Загадочная смерть в округе Бэттенкил 14 страница

Я свернул на Уотер-стрит. Проходя мимо дома Генри, я заметил в глубине садика коленопреклоненную фигуру. «Не может быть», – почему-то подумалось мне. Но это действительно был Генри – он что-то мыл, то и дело окуная тряпку в ведро с водой. Приглядевшись, я понял, что он тщательно протирает листья розового куста, и мне вспомнились несчастные садовники, встретившиеся Алисе в Стране чудес.

Я хотел окликнуть его, когда он закончит, но он был полностью поглощен процессом,

так что, поразмыслив, я просто толкнул калитку и вошел:

– Генри, привет, что ты там делаешь?

Мое появление как будто нисколько его не удивило.

– На моих розах отложили яйца листовертки. Лучший способ избавиться от них –

протереть листья вручную.

В который раз я подумал, как хорошо он выглядит в последнее время. Привычная

одеревенелость сменилась в нем какой-то тигриной грацией, и меня поражала раскованная уверенность его движений.

– Это «королева фиалок», – сообщил он, указывая на куст. – Благородный старинный сорт, выведен в 1860 году. А рядом – неплохой экземпляр «мадам Исаак Перейр». Цветы

пахнут малиной.

– Камилла, случайно, не у тебя?

Он воспринял вопрос совершенно спокойно:

– Нет. Когда я уходил, она еще спала. Мне не хотелось ее будить.

Меня шокировала сквозившая в этих словах интимность. Плутон и Персефона. Я попробовал представить себе Генри и Камиллу вместе и почему-то сразу же подумал о его руках – больших, ухоженных, с квадратными ногтями.

– Как Чарльз? – неожиданно поинтересовался Генри.

– Да вроде ничего, – помявшись, ответил я.

– Полагаю, его скоро выпишут, – обронил Генри, возвращаясь к работе. Старые темные

брюки, белая рубашка, подтяжки, скрещивающиеся на спине черным иксом – в своем садовом наряде он был немного похож на меннонита.

– Генри, не мое, конечно, дело, но я надеюсь, ты отдаешь себе отчет… – Я замолчал, ожидая хоть какой-то реакции, но он словно бы и не слышал. – Ты ведь уже больше недели

не видел Чарльза и просто не представляешь себе, в каком он ужасном состоянии. Спроси

Фрэнсиса, если мне не веришь. Или Джулиана – он общался с ним только по телефону, и то

заметил. Я уже пытался тебе объяснить, но ты, по-моему, не понял. Он сходит с ума, в буквальном смысле слова, а Камилла и не подозревает об этом. Страшно подумать, что будет, когда его выпишут. Боюсь, он даже не сможет сам о себе заботиться. Я просто хочу…

– Извини, не передашь мне вон те ножницы? – перебил меня Генри.

Я не пошевелился. Из открытых окон верхнего этажа доносились звуки радио, шаги, обрывки разговоров.

– Ладно, не беспокойся, – вежливо сказал он, потянувшись за инструментом. Раздвинув

веточки на вершине куста, он долго примеривался и наконец выстриг одну из них.

– Да что с тобой такое? – Мне стоило большого труда не сорваться на крик. – Зачем ты так усложняешь всем жизнь?

Он не реагировал. Выхватив у него из рук ножницы, я швырнул их на землю:

– Я, кажется, задал вопрос!

Генри обернулся, в его пристальном взгляде не было ни гнева, ни изумления, вообще ничего, и мой запал внезапно угас.

– Скажи-ка… – тихо произнес он.

– Что?

– Тебе ведь, в сущности, не свойственно переживать за других?

– С чего ты взял? Конечно я переживаю за других, когда есть повод.

– Неужели? Я в этом сомневаюсь. Впрочем… какая разница? Мне тоже.

– К чему ты клонишь?

– Ни к чему, – пожал плечами Генри. – Просто долгое время моя жизнь была бесцветной и скучной. Мертвой. Даже простейшие вещи, которыми наслаждаются все, и те не доставляли мне удовольствия. Я чувствовал, что все мои действия пропитаны тлением.

Он отряхнул ладони:

– Но все изменилось. Той ночью, когда я убил человека.

Я был ошарашен и даже немного напутан столь откровенным заявлением – по

негласному договору, если мы и касались этой темы, то исключительно иносказаниями и многозначительными намеками.

– Это был переломный момент в моей жизни, – спокойно продолжал он. – Вскоре стало возможным то, чего я на самом-то деле желал больше всего на свете.

– А именно?

– Жить не думая.

Подобрав ножницы, он снова принялся выстригать веточки:

– Прежде я был парализован, хотя и не понимал этого. Я привык жить воображением,

привык постоянно размышлять и сомневаться. Любое решение давалось мне с трудом. Я был скован по рукам и ногам.

– А теперь?

– Теперь я знаю, что могу сделать все, что захочу. – Он поднял глаза. – И если только я

не заблуждаюсь самым прискорбным образом, ты тоже испытал нечто подобное.

– Не понимаю, о чем ты.

– Ну почему же? Прекрасно понимаешь. Прилив силы, восторга, уверенности. Внезапное ощущение богатства жизни. Сознание того, что перед тобой открыты все пути.

Он имел в виду ущелье, и я был вынужден признать, что его слова не лишены справедливости. После убийства Банни все мое восприятие стало иным – острым, свежим,

свободным, и хотя нервы до сих пор не могли совладать с этой переменой, в целом я не мог назвать ее неприятной.

– При чем здесь это? Не понимаю, – сглотнув, ответил я ему в спину.

– Я и сам не до конца понимаю, честно говоря, – ответил он, отрезая после

продолжительных колебаний еще одну веточку. – Знаю одно: почти все в этом мире не важно. Последние полгода убедительно это продемонстрировали. Вот только я вдруг почувствовал необходимость определиться с теми немногими вещами, которые все же важны.

Он осмотрел куст:

– Вроде бы готово. Или проредить еще немного?

– Генри, послушай меня.

– Не хочу увлекаться… Следовало бы подрезать их еще месяц назад – стебли начинают

подгнивать, если этого не сделать, – но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.

Я чуть не плакал:

– Генри, пожалуйста, одумайся. Ты что, совсем с ума сошел?

Он выпрямился и вытер руки о штанины:

– Мне пора.

Повесив ножницы на гвоздь, вбитый в стенку сарая, он направился к дому. Я думал, он

обернется, скажет что-нибудь, хотя бы бросит «пока», но он поднялся на крыльцо и скрылся за дверью, так и не оглянувшись.

 

Дверь в квартиру Фрэнсиса была приоткрыта, и я зашел не позвонив. Оказалось, он еще спит. В спальне стояла духота, пахло куревом и чем-то прокисшим. В недопитом стакане плавали окурки, на лаковой поверхности ночного столика пузырилось прожженное пятно.

Подойдя к окну, я поднял жалюзи, и в комнату хлынуло солнце. Повернув голову, Фрэнсис пробормотал чье-то чужое имя, но спустя секунду узнал меня:

– А, это ты… Как ты здесь оказался?

Я напомнил, что мы договорились навестить Чарльза.

– Подожди, какой сегодня день?

– Пятница.

– Вот оно что, – выдохнул он. – Ненавижу пятницы. И вторники. Неудачные дни. Скорбные тайны на четках.

Он полежал, глядя в потолок, потом вдруг спросил:

– У тебя нет такого чувства, будто вот-вот должно произойти что-то ужасное?

– Нет, – решительно ответил я, хотя после разговора с Генри меня не покидало именно это ощущение. – А что такое, по-твоему, должно случиться?

– Не знаю. Может, и ничего.

– Проветрил бы ты, а? Не чувствуешь разве, как здесь воняет?

– Нет, не чувствую. У меня синусит, и обоняние атрофировалось. Он машинально потянулся за сигаретами:

– Ох, как же мне тошно! А сейчас еще с Чарльзом встречаться… Нет, это выше моих

сил.

 

– Мы же обещали.

– А сколько времени?

– Двенадцатый час. Фрэнсис слегка оживился:

– Знаешь что? Давай-ка сначала пообедаем? А потом поедем в больницу.

– Вот еще, мы только испортим себе обед.

– Тогда давай пригласим Джулиана.

– Зачем это?

– Затем, что мне плохо, а его общество всегда поднимает настроение. – Он со стоном

перекатился на живот. – Ну, может, и не всегда… не знаю. Что ты вообще ко мне привязался?

 

Джулиан, по обыкновению, сперва лишь приотворил дверь, но, увидев нас, тут же ее распахнул. Без долгих преамбул Фрэнсис спросил, не хочет ли он с нами пообедать.

– С превеликим удовольствием! – просиял он. – Сегодня утром произошло нечто очень странное – можно сказать, поразительное. Я вам расскажу по дороге.

Вещи, попадавшие, согласно Джулиану, в категорию «очень странных», нередко оказывались до смешного тривиальными. Поскольку он намеренно свел к минимуму свои

контакты с окружающим миром, его изумление могли вызвать самые что ни на есть обычные предметы – скажем, банкомат. Случалось, он сообщал нам о каком-нибудь очередном

замеченном в супермаркете новшестве так, словно это было нечто из ряда вон выходящее:

один раз его потрясли сухие завтраки в форме вампиров, другой – йогурт в жестяных банках,

не требующий хранения в холодильнике. Слушать его было сплошным удовольствием, и мы с Фрэнсисом стали наперебой уговаривать его рассказать нам о том, что случилось, прямо сейчас.

– Видите ли, утром секретарь филологического факультета занесла мне письмо. В канцелярии, как вам, возможно, случалось заметить, есть ящики для внутренней корреспонденции – некоторые преподаватели находят это весьма удобным, но я свой даже никогда не проверяю. Все, с кем я имею хоть малейшее желание общаться, знают, где меня найти. Так вот, это письмо, – он указал на стопку листочков на столе, – каким-то образом очутилось в ящике мистера Морза, а он сейчас в творческом отпуске. Его сын заезжал сегодня утром за почтой и обнаружил адресованное мне послание.

– От кого же оно? – поинтересовался Фрэнсис.

– От Банни.

Меня взяла отчаянная оторопь, но тут я увидел, что Джулиан насмешливо улыбается, наслаждаясь произведенным эффектом.

– Разумеется, Эдмунд не имеет к нему никакого отношения, – сказал он наконец. – Это фальсификация, и притом очень небрежная – текст напечатан на машинке, ни подписи, ни

числа. Согласитесь, грубая работа?

– Напечатан? – обрел голос Фрэнсис.

– Да.

– У Банни не было пишущей машинки.

– Во всяком случае, он не подал ни одного задания в машинописном виде за все те четыре года, что был моим студентом. Насколько мне известно, он и печатать-то не умел. Или все же умел? – лукаво прибавил он.

Фрэнсис изобразил глубокую задумчивость.

– Нет, по-моему, нет, – неуверенно, словно все еще колеблясь, ответил он, и я тоже помотал головой, хотя прекрасно знал (как знал это и Фрэнсис), что печатать Банни умел. Своей машинки у него действительно не было, но он частенько просился к Фрэнсису или пользовался библиотечными развалюхами. Собственно говоря, никто из нас не подавал Джулиану машинописных текстов – письменные задания, как правило, были на греческом или по крайней мере содержали греческие фразы. Генри рассказывал, что в свое время привез с Делоса портативную машинку с греческим шрифтом, но так и не смог освоить клавиатуру.

– Печально думать, что есть на свете люди, способные сыграть столь злую шутку. Не могу даже предположить, кому это могло прийти в голову, – сокрушался Джулиан.

– Как долго письмо пролежало в ящике? – спросил Фрэнсис. – Вам удалось установить?

– О, это еще один интригующий момент. По словам секретаря, мистер Морз-младший

последний раз заезжал за корреспонденцией отца в марте. То есть оно могло очутиться в ящике когда угодно, хоть вчера.

Он указал на конверт:

– Видите? Ни обратного адреса, ни, разумеется, штемпеля, только моя фамилия – и та

напечатана. Очевидно, что это дело рук бесчестного человека. И все же непонятно, зачем было тратить время на сей примитивный пасквиль? Честно говоря, я даже подумал, не показать ли его декану, хотя, небо свидетель, мне вовсе не хочется вновь поднимать шум вокруг имени Эдмунда.

Теперь, когда первое потрясение осталось позади, я через силу спросил:

– А что там написано?

– Можете взглянуть, если хотите, – пожал плечами Джулиан.

Я взял письмо, Фрэнсис пристроился рядом. Текст был напечатан через один интервал

и занимал пять-шесть листов малого формата. Некоторые буквы были черные снизу и красные сверху – знакомая картина. У машинок в круглосуточном зале библиотеки всегда заедало переключатель цвета ленты.

Первые же строки этого обрывочного, бессвязного послания убедили меня в его

подлинности. Я пробежал его наискось и не могу воспроизвести подробности, но помню, что в голове у меня промелькнуло: «А ведь Банни был куда ближе к нервному срыву, чем мы думали». Буквально в каждом предложении встречались непристойности и ругательства; я

бы никогда не подумал, что Банни осмелится использовать подобную лексику, обращаясь к Джулиану. Хотя подписи не было, некоторые детали недвусмысленно указывали на то, что повествование ведется от лица Банни Коркорана. Текст изобиловал характерными орфографическими ошибками, но Джулиану они, к счастью, вряд ли что-нибудь сказали – Банни, знавший за собой этот грех, всегда просил кого-нибудь проверить его работу перед сдачей. Впрочем, возможно, даже я усомнился бы в авторстве, если бы не упоминание осеннего убийства. «Он просто сучий выродок, убийца, – гласило письмо (имелся в виду Генри). – Одного уже прикончил теперь и ко мне подбирается. Остальные с ним заодно. Того фермера которого они в ноябре грохнули, его фамилия МакРи. Забили мужика насмерть хотя точно не знаю». Среди прочих обвинений попадались справедливые (секс между близнецами), но все вместе производило впечатление абсолютного бреда. Мое имя не упоминалось. Пьяно-покаянный тон письма был мне хорошо знаком, однако лишь много позже я сообразил, когда же, скорее всего, Банни сочинил эту депешу: в ту самую ночь, когда нанес мне эпохальный визит, либо перед ним, либо сразу после (вероятно, все же после, и если так, то мы чудом не столкнулись, когда я побежал в лабораторный корпус звонить Генри).

Кроме приведенного выше пассажа, я помню лишь одну фразу, отозвавшуюся во мне

невыносимым стыдом: «Спасите меня Пожалуста!! пишу потому что только вы и можете мне помочь».

– Ну, не знаю, кто автор этой белиберды, но с орфографией он не в ладах. Впрочем, как и с пунктуацией, – объявил Фрэнсис, и Джулиан посмеялся. Видимо, он не допускал и

мысли, что письмо действительно написал Банни.

Фрэнсис задумчиво перебирал листочки. Дойдя до предпоследнего, немного

отличавшегося от других размером и цветом, он перевернул его:

– Такое впечатление, что…

– Да? – вежливо спросил Джулиан.

– … что господину Анониму не мешало бы заменить ленту, – закончил Фрэнсис после

паузы. Сказать он собирался совсем не это – секунду назад мы оба увидели, что на обороте предпоследнего листа красуется эмблема отеля «Эксельсиор» – четыре узорчатых зубца.

Я попытался отвести глаза, но слова HOTEL EXCELSIOR, ROMA притягивали взгляд как магнитом.

Проклиная себя за скупость, Генри потом рассказал нам, что Банни, незадолго до гибели, просил купить ему новую пачку почтовой бумаги – дорогущей бумаги верже

английского производства. «Мы ходили по универмагу, и он выпрашивал без конца. Что мне стоило! Но я подумал, особого смысла уже нет…»

– Признаться, я не дочитал его, – сказал Джулиан. – Злоумышленник, кто бы он ни был, находился в крайне расстроенном состоянии духа. Разумеется, я не могу ничего утверждать,

но, полагаю, это написано кем-то из студентов, как вы считаете?

– Да, сложно вообразить, что на такое способен преподаватель, – подтвердил Фрэнсис,

небрежно переворачивая лист эмблемой вниз. Я знал, что на уме у него вертится то же, что и у меня: «Как бы нам его украсть? Как бы нам его?..»

Надеясь отвлечь Джулиана, я подошел к окну.

– Замечательные выдались деньки, не правда ли? Дивные, просто дивные. А всего лишь

месяц назад землю покрывал снег… – Я разливался соловьем, едва соображая, что говорю.

– Да, погода стоит прекрасная, – раздался слегка удивленный голос Джулиана – увы,

вовсе не оттуда, откуда хотелось бы. Я оглянулся – Фрэнсис так и стоял у стола. В этот момент Джулиан повернулся к вешалке, и я было возликовал, но стоило Фрэнсису протянуть руку, как Джулиан, накидывая плащ, уже обратил на нас выжидающий взгляд:

– Ну что, молодые люди, вы готовы?

– Конечно, – ответил Фрэнсис с напускным энтузиазмом. Пропустив нас в коридор, Джулиан запер кабинет, и мы, беседуя, направились к машине.

Обед был сплошной пыткой. Мы сидели за столиком у окна (слепящий блеск стекол только усиливал мое смятение) и без конца обсуждали злосчастное письмо. Кто написал его

– кто-то из студентов? Или все-таки преподаватель? Может быть, аноним имеет зуб против

Джулиана? Или против нас? Джулиан выдвигал самые разнообразные предположения; я в основном ограничивался поддакиванием, так что Фрэнсису пришлось взять разговор на себя. Он довольно успешно изображал непринужденность, разве что вино исчезало из его бокала подозрительно быстро.

Джулиан, насколько я мог судить, пребывал в уверенности, что стал жертвой розыгрыша. Но эмблема заставит его посмотреть на письмо совсем другими глазами – ему, разумеется, было известно, что Банни и Генри останавливались в «Эксельсиоре». Оставалось надеяться, что он его попросту выбросит. Однако Джулиана прельщали всевозможные тайны и интриги, и я чувствовал, что рассуждения на эту тему только начинаются. У меня из головы не шло его замечание насчет декана. Я понимал, что письмо нужно выкрасть – любым способом, хоть взломав кабинет. Однако даже этот вариант предполагал задержку до вечера. К тому же не факт, что Джулиан не возьмет письмо домой.

Я тоже приналег на вино, а с десертом заказал вместо кофе бренди. Фрэнсис дважды отлучался к телефону – я догадывался, что он пытается дозвониться до Генри, чтобы попросить его наведаться в кабинет, пока Джулиан пленен в «Бистро». Напряженная улыбка, с которой он возвращался к столу, говорила мне о провале лучше слов. Во второй раз до меня дошло, что ему нужно было сделать: притвориться, что идет звонить, а самому смотаться в Лицей. Я мог бы провернуть эту затею и сам, будь у меня ключи от машины. Тут меня посетила следующая гениальная мысль – нужно сказать, что я оставил в салоне какую-то важную вещь. Но Фрэнсис уже расплачивался.

По дороге на кампус я остро осознал, насколько мы привыкли к возможности обмениваться конфиденциальной информацией при посторонних – обычно мы могли, под видом афоризма или цитаты, бросить другу предупреждающую греческую фразу. Но в присутствии Джулиана это тайное оружие было бесполезным.

Джулиан не пригласил нас вернуться с ним в кабинет, мы распрощались в машине. Поднявшись на крыльцо Лицея, он помахал нам и скрылся за дверью.

 

Радушная улыбка сбежала с лица Фрэнсиса, и в тот же миг он со всего размаху саданул лбом о руль:

– Черт! Черт! Вот гадство! Ричард, мы пропали!

– Успокойся.

– Все кончено! Нас ждет тюрьма! – голосил он, обхватив голову руками.

Как ни странно, его истерика придала мне самообладания:

– Хватит орать. Надо подумать, как действовать.

– Слушай, давай просто смоемся. Если выехать прямо сейчас, затемно будем в Монреале. Продадим машину и сядем в автобус, ну, например, до Саскачевана или куда там еще. Заберемся в самую глушь, где нас никто не найдет.

– Фрэнсис, прекрати. Думаю, еще не все потеряно.

– Не все потеряно? На что ты надеешься?

– Для начала нам нужно найти Генри.

– Генри? Зачем? Он совсем сбрендил, даже слушать нас не…

– У него ведь, кажется, есть ключ от кабинета? Не помнишь?

Фрэнсис притих и задумался:

– Да… По-моему, есть. Раньше, по крайней мере, был.

– Отлично. Значит, все просто – мы приедем сюда втроем, он выманит Джулиана, а кто-нибудь из нас войдет через черный ход и выкрадет письмо.

 

Этот блестящий план уперся в одно досадное обстоятельство – найти Генри оказалось далеко не просто. Дома его не было. Мы поехали в «Альбемарль» посмотреть, нет ли на

стоянке его машины, и, выяснив, что нет, прокатились обратно на кампус – проверить библиотеку. Потерпев неудачу и там, мы поняли, что нужно переходить к решительным действиям, и вернулись в гостиницу.

«Альбемарль» был построен в девятнадцатом веке и сначала служил чем-то вроде пансионата для очень богатых людей, нуждавшихся в отдыхе после лечения. Впоследствии в нем останавливались все посещавшие Хэмпден знаменитости, от Киплинга до Франклина Рузвельта. Этот небольшой шикарный особняк с тенистой террасой был совсем не похож на отель и напоминал скорее летнюю резиденцию какого-нибудь миллионера.

– Ты пытался спрашивать на регистрации? – обратился я к Фрэнсису, пока мы шли по

саду.

 

– Забудь об этом. Во-первых, я не знаю, под какой фамилией Камилла записана.

Во-вторых, Генри, похоже, провел разъяснительную беседу с консьержем и его женой – уж не знаю, что он сочинил, но вчера, стоило мне только задать вопрос, эта мегера притворилась, будто в упор меня не видит.

– А можно как-нибудь незаметно просочиться мимо конторки?

– Сомневаюсь. Я как-то навещал здесь матушку и Криса. Насколько я помню, лестница одна и на виду у консьержа.

– А на первый этаж?

– Дело в том, что они, по-моему, наверху – Камилла обронила что-то вроде «когда мы

поднялись». Конечно, должна быть пожарная лестница, но я не знаю где.

Мы зашли на террасу и приблизились к стеклянной двери. В холле сидел, уткнувшись в

газету, пожилой консьерж.

– Ты с ним разговаривал?

– Нет, я же тебе сказал, с его женой.

– То есть он тебя не видел?

– Нет.

Мы вошли – я первый, Фрэнсис за мной. Оторвавшись от «Беннингтонских известий»,

консьерж смерил нас надменным взглядом поверх очков. Чопорный новоанглийский пенсионер – весьма распространенный типаж. Такие подписываются на антикварные журналы и гордо демонстрируют свою поддержку некоммерческого телевидения, расхаживая с их фирменными холщовыми сумками.

Адресовав ему заранее заготовленную улыбку, я как бы ненароком взглянул на доску для ключей – три ряда гвоздиков соответствовали, очевидно, трем этажам. На втором не хватало трех ключей: 2-В, 2-С, 2-Е, на третьем – одного, 3-А.

Консьерж сухо улыбнулся в ответ:

– Чем могу быть полезен?

– Скажите, пожалуйста, наши родители уже прибыли из Калифорнии?

Удивленно подняв брови, он открыл свой фолиант:

– Как фамилия?

– Рэйберн. Мистер и миссис Клоук Рэйберн.

– Я не вижу записи о бронировании.

– Мне кажется, они и не бронировали.

– Как правило, мы просим наших гостей заказывать номер по меньшей мере за двое

суток и вносить залог.

– Родители как-то не подумали, что это необходимо, ведь еще не сезон.

– В таком случае не могу гарантировать наличие свободных мест.

Я бы с удовольствием заметил, что его гостиницу вовсе не осаждают толпы

потенциальных постояльцев, но вместо этого снова расплылся в улыбке:

– Ну что ж, значит, мама с папой рискуют. Их самолет приземлился в Олбани два часа

назад, они должны появиться с минуты на минуту.

– Очень хорошо.

– Вы не против, если мы подождем их здесь?

Естественно, он был против, но заявить об этом не мог. Поджав губы, он кивнул – я не сомневался, что он уже начал готовить лекцию о необходимости своевременного бронирования, которой он встретит моих родителей, – и нарочито громко зашуршал газетой.

Мы уселись на музейного вида диванчик, подальше от консьержа. Фрэнсис все время ерзал и оглядывался.

– Не хочу здесь торчать, боюсь, его жена придет, – прошептал он мне на ухо.

– Н-да, сволочной старичок, нечего сказать…

– Она еще хуже.

Консьерж всячески подчеркивал, что не смотрит в нашу сторону, даже немного

развернулся к двери. Я тронул Фрэнсиса за локоть:

– Сейчас вернусь. Если что, скажи, я пошел в туалет.

Мягкий ковер приглушал звук шагов. Прокравшись на второй этаж, я подошел к двери с табличкой 2-С и, собравшись с духом, осторожно стукнул. Ответа не было. Я постучал сильнее:

– Камилла! Ты здесь?

В этот момент в 2-Е затявкала собачонка. «Отпадает», – подумал я и переместился к

2-В, откуда тотчас выглянула дама в костюме для гольфа:

– Вы кого-то ищете?

Забавно, думал я, прыжками преодолевая ступени, у меня ведь было ясное

предчувствие, что она на третьем этаже. В коридоре я пролетел мимо сухопарой особы –

вредное острое личико, очки в черной оправе, – которая несла стопку полотенец:

– Стойте! Вы куда?

Но я уже молотил в дверь 3-А:

– Камилла! Это я, Ричард!

И тут она возникла передо мной, словно видение, в светлом проеме двери:

– Привет! Как ты тут…

– Да что же это делается? Кто вы такой? – прошипела, подбегая, жена консьержа.

– Все в порядке, – заверила ее Камилла, впуская меня. Я автоматически отметил, что гостиная очень красивая – просторная, с отделанными дубом стенами и мраморным камином. За приоткрытой дверью виднелась незастеленная двуспальная кровать.

Камилла – босая, в белом халатике – удивленно смотрела на меня.

– Генри… здесь? – спросил я, пытаясь отдышаться. На ее щеках вспыхнули пунцовые пятна:

– Что случилось? Что-то с Чарльзом, да?! Я напрочь забыл о его существовании:

– С Чарльзом все нормально. Нет времени объяснять. Мне нужен Генри, срочно. Где

он?

 

– Э-э… – Она взглянула на часы. – У Джулиана, наверное.

– У Джулиана?!

– Да, а что? У них занятие – в два часа, если не ошибаюсь.

 

Кубарем скатившись с лестницы, я махнул Фрэнсису, и мы вылетели на улицу.

– Что будем делать? Подождем у Лицея? – спросил Фрэнсис, поворачивая ключ в

зажигании.

– Так мы его, чего доброго, упустим. Лучше я загляну в кабинет.

Вырулив с парковки, мы поехали на кампус. Закурив, Фрэнсис внезапно приободрился:

– А вдруг мы зря волнуемся? Вдруг Генри уже забрал этот чертов лист?

У меня мелькнула та же надежда. Генри, без всякого сомнения, значительно превосходил нас с Фрэнсисом ловкостью рук – скорее всего, стащить из стопки один листок не составит ему труда. Кроме того, как бы по-детски это ни звучало, Генри был любимцем Джулиана. Он мог бы, наверное, уговорить того на некоторое время отдать письмо – под предлогом анализа шрифта, например, да мало ли что еще можно придумать? Главное, чтобы

он заметил эмблему.

Фрэнсис покосился на меня:

– А что будет, если Джулиан все же узнает?

Допущение было настолько немыслимым, что мне в голову приходили только мелодраматические и, я сам понимал, маловероятные сцены: Джулиан умирает от сердечного приступа; Джулиан рыдает, сломленный горем.

– Я не верю, что он сообщит полиции, – продолжал Фрэнсис.

– Не знаю, не знаю.

– Да нет же! Он любит нас. Мы для него почти как родные дети.

Мне хотелось верить, что это так, ведь сам я питал к Джулиану любовь и доверие высшей пробы. Теперь, когда мой контакт с родителями фактически прервался (естественный результат многих лет безразличия с их стороны), именно Джулиан стал для меня воплощением отеческой доброты, да и доброты вообще. Я считал его единственным своим защитником.

– Он должен понять, что это была ошибка, – не унимался Фрэнсис.

– Может быть…

При мысли о том, что Джулиан узнает о нашем преступлении, меня по-прежнему

охватывало чувство нереальности такого исхода. Тем не менее, пытаясь представить, как можно объяснить наши действия постороннему, я вдруг подумал, что если нам и удалось бы перед кем-нибудь оправдаться, то именно перед Джулианом. Может быть, он, подобно мне, усмотрел бы в этой истории вмешательство рока и высокий трагизм, а вовсе не трусость, подлость и эгоизм, к которым на самом-то деле все и сводилось.

– Помнишь, что Джулиан сказал, когда мы как-то обсуждали «Махабхарату»? –

спросил Фрэнсис.

– Что?

– В древней Индии убийство в битве не было грехом, если воин не чувствовал угрызений совести.

Я слышал от Джулиана это высказывание и не понял тогда, что он имеет в виду.

– Мы не индийские воины, – ответил я.

 

– Ричард… Здравствуй!

Тон приветствия Джулиана давал понять: он, конечно, рад меня видеть, но в данный момент мое присутствие нежелательно.

– Прошу прощения. Скажите, Генри у вас? Можно мне его на минутку?

– Разумеется, – удивленно ответил он, впуская меня.

Генри сидел за столом, рядом, ближе к окну, стоял пустой стул. Я сначала подумал, что отвлек их от занятия, но затем сообразил, что представляет собой кипа листочков, лежащая прямо перед ним.

– Генри, можно с тобой поговорить?

Он ответил недовольным кивком. Я было повернулся к двери, но он не шелохнулся.

«Черт побери, он небось воображает, я пришел продолжить наш последний разговор», –

подумал я и попытался поймать его взгляд, но тщетно.

– Ты не мог бы выйти со мной? Ненадолго.

– Зачем?

– Мне нужно кое-что тебе сообщить.

– Это кое-что обязательно должно быть сказано с глазу на глаз?

Мне хотелось его придушить. Джулиан стоял, опираясь на спинку стула, и смотрел в

окно; до сих пор он делал вид, что не слушает нас, но тут любопытство пересилило:

– Ричард, что-то случилось? Плохие новости? Может быть, оставить вас вдвоем?