым. В Китае, писал Вольтер, «жизнь, честь и имущество» находятся под охраной закона [цит. по: 139, 103]. Аналогичные мысли высказывал он об Индии. «Ни писатели, переписывающие басни для издательств, ни наши миссионеры, ни наши путешественники, — резко заявлял Вольтер,— до сих пор не сообщили нам правду... Они верили, будто императору (Индии.— В. Н.) принадлежит имущество всех подданных и ни один человек, от Кашмира до мыса Коморин, не владеет собственностью. Даже такой философ, как Бернье, писал такое генеральному контролеру Кольберу. Было бы весьма опасной неосторожностью сообщать подобные вещи управляющему финансов абсолютного короля, не будь этот король и этот министр так великодушны и мудры. Бернье ошибался, как и англичанин Томас Роу. Оба, ослепленные роскошью Великого Могола и его деспотизмом, вообразили, будто ему принадлежат все земли, раз этот султан дает уделы лишь в пожизненное владение. Это все равно что сказать, будто великий магистр Мальты является собственником всех командорств в Европе, в которые он производит назначения, или сказать, что короли Франции и Испании являются собственниками всех земель, которыми они управляют, и что все церковные бенефиции суть домены. Та же ошибка, свойственная человеческому роду, повторялась сотни раз по поводу турецкого правительства и имеет те же истоки. Тимары и займы, военные бенефиции, даваемые и отбираемые верховным сеньором, смешиваются с вотчинной собственностью. Достаточно одному греческому монаху что-то сказать, чтобы сотня писателей тут же повторила» [415, 196—197].

Цитированный отрывок открывает нам сильные стороны ученого — критический ум, эрудицию в сфере социальной истории западноевропейского средневековья, т. е. часть тех качеств, которые позволяют считать Вольтера основоположником современной буржуазной исторической науки [см. 182]. Трудно представить, что тот же человек верил в идеализированную и фальсифицированную картину китайского общественного строя...

Основатель школы физиократов Франсуа Кенэ опубликовал в 1767 г. работу «Китайский деспотизм»—первое со времени Ламота Левайе специальное философское исследование «китайской» темы. Кенэ, использовавший труды синологов Дюальда, Леконта, Избранта Идеса (совершившего путешествие в Китай по поручению Петра I), находил, что Китай, управляющийся на основе «естественного закона», может

91

 

служить образцом для всех государств. По описанию Кенэ, в Китае отлично налаженное просвещение, экзаменационная система, мудрые законы, отсутствие наследственной аристократии, гуманное, честное чиновничество; и все это подкрепляется уважением к частной собственности, которая — как это характерно для французской философии XVIII в. — конечно, представлялась Кенэ неотъемлемой частью «естественного порядка».

В таком государстве, понятно, и речи нет о государственной собственности, земли отцов там наследуют дети. Явно имея в виду французского читателя, может быть короля, Кенэ выступал против возможных вторжений любой центральной власти в частную собственность. «Неопределенный срок пользования,—писал он,— никому не позволил бы делать затраты на улучшение и поддержание земель, выгода от каковых затрат не была бы обеспечена тому, кто их произвел.

Государь не мог бы претендовать на собственность на все земли своего государства, так как он не мог бы ни сам лично, ни с помощью других заведовать их управлением; сам лично, потому, что не в состоянии был бы постичь неисчислимого количества деталей; через посредство других потому, что управление столь обширное, разностороннее и столь доступное для злоупотреблений и обманов не может быть вверено чужим интересам и открыто соблазну произвольно обманывать с помощью отчетов в издержках и продуктах. Государь вскоре вынужден был бы отказаться от этой собственности, которая разорила бы его самого и государство. Очевидно, стало быть, что земельная собственность должна быть распределена между многими владельцами, заинтересованными в том, чтобы получать с своих участков возможно больший доход с помощью наиболее выгодного управления, так как подобное управление обеспечивает государству часть этого дохода, пропорциональную как количеству и возрастанию последнего, так и потребностям государства; таким образом, возможно большие успехи земледелия обеспечивают возможно больший доход и государю и собственникам» [163, 522—523]. Так, по словам Кенэ, будто бы и обстояло дело в Китае. По «китайскому образцу» он предлагал ввести единый налог с собственников земли, основная тяжесть которого должна была лечь на дворянство и даже на духовенство. План такого справедливого налога, унаследованный Кенэ от Вобана, отдаленно предвосхитил проекты Генри Джорджа, Сунь Ят-сена и других авторов.

Мирабо-старший, представитель той же школы, говорил над гробом Кенэ, что Конфуций советовал своим соотечественникам слушаться небесного отца, чтить его и бояться, любить ближнего, побеждать свои желания, никогда не делать

92

 

ничего противного разуму. «Ничего нельзя было бы добавить к этой восхитительной религиозной морали, но остается самое важное, а именно: утвердить ее на земле, и вот это как раз было задачей нашего мэтра» [цит. по: 407, 104]. Кенэ прозвали «Конфуцием Европы». Учиться у Китая призывал и виднейший представитель физиократов — Тюрго.

Исследованием, резко выделявшимся своей глубиной, стало в XVIII в. произведение Ш. Монтескье «О духе законов». Автор пытался установить общие черты государственного строя всех стран; общие закономерности и специфику он объяснял материальным фактором — ролью географической среды. Такой подход был большим завоеванием человеческой мысли.

В отличие от Гоббса, признававшего три формы правления — монархию, аристократию и демократию (отдавая предпочтение монархии), Монтескье выделял республику, монархию и деспотию. «Монархию» он воспринимал только как конституционную, деспотию же считал управлением «волей и произволом одного лица» и решительно ее осуждал [209, 169]. Заслугой Монтескье было включение стран Востока в общемировую схему, но общий недостаток философских построений XVIII в.—отсутствие историзма—не был преодолен и им. Классификация государственных форм бралась н& в развитии, а статично, раздел проведен по географическому признаку. Монтескье выделил страны Востока в категорию «деспотий».

Изучив источники, он пришел к заключению, что данные миссионеров заслуживают гораздо меньшего доверия, чем свидетельства других путешественников, главным образом торговцев. «Наши миссионеры, — писал Монтескье, — рассказывают нам об обширной китайской империи как о превосходном государстве, совмещающем в своем принципе страх, честь и добродетель... Я не знаю, что можно понимать под словом честь у народов, которых ко всякому делу принуждают палочными ударами. Сверх того, наши коммерсанты сообщают нам некоторые сведения об этой добродетели, которую так превозносят наши миссионеры. Послушайте, что они рассказывают о разбойничестве мандаринов» [209, 266].

Во всей Азии, полагал Монтескье, царит дух рабства, что объясняется географическими особенностями этой части света. Азия состоит из обширных равнин, разделенных горами и морями, климат в ней теплый. Южным народам свойственна деспотия, северным — умеренное правление. В Азии власть, утверждает философ, «должна быть всегда деспотической, и если бы там не было такого крайнего рабства, то в ней очень скоро произошло бы разделение на более мелкие-

 

93

 

государства, несовместимое, однако, с естественным разделением страны» [209, 391).

Проявляя осторожность в вопросе о государственной собственности, Монтескье указывал лишь, что из «всех деспотических государств» больше всего обременяет себя то, «где государь объявляет себя собственником всех земель и наследником всех своих подданных» [209, 213]. Но если деспотия не обязательно покоится на государственной собственности на землю, то единственным фактором, определяющим особый тип восточного общества и государства, является прямое воздействие географической среды. В этом пункте Монтескье подходит к истории и общественному строю Азии более механистически, чем Бернье, хотя, конечно, в целом научно разработанная концепция Монтескье далеко превосходит яркие, но все же беглые наброски Бернье.

Некоторая непоследовательность Монтескье проявилась в том, что он, подавленный, видимо, громадной панегирической литературой о Китае, готов был допустить, что в Китае в силу каких-то особенных обстоятельств правление, может быть, «не так испорчено, как оно должно было бы быть» [209,267}. Не в том ли дело, размышлял автор, что плодороднейшие китайские провинции, как и Голландия, отвоеваны у моря трудом человека (предположение, совершенно не подтверждаемое фактами). Ведь «страны, которые стали обитаемы благодаря труду человека и существование которых поддерживается этим же трудом, стремятся к умеренному правлению» [209, 395]. Все же в общем он определял Китай как «государство деспотическое, принцип которого — страх» [209, 268).

Несмотря на всю свою научную добросовестность, Монтескье в то время недостаточно знал историю стран Востока. «Деспотия» в его схеме порой невольно выглядела обобщением хорошо знакомых автору черт деспотизма европейских монархов. Иными словами, и для Монтескье страны Востока отчасти остались наглядным пособием для воспитания в Европе ненависти к деспотическому правлению.

Между востокофильской концепцией Ламота Левайе— Вольтера, с одной стороны, и теорией Бернье—Монтескье— с другой, шла острая борьба, отражавшая столкновение политических концепций. Сторонники умеренных взглядов, готовые примириться в Европе с абсолютной монархией, лишь бы она стала «просвещенной», возражали противникам всякого деспотизма — азиатского и европейского. Ж.-Ж. Руссо, конечно, высказался против идеализации азиатского строя. •«Если бы науки очищали нравы,— писал он,— если б учили они людей проливать кровь за свое отечество, если бы внушали они мужество, то народы Китая должны были бы быть мудрыми, свободными и непобедимыми. Но если нет такого

94

 

порока, который не властвовал бы над ними, если нет преступления, которое не было бы у них обычным, если ни познания министров, ни так называемая мудрость законов, ни многочисленность жителей этой обширной империи не смогли оградить ее от ига невежественного и грубого монгола, то пригодились ли ей все ее ученые» [276, 15].

Демократ Руссо оказывался, таким образом, в этом вопросе союзником сторонника конституционной монархии Монтескье. Кенэ, напротив, посвятил критике Монтескье значительную часть своей упоминавшейся выше работы «Китайский деспотизм»; его особенно возмущало, что Монтескье хочет представить китайское правление тираническим [163, 622].

Энциклопедисты обращались к проблеме восточного деспотизма сравнительно редко. Впрочем, Гельвеций полемизировал с Монтескье, не соглашаясь с его тезисом, что климат и географическое положение могут быть основанием восточного деспотизма. Прямое воздействие географического фактора Гельвеций заменил влиянием всей истории и считал рабскую ступень неизбежной в общественном развитии. «Народы, которые первыми организовались в общество,— писал он,— первые и подпали деспотизму, потому что к такому завершению приходит всякая форма правления» [125, 468]. Можно упомянуть также изданную в Амстердаме книгу ученика Гольбаха — Буланже, автор которой в основных выводах следовал за Бернье [371]. Востокофильские схемы постепенно вытеснялись, таким образом, представлениями о восточной косности и деспотизме.

Выводы исследователя текстов и путешественника Анкетиля-Дюперрона, доказывавшего существование частной собственности на землю в Индии [см. 365, т. I, 251—254, т. II, 545—548], произвели в то время меньшее впечатление, чем утверждение другого ученого-путешественника, Вольнея, что на Ближнем Востоке — в Сирии — частной собственности якобы нет.

По мере приближения социальной бури во Франции интерес к абстрактно-историческим построениям на материалах Востока гас. Если он и пробуждался иногда, то только в форме резкого осуждения всякого деспотизма, восточного и западного. В годы революции Вольней в своей книге давал Востоку следующую характеристику: «Вся Азия погружена в глубочайший мрак. Китаец, огрубевший от деспотизма, правящего при помощи бамбуковых палок, ослепленный астрологическими суевериями, окованный незыблемым сводом предписываемых обычаями действий, полной негодностью системы своего языка и в особенности плохо построенной письменностью, кажется мне народом-автоматом сего

95

 

уродливой цивилизацией. Индиец, порабощенный предрассудками, обремененный священными оковами своих каст, прозябает в неизлечимой апатии» [116, 62}.

Открытие общины Т. Манро

Французская общественная мысль XVII—XVIII вв. развивалась в постоянном контакте с английской, в частности, и по интересующему нас вопросу. Причем англичане, в общем, более отрицательно, чем французские авторы, отзывались о восточной деспотии. Мы видели, что и первое слово об особой экономической основе этой деспотии было произнесено в Англии (Т. Роу). Правда, в момент наибольшего расцвета французской философии в XVIII в. английские просветители восприняли было у нее значительную долю идеализации Китая (произведения Дж. Аддисона, А. Попа, У. Темпля, С. Джонсона, в меньшей мере — О. Голдсмита) (см. 800, 153—156]. Но во второй половине века в Англии распространяется критическое отношение к восточному строю.

Большое значение имело завоевание англичанами большой части Индии. Оно усилило чувство «европейского» превосходства и в то же время впервые поставило задачу изучения общественно-экономических отношений Индии практически — для налаживания правильно функционирующей системы эксплуатации. Переломным может считаться начало 70-х годов XVIII в., когда Ост-Индская компания попыталась построить собственную систему сбора налогов, устранив местную, традиционную, запутанную и малоэффективную. В эти годы началось усердное изучение социального строя и традиционных юридических институтов Индии английскими учеными, которым покровительствовал генерал-губернатор Индии Уоррен Хэстингс.

В 1722 г. вышла «История Индостана» Александра Доу 375], придерживавшегося в вопросе о восточном деспотизме концепции Бернье — Монтескье. Ту же концепцию развивал Д. Грант [384], настаивавший на том, что Индия до прихода англичан не знала принципа частной собственности на землю. Указанная точка зрения была колонизаторам чрезвычайно удобна, давая им свободу рук в вопросах индийских земельных отношений. В 1793 г. генерал-губернатором Корнуоллисом была введена в Бенгалии известная система «постоянного землеустройства»; наследственные сборщики налогов, заминдары, были официально признаны владельцами земли. В их пользу были окончательно лишены прежних собственнических прав бенгальские крестьяне. Фактически одна феодальная форма землевладения была, таким образом, заменена другой; при этом большую часть получаемой ренты заминдар должен был отдавать компании.

 

96

 

В конце XVIII—начале XIX в. в Англии выступают со своей концепцией земельной собственности братья Чарлз и Роберт Паттоны. В книге первого отразилось победное шествие идей Бернье — Монтескье. Автор считал собственность государей на землю главным отличием деспотических азиатских и африканских государств от европейских. Он утверждал, что «собственность должна рассматриваться как половина власти каждого государства; потому что, когда эта власть соединяется с господством государя, весь народ, как следует из изложенных в нашей работе принципов, должен стать полностью порабощенным» [399, 135]. Р. Паттон применял те же принципы к истории Рима [400] и азиатских монархий (401). Мы находим у него мало нового по сравнению с уже известными трудами Бернье и Монтескье. Автор, однако, различал «абсолютную собственность» монарха и «право владения» крестьян-райатов; он признавал также, что в доколониальной Индии наряду с мусульманским условным землевладением у немусульман существовала наследственная собственность на землю, однако считал ее второстепенным явлением, не определявшим основные особенности азиатского общества и государства. «Ни в одном азиатском государстве,— утверждал Паттон, — не может существовать собственническая или природная знать, потому что в Азии нет крупных земельных собственников, все земли являются собственностью государства, и земельная рента составляет налог короны» [401, 220—221].

Такова была концепция, преобладавшая в период формирования английской классической политической экономии. Не удивительно, что ее восприняли, в той или иной степени, Адам Смит, Джеймс Милль, Ричард Джонс, Джон Стюарт Милль. Например, А. Смит писал о «состоянии застоя» в Китае [289, 79, 80, 104], в то время как Европа, по его мнению, переживает процесс постоянных прогрессивных изменений.

Волею судеб теория, созданная идеологами самой передовой части французской буржуазии в борьбе против посягательств феодального государства на ее собственность, в Англии превратилась в орудие экспроприации собственности народов колоний. Но вслед за направлением, призванным обосновать эту экспроприацию, уже в конце XVIII — начале XIX в. возникает другое, более глубокое и с гуманистическим оттенком. Его основателем был Уильям Джонс (1746— 1794) —замечательная личность своего времени, выдающийся востоковед, юрист, общественный деятель, борец за гражданские права англичан, талантливый поэт. Он стал одним из основоположников английского научного востоковедения, в первую очередь ирано- и индоведения. В 1783 г. Джонс переехал в Калькутту, получив должность судьи. Здесь он ов-

97

 

ладевает санскритом, переводит индийские источники, в том числе древние законы Ману, организует в 1784 г. Бенгальское азиатское общество. Относясь с глубоким уважением к Индии, ее культуре и народу, У. Джонс в то же время, будучи членом британского суда в Индии, сам являлся немаловажным винтиком колониального аппарата — один из нередких жизненных парадоксов.

У. Джонс в своих исследованиях искал общее в истории Индии и Европы. Относясь с недоверием к теории особого строя азиатского деспотизма, он считал, что Бернье был введен в заблуждение придворными Аурангзеба [см. 397, 132}. Джонс писал: «Наша нация именем короля владеет 23 миллионами черных подданных в этих двух провинциях, но девять десятых их собственности отнято у них; публично утверждается даже, что они совсем не имеют земельной собственности. Если бы мой сборник индийских законов упрочил их собственность, недвижимую и личную, и полную безопасность их личности, это был бы самый большой подарок, какой они когда-либо получали от нас» [цит. по: 397, 132]. Необходимо, впрочем, добавить, что защита У. Джонсом недвижимой собственности индийцев могла в тех условиях практически означать отстаивание земельных владений главным образом туземных помещиков.

За несколько лет до смерти Джонса стала разгораться дискуссия между сторонниками концепций азиатского деспотизма и ее противниками. Доводы за и против этой концепции сосредоточены (соответственно) в вышедших почти одновременно монографиях Д. Гранта и Ч. Роуза [384, 408]. За ними последовала упоминавшаяся книга Р. Паттона, возражавшего Роузу.

Любопытна судьба научного наследия У. Джонса. Его специальные исследования, доказывавшие существование частной земельной собственности в Индии, долгое время оставались почти не замеченными (если не считать резкой критики со стороны Джеймса Милля). Результаты научных достижений Джонса в этой области по-настоящему стали усваиваться европейской наукой лишь во второй половине XIX в. Зато немедленный и огромный эффект вызвало другое его открытие — общности происхождения санскрита, персидского и европейских языков (прежде всего греческого и латинского), т. е. индоевропейского языкового единства.

Родившаяся на этой базе мысль, согласно которой санскрит был родоначальником европейских языков, сразу была дополнена соответствующей историко-социальной гипотезой. Индия, уверяли ее сторонники, была прародиной индоевропейских народов, а ее традиционный примитивный социальный строй — зародышем, из которого развился общественный

98

 

строй европейской древности и средневековья. Эта концепция пережила расцвет в первой половине XIX в., во второй же половине столетия, в противоположность идее У. Джонса о земельной собственности в Индии, она постепенно была преодолена развитием науки.

В начале XIX в. дальнейшее изучение земельной собственности в Индии по-прежнему тесно связывалось с налоговой политикой английской колониальной администрации. В это время среди ее представителей на смену сторонникам системы заминдари выдвинулось новое направление, стоявшее за создание крестьянского землевладения, которое непосредственно зависело бы от государства, т. е. в данном случае от Ост-Индской компании. Предложенная и постепенно введенная в южных районах Индии система райатвари (от слова «райат» — крестьянин) состояла в признании земли собственностью государства и превращении крестьян в наследственных арендаторов. Одним из инициаторов и виднейшим проводником системы райатвари был Томас Манро (1761—1827), в последние годы жизни—губернатор Мадраса. Занимая в 1800—1808 гг. пост главного коллектора «уступленных территорий» (районов Южной Индии, только что захваченных Ост-Индской компанией), он должен был глубоко заниматься вопросами землевладения и землепользования (см. 367].

Об «открытии» Т. Манро индийской сельской общины европейские ученые узнали из его докладов, использованных в книге друга Манро, лейтенанта-полковника М. Уилкса (1810).

Доклады Манро, судя по книге Уилкса, содержали крайне интересный материал, касающийся земельной собственности и социального устройства деревни. В докладе от 9 ноября 1800 г. констатировалось, что в Канаре³ земля издавна рассматривалась как частная собственность — «более древняя и более совершенная, чем земельная собственность в Англии» 418, 127] Однако в докладе от 15 августа 1806 г. Манро утверждал, что частная собственность «никогда не существовала в Индии». Чтобы как-то согласовать это утверждение с предыдущим, автор снабдил последнюю фразу оговоркой: «за исключением Малабарского берега» [там же]. Возможно, изменение взглядов Манро было обусловлено сделанным им в промежутке между двумя докладами открытием в Индии общины, которая могла теперь рассматриваться в качестве собственника земли.

В докладе из Анантпура от 15 мая 1806 г. Манро описал типичную, по его мнению, индийскую деревню — род небольшой республики, совокупность которых и составляет, согласно автору, индийское общество. Не располагая подлинником

99

 

доклада, невозможно сегодня отличить, что в первом описании индийской общины, дошедшем до нас в работе М. Уилкса, принадлежит автору книги, а что — Манро, материалы которого Уилкс использовал (дав им высокую оценку).

В книге М. Уилкса констатируется, что каждая индийская деревня дает жизненное изображение «ранних стадий цивилизации», прежде рисовавшихся теоретикам лишь в воображении» (418, 117]. Землей здесь владеют сообща, хотя совместно обрабатывают землю лишь в некоторых, более примитивных категориях общин.

В большинстве случаев земельные наделы являются частным владением отдельных семей. Общинники коллективно решают вопросы землеустройства, уплаты налогов. Далее в книге следует длинный перечень нанимаемых общиной «служащих»: староста (патель), бухгалтер, полицейский, сторож, смотритель водоемов, служитель культа, учитель, астролог, кузнец, плотник, горшечник, цирюльник, серебряных дел мастер, поэт [см. 418, 117—118].

«Внутренняя структура и условия в каждом таком отдельном полисе (township),—писал М. Уилкс,—оставалась неизменной, ее не касались никакие революции, никакие завоевания... Захваты, узурпации или революции, как таковые, абсолютно не влияли на нее. Завоеватель или узурпатор, прямо или через своих агентов, в качестве суверена или представителя суверена, адресовался к главе полиса; служащие, границы, вся форма внутреннего устройства полиса оставались неизменно прежними» [418, 121]. В этом месте Уилкс прямо ссылался на доклад Манро, в цитате из которого, в частности, говорилось: «Жители в случае войны смотрели главным образом на своего старосту. Они нисколько не беспокоились по поводу гибели и раздела целых монархий; пока их село оставалось целым, их мало интересовало, в чьи руки попала власть: внутреннее устройство (общины] остается неизменным, патель продолжает быть старостой и действовать в качестве сборщика налогов и мирового судьи» [там же}.

Описание общины, данное Манро и Уилксом, получило широкое распространение. В 1812 г. оно было включено в «5-й доклад комитета палаты общин по делам Ост-Индской компании», долгое время служивший потом основным источником по данному вопросу. Этот документ пространно цитируют английский губернатор Явы Т. С. Рафлз, нашедший поразительное сходство между индийской и яванской общинами [405, 285}, и Д. Кэмпбелл — автор известной в середине XIX в. книги «Современная Индия» [372]. К тому же тексту дважды — в начале 50-х и в начале 60-х годов — обращался К. Маркс⁴.

Несомненно, открытие, на примере Индии, общинной ор-

 

100

 

ганизации, существовавшей, как это мы теперь знаем, у всех народов земли, явилось крупнейшим научным событием.

Правда, в настоящее время правильность описания авторами XIX в. отношений, бытовавших в индийской общине, ставится под сомнение⁵. Но как бы то ни было, общинно-кастовая организация является, несомненно, пережитком древнейших классовых и отчасти доклассовых стадий общественного развития. Открытие в Индии начала XIX в. этой социальной ячейки (общины) дало толчок дальнейшему изучению восточной специфики и поискам общинного строя на заре человеческой истории.

Историческая наука XIX в. получила в свое распоряжение наряду с общетеоретическим постулатом принципиально особого азиатского общества (Бернье, Монтескье) еще и пример социальной структуры, которая, казалось, могла служить основой азиатской специфики.

Правда, уже М. Уилкс решительно высказался против того, чтобы применять понятие общины для объяснения мнимого отсутствия в Индии частной земельной собственности. Наоборот, он доказывал, что частная собственность на землю в Индии издавна существует, и возражал по этому поводу Бернье, Шардэну, Тавернье, другим путешественникам, а также своему другу Манро, которого ему, кажется, удалось в конце концов убедить [см. 418, 127—128]. Тем не менее открытие в Индии сельской общины создало возможность, вопреки мнению М. Уилкса, укрепить концепцию особого «азиатского» общества без частной собственности на землю, в котором деспотии «наверху» соответствует община «внизу». В этой картине частный земельный собственник действительно как будто был лишним ⁶.

В английском востоковедении начала XIX в., таким образом, вполне оформились две законченные противоположные концепции — признававшая и отрицавшая существование частной земельной собственности в Индии и других азиатских странах. Но первая из них оказалась как бы в тени. Глубокие исследования У. Джонса были малодоступны. Большую известность получила, правда, книга Уилкса, но, так как автор основывался на материалах Южной Индии, выводы его были ошибочно отнесены читателями только к этому району.

Вторая же концепция — построенная на признании «особого» характера восточного общества — получила в то время широкое распространение. Так, в книге основателя британского колониального могущества в Юго-Восточной Азии Т. С. Рафлза «История Явы» на яванское общество распространялись выработанные на примере Индии тезисы: отсутствие частной собственности на землю, существование замкнутой общины индийского типа. Рафлз считал верховную зе-

101

 

мельную собственность монарха на большей части Явы даже более несомненной, чем у Великих Моголов в Индии [см. 405, 136—138}.

Другой сторонник этой концепции — Д. Милль, ссылаясь на Бернье, Рафлза и других уже упоминавшихся нами авторов [см. 394, 305—311], отрицал наличие частной земельной собственности в Индии⁷ и распространял тот же вывод на Египет, Иран, Турцию, Китай; он указывал, что древние Британия и Уэльс также характеризовались собственностью короля на всю землю [394, 304—305). Последнее утверждение, конечно, ставило под вопрос самый тезис восточной исключительности.

На тех же позициях стоял и Ричард Джонс, последний видный представитель домарксовой политической экономики. «В Азии,— писал он,— монархи всегда обладали исключительным правом собственности на землю в своих владениях, и они сохранили это право до настоящего времени в его полной и зловещей неприкосновенности и неизменности. Народ там повсеместно является арендатором земли у монарха, единственного землевладельца. Одни лишь захваты его чиновников изредка и только на время ломают звенья цепи зависимости. Именно эта всеобщая зависимость от трона в средствах существования и является действительной основой несломленного деспотизма на Востоке, так же как и доходов монархов и формы, которую приняло общество под их пятой» 140, 29}.

150 лет после Бернье, как видим, не прошли даром. Р. Джонс знал теперь, что как в Европе когда-то господствовало условное землепользование, так и в древней Индии обнаружена частная земельная собственность. Однако и то и другое он определял как нечто давнее, недолговечное. По существу, Р. Джонс незаметно для себя подгонял новые факты под старую схему. Ради той же цели он, подобно Монтескье, делал исключение для Китая, где, по его словам, царит «мягкое правление» (разительно якобы контрастирующее с порядками в Индии и Иране). Он писал, что нет достаточных данных, которые показали бы, существует ли в Китае класс посредников между земледельцами и монархом, подобный индийским заминдарам; возможно, однако, что китайские крестьяне платят ренту непосредственно государству (см. 140, 98—99}. Р. Джонс, видимо, не решился противостоять сильной китаефильской традиции в литературе. В других же странах Востока, по его описанию, господствует фактическое рабство: «Не существует промежуточных и независимых классов. И великий и малый являются буквально тем, чем они сами себя называют, — рабами своего господина, от каприза которого зависят целиком средства их существова-

 

102

 

ния. Однообразный гнет в течение многих столетий достаточно доказал тенденцию такого порядка вещей, раз установленного, увековечить деспотизм, создавший его» (140, 87}. Р. Джонс объяснял происхождение такого строя завоеванием когда-то земледельцев кочевниками.

В справочной работе Д. Мак-Куллоха (1845) отмечалось, что черты частной собственности на землю явственней выступают в более отсталых частях Индии (Малабарский берег). В то же время они якобы почти не видны в ее более развитых и населенных областях (Бенгалия). В этом положении отчетливо звучат отголоски колебаний еще Манро в его докладах. Гипотеза о заминдарах как фактических собственниках земли признавалась Мак-Куллохом ошибочной.

«Как теперь общепризнано,— писал он,— заминдары, до реформы Корнуоллиса, были просто наследственными сбор" щиками налога», получавшими '/10 собранного вознаграждения [393, 104—105}. Почему наследственного сборщика налога типа заминдара нельзя рассматривать как по существу формирующегося помещика — такой вопрос не возникал.

Работы Р. Джонса и Д. Мак-Куллоха отразили состояние рассматриваемой проблемы в английской политэкономии первой половины XIX в. И позже, в начале второй половины столетия, Джон Стюарт Милль категорически утверждал, что «в большей части Индии нет посредника между непосредственным производителем и государством. Земледелец не платит ренту одному, а налог другому: его налог и есть его рента (или часть его ренты)» (395, 3}. Однако представление, будто в Индии, как и в любой другой азиатской стране с докапиталистическими порядками в деревне, не было «посредников» между крестьянином и монархом (как бы этот «посредник» ни назывался — землевладельцем, военным или гражданским чиновником, откупщиком), как это очевидно в свете современной науки, не отвечало фактическому положению вещей.

Немецкая философия истории (XVIII — начало XIX в.)

Немецкая наука в освещении особенностей стран Востока зависела от фактов, собранных французами и англичанами. Она прошла период увлечения Китаем (произведения Г. В. Лейбница, X. Вольфа, И. Г. Гердера) и перешла к концепции «азиатского деспотизма». Немецким историкам XVIII — начала XIX в. свойственно стремление к созданию всеобъемлющих схем мирового развития. А.-Л. Шлецер, А.-Г.-Л. Хеерен [387], Ф. К. Шлоссер пытались отвести в сво-

103

 

их концепциях место и для истории отдельных стран Востока, хотя в основном их концепции оставались европоцентристскими.

Среди книг начала XIX в. выделяется работа Фридриха Шлегеля об Индии. Филолог и философ, в конце XVIII в. приветствовавший Французскую революцию, а в начале XIX в. ставший чиновником реакционнейшего австрийского режима, Шлегель отразил в своем творчестве усиление в европейском обществе правых тенденций. Индия привлекала его как пример незыблемости традиций и консервативных идей. В книге «О языке и мудрости индийцев» [409] Φ. Шлегель, использовав, в частности, труды У. Джонса, развивал мысли о санскрите — праязыке и Индии — прародине арийцев. Книга Шлегеля типична для распространившихся в начале XIX в., особенно в Германии, произведений, в которых чисто гипотетически рисовались картины древнейшего расселения индоевропейских народов из Индии, распространения — где-то за несколько тысяч лет до нас — индийских колоний вплоть до Европы и т. д.

Ф. Гегель, предпринявший грандиозную работу по сведению воедино достижений предшествующей науки и созданию на принципах историзма новой концепции всемирной истории, в оценке роли стран Востока следовал в значительной мере за Монтескье, определяя Восток как независимое, параллельное Европе целое, застывшее на первой ступени развития и потому, в сущности, не историческое.

Классические черты особого «азиатского» общества, принятые в схеме Гегеля,—деспотическая центральная власть, государственная собственность на землю — иллюстрировались преимущественно на примере Китая, тогда как по отношению к более изученной к тому времени Индии автор был значительно осторожнее. О Китае он писал как о стране, где земля принадлежит государству (хотя, полагал Гегель, это — явление сравнительно позднего времени) и где нет «большого различия между рабством и свободой, так как перед императором все равны, т. е. все одинаково бесправны» (124, 124]. Если там «не существует различий, обусловливаемых происхождением, и всякий может достигнуть высших должностей, то именно в этом равенстве сказывается не признание глубокого значения человеческого достоинства, достигаемое путем борьбы, а низкое самомнение, еще не дошедшее до установления различий» [124, 131].

Положительной — по сравнению с китайским — чертой индийского общественного строя Гегелю представлялось то, что из бесформенного «деспотического единства» в Индии уже образуются «самостоятельные члены» (касты) (124, 137). «Чрезвычайно важно, является ли вообще в Индии обрабаты-

 

104

 

ваемая земля собственностью земледельца или так называемого владельца ленных имений,— писал Гегель,— и самим англичанам трудно было выяснить это. Когда они завоевали Бенгалию, они весьма интересовались обложением собственности и должны были устанавливать, взимать ли им подати с крестьян или с землевладельцев. Они сделали последнее» 124, 146}.

Описывая государственный строй Индии к моменту прихода европейцев, Гегель рассматривал его как «напоминающий ленную систему», при которой начальники округов взимали налоги и «составляли, так сказать, аристократию» [124, 156]L Иными словами, индийское общество напоминало ему евро* пейское феодальное.

Гегель, таким образом, в своей схеме как бы переставил, по сравнению с Монтескье, Китай и Индию местами, сделав первый классическим образцом азиатского деспотизма, а для Индии допустив некоторые послабления.

В целом же и китайское и индийское общество для Гегеля — лишь первая, «доисторическая» ступень, имеющая значение как постамент, на котором воздвигается величественная история Греции, Рима, вообще «Европы», «Китай и Индия, — писал он, — находятся еще, так сказать, за пределами всемирной истории, как предпосылка тех моментов, лишь благодаря соединению которых начинается животворный исторический процесс» [124, 111]. Поэтому и свою философию истории Гегель начинал именно с этих стран, примитивные общества которых «остаются неизменными и влачат естественное растительное существование до настоящего времени» 124, 163]. Как ни бросается в глаза разница между неподвижным единым Китаем и «блуждающим необузданным индийским беспокойством» [124, 109], утверждал он, в сущности ни в' той, ни в другой стране с древнейших времен практически ничто не изменилось, политические перевороты проходили здесь только на поверхности, не затрагивая существа социальных отношений («Все политические революции безразличны для простого индуса, так как его участь не изменяется» [124, 146]).

Положение стран Востока в гегелевской философско-исторической схеме остается слабым звеном этой схемы. Конечно, по сравнению с Монтескье прогрессом было то, что Гегель рассматривал разницу между Европой и Востоком не статически, не просто в связи с различием географической среды. Он ставил Восток в общую хронологическую цепь всемирной истории. Но, не распространив до конца на афроазиатский мир принцип историзма, положенный в основу остальной «всемирной» истории, Гегель даже усугубил в этом пункте недостатки концепции Монтескье; получилось, что

 

105

 

«Европа» и «Восток» подчиняются совершенно разным закономерностям; разрыв между ними, намеченный в концепции Бернье и Монтескье, превращался в пропасть.

Заканчивая на этом рассмотрение домарксовой историкофилософской науки, отметим, что она, уделив определенное внимание проблеме места стран Востока в мировом историческом процессе, вопроса об этапах собственной истории этих стран так и не поставила.