Неутилитарные теории искусства

Среди неутилитарных теорий прежде всего выделяются многочисленные теологические концепции (от греч. theos– бог + logos – учение). Общей чертой всех теологический концепций, начиная во всяком случае от Плотина (греческий философ III в. н. э.) до сегодняшнего дня, является то, что искусство представляет собой промысел Божий, это ступень на пути человека к божеству. Теологические концепции очень разнообразны, но основные аргументы теологов, как правило, одни и те же.

Во-первых, указывается на неисчерпаемость смысла гениальных произведений искусства. Они никогда не могут быть до конца понятыми и оказываются вечно актуальными. Немецкий философ Ф. Шеллинг заметил, что сущность всякого искусства есть изображение абсолютного в особенном. Именно неисчерпаемость абсолюта (т. е. Божества) делает невозможным однозначное понимание произведения искусства. То же можно сказать и о «вечной молодости» подлинных шедевров искусства. В отличие от технических достижений, устаревающих по мере прогресса, достижения искусства мало подвластны времени. Этим указанием на абсолют теологи снимают вопрос, заданный, как мы помним, К. Марксом и не разрешимый с позиций исторического материализма.

Во-вторых, серьезным аргументом теологов является то, что сами художники и поэты часто субъективно чувствуют себя исполнителями высшей воли. «По существу, вся работа поэта сводится к исполнению, физическому исполнению духовного (не собственного) задания» – писала М. Цветаева^[9]. Подобные признания мы найдем у большинства, если не у всех, гениально одаренных художников. Это хороший кредит теологам, поскольку самоощущение автора трудно поставить под сомнение. Не случайно, например, известный русский богослов А. Мень, обобщая целый ряд подобных высказываний, замечает: «В процессе творчества человек приобщается к мировому духовному бытию, и тут с необычайной силой проявляется его свободная сущность»^[10].

В-третьих, сторонники теологического подхода часто обращают внимание на то, что логика творческого процесса скрыта от самого автора. Ни один поэт не может объяснить, почему он написал именно эти строки; ни один композитор не в состоянии логично разъяснить процесс создания своей музыки, и т. д. Автор знает лишь то, что он «нашел» нужные слова и звуки. Та же М. Цветаева заметила очень точно: «И не я из ста слов выбирала это первое, а она (вещь), на все сто эпитетов упиравшая: меня не так зовут»^[11].

Как относиться к подобным теориям и их аргументации? Думается, относиться к ним нужно с полным уважением, но в то же время следует ясно понимать, что в строго научном смысле эти теории уязвимы, а их аргументация достаточно зыбкая. И неисчерпаемость смысла, и непредсказуемость создания, и субъективные ощущения гениев можно объяснить совершенно другими причинами – психологическими, социально-историческими и т. д. Самое же главное заключается в том, что, признав во всем неподвластный человеку промысел Божий, мы фактически теряем научное пространство, вступаем в область веры. А веру, как известно, нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Если же мы говорим о науке «филология», то она требует другого языка и другой аргументации. По этому поводу вспоминается забавный ответ выдающегося филолога С. С. Аверинцева. Когда его спросили, верует ли он в Бога, он ответил: «Верую. Но зарплату я получаю не за это». Аргументы веры не могут быть корректными в науке, потому что обращены к другим сферам человеческого духа.

Кроме теологических, к неутилитарным теориям с полным основанием можно отнести различные концепции искусства как игры. Собственно говоря, об этом писал уже Платон, а сегодня едва ли есть хоть один филолог, отрицающий игровую природу искусства. Сейчас речь идет о тех концепциях, где игра признается важнейшей и едва ли не единственной причиной и функцией искусства.

Первым фундаментальную роль игры для понимания феномена искусства провозгласил знаменитый немецкий философ И. Кант. Единственная цель искусства, по Канту, – это чистое удовольствие, сопутствующее познанию. Другими словами, если ученый или ремесленник познают мир для каких-то целей (хотя бы потенциальных), то художник или поэт творят исключительно для удовольствия, подобно тому как дети играют в какие-либо «похожие на жизнь» игры не ради каких-то целей и выгод, а ради самой игры. В основе эстетики Канта лежит понятие так называемой «свободной красоты» – чистой красоты форм, которая ни о чем не говорит, которая свободна по отношению к морали, к общественным или иным проблемам человека. Таковы, например, орнаменты, приятная музыка и т. д. Именно эти формы искусства, по Канту, отражают его подлинную природу, в то время как «привходящая красота», как ее называет Кант (например, идеал человеческой красоты), уже является частичным отходом от подлинной сущности искусства, так как включает в себя не только игровые, но и практические элементы. Например, в понятии красоты человека уже заложены его осмысленные функции: социальные, биологические и пр. Кант здесь имеет в виду то, на чем будут настаивать ученые более позднего времени: идеал красоты человека чем-то обусловлен, следовательно, менее свободен. Поэтому, как считает Кант, нельзя говорить об идеале цветка (в нем есть красота, но нет цели), но можно говорить об идеале человека.

Подлинное же искусство, по Канту, лишено цели, оно представляет собой игру форм, поэтому, строго говоря, в системе Канта человеку в произведениях искусства вовсе не должно быть места. Человек может быть создателем, но не предметом изображения в искусстве. Сам Кант, правда, столь радикальных выводов не делал, но специалисты быстро уловили эту логику кантовой эстетики.

Кантовское определение искусства как свободной игры оказало огромное влияние на всю последующую эстетику. Сразу после Канта знаменитый поэт и мыслитель Ф. Шиллер развивает идею свободной игры, распространяя ее на всю духовную жизнь человека. Так возникает понятие, которое принципиально важно для современности, – «играющий человек». В более поздних эстетических трактатах (Й. Хейзинга, Г. Гадамер и др.) игра понимается уже как важнейшее состояние мира, представляющая себя во всем (игра красок, игра звуков, игра света и тени и т. д.). Человек лишь «включается» в эту великую мировую игру.

Еще радикальнее теории уже упоминавшихся нами постструктуралистов (Р. Барт, Ж. Деррида, Ю. Кристева, отчасти М. Фуко и др.). В постструктурализме признается, что в мире вообще нет ничего, кроме тотальной игры всего со всем. Сущность искусства – это игра знаков, своеобразное «ауканье» контекстов. Другими словами, художественный текст не имеет никакого смысла, кроме свободной игры с другими художественными текстами. Так называемые «смыслы» всякий раз рождаются заново при новой интерпретации текста. В реальности же признание бесконечного множества смыслов приводит к уничтожению самого понятия «смысл». Задача интерпретации, по этой теории, – поиск следов («след» – важнейший термин этой методологии, введенный Ж. Деррида) иных текстов в исследуемом произведении.

Таковы в общих чертах основные линии теоретической мысли, затрагивающие специфику искусства. Как относиться к этим теориям, чему отдать предпочтение – это дело выбора каждого. Любая из этих теорий имеет свою систему аргументации, но может быть оспорена с позиций другой теории. Каждый филолог сам должен найти свой путь. Пока наша задача состоит лишь в том, чтобы указать возможные направления.

Функции искусства

Теперь перейдем к вопросу о функциях искусства. Если вы внимательно прочитали предыдущий раздел, то легко поймете, что ответ на этот вопрос тесно связан с общей концепцией искусства. В зависимости от того, как ученые понимают сущность эстетической деятельности, они по-разному ответят на вопрос о том, какие функции являются важнейшими. В то же время некоторые функции являются общепризнанными, мало кем оспариваются. Разница заключается главным образом в том, как будут расставлены акценты. О каких же функциях идет речь?

1. Во-первых, никем не оспаривается эстетическая функция. Искусство удовлетворяет эстетические потребности человека, воспитывает чувство прекрасного.

Желание творить и созерцать красоту заложено в человеке изначально. Откуда в человеке эта потребность и что за этом стоит – это уже другой вопрос. Но сам «инстинкт красоты» у человека несомненен. Даже маленькие дети проявляют «эстетическую заинтересованность», т. е. предпочитают красивые предметы некрасивым. Если мы искусственно блокируем удовлетворение эстетических потребностей, т. е. лишим человека возможности созерцать прекрасное, он будет испытывать колоссальные трудности. Психологи называют это «эстетическим голодом». Ребенок, с детства лишенный возможности соприкасаться с красивыми вещами, получает тяжелое психическое поражение.

Инстинкт красоты, заложенный в человеке, столь силен, что проявляется даже у детей, у которых контакт с миром ограничен (например, у слепорожденных или даже у слепоглухих детей). Хотя представление о красоте у таких детей деформировано, сама способность восхититься красотой, способность получать эстетическое наслаждение проявляется в полной мере.

Таким образом, эстетическое чувство у человека не является лишь плодом воспитания и данью цивилизации. Это одно из фундаментальных свойств человеческой природы.

2. С эстетической функцией тесно связана другая – игровая функция. Искусство было и остается одной из важнейших форм игрового поведения человека. Выше уже говорилось, что многие научные школы склонны именно эту функцию считать основной. Оставляя сейчас в стороне вопрос о приоритетах, заметим, что желание играть, как и желание созерцать красоту, – одно из важнейших свойств человека. Более того, если эстетизм в полном смысле слова проявляется лишь в человеческой психике, то игра имеет более древние с точки зрения эволюции корни. Известный теоретик культуры Й. Хейзинга в связи с этим писал: «Игра старше культуры, ибо понятие культуры, как бы несовершенно его ни определяли, в любом случае предполагает человеческое сообщество, а животные вовсе не ждали появления человека, чтобы он научил их играть»^[12].

3. Третьей несомненной функцией искусства является функция этическая (воспитательная). То, что искусство так или иначе связано с этикой, с моралью, с нравственным воспитанием, мало кем оспаривается. Другое дело, как понимать эту связь. Еще Аристотель указывал, что важнейшая цель высокого искусства – это катарсис, очищение человека путем аффекта. Сочувствуя трагической судьбе героев (или, что будет точнее, проецируя на себя их судьбу), мы испытываем очищающий эффект, становимся лучше и нравственнее.

Знаменитое учение о катарсисе и сегодня сохраняет свое значение с той лишь поправкой, что этическое воздействие произведений искусства имеет гораздо более сложную структуру. Выдающийся советский психолог Л. С. Выготский, подробно анализируя механизмы нравственного воздействия произведений искусства на человека, пришел к выводу, что в искусстве связка «аффект – поступок» выглядит совершенно иначе, чем в жизни. Если в жизни полезен поступок, то в искусстве – аффект. Выготский комментирует замечание З. Фрейда о том, что, когда испуганный человек боится и бежит, полезным является то, что он бежит, а не то, что он боится. В связи с этим Выготский замечает: «В искусстве как раз наоборот: полезным является сам по себе страх, сам по себе разряд человека, который создает возможность для правильного бегства или нападения»^[13]. Развивая эту мысль, ученый приходит к выводу, что этические реакции, связанные с искусством, есть реакции «отсроченные по преимуществу», т. е. когда-то полученный аффект (скажем, нас потряс роман «Анна Каренина») через много лет может «очнуться» и в какой-либо жизненной ситуации повлиять на поступок. Таким образом, хотя непосредственную связь между аффектом и поступком порой трудно увидеть, воздействие произведения искусства не есть, как пишет Выготский, «холостой выстрел». Когда-нибудь эти аффекты скажутся, определив в решающий момент нравственный выбор человека.

4. Еще одной признанной функцией искусства является функция познавательная (гносеологическая). Искусство, несомненно, есть форма познания мира. Вопрос только в том, что это за познание, какой мир познается и как соотнести познание логическое и эстетическое. Вопрос этот, как уже отмечалось выше, является одним из «вечных» вопросов эстетики, и сейчас мы не будем вновь к нему возвращаться. Отметим лишь, что характерной ошибкой неопытных филологов является стремление видеть в логическом и эстетическом познании одно и то же, по-разному сказанное. Грубо говоря, художник или поэт хотят сказать что-то такое, что можно сказать и обычными словами, но так получается красивей. От этого наивного взгляда надо избавляться. По замечанию О. Уайльда, «скульптор думает мрамором», т. е. скульптура – это и есть воплощенная образная мысль. Если бы то, что «открыла» миру лирика Ахматовой, можно было бы сказать иначе, стихи Ахматовой были бы не нужны. Искусство – особая форма познания, легко нарушающая законы логики. Именно поэтому произведения искусства лишь с большой осторожностью могут быть использованы как аргументы познания логического. Например, плох будет тот историк, который будет доверять текстам древней литературы настолько, что примет все факты за факты реальной истории. Ему придется долго искать на карте реку Каялу, на которой князь Игорь бился с половцами («Слово о полку Игореве»), потому что такая река вообще вряд ли существовала; ему будет очень странно, как княгиня Ольга смогла очаровать и влюбить в себя императора Константина («Повесть временных лет»), поскольку, если сверить факты, в этот момент она была семидесятилетней старухой. Едва ли Иван Царевич катался на сером волке, и уж совсем маловероятно, чтобы он женился на лягушке.

И в то же время все это не просто выдумки и ложь, но именно особая форма познания. Есть своя логика в том, что Игорь бился именно на реке Каяле, что Ольга должна была очаровать императора, а Иван Царевич столь тесно связан с животными.

Просто это другая логика – логика искусства. И чтобы понять ее, нам нужно правильно задавать вопросы. Не «Где протекала Каяла? », а «Почему она Каяла?» Не «Сколько лет было Ольге?», а «Почему она изображена именно так?» Не «Была ли на самом деле Царевна Лягушка?», а «Почему Ивану Царевичу доступен язык животных?» Стоит нам правильно задать вопросы, как произведения искусства начнут рассказывать нам очень многое и об истории, и о психологии, и вообще – о человеке в мире. Умение задавать правильные вопросы – одна из примет квалифицированного литературоведа.

5. Наконец, в последнее время все чаще называется еще одна функция искусства – релаксирующая (снятие напряжения). Современный человек испытывает колоссальные психологические перегрузки, связанные с убыстряющимся ритмом жизни и возрастающим потоком информации. Поэтому психологически он нуждается в «приятном отдыхе» с элементами эстетизма. Отсюда бурное развитие отвлекающих и развлекающих жанров искусства: популярная музыка, детективы, «мыльные оперы», эстетика быта и так далее. Бессмысленно искать в этих жанрах этическую и философскую глубину, ее там нет и быть не может. Но в то же время это искусство, хотя и не выходящее за границы своего времени.

Выделение релаксирующей функции может быть оспорено в том смысле, что фактически это вариация на тему функции эстетической. Еще Кант признавал легкую музыку и красиво накрытый стол «приятными искусствами», где эстетизм обнаруживает себя в чистом виде. Но в то же время разговор о релаксирующем воздействии искусства имеет смысл с точки зрения современной социокультурной ситуации и с точки зрения массовой психологии.