Научная объективность и субъективная уверенность

Слова «объективный» и «субъективный» являются философскими терминами, обремененными тяжелым наследием противоречивых способов использования, нескончаемых и безрезультатных дискуссий. Мой способ использования терминов «объективный» и «субъективный» весьма напоминает кантовский. Кант использует слово «объективный» для того, чтобы указать, что научное знание должно допускать оправдание, независимое от чьей-либо прихоти. Оправдание, по Канту, «объективно», если оно в принципе может быть проверено и понято любым человеком. Кант пишет: «Если суждение значимо для каждого, кто только обладает разумом, то оно имеет объективно достаточное основание».

Я считаю, что научные, теории никогда не могут быть полностью оправданы и верифицированы, но тем не менее они проверяемы. Следовательно, я буду полагать, что объективность научных высказываний основана на возможности их интерсубъективной проверки.

Слово «субъективный» применяется Кантом к нашему чувству субъективной уверенности, которая может изменяться по степени (см. [40, с. 672]). Исследование происхождения этого чувства представляет собой дело психологии. Уверенность, к примеру, может возникать «согласно законам ассоциации» [40, с. 198]. Объективные основания также могут служить «субъективными причинами суждения» [40, с. 673], поскольку мы можем раздумывать об этих основаниях и в конце концов убедиться в их неоспоримости.

Кант, пожалуй, был первым мыслителем, осознавшим, что объективность научных высказываний тесно связана с построением теорий, то есть с использованием гипотез и универсальных высказываний. Только тогда, когда некоторые события повторяются в соответствии с некоторыми правилами и регулярностями (как в случае воспроизводимых экспериментов), наши наблюдения в принципе могут быть проверены каждым человеком. Даже наши собственные наблюдения мы не принимаем всерьез и не приписываем им статус научных наблюдений до тех пор, пока не повторим и тем самым не проверим Их. Только в результате подобных повторений мы можем убедить себя в том, что имеем дело не с простым «совпадением», а с событиями, которые вследствие их регулярности и воспроизводимости являются в принципе интерсубъективно проверяемыми. Позже я несколько обобщил эту формулировку. Интерсубъективная проверка является только самым важным аспектом более общей идеи интерсубъективной критики или, иначе говоря, идеи взаимного рационального контроля при помощи критической дискуссии…

…. Кант понимал, что из требования объективности научных высказываний следует, что они должны допускать интерсубъективную проверку в любое время и поэтому должны иметь форму универсальных законов или теорий. Он, однако, несколько неясно сформулировал это свое открытие в виде «основоположения о временной последовательности по закону причинности»… (с.68) 

… Теперь мы можем вернуться к выдвинутому в предыдущем разделе положению о том, что субъективный опыт или чувство уверенности ни в коем случае не могут оправдать научного высказывания и в рамках науки возможность доказать это основоположение a priori, используя приведенное нами рассуждение. Я… вполне согласен с тем, что научные высказывания, поскольку они должны быть интерсубъективно проверяемы, всегда должны иметь вид универсальных гипотез (с. 69).

… то, что я испытываю чувство уверенности, которое является для меня твердо установленным фактом, не может быть охвачено сферой объективной науки, кроме как в форме психологической гипотезы, которая, конечно, требует интерсубъективной проверки. Из предположения о том, что у меня действительно наблюдается такое чувство уверенности, психолог может вывести с помощью психологической и других теорий определенные предсказания относительно моего поведения, и эти последние могут быть подтверждены или опровергнуты последующими экспериментальными проверками. Однако с эпистемологической точки зрения совершенно неважно, было ли мое чувство уверенности сильным или слабым, основывалось ли оно на сильном или даже непреодолимом впечатлении бесспорной достоверности (или «самоочевидности») или только на сомнительной догадке. Ни один из этих факторов не имеет отношения к вопросу о возможных способах оправдания научных высказываний (с.71).

Итак, каков бы ни был наш возможный ответ на вопрос об эмпирическом базисе, одно совершенно ясно: если мы хотим придерживаться нашего требования объективности научных высказываний, то те высказывания, которые принадлежат к эмпирическому базису науки, также должны быть объективными, то есть должны допускать интерсубъективную проверку. При этом интерсубъективная проверяемость всегда означает, что из подлежащих проверке высказываний можно вывести другие проверяемые высказывания. Таким образом, если базисные высказывания в свою очередь должны допускать интерсубъективную проверку, то в науке не останется окончательно установленных высказываний. В науке не могут существовать высказывания, которые нельзя было бы проверить, а следовательно, в ней не может быть и высказываний, которые нельзя было бы опровергнуть, фальсифицировав некоторые из их следствий.

Таким образом, мы приходим к следующей точке зрения. Системы теорий проверяются путем выведения из них высказываний меньшей степени универсальности. Эти высказывания в свою очередь, поскольку они также должны допускать интерсубъективную проверку, проверяются сходным образом и так далее ad infinitum.

Можно подумать, что такое воззрение приводит к бесконечному регрессу и потому несостоятельно…. критикуя индукцию, я излагал возражение, что индукция приводит, видимо, к бесконечному регрессу. Читателю может показаться теперь, что то же самое возражение можно выдвинуть и против процедуры дедуктивной проверки, которую я отстаиваю. Тем не менее это не так. Дедуктивный метод проверки не может обосновать или оправдать подвергаемые проверке высказывания, да он и не предназначен это делать. Поэтому нам не грозит опасность бесконечного регресса. Однако необходимо признать, что ситуация, к которой я привлек ваше внимание — проверяемость ad infinitum и отсутствие окончательно установленных высказываний, которые не нуждались бы в проверке, — действительно создает проблему. Совершенно очевидно, что проверки не могут производиться ad infinitum; рано или поздно нам придется остановиться. Не входя сейчас в детальное обсуждение этого вопроса, я отмечу только, что невозможность бесконечного продолжения проверок вовсе не противоречит моему требованию, согласно которому каждое научное высказывание должно допускать проверку. Дело в том, что я не требую, чтобы каждое научное высказывание было действительно проверено, прежде чем оно будет принято. Я требую только, чтобы каждое такое высказывание допускало проверку, или, иначе говоря, я отказываюсь принять точку зрения, согласно которой в науке существуют высказывания, которые нам следует покорно принять как истинные только потому, что проверить их представляется невозможным по логическим основаниям (с.71-72).

Контрольные вопросы.

1. Что не устраивает Поппера в индукции как методе научного познания?

2. Как аргументирует Поппер высказывание о том, что нет никакого критерия истины, и мы способны обнаружить только ложь?

3. Почему методологическая концепция Поппера называется «фальсификационизм»?

4. Какова связь идеологии либерализма и эпистемологии? Что такое принцип демаркации?

Поль Рикёр. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. [5]

Истоки герменевтики

Было бы небесполезно напомнить, что герменевтическая проблематика возникла сначала в рамках экзегетики,  то есть дисциплины, цель которой состоит в том, чтобы понять текст, — понять, исходя из его интенции, понять на основании того, что он хочет сказать. Если экзегеза и породила герменевтическую проблематику, иными словами, поставила вопрос об интерпретации, то потому, что всякое чтение текста, к тому же связаное с quid,  с вопросом о том, «с какой целью» он был написан, всегда осуществляется внутри того или иного сообщества, той или иной традиции, того или иного течения живой мысли, которые имеют свои предпосылки и выдвигают собственные требования... Дело в том, что экзегеза включает в себя теорию знака и значения, как это видно, например, у св. Августина в его сочинении «О христианском учении» («De doct-rina Christiana»). Это означает, что если текст может иметь несколько смыслов, например исторический и духовный, то надо обратиться к гораздо более сложному понятию значения, чем понятие о так называемых однозначных (uni-voques) знаках, которых требует логика доказательства. Наконец, сама работа интерпретации обнаруживает глубокий замысел — преодолеть культурную дистанцию, расстояние, отделяющее читателя от чуждого ему текста, и таким образом включить смысл этого текста в нынешнее понимание, каким обладает читатель.

Начиная с этого момента герменевтика уже не могла оставаться сугубо технической специальностью, которой владели толкователи чудес и пророчеств; она привела к рождению общей проблематики понимания. К тому же никакая более или менее выдающаяся интерпретация не могла сформироваться без заимствований из уже имеющихся в распоряжении данной эпохи способов понимания: мифа, аллегории, метафоры, аналогии и т. п…. Герменевтическая проблематика, таким образом, выводится из психологии: для человека, существа конечного, понимать означает переноситься в другую жизнь; в таком случае историческое понимание сохраняет все парадоксы историчности: как историческое существо может понимать историю исторически? Эти парадоксы, в свою очередь, отсылают нас к еще более фундаментальным вопросам: каким образом жизнь, выражая себя, может объективироваться? Каким образом, объективируясь, она выявляет значения, поддающиеся обнаружению и пониманию другим историческим существом, преодолевающим свою собственную историческую ситуацию? Центральная проблема, здесь возникающая, к которой мы придем в конце нашего исследования, — проблема отношения между силой и смыслом, между жизнью — носительницей значения, и духом, способным связать их воедино. Если жизнь изначально не является означивающей, то понимание вообще невозможно; но чтобы понимание могло состояться, не следует ли перенести в саму жизнь ту логику имманентного развития, которую Гегель назвал Понятием?  Не стоит ли, создавая философию жизни, идти окольным путем, тайно пользуясь всеми ресурсами философии духа? Вот главное затруднение, способное объяснить то, что именно в феноменологии  мы ищем подходящую структуру, или, если обратиться к нашему исходному образу, молодое растение, к которому можно было бы привить герменевтический черенок (с. 3-7).

…. Итак, если новая проблематика существования и может быть выработана, то начинать надо с семантического выяснения понятия интерпретации, общего для всех герменевтических дисциплин, на его основе. Эта семантика будет концентрироваться вокруг центральной темы — темы значений с множественным, многозначным, или, скажем, символическим смыслом (эквивалентность данных определений будет показана в дальнейшем). Сразу же поясню свой подход к вопросу о существовании через эту семантику: просто семантическое выяснение остается «повисшим в воздухе» до тех пор, пока не будет показано, что понимание многозначных, или символических, выражений является моментом самопонимания человека; семантический  подход будет, таким образом, связан с рефлексивным.  Но субъект, который, интерпретируя знаки, интерпретирует себя, больше не является Cogi-to:  это — существующий, который через истолкование своей жизни открывает, что он находится в бытии до того, как полагает себя и располагает собой. Так герменевтика открывает способ существования, который от начала и до конца остается интерпретированным бытием.  Одна только рефлексия, отменяя себя как рефлексию, может привести к онтологическим корням понимания. Но как раз это и происходит в языке и в движении рефлексии. Таков тяжкий путь, какой нам предстоит пройти.

Семантический план

Итак, в языке и только в языке выражается всякое понимание — оптическое или онтологическое. Поэтому не будет напрасным искать именно в семантике ось соотнесения для всей совокупности герменевтического поля.  Экзегеза уже приучила нас к мысли о том, что один и тот же текст имеет несколько смыслов, что смыслы эти наслаиваются друг на друга, что духовный смысл может быть «передан» (translata signa  y св. Августина) историческим или буквальным смыслом путем их приращения; Шлейермахер и Диль-тей в равной мере научили нас рассматривать литературные тексты, документальные свидетельства и памятники как письменно зафиксированные выражения жизни; истолкование проделывает путь, обратный этой объективации жизненных сил в психических, а затем и в исторических связях; эта объективация и эта фиксация образуют другую форму передачи смысла. Ницше, со своей стороны, трактует ценности как выражения силы или слабости воли к власти, которые подлежат интерпретации; более того, у него как раз сама жизнь и является интерпретацией; таким образом, философия становится интерпретацией интерпретаций. Наконец, Фрейд рассмотрел под видом «работы сновидения» цепь поступков, которые знаменательны тем, что «транспонируют» (Entstellung)  скрытый смысл, подвергают его искажению, которое одновременно и выявляет и прячет скрытый смысл в смысле явном; он проследил разнообразные проявления этого искажения в культуре, искусстве, морали, религии и тем самым предложил истолкование культуры, весьма сходное с ницшеанским. Не лишено смысла, если мы попытаемся очертить то, что можно было бы назвать семантическим ядром  всякой герменевтики, будь она общей или частной, фундаментальной или специальной. Представляется, что общий элемент, присутствующий всюду — от экзегезы до психоанализа, — это определенная конструкция смысла, которую можно было бы назвать двузначной или многозначной; ее роль всякий раз (хотя и несходным образом) состоит в том, чтобы показывать, скрывая. И я полагаю, что этот анализ языка сосредоточивается на семантике показанного-скрытого, на семантике многозначных выражений.

Исследовав ранее вполне определенный сектор этой семантики, а именно язык признания, который конституирует символику зла,  я предлагаю эти многозначные выражения называть символизмом. Тем самым я придаю слову «символ» более узкий смысл, чем те авторы, которые, как Кассирер, называют символическим всякое постижение реальности с помощью знаков — от восприятия, мифа, искусства до науки, но вместе с тем и смысл более широкий, чем те, которые, исходя из латинской риторики или неоплатонической традиции, сводят символ к аналогии. Я называю символом всякую структуру значения, где один смысл  — прямой, первичный, буквальный — означает одновременно и другой смысл  — косвенный, вторичный, иносказательный,  — который может быть понят лишь через первый.  Этот круг выражений с двойным смыслом и образует собственно герменевтическое поле.

В связи с этим понятие интерпретации получает вполне определенное значение; я предлагаю придать ему такое же широкое толкование, что и символу; интерпретация,  скажем мы, это работа мышления, которая состоит в расшифровке смысла, скрывающегося за очевидным смыслом, в выявлении уровней значения, заключенных в буквальном значении;  я сохраняю, таким образом, начальную ссылку на экзегезу, то есть на интерпретацию скрытых смыслов. Так символ и интерпретация становятся соотносительными понятиями: интерпретация имеет место там, где есть многосложный смысл, и именно в интерпретации обнаруживается множественность смыслов….

… Перечисление модальностей символического выражения требует еще сверх того и критериологии, которая имела бы задачей фиксацию семантической структуры родственных форм, таких, как метафора, аллегория, подобие. Какова функция аналогии в «передаче смысла»? Имеются ли иные, кроме аналогии, способы связать один смысл с другим? Как ввести в эту структуру символического смысла открытые Фрейдом механизмы сна? Можно ли совместить их с уже известными риторическими формами, такими, как метафора и метонимия? Принадлежат ли механизмы деформации, открытые Фрейдом и названные им «работой сновидения», тому же семантическому полю, что и символические процедуры, засвидетельствованные феноменологией религии? Таковы вопросы, касающиеся структуры, которые должна была бы решить критериология.

Подобная критериология, в свою очередь, неотделима от изучения способов интерпретации. В самом деле, мы определили одно через другое — поле символических выражений и поле способов интерпретации. Проблемы, поставленные символизмом, отражаются, следовательно, в методологии интерпретации. Весьма примечательно, что интерпретация дает место довольно различным, порой прямо противоположным методам. Я коснулся феноменологии религии и психоанализа. Они противостоят друг другу так радикально, как это только возможно. И здесь нет ничего удивительного: интерпретация исходит из многосложного определения символов — из их сверхопределения, как говорит психоанализ; но всякая интерпретация, по определению, обедняет это богатство, эту многозначность и «переводит» символ в соответствии с сеткой прочтения, которая ей свойственна. Задача критериологии как раз и состоит в том, чтобы показать, что форма интерпретации соотносится с теоретической структурой той или иной герменевтической системы. Так, феноменология религии исходит из дешифровки религиозного объекта в ритуале, мифе, веровании; но она делает это, опираясь на проблематику священного, которая определяет ее теоретическую структуру. Психоанализ, напротив, знает только символическое измерение, он занят изучением следов вытесненных желаний; соответственно, в нем принимается во внимание лишь сетка значений, сложившаяся в бессознательном исходя из первичного вытеснения и согласно последующим вкладам вторичного вытеснения. Нельзя упрекать психоанализ за такое сужение: в этом основа его существования. Психоаналитическая теория, названная Фрейдом метапсихо-логией, ограничивает правила дешифровки тем, что можно было бы назвать семантикой желания; психоанализ может найти только то, что ищет, а ищет он «экономическое» значение представлений и аффектов, приведенных в действие во сне, неврозе, искусстве, морали, религии, и он не может найти ничего, кроме замаскированных выражений этих же представлений и аффектов, родственных наиболее архаичным желаниям человека; данный пример на простом семантическом уровне убедительно показывает масштабы философской герменевтики. Она начинается экстенсивным исследованием символических форм и анализом понимания символических структур; продолжается сопоставлением герменевтических стилей и критикой систем интерпретации, соотнося разнообразие герменевтических методов со структурой соответствующих теорий. Этим она готовится исполнить свое предназначение — стать подлинным арбитром в споре интерпретаций, каждая из которых претендует на исчерпывающий характер своих выводов. Показывая, каким образом тот или ной метод выражает собственную теорию, она узаконивает каждый из них в границах именно этой теории. Такова критическая функция данной герменевтики, если рассматривать ее на простом семантическом уровне.

Здесь налицо множество преимуществ. Прежде всего, семантический подход способствует контакту герменевтики с различными широко применяемыми методологиями, без риска отделить ее собственное понятие об истине от понятия о методе. Более того, он обеспечивает внедрение герменевтики в феноменологию на том уровне, где феноменология наиболее уверена в себе, то есть на уровне теории значения, выработанной в «Логических исследованиях». Разумеется, Гуссерль не принял бы идею о неустранимо неоднозначном значении; он недвусмысленно исключает даже саму такую возможность в первом «Логическом исследовании»; поэтому феноменология «Логических исследований» не может быть герменевтической. Но если мы расходимся с Гуссерлем, то только лишь в рамках его теории означивающих выражений; именно здесь существует расхождение, а не на довольно неопределенном уровне феноменологии Lebenswelt.  Наконец, перенося дебаты в план языка, я предчувствую, что здесь, на этой общей территории, встречусь с другими современными философскими концепциями; конечно, семантика многозначных выражений противоречит теориям метаязыка, которые хотели бы преобразовать существующие языки в соответствии с идеальными моделями; это столь же реальное противоречие, если иметь в виду гуссерлевский идеал однозначности; напротив, семантика многозначных выражений вступает в плодотворный диалог с учениями, исходящими из «Философских исследований» Витгенштейна и анализа обыденного языка, предпринятого в англосаксонских странах; именно здесь такого рода общая герменевтика пересекается с интересами современной библейской экзегезы, идущей от Бультмана и его школы. Я рассматриваю эту общую герменевтику как вклад в создание масштабной философии языка, отсутствие которой мы сегодня ощущаем. Сегодня мы, люди, располагаем символической логикой, экзегетической наукой, антропологией и психоанализом, которые, быть может, впервые способны охватить вопрос о целостном воссоздании человеческого дискурса. Развитие этих не совпадающих друг с другом дисциплин мгновенно высветило угрожающую дробность этого дискурса. Единство человеческой речи является сегодня проблемой.

Рефлексивный план

Предшествующий анализ, посвященный семантической структуре выражений с двойным или множественным смыслом, открывает лишь узкую щель, через которую должна проникнуть философская герменевтика, если она не хочет быть отгороженной от дисциплин, оказывающих методическое содействие интерпретации: экзегетики, истории, психоанализа. Но одного лишь семантического анализа выражений с множественным смыслом недостаточно, чтобы считать герменевтику философской дисциплиной. Лингвистический же анализ, трактующий значения как замкнутое в себе целое, неизбежно возводит язык в абсолют. Такое гипостазирование языка отрицает фундаментальную интенцию знака — быть пригодным для.., то есть, растворяясь в том, что он имеет в виду, выходить за свои пределы. Сам язык как означивающая среда требует соотнесения с существованием.

Признавая это, мы вновь возвращаемся к Хайдеггеру: именно стремление к онтологии ведет к преодолению лингвистического плана; с этим требованием онтология и обращает нас к анализу, которому предстоит оставаться в плену у языка.

Но как реинтегрировать семантику в онтологию и одновременно устоять перед напором возражений, которые мы недавно выдвигали, противопоставляя Аналитике Dasein!  Промежуточный этап в движении по направлению к существованию — это рефлексия, то есть связь между пониманием знаков и самопониманием человека. Именно через самопонимание мы имеем шанс познать сущее.

Предлагая связывать символический язык с самопониманием, я надеюсь удовлетворить глубинное требование герменевтики. Всякая интерпретация имеет целью преодолеть расстояние, дистанцию между минувшей культурной эпохой, которой принадлежит текст, и самим интерпретатором. Преодолевая это расстояние, становясь современником текста, интерпретатор может присвоить себе смысл: из чужого он хочет сделать его своим, собственным; следовательно, расширения самопонимания он намеревается достичь через понимание другого. Таким образом, явно или неявно, всякая герменевтика — это понимание самого себя через понимание другого.

Без колебаний можно сказать, что герменевтика должна быть привита к феноменологии, взятой не только на уровне теории значения, разработанной в «Логических исследованиях», но и на уровне проблематики Cogito,  какой она предстает, если идти от «Идей-I»  к «Картезианским размышлениям». Но с еще большей уверенностью можно сказать, что привой коренным образом изменяет подвой! Мы уже видели, как внедрение значений с двойственным смыслом в семантическую область вынудило отказаться от идеала однозначности, превознесенного «Логическими исследованиями». Теперь предстоит понять, что, сопрягая многозначные значения с самопознанием, мы глубинным образом трансформируем проблематику Cogito.  Отметим сразу же, что именно эта внутренняя перестройка рефлексивной философии подтвердит в дальнейшем то, что благодаря ей мы открываем новое измерение существования. Но прежде чем показать, каким образом Cogito  распадается, проследим, как, благодаря герменевтическому методу, оно углубляется и обогащается.

Действительно, задумаемся над тем, что означает «я» самопонимания, когда мы усваиваем смысл психоаналитической интерпретации или смысл истолкованного текста. По правде говоря, смысл этот мы обретаем не до, а после отмеченных операций, хотя, собственно говоря, одно только желание понимать самих себя и направляло изначально это усвоение. Почему так происходит? Почему «я», направляющее интерпретацию, может вернуться к нам лишь как ее результат?

Это происходит по двум причинам: сначала надо отметить, что знаменитое картезианское Cogito,  непосредственно схватывающее себя в опыте сомнения, является истиной столь же бесполезной, сколь и неопровержимой; я вовсе не отрицаю, что это — истина; это — истина, сама себя полагающая, и на этом основании она не может быть ни верифицирована, ни дедуцирована; но одновременно она — полагание сущего и деятельности, существования и мыслительной операции; я есть, я мыслю; существовать для меня значит мыслить; я существую, поскольку я мыслю. Но истина эта — бесполезна, она как шаг, за которым не последует никакого другого, поскольку ego ego Cogito  не схвачено самим собой сквозь призму своих объектов, своих произведений... и, в конце концов, своих действий. Рефлексия — это слепая интуиция, если она не опосредована тем, что Дильтей называл объективирующими жизнь выражениями. Обращаясь к другому языку — языку Набера — можно сказать, что рефлексия есть лишь присвоение нашего акта существования посредством критики, направленной на произведения или акты, являющиеся знаками этого акта существования. Таким образом, рефлексия есть критика, но не в кантовском смысле обоснования знания и долженствования, а в том смысле, что Cogito  может быть схвачено только окольным путем — путем расшифровки свидетельств собственной жизни. Рефлексия — это присвоение нашего усилия существовать и нашего желания быть через произведения, обнаруживающие это усилие и это желание.

Но Cogito  — не только бесполезная, но в равной мере и неопровержимая истина; добавим еще, что оно — как бы пустое место, извечно заполняемое ложным Cogito;  действительно, мы уже уяснили с помощью всех экзегетических дисциплин, и в частности психоанализа, что так называемое непосредственное сознание является прежде всего «ложным сознанием»; Маркс, Ницше и Фрейд научили нас обнаруживать его уловки. Теперь предстоит соединить критику ложного сознания с любым обнаружением субъекта Cogito в  документальных свидетельствах его жизни; философия рефлексии должна быть полностью противопоставлена философии сознания.

Этот второй мотив присоединяется к предшествующему: дело не только в том, что «я» может схватить себя лишь в объективирующих его выражениях жизни, но и в том, что истолкование текста сознания наталкивается на изначально «ложные интерпретации» ложного сознания. А герменевтика появляется там, где — мы это знаем со времен Шлейермахера — прежде имела место ложная интерпретация.

Таким образом, герменевтика должна быть вдвойне косвенной: во-первых, потому, что существование подтверждается лишь документальными свидетельствами жизни, и, во-вторых, потому, что сознание изначально является ложным сознанием, и через корректирующую его критику необходимо восходить от непонимания к пониманию.

В конце этого второго этапа, названного нами рефлексивным, я хотел бы показать, каким образом его выводы укрепляют результаты первого этапа, который мы назвали семантическим.

На первом этапе мы признали факт существования языка, несводимого к однозначным значениям. Так, действительно, признание виновной совести выражается в символике запятнанности, греха, culpa;  действительно, вытесненное желание выражает себя в символике, которая подтверждает свою устойчивость в снах, поговорках, легендах, мифах; действительно, священное выражается в символике космических элементов — неба, земли, воды, огня. Но философское употребление этого двойственного языка вызывает возражение со стороны логика, согласно которому двойственный язык может опираться лишь на ложные аргументы. Обоснование герменевтики может быть радикальным лишь в том случае, если искать в самой природе рефлексивного мышления принцип логики двойного смысла. Однако тогда логика эта является уже не формальной, а трансцендентальной; она вырабатывается на уровне возможного: речь идет не об условиях объективности природы, а об условиях присвоения нашего желания быть; именно в этом смысле свойственная герменевтике логика двойного смысла может быть названа трансцендентальной. Если же указанные дебаты не будут перенесены на этот уровень, то вскоре возникнет безвыходная ситуация: напрасно будем мы пытаться удерживать спор на чисто семантическом уровне и наряду с однозначными значениями признавать и значения двойственные; различение двойственности двух родов — двойственности, возникающей от возрастания смысла, с которой имеют дело экзегетические науки, и двойственности, связанной с неясностью смысла, которой занимается логика, — не может быть обосновано в одной семантической плоскости. Не может существовать двух логик на одном и том же уровне. Лишь проблематика рефлексии узаконивает семантику двойственного смысла (с.7-37)…

Контрольные вопросы.

1. О каком конфликте интерпретаций идет речь в работе Рикера?

2. Что такое интерпретация и как она соотносится с пониманием?

3. Как автор трактует понятие символа?

4. Какие аспекты (планы) герменевтики выделяет П. Рикер? Раскройте их содержание.

 

Фейерабенд П. Против метода. Очерк анархистской теории познания [6]

… Наука представляет собой по сути анархистское пред­приятие: теоретический анархизм более гуманен и прогрес­сивен, чем его альтернативы, опирающиеся на закон и по­рядок.

…. Данное сочинение написано в убеждении, что, хотя анар­хизм, быть может, не самая привлекательная политическая философия, он, безусловно, необходим как эпистемологии, так философии науки (С. 37)… Это доказывается анализом конкретных исторических событий, абстрактным анализом отношения между идеей действием. Единственным принципом, не препятствующим прогрессу, является принцип допустимо все (anything goes).

Идея метода, содержащего жесткие, неизменные абсолютно обязательные принципы научной деятельности, стал­кивается со значительными трудностями при сопоставлении результатами исторического исследования. При этом вы­ясняется, что не сушествует правила - сколь бы правдопо­добным эпистемологически обоснованным оно ни каза­лось, - которое то или иное время не было бы нарушено. Становится очевидным, что такие нарушения не случайны и являются результатом недостаточного знания или невнимательности, которых можно было бы избежать.

Напротив, мы видим, что они необходимы для прогресса науки. Дей­ствительно, одним из наиболее замечательных достижений недавних дискуссий области истории философии науки является осознание того факта, что такие события и дости­жения, как изобретение атомизма античности, коперни­канская революция, развитие современного атомизма (ки­нетическая теория, теория дисперсии, стереохимия, квантовая теория и постепенное построение волновой теории све­та, оказались возможными лишь потому, что некоторые мыс­лители, либо сознательно решили разорвать путы «очевидно» методологических правил, либо непроизвольно нарушали их.

Еще раз повторяю: такая либеральная практика есть не просто факт истории науки - она разумна, абсолютно необходима для развития знания. Для любого данного правила, сколь бы «фундаментальным» или «необходимым» для науки оно ни было, всегда найдутся обстоятельства, при которых целесообразно не только игнорировать это правило, но даже действовать вопреки ему….

…. идея жесткого метода или жесткой теории рациональности покоится на слишком наивном представлении человеке его социаль­ном окружении. Если иметь виду обширный исторический материал не стремиться «очистить» его угоду своим низ­шим инстинктам или силу стремления интеллектуальной безопасности до степени ясности, точности, «объективнос­ти», «истинности», то выясняется, что существует лишь один принцип, который можно защищать при всех обстоятель­ствах на всех этапах человеческого развития, - допустимо все (с. 42-47).

… Например, мы можем использовать гипотезы, противо­речащие хорошо подтвержденным теориям или обоснованным экспериментальным результатам. Можно развивать на­уку, действуя контриндуктивно.

Подробный анализ этого принципа означает рассмотре­ние следствий из тех «контрправил», которые противостоят некоторым известным правилам научной деятельности. Для примера рассмотрим правило, гласящее, что именно «опыт», «факты» или «экспериментальные результаты» служат ме­рилом успеха наших теорий, что согласование между теори­ей «данными» благоприятствует теории (или оставляет си­туацию неизменной), расхождение между ними подверга­ет теорию опасности и даже может заставить нас отбросить ее. Это правило является важным элементом всех теорий под­тверждения (confirmation) подкрепления (corroboгation) выражает суть эмпиризма. Соответствующее «контрправило» рекомендует нам вводить и разрабатывать гипотезы, которые несовместимы с хорошо обоснованными теориями или фак­тами. Оно рекомендует нам действовать контриндуктивно. Контриндуктивная процедура порождает следующие во­просы: является ли контриндукция более разумной, чем индукция? Существуют ли обстоятельства, благоприятствую­щие ее использованию? Каковы аргументы ее пользу? Ка­ковы аргументы против нее? Всегда ли можно предпочитать индукцию контриндукции и т.д.  (с. 48-50).

.... Условие совместимости, согласно которому новые гипотезы логически должны быть согласованы ранее признанными теориями, неразумно, поскольку оно сохраня­ет более старую, не лучшую теорию. Гипотезы, противоре­чащие подтвержденным теориям, доставляют нам свидетельства, которые не могут быть получены никаким другим спо­собом. Пролиферация (ргolifеrаtiоn - размножение) теории благотворна для науки, то время как их единообразие ос­лабляет ее критическую силу. Кроме того, единообразие под­вергает опасности свободное развитие индивида…. (с. 53).

… Не существует идеи, сколь бы устаревшей абсурдной она ни была, которая не способна улучшить наше познание. Вся история мышления конденсируется в науке и используется для улучшения каждой отдельной теории. Нельзя отвергать даже политического влияния, ибо оно может быть использовано для того, чтобы преодолеть шовинизм науки, стремящейся сохранить status quo…. Уче­ный, заинтересованный в получении максимального эмпи­рического содержания желающий понять как можно боль­ше аспектов своей теории, примет плюралистическую ме­тодологию будет сравнивать теории друг другом, не «опытом», «данными или «фактами»; он скорее попытает­ся улучшить те концепции, которые проигрывают в соревно­вании, чем просто отбросить их. Альтернативы, нужные для поддержания дискуссии, он вполне может заимствовать из прошлого. В сущности, их можно брать отовсюду, где удает­ся обнаружить: из древних мифов современных предрассудков, из трудов специалистов из болезненных фантазий. Вся история некоторой области науки используется для улучшения ее наиболее современного наиболее «прогрессивного­ состояния. Исчезают границы между историей науки, ее философией самой наукой, также между наукой не-наукой. (с. 64-65).

… Ни одна теория никогда не согласуется СО всеми извес­тными в своей области фактами, однако не всегда следует порицать ее за это. Факты формируются прежней идеологией, столкновение теории фактами может быть пока­зателем прогресса первой попыткой обнаружить принципы неявно содержащиеся привычных понятиях наблюде­ния…. Рассмотрение того, как создаются, разрабатываются и ис­пользуются теории, несовместимые не только другими те­ориями, но даже экспериментами, фактами наблюдени­ями, мы можем начать указания на то, что ни одна теория никогда не согласуется со всеми известными своей области фактами. Такая несовместимость порождается экспериментами и измерени­ями самой высокой точности надежности. Здесь следует провести различие между двумя разными видами расхождения между теорией фактами: количествен­ным и качественным.

Случай расхождения первого вида хорошо известен: из те­ории делают некоторое количественное предсказание: ре­ально полученное значение отличается от предсказанного на величину, выходящую за пределы возможной ошибки. Обыч­но здесь используются точные инструменты…. (с. 69-71).

… Таким образом, наука гораздо ближе мифу, чем готова допустить философия науки. … Мысль о том, что наука может должна развиваться со­гласно фиксированным универсальным правилам, являет­ся нереальной, вредной. Она нереальна, так как исходит из упрощенного понимания способностей человека тех обстоятельств, которые сопровождают или вызывают их развитие. Она вредна, так как попытка придать силу этим пра­вилам должна вызвать рост нашей профессиональной ква­лификации за счет нашей человечности. Вдобавок эта мысль способна причинить вред самой науке, ибо пренебрегает сложностью физических исторических условий, влияющих на научное изменение. Она делает нашу науку менее гибкой более догматичной: каждое методологическое правило ас­социировано с некоторыми космологическими допущения­ми, поэтому, используя правило, мы считаем несомненным, что соответствующие допущения правильны. Наивный фаль­сификационизм уверен в том, что законы природы лежат на поверхности, не скрыты под толщей разнообразных помех. Эмпиризм считает несомненным, что чувственный опыт дает гораздо лучшее отображение мира, нежели чистое мышление…

Ни один ученый не согласится тем, что в его области го­лосование играет какую-то роль. Решают только факты, ло­гика и методология. Но как ре­шают факты? Какова их функция в развитии познания? Мы не можем вывести из них наши теории. Мы не можем задать негативный критерий, сказав, например, что хорошие тео­рии - это такие теории, которые могут быть опровергнуты, но пока еще не противоречат какому-либо факту. Принцип фальсификации, устраняющий теории на том основании, что они не соответствуют фактам, устранил бы всю науку (или пришлось бы допустить, что обширные части науки неоп­ровержимы). Указание на то, что хорошая теория объясняет больше, чем ее соперницы, также не вполне реалистично. Вер­но, что новые теории часто предсказывают новые явления, однако почти всегда за счет ранее известных явлений. Обра­щаясь к логике, мы видим, что даже наиболее простые ее тре­бования не выполняются, а в научной практике не могут быть выполнены вследствие сложности материала. Идеи, которые ученые используют для представления известного проник­новения в неизвестное, очень редко согласуются со строги­ми предписаниями логики или чистой математики, попытка подчинить науку лишила бы ее той гибкости, без кото­рой прогресс невозможен. Таким образом, мы видим, что одних фактов недостаточно для того, чтобы заставить нас принять или отвергнуть научную теорию, они оставляют мышлению слишком! широкий простор; логика и методология слишком многое устраняют, поэтому являются слишком узкими. Между этими двумя полюсами располагается вечно из­менчивая область человеческих идей и желаний (С. 302-304).

…. если наука существу­ет, разум не может быть универсальным неразумность исключить невозможно. Эта характерная черта науки требу­ет анархистской эпистемологии. Осознание того, что наука не священна, что спор между наукой мифом не принес победы ни одной из сторон, только усиливает позиции анархизма. Несоизмеримость тесно связана вопросом рациональности науки. Дей­ствительно, одно из наиболее общих возражений не только против использования несоизмеримых теорий, но даже про­тив идеи существования таких теорий истории науки, зак­лючается в опасении, что они сильно ограничили бы действие традиционного, недиалектического рассуждения…

… Нетрудно сформули­ровать стандарты рациональности, защищаемые поппери­анской школой. Эти стандарты являются стандартами критики: рацио­нальное обсуждение состоит попытках критиковать, не попытках доказывать или делать вероятным… рекомендуется не принимать идей, обнаруживших свои недостатки, запрещается сохра­нять эти идеи перед лицом строгой успешной критики, если нельзя предъявить ПОДХОДЯЩИХ контраргументов. Развивай­ те ваши идеи так, чтобы их можно было критиковать; безжа­лостно атакуйте ваши идеи, пытаясь не защищать ИХ, вы­ являть их слабые места; устраняйте их тотчас же, как только эти слабые места выявились. Таковы некоторые правила, устанавливаемые нашими критическими рационалистами. Эти правила становятся более определенными конкретными, когда мы обращаемся к философии науки и, част­ности, к философии естественных наук (с. 170-171).

Суммируем. Куда ни посмотришь, какой пример ни возь­мешь, видишь только одно: принципы критического рацио­нализма (относиться к фальсификациям серьезно; требовать роста содержания, избегать гипотез ad noс; «быть честным», что бы это ни означало, т.п.) соответственно принципы логического эмпиризма (быть точным; основывать наши те­ории на измерениях; избегать неопределенных неустойчи­вых идей т.п.) дают неадекватное понимание прошлого раз­вития науки и создают препятствия для ее развития в буду­щем. Они дают неадекватное понимание науки потому, что наука является гораздо более «расплывчатой «иррацио­нальной», чем ее методологические изображения. Они служат препятствием для ее развития, ПОСКОЛЬКУ, как мы видели, попытка сделать науку более «рациональной» более точной уничтожает ее. Следовательно, различие между наукой методологией, являющееся очевидным фактом истории, указы­вает на слабость последней, также, быть может, на слабость «законов разума». То, что в сравнении с такими законами представляется как «расплывчатость-хаотичность» или «оп­портунизм», играло очень важную роль разработке тех самых теорий, которые сегодня считаются существенными частями нашего познания природы.

Эти «отклонения» «ошибки» являются предпосылками прогресса. Они позволяют выжить в сложном трудном мире, котором мы обитаем; они позво­ляют нам оставаться свободными счастливыми деятелями. Без «хаоса» нет познания. Без частого отказа от разума нет прогресса, Идеи, образуюшие ныне подлинный базис науки, существуют только потому, что живут еще предрассудки, са­монадеянность, страсть, именно они противостоят разу­му и по мере возможности проявляются. Отсюда мы должны заключить, что даже науке разум не может и не должен быть всевластным, должен подчас оттесняться или устраняться в пользу других побуждений. Нет ни одного правила, сохра­няющего свое значение при всех обстоятельствах, ни одного побуждения, к которому можно апеллировать всегда.

Теперь мы должны вспомнить, что этот вывод был полу­чен при условии, что наука, которую мы знаем сегодня, оста­ется неизменной что используемые ею процедуры детерминируют также ее будущее развитие. Если наука дана, то разум не может быть универсальным и неразумность не может быть исключена. Эта характерная особенность науки является серьезным свидетельством пользу анархистской эпи­стемологии. Однако наука не священна. Ограничения, ко­торые она налагает (а таких ограничений много, хотя их не всегда легко сформулировать), вовсе не являются необходи­мыми для создания стройных плодотворных концепций относительно мира, Существуют мифы, существуют догмы теологии, существуют метафизические системы множество иных способов построения мировоззрения. Ясно, что плодотворный обмен между наукой такими «ненаучными» миро­воззрениями нуждается анархизме даже большей мере, чем сама наука.

 Таким образом, анархизм не только возмо­жен, но необходим как для внутреннего прогресса науки, так для развития культуры в целом. В конце концов, именно Разум включает в себя таки абстрактные чудовища, как Обязанностъ, Долг, Мораль, Истина их более конкретных предшественников, богов, которые использовались для запугива­ния человека ограничения его свободного счастливого развития. Так будь же он проклят! (С. 179-180).

 

Контрольные вопросы.

1. Предполагает ли Фейерабенд, подобно Куну, радикальную несоизмеримость теорий? Обоснуйте свой ответ.

2. О каких целях и идеалах науки рассуждает Фейерабенд? Какого рода методологические принципы и нормы приветствует мыслитель? Каково отношение Фейерабенда к теоретическому плюрализму?

3. Являются ли вненаучные идеологии достойными соперниками науки? В каком случае, по-мнению Фейрабенда, можно утверждать превосходство науки?

4. В чем суть принципа «пролиферации» Фейерабенда?

 

Вопросы для подготовки к экзамену по дисциплине

«Философия и методология научного исследования»

1. Понятие и функции науки.

2. Наука в системе культуры.

3. Специфика научного познания. Философия и наука.

4. Особенности предмета, средств, методов науки, субъекта научной деятельности.

5. Критерии научности.

6. Классификация наук.

7. Преднаука и наука: две стратегии порождения знаний. 

8. Становление первых форм теоретической науки в античности.

9. Формы и особенности средневековой науки

10. Эпоха Возрождения: подготовительный этап к обоснованию новой науки.

11. Становление опытной науки в новоевропейской культуре.

12. Классический и неклассический этапы в развитии науки.

13. Особенности постнеклассической (современной) науки.

14. Эмпирический и теоретический уровни научного знания, критерии их различия.

15. Проблема как форма на­учного знания.

16. Гипотеза как форма научного знания. Виды и функции гипотезы.

17. Научная теория, ее структура, типы и функции.

18. Основания науки и их структура. Роль философских идей и принципов в обосновании научного познания.

19. Понятия научного метода и методологии науки. Общелогические методы и приемы исследования.

20. Эмпирические методы исследования, их виды и функции в научном познании.

21. Методы теоретического исследования.

22. Общенаучные методологические программы в структуре современного научного исследования.

23. Этапы научного исследования.

24. Источники научной информации, их виды.

25. Специфика сбора, обработка и анализа научной информации.

26. Основные требования к содержанию и оформлению магистерской диссертации