Сознание и контроль действия 8 страница

Данные мозгового картирования подтверждают, что переключение задачи и принятие решения (с похожими колебаниями от анализа одной возможности к анализу другой и обратно — см. 8.4.2) вовлекают рече-332

вые механизмы передних отделов левого полушария, примерно соот­ветствующие зоне Брока. Целый ряд идей о речевом контроле можно найти в работах отечественных авторов. И.П. Павлов проницательно писал о речевых значениях как о второй сигнальной системе, замещаю­щей реальные объекты и, отчасти, действия с ними. Одно из основных положений теории культурно-исторического развития высших психи­ческих функций Выготского (см. 1.4.2) состоит о том, что произволь­ный контроль поведения формируется в сфере коммуникативного вза­имодействия и опирается на использование речевых значений в качестве культурных стимулов-средств⁴⁰. Мы уже упоминали теорию внимания как интериоризированного внешнего контроля П.Я. Гальпе­рина (см. 4.3.1). Особенно релевантным является исследование А.Р. Лу-рия и Ф.Я. Юдович (1953), которые смоделировали в лабораторных эк­спериментах с детьми процессы формирования речевого контроля — начиная с повторения речевых названий действия вслед за взрослым и кончая их использованием в качестве самоинструкции.

Было бы ошибкой в свете этих данных возвращаться к позиции «лингвистической детерминированности» познания (см. 8.1.2). Путем опоры на внутреннюю речь воспроизводятся относительно хорошо выученные, фиксированные в памяти схемы действия. В общем случае речевой контроль является лишь фоновой координацией для личностно-смысловых механизмов. Последние связаны скорее с орбитофронталь-ной корой и префронтальными отделами правого полушария. Решение особенно сложных и новых задач неизменно вовлекает эти механизмы. Это относится даже к вербальному материалу, если он имеет металинг­вистический характер (поэтическая речь, ирония, юмор — см. 7.4.2). Серьезный аргумент дают клинические данные. Последствия мозговых поражений для самосознания обычно серьезнее при их локализации справа — пациент склонен игнорировать эти поражения и особенности своего состояния, что ведет к распаду личности. При левосторонних поражениях, несмотря на речевые выпадения, рефлексивное сознание сохраняется, как сохраняется, в ряде описанных в литературе случаев (Лурия, 1969), способность к творчеству. Именно эти признаки могли бы характеризовать высшие, так называемые метакогнитивные коорди­ нации, которые мы подробно рассмотрим в последующих главах (см. 5.3.3 и 8.1.1).

⁴⁰ Рефлексия — это особая задача, переход к которой требует участия внутренней речи.
Когда мы прерываем текущую активность и принимаем интроспективную установку, то
это всегда означает произвольную смену задачи, для чего требуется речевое опосредство­
вание. Интроспективно внутренний диалог постоянно сопровождает процессы произволь­
ного контроля. Коммуникативные задачи потому так сильно интерферируют с основной
деятельностью (см. 4.4.1), что процессы контроля обычно сохраняют речевую природу и
в их интериоризированной, внутренней форме.                                                                                333

4.4.3 Нейрофилософия и нейропсихология сознания

Приступая к обсуждению одной из мировых загадок, быть может, даже самой сложной из них, мы ставим себе скромную цель упорядочивания небольшой части существующих мнений и первых эмпирических дан­ных о природе сознания. На всемирном психологическом конгрессе 2000 года в Стокгольме руководителям симпозиумов по вниманию и сознанию — Энн Трисман и канадо-эстонскому психологу Энделу Гул-вингу в один и тот же день был задан вопрос о соотношении внимания и сознания. Ответы были похожи, но с точностью до наоборот. По мне­нию Трисман, на этот вопрос нельзя дать ответ, поскольку никакого единого внимания не существует. Для Тулвинга ответ был невозможен, так как на самом деле не существует единого сознания. Основная про­блема заключается в том, что феномены сознания даны нам в нашем самонаблюдении, то есть из позиции первого лица, тогда как, с научной точки зрения (см. 1.1.3 и 1.3.2), исследование может вестись только из внешней по отношению к изучаемой системе позиции третьего лица (см. 9.4.1). Значительная трудность состоит также в отмечавшейся выше не­точности и многозначности используемых терминов (см. 4.1.1)⁴¹. Мы рассмотрим сначала общие нейрофизиологические гипотезы, потом нейропсихологические факты и уровневые объяснения.

Интересно, что если 30 лет назад разгадку проблем, связанных с психологией сознания, было принято искать прежде всего в физических теориях, таких как теория относительности или квантовая механика, то сегодня доминирующую роль играют нейрофизиологические и нейро­психологические соображения. В связи с этим можно даже говорить о наступившей эпохе нейрофилософии сознания. Центральный, отмечае­мый всеми авторами факт состоит в распределенном характере обработ­ки отдельных признаков объектов в разных участках мозга. Например, когда мы видим перед собой движущийся желтый автомобиль, его фор­ма, направление движения и цвет выделяются различными модулярно организованными механизмами задних отделов коры. Как объяснить интеграцию всех этих параметров в нашем субъективном опыте?

Видный американский философ Даниел Деннетт в книге с легко запоминающимся названием «Объясненное сознание» (Dennett, 1992) критически проанализировал модели, связывающие акт осознания с ра-

⁴¹ В разных языках существуют часто не совпадающие по значению термины, одни из которых выделяют состояние совместного знания (русское «сознание», английское «consciousness»), другие — просто знания (немецкое «Bewusstsein»), третьи — бдительно­го бодрствования (английское «awareness»). Многие из этих терм'инов появились в соот­ветствующих языках сравнительно недавно. До 18-го века наиболее близким по значе­нию к сознанию словом русского языка было слово «совесть». Оно до сих пор сохрани­лось в этом значении в сербо-хорватском языке. Подобно латинскому «conscientia», фран­цузское «conscience» также употребляется в обоих значениях — как нравственное начало, совесть и как когнитивная способность к рефлексии. В некоторых языках мира, по-види-334   мому, вообще не удается найти прямые аналоги термина «сознание».

ботой некоторого нейрофизиологического центра (или блока в цепоч­ке процессов переработки информации), в котором происходит про­странственное объединение признаков объектов и событий. Эту точку зрения на сознание он называет гипотезой картезианского театра, по­скольку Декарт, несмотря на крайний дуализм его концепции (см. 1.1.1), допускал пространственную конвергенцию тела (физиологичес­ких процессов) и души (внутреннего зрителя) в одной точке мозга⁴². Ти­пичная для нейронных сетей параллельная распределенная обработка делает подобную конвергенцию в какой-либо определенной области мозга проблематичной, заставляя искать другие, прежде всего времен­ные формы интеграции.

Одна из конкретных гипотез разрабатывается Нобелевским лауреа­том по биологии Фрэнсисом Криком (открытие двойной спирали ДНК) и нейроинформатиком Кристофом Кохом. Их подход в действительнос­ти целиком опирается на более ранние работы немецких нейрофизиоло­гов фон дер Мальсбурга и Зингера, обсуждавшиеся нами, вместе с рядом критических замечаний, в одном из предыдущих разделов этой главы (см. 4.2.3). Предполагается, что перцептивная интеграция, столь харак­терная для нашего сознательного восприятия, связана с синхронной ак­тивацией обширных областей сенсорной коры в диапазоне гамма-рит­ ма, то есть ритма с частотой порядка 40—70 Гц. Нейроны, разряжающиеся в фазу в разных участках мозга, могли бы кодировать различные призна­ки одного и того же объекта во времени, без обязательного простран­ственного объединения информации в некоторой узко локализованной области мозга. Хотя этой гипотезе явно не хватает эмпирических дока­зательств (имеющиеся данные в основном получены при изучении ней­ронов зрительной коры кошки), известно, что именно гамма-ритм рез­ко ослабевает в состоянии общей анестезии.

Еще одна близкая гипотеза была предложена в последние годы не­мецким нейрофизиологом Гансом Флором (Flohr, 2002). По мнению это­го автора, акт осознания — это функция нейронной сети в целом, кото­рая и сама меняется в его результате. Он одним из первых подчеркнул возможное значение биохимических и пороговых характеристик части синапсов нейронов головного мозга, а именно так называемых NMDA {N-methyl-D-asparaté) синапсов^. Их отличают относительно высокие по­роги, но если подобный «синаптический барьер» все-таки преодолева­ется, то величина порога сразу и на длительное время снижается, так что

⁴² Местом такой конвергенции считался расположенный в области эпиталамуса эпи­
физ (шишковидное тело, или шишковидная железа). В ряде отношений взгляды Декарта
оказываются, впрочем, более современными, чем может показаться на первый взгляд.
Во-первых, эпифиз, выделяя гормон мелатонин, участвует в регуляции состояний сна и
бодрствования, которые, в известном смысле, «связывают» (и «рассоединяют») «душу с
телом». Во-вторых, для Декарта в целом была характерна непространственная трактовка
субъективного опыта, играющая важную роль и в сегодняшних нейрофилософских гипо­
тезах.

⁴³ /УМШ-синапсы являются частью глутаматэргической системы, но их функциони­
рование зависит также от других нейротрансмигтеров, например, ацетилхолина (см. 5.4.3).    335

пре- и постсинаптические нейроны с высокой вероятностью начинают в течение длительного времени работать как одно функциональное це­лое. В подобном описании довольно легко узнать реализацию хэббов-ской идеи клеточных ансамблей (см. 1.4.2 и 2.3.3).

Для преодоления высоких пороговых характеристик 7УЛШ4-синапсов в общем случае недостаточно одной только сенсорной, или модально-специфической, активации. Необходимой является одновременная кон­вергенция на тех же нейронах неспецифических влияний, источником которых служит восходящая активирующая ретикулярная формация (см. 2.4.3 и 4.4.1). Иными словами, активация должна быть массивной, как это имеет место, например, при ориентировочной реакции, возникаю­щей в ответ на новое, неожиданное или субъективно значимое развитие событий. Как раз эти параметры способствуют осознанию конкретного эпизода, что ведет к одноразовому научению и формированию экспли­цитной памяти (см. 5.3.2). Возможная связь ЖМШ-синапсов с созна­нием была проверена с помощью их биохимического блокирования. Подобные манипуляции неизменно вели к общей анестезии. Гипотеза Флора может быть объединена с предположением о роли интегральных ритмов мозга (а именно гамма- и, возможно, более медленного, типич­ного для фронто-базальных структур мозга тета-ритма — см. 5.3.2), если учесть, что синхронизация активности множества нейронов позво­ляет лучше «пробивать» высокие синаптические пороги.

Намечающиеся нейрофизиологические подходы не позволяют пока объяснить содержательные аспекты нашего субъективного опыта, в особенности его временные характеристики. Между тем именно здесь научный анализ до сих пор наталкивается на фундаментальные трудно­сти при интерпретации восприятия событий и произвольной инициа­ции движений. Рассмотрим, например, хорошо известный и, казалось бы, простой феномен стробоскопического движения (см. 3.1.2). При пос­ледовательном показе двух неподвижных объектов на близких позициях и с асинхронностью включения около 100 мс мы обычно воспринимаем лишь один объект, движущийся от места первого предъявления к месту второго. Если признаки объектов (цвет или форма) отличаются друг от друга, то в процессе движения происходит соответствующая трансфор­мация восприятия — примерно в середине траектории иллюзорный объект меняет свой цвет на цвет второго объекта. Вопрос состоит в том, откуда наше восприятие может знать направление и скорость движения, а также характер преобразований цвета (или формы) до того, как второй объект предъявлен.

Поэтому для многих авторов восприятие движения есть результат интерпретации стимульных событий, осуществляемой после показа вто­рого объекта и лишь затем проецируемой в прошлое. С обычным для него остроумием Деннетт (Dennett, 1992) различает при этом оруэллов- скую и сталинскую модели детерминации содержаний сознания. Первая • модель обыгрывает работу «министерства правды» из знаменитого ро-336

мана Джорджа Оруэлла «1984». Это министерство занималось постоян­ным исправлением прошлого — вплоть до перепечатки старых газет — в интересах актуальной политической конъюнктуры. Применительно к стробоскопическому движению это могло бы означать, что вначале мы видим неподвижные объекты, но потом это восприятие корректируется на восприятие движения, а следы исходной версии событий стираются. По сталинской модели, все, что мы осознаем, есть результат отсрочен­ной инсценировки, в общем случае имеющей слабое отношение к дей­ствительности. Прообразом здесь, очевидно, послужили показательные процессы 1930-х годов, в которых обвиняемые не только признавались в якобы совершенных преступлениях, но и сами помогали на подгото­вительном этапе в фабрикации доказательств.

Для Деннетта обе эти модели связаны с гипотезой картезианского театра. Гипотеза сцены и гипотеза внутреннего зрителя предполагают друг друга. Если нет сцены и нет зрителя, то отпадает необходимость какой-либо инсценировки. Собственную точку зрения в этом сложном вопросе Деннетт осторожно формулирует как гипотезу множественных набросков. Многочисленные латентные описания текущих событий со­существуют одновременно, причем одни из них могут усиливаться по мере поступления новой информации, тогда как другие ослабевать. Отображаемое в подобных описаниях время событий не следует путать с временем поступления сенсорной информации. Так, если мы слышим фразу «Ваня пришел после Маши, но раньше всех пришла Ира», то, хотя в порядке поступления информации «Ваня» упоминается раньше, чем «Маша» и «Ира», в нашем осознании описываемых событий приход Иры будет предшествовать появлению Маши и Вани.

Гипотеза множественных набросков пока сама имеет довольно эс­кизный характер, не позволяющий делать экспериментально проверяе­мые предсказания. По нашему мнению, при обсуждении проблемы со­знания нужно учитывать два обстоятельства. Во-первых, рефлексивное сознание и произвольный контроль часто запаздывают по отношению к их собственным фоновым операциям, в частности, наше внимание ока­зывается быстрее сознательных решений обратить на что-то внимание. Вероятная причина этого, как отмечалось, состоит в том, что принятие интроспективной (рефлексивной) установки предполагает произволь­ную смену задачи и вовлекает относительно медленные процессы внут­ренней речи (см. 4.4.2 и 7.1.2), запаздывающие по отношению к реаль­ным событиям. Во-вторых, следует предположить существование нескольких, качественно различных форм осознания, отличающихся эволюционным уровнем обеспечивающих их механизмов (см. 8.4.3).

Рассмотрим сначала данные, показывающие, что осознание и про­извольные интенции — это сравнительно медленные процессы, тогда как внимание — быстрый. Мы неоднократно подчеркивали выше, что перерывы в зрительном восприятии, связанные с саккадами и с морга-

337

ниями, обычно не осознаются нами, равно как и многие другие факты, например, наличие в поле зрения слепого пятна (участка сетчатки, ли­шенного рецепторов) или невозможность отчетливого восприятия объектов уже на расстоянии нескольких угловых градусов от точки фик­сации. Почему наше сознание говорит, что мы видим огромное, напол­ненное светом и цветом пространство? Потому, что когда мы только на­чинаем спрашивать себя: «А вижу ли я отчетливо мое окружение, скажем, слева от рассматриваемого сейчас предмета?», наше внимание и глаза уже переместились туда и еще не вполне сформулированный вопрос прерывается ответом: «Вижу, конечно вижу!». Точно так же об­стоит дело и со стабильностью видимого мира (см. 3.1.1). Всякий раз когда мы задаем себе вопрос о положении предметов, процессы быст­рой пространственной локализации, оказывается, уже успели дать нам ответ. В результате у нас возникает впечатление непрерывного во вре­мени и пространстве стабильного образа окружения.

В этом же контексте следует рассматривать и другую классическую проблему, в равной мере важную для моральной философии, психоана­лиза и когнитивной нейронауки. Мы объясняем наши действия и по­ступки в терминах свободно принимаемых решений, сознательных це­лей и намерений (см. 1.1.2 и 9.1.3). Но так ли существенны эти интенциональные состояния на самом деле, или они лишь оправдыва­ют наши действия postfactuml В последние два десятилетия были про­ведены эксперименты, в которых можно было сравнивать время, когда испытуемые сообщали о том, что хотят совершить некоторое произ­вольное движение, и когда они реально начинали его делать или, по крайней мере, к нему готовиться. О последнем можно было судить по активации моторной коры (Libet et al., 1983) или по переводу взгляда в нужную область пространства (Velichkovsky, 1995). Эти признаки внима­ния и подготовки действия возникали за 300—500 мс до того, как ис­пытуемые отдавали себе отчет в том, что они хотят осуществить соот­ветствующее действие⁴⁴. Не означает ли это, что настоящее решение было принято раньше, некоторым «мозговым политбюро» (или «испол­комом» — см. 9.4.3), а наша интроспекция представляет собой лишь последующую инсценировку в духе картезианского театра?

Данная проблема чрезвычайно сложна. В ряде случаев есть все ос­нования полагать, что чувство волевого усилия — это просто иллюзия, дающая нам видимость объяснения причин наших действий (Wegner, 2002). Иными словами, волевое усилие — это не сама причина, а отра-

⁴⁴ Поскольку произвольное действие, связанное с сознательным решением, требует боль­шего времени, чем просто рефлекторный ответ на внешние события, датский физик, Но­белевский лауреат Нильс Бор как-то высказал предположение, что в классической ситуа­ции американских вестернов противостояние двух ковбоев чаще должно вести к гибели того из них, кто решается стрелять первым. Новые данные об опережающем интроспек-338   цию развертывании действия в какой-то степени уравнивают шансы контрагентов.

жение наших предположений о возможной причине, разновидность метакогнитивных мыслей о самом себе (higher-order thoughts — Rosenthal, 2003). В самом деле, отчетливое впечатление причинно-следственной связи может возникать иллюзорно, при чисто случайном совпадении двух событий, как, например, в экспериментах Мишотта (см. 3.1.2). Вы­раженная диссоциация чувства волевого контроля и выполняемых дей­ствий характерна далее для некоторых психотических состояний, когда пациент начинает утверждать, что его действия контролируются кем-то другим. В состояниях гипноза такая диссоциация действительно может сопровождаться внешним контролем выполняемых действий.

С другой стороны, эти факты, видимо, еше недостаточны, чтобы в принципе поставить под сомнение свободу воли, ведь наблюдаемая в упомянутых экспериментах ранняя физиологическая активация и пос­ледующий субъективный отчет в норме никогда не противоречат друг ДРУГУ, разворачиваясь в русле некоторого единого действия на несколь­ких уровнях, имеющих разную временную «гранулярность». Процессы целеполагания в «верхней части» иерархии вполне могут начинаться раньше, запуская всю иерархию относительно элементарных процессов поддержки, а кончаться позже некоторых из низкоуровневых опера­ций. Интересно, что при намечающейся трактовке функциональная архитектура произвольного действия становится похожей на иерархию монад, как их описывал, решая по сути дела ту же задачу, Лейбниц (см. 1.1.2). Следует отметить также, что реальные физиологические измене­ния и внешние движения обычно опережают осознания волевого уси­лия лишь в условиях гладкого протекания действия, когда справедливо утверждение, что «сознание медленное, а внимание быстрое». При воз­никновении трудностей это опережение сокращается и даже полнос­тью исчезает (см. 9.1.3).

Существенной причиной, затрудняющей исследование сознания, является то, что в русле восходящей к Декарту традиции европейской мысли Нового времени о сознании принято говорить в общем виде, без учета возможного качественного и эволюционного разнообразия его форм и, соответственно, механизмов (см. 9.4.1). Так, большинство при­веденных нами выше примеров имели отношение к тем или иным пер­цептивным феноменам. Естественно было бы говорить при этом о пер­ цептивном сознании как особом случае феноменального сознания. Именно эту форму осознания гештальтпсихологи описывали как наивное и не­предвзятое «осознание вещей, а не промежутков между ними». Цент­ральной задачей здесь является интеграция перцептивных признаков предметов, причем решение этой задачи иногда осуществляется в режи­ме «здесь и теперь», без существенной опоры на память (см. 4.2.3 и 5.4.2).

Эндел Тулвинг провел недавно разграничение двух других, более высоких форм сознания, которые отличаются как раз их отношением к механизмам памяти. Первая из них — это обыденное сознание, или, как можно сказать, осознанное знание. В выбранной Тулвингом терминоло­гии, восходящей к феноменологии Гуссерля, оно называется ноэтичес-

339

 

Рис. 4.18. Различные способы представления результатов регистрации движений глаз: А — точки или окружности на плоскости (диаметр окружностей соответствует длительности фиксации); Б — результаты кластеризации фиксаций, выявляющие зоны интереса; В — ландшафт внимания; Г — визуализация восприятия (по: \felichkovsky, Pomlun & Rjeser, 1996).

ким сознанием'¹'⁵. Речь идет о семантической интерпретации, опираю­щейся на «безличностную» семантическую память (см. 5.3.2 и 6.1.1). Второй, еще более сложной формой является рефлексивное сознание, ко­торое Тулвинг называет автоноэтическим. Оно связано с интегральной, личностно-смысловой оценкой ситуации, для обеспечения которой мо­жет использоваться так называемая эпизодическая память. Таким обра­зом, все эти формы сознания выполняют интегративные функции, но

340

⁴⁵ В современной литературе иногда в сходном контексте используется термин «access consciousness» — осознание возможности доступа к содержаниям памяти.

по разным основаниям и с использованием разных средств, в том чис­ле весьма различных нейрофизиологических механизмов (см. 5.3.3).

Возвращаясь к перцептивному осознанию, естественно попытаться проверить его связь с двумя выделенными ранее уровнями — предметно­го (фокального) и пространственного, или «амбьентного», восприятия (см. 3.4.2). По отношению к фокальной (нижневисочной) системе ответ, очевидно, является утвердительным, но существует ли амбъентное осоз­ нание! Мнения на этот счет расходятся. Например, Милнер и Гудэйл (Milner & Goodale, 1995) считают, что процессы обработки информации в рамках дорзального потока полностью бессознательны. Эта точка зре­ния представляется другим авторам слишком радикальной, не подкреп­ленной соответствующими данными. Действительно, можно попробо­вать подойти к этому вопросу эмпирически, воспользовавшись, с одной стороны, описанной в предыдущей главе возможностью дифференциа­ции амбьентных и фокальных зрительных фиксаций при рассматрива­нии сложных изображений (см. 3.4.1), а с другой — предложенной нами (и впервые опробованной в работе Velichkovsky, Pomplun & Rieser, 1996) методикой ландшафтов внимания. На рис. 4.18 эта методика приведена в сопоставлении с другими способами представления данных глазодвига­тельных экспериментов.

Вооружившись методикой ландшафтов внимания, можно сделать дальнейший шаг, направленный на разделение фиксаций на связанные преимущественно с дорзальной и с фокальной обработкой. На рис. 4.19 показано, как выглядит восприятие некоторой сложной сцены (жанро­вая картина одного из «малых голландцев» 17-го века) с отфильтрован­ной амбьентной составляющей. То, что мы видим в варианте фокаль­ного восприятия (рис. 4.19В), одновременно и очень узнаваемо и отлично от нашего опыта. Несомненно, для полноценного восстанов­ления общего феноменального впечатления, возникающего при рас­сматривании исходной картины, существенна заполненность простран­ственной периферии текстурами, светом и протообъектами. Именно так в общей амальгаме образа картины могла бы выглядеть амбьентная компонента перцептивного сознания, соответствующая, в терминоло­гии H.A. Бернштейна, вкладу уровня пространственного поля С⁴⁶.

⁴⁶ Напомним, что, по Бернштейну, координации любого уровня, независимо от его
абсолютной высоты, могут осознаваться нами, если только он оказывается ведущим в
решении некоторой задачи. «Так, например, если очередной двигательный акт есть завя­
зывание узла, текущее на уровне D, то его технические компоненты из уровня простран­
ственного поля С, как правило, не достигают сознания. Если же следующее за ним дви­
жение — потягивание или улыбка, протекающие на уровне В, то этот уровень осознается,
хотя он абсолютно и ниже, чем С... Конечно из этого не следует, чтобы степень созна­
тельности была одинаковой у каждого ведущего уровня; наоборот, и степень осознавае-
мости и степень произвольности растет с переходом по уровням снизу вверх» (Бернш-
тейн, 1947, с. 43).                                                                                                                                 341

 

 

342

Рис. 4.19. Картина Яна Стэна «Безумный мир» (А) с выделенными участками амбьент-ной (Б) и фокальной (В) обработки (по: Vehchkovsky, 2002).

Результаты визуализации, приведенные на данном рисунке, полез­ны и для характеристики высших форм внимания. Так, содержанием фокальной обработки оказываются не столько объекты или их локаль­ные детали, сколько эпизоды взаимодействия изображенных персона­жей между собой и с объектами — «Кто?», «Что?», «С кем?». Иными словами, фокальное восприятие зрителя данной сложной сцены прежде всего демонстрирует внимание к вниманию другого человека. Конечно, на этой картине как раз изображена ситуация социального взаимодей­ствия, но можно ли говорить о метакогнитивном «внимании к внима­нию» в случае натюрморта или пейзажа? На самом деле внимательное восприятие и понимание пейзажа в неменьшей степени зависят от вза­имоотношений между художником и зрителем. Визуализация фокаль­ного восприятия, скажем, «Ирисов» Ван Гога позволяет говорить о том, удалось ли художнику и зрителю установить контакт, доказывая тем са­мым интерсубъективный, личностно-смысловой характер высших форм внимания. Заметим также, что те или иные сцены вполне можно рас­сматривать на метакогнитивном уровне и безотносительно к межлично­стному восприятию, например, размышляя о смысле жизни.

Преимущество уровневой трактовки сознания отчетливо выступает при анализе клинических данных. Согласно классическим и некоторым новым работам по восстановлению движений, выпадение определенно­го класса движений может быть компенсировано за счет включения этих движений в задачи более высоких уровней (Леонтьев, Запорожец, 1945; Marcel, 1992). Так, пациент с поражениями уровня С может быть неспо­собен протянуть руку на определенное расстояние, однако он осуществ­ляет это движение в контексте предметного действия (беря шляпу) или символического социального жеста (предлагая гостю чашку кофе). По­хожие наблюдения обсуждаются и в современной нейропсихологии. В случае так называемого «слепозрения» {blindsight) — несколько спорного синдрома выпадения зрительного перцептивного сознания, возникаю­щего иногда при поражениях зрительной коры, — пациенты теряют спо­собность восприятия предметов, но могут восстановить некоторые све­дения об их локализации и семантической принадлежности. Наиболее надежные результаты, свидетельствующие о подобных диссоциациях, получены при изучении значительно более частотного нарушения про­странственного осознания, известного как синдром игнорирования полу­ пространства {spatial hemineglect).

Этот синдром имеет несколько разновидностей, связанных с суще­ствованием множества возможных пространственных систем отсчета (см. 3.1.2). Чаще всего он выступает как игнорирование левой половины зрительного эгоцентрического окружения. Неврологические наруше­ния при этом обычно связаны с поражениями правых теменных или премоторных областей, то есть тех структур, которые являются корти-