Э.Р. Доддс. Греки и иррациональное 2 страница

Несколько секунд я просто стоял под озадаченным взглядом его моргающих голубых

глаз.

 

– Чем могу вам помочь?

Его голос звучал рассудительно и ласково – так радушно настроенные взрослые порой

разговаривают с детьми.

– Я… э-э, меня зовут Ричард Пэйпен…

Он склонил голову набок и моргнул, напомнив мне дружелюбного воробья с ясными

глазами-бусинками.

– … и я хочу посещать ваши занятия по древнегреческому языку.

Выражение его лица резко изменилось.

– Мне очень жаль. – Как ни странно, его тон заставлял поверить, что ему действительно

жаль – даже больше, чем мне. – Ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия, но, боюсь, мест нет. Моя группа уже заполнена.

Что-то в его искреннем на вид сожалении придало мне смелости.

– Наверняка есть какая-нибудь возможность. Еще один студент..

– Мне ужасно жаль, мистер Пэйпен, – он произнес это почти так, как если бы утешал меня в смерти близкого друга, пытаясь объяснить мне, что, как бы он ни старался, ничего поделать уже нельзя, – но я ограничил себя пятью студентами и даже помыслить не могу о том, чтобы взять еще одного.

– Пять студентов – это не так много.

Он быстро покачал головой, закрыв при этом глаза, словно был просто не в силах

вынести мою настойчивость.

– Поверьте, я был бы рад взять вас, но не должен допускать и мысли об этом. Мне

очень жаль. Надеюсь, вы извините меня – я сейчас занимаюсь со студентом.

 

Прошло больше недели. Я приступил к занятиям и нашел работу у доктора Роланда, профессора психологии. Я должен был помогать ему в некоем «исследовании», цель которого так и осталась для меня загадкой. Доктор Роланд был бихевиористом. Этот старикан имел, как правило, неряшливый и отсутствующий вид и большую часть времени бесцельно просиживал в преподавательской. У меня даже появилось несколько друзей – в основном первокурсники, жившие в моем корпусе. Впрочем, слово «друзья» здесь не совсем подходит. Мы сидели за одним столом в столовой, мы здоровались и прощались, но, в сущности, нас связывало лишь то, что больше мы никого здесь не знали (хотя тогда это не слишком-то нас и огорчало). Тех немногих знакомых, которые уже пробыли в Хэмпдене некоторое время, я расспросил о том, что за человек Джулиан Морроу.

Почти все слышали о нем, и я получил множество противоречивых и поразительных сведений. Говорили, что он необыкновенно одаренный человек, что он мошенник, что он даже не окончил колледж, что в сороковые годы он был видным интеллектуалом и дружил с Эзрой Паундом и Томасом Элиотом, что его семья сделала состояние на акциях какого-то преуспевающего банка или, по другой версии, на скупке отчужденной собственности во времена Великой депрессии, что в какую-то из войн он уклонялся от призыва, что у него были связи с Ватиканом, с семьей какого-то низложенного шаха, со сторонниками Франко в Испании… Выяснить достоверность любого из этих утверждений было, разумеется, невозможно, но чем больше подобных слухов до меня доходило, тем сильнее разгоралось мое любопытство. В конце концов я стал наблюдать за ним и группкой его учеников всякий раз, как замечал их на кампусе. Четверо юношей и одна девушка – издали они не казались

какими-то необычными. Однако стоило рассмотреть их поближе, и от них уже было не оторвать глаз – я, по крайней мере, не мог. Люди, подобные им, мне никогда не встречались, и я заранее наделял их множеством ярких черт, встретить которые можно, наверное, лишь у персонажей фильмов и книг.

Двое ребят носили очки, как ни странно, одинаковой формы – маленькие, старомодные

очочки в круглой стальной оправе. У того, что покрупнее – а он и вправду был крупным, за метр девяносто, – было прямоугольное лицо, темные волосы и грубоватая бледная кожа. Его можно было бы назвать красивым, будь его черты более подвижными, а глаза за стеклами очков более выразительными и живыми. Он носил темные костюмы английского покроя и всегда появлялся с длинным черным зонтом – зрелище для Хэмпдена, прямо скажем, причудливое. Битники, панки, самодовольные выпускники частных школ – ровным, невозмутимым шагом он шествовал сквозь их толпы со строгой осанкой старой балерины, удивлявшей в человеке его габаритов. «Генри Винтер», – сообщили мне приятели, когда однажды я указал на его черную фигуру вдалеке: сделав изрядный крюк, он обходил стороной кучку колошматящих по бонгам хиппи.

Тот, что пониже – правда, не намного, – был неряшливый, розовощекий, постоянно жевавший жвачку блондин, неизменно пребывавший в приподнятом настроении. Он всегда носил один и тот же пиджак – бесформенное нечто из коричневого твида с протертыми на локтях рукавами, не достававшими ему до запястий, – и ходил, засунув кулаки глубоко в карманы пузырящихся на коленях брюк. Его песочного цвета волосы лежали так, что правый глаз был едва виден из-за длинной пряди, свисавшей поверх очков. Звали его Банни Коркоран (в Банни непостижимым образом превратилось имя Эдмунд). В столовой я часто слышал его громкий и резкий голос, легко различимый в общем шуме.

Третий юноша из этой пятерки выглядел необычнее всех. Элегантный, с острыми выступами локтей и плеч и нервными движениями рук, он был таким худым, что, казалось, вот-вот сломается. Лукавое, белое, как у альбиноса, лицо венчала аккуратная огненная копна самых рыжих волос на свете. Я полагал (ошибочно), что он одевается, как Альфред Дуглас или граф де Монтескью:6 великолепные накрахмаленные рубашки с отложными манжетами, изумительные галстуки, легкое черное пальто, полы которого вздымались на ходу и придавали ему сходство с королем студенческого бала и Джеком-потрошителем одновременно. Как-то раз я с восхищением заметил у него на носу пенсне. (Позже выяснилось, что оно ненастоящее, в оправу вставлены простые стекла, а зрение у него на порядок лучше моего.) Его звали Фрэнсис Абернати. Дальнейшие расспросы вызвали подозрение у моих знакомых мужского пола, недоумевавших, с чего бы мне интересоваться такой особой.

И наконец, были еще двое, юноша и девушка. Я часто видел их вместе и сначала

принял за обыкновенную парочку, но однажды, рассмотрев поближе, догадался, что они брат и сестра. Позже я узнал, что, более того, они – близнецы. Сходство их было удивительным – оба с густыми русыми волосами и лишенными явных признаков пола лицами, такими же ясными, радостными и полнокровными, как лица ангелов на картинах фламандцев. Пожалуй, они так сильно выделялись в Хэмпдене, где кишмя кишели непризнанные гении и начинающие декаденты, а в одежде de rigueur7 считался черный цвет, еще и потому, что предпочитали носить светлые, особенно белые, вещи. В удушливом смоге сигарет и мрачных умствований они мелькали то тут, то там, словно аллегорические фигуры из старинной постановки или призраки гостей давным-давно минувшего чаепития в саду. Они были единственными близнецами на кампусе, и узнать их имена было нетрудно: Чарльз и Камилла

 

 

6 Граф Робер де Монтескью-Фезенсак (1855–1921) – сочинитель, эстет и денди, был известен как арбитр элегантности и покровитель искусств.

 

7 Обязательным (фр.).

Маколей.

Все они казались мне абсолютно недоступными. И все же я с интересом наблюдал за ними при всякой возможности: вот Фрэнсис, нагнувшись, беседует с сидящим на ступеньке крыльца котом; вот Генри проносится мимо в маленькой белой машине, на сиденье рядом с ним – Джулиан собственной персоной; вот Банни, высунувшись из окна второго этажа, что-то кричит близнецам на лужайке. Постепенно ко мне просочились еще кое-какие сведения. Фрэнсис Абернати приехал из Бостона и, по слухам, был юношей весьма состоятельным. Генри, как говорили, тоже был не беден, к тому же отличался феноменальными лингвистическими способностями. Он знал несколько языков, древних и современных, и в восемнадцать лет опубликовал комментированный перевод Анакреона. (Мне рассказал об этом Жорж Лафорг; правда, когда мы коснулись этой темы, он стал мрачен и немногословен. Позже я узнал, что на первом курсе Генри поставил его в ужасно неловкое положение перед всем факультетом, когда Лафорг отвечал на вопросы после своей ежегодной лекции по Расину.) Близнецы снимали квартиру в городе и были родом откуда-то с юга. А Банни Коркоран имел обыкновение слушать у себя в комнате марши Джона Филипа Суза – поздно ночью и на полной громкости.

Все это вовсе не значит, что я был занят исключительно подобными наблюдениями. Я

только начал привыкать к колледжу, занятия шли полным ходом, к тому же немало времени у меня отнимала работа. Мой острый интерес к Джулиану Морроу и его греческим ученикам уже начал ослабевать, когда произошло одно удивительное совпадение.

Шла вторая неделя моего пребывания в колледже. В среду утром, перед второй парой, я

заглянул в библиотеку, чтобы отксерокопировать кое-что для доктора Роланда. Спустя полчаса, когда у меня уже рябило в глазах, я вернул ключ от ксерокса библиотекарше и пошел к выходу, но тут заметил Банни и близнецов. Они сидели за столом среди хаоса бумаг, перьевых ручек и пузырьков с чернилами. Мне особенно запомнились эти пузырьки – я был буквально очарован ими и еще длинными черными ручками, до ужаса архаичными и неудобными на вид. На Чарльзе был белый теннисный свитер, а на Камилле – летнее платье с матросским воротничком и соломенная шляпка. Банни свой пиджак бросил на спинку стула, и на подкладке всем на обозрение красовалось несколько внушительных пятен и прорех. Сам он сидел в мятой рубашке, закатав рукава и водрузив локти на стол. Все трое разговаривали вполголоса, сдвинув головы.

Внезапно мне захотелось узнать, о чем они говорят. Я направился к книжной полке позади их столика медленным, неуверенным шагом, словно бы не зная толком, что мне нужно, подбираясь все ближе и ближе, пока не подошел к ним почти вплотную, так, что мог бы тронуть Банни за плечо. Повернувшись к ним спиной, я взял с полки первую попавшуюся книгу – какой-то нелепый сборник работ по социологии – и сделал вид, что изучаю указатель. Ресоциализация. Респонденты. Референтные группы. Рефлексия.

– Я не уверена, – услышал я голос Камиллы. – Если греки плывут к Карфагену, то здесь должен быть винительный. Помните? Отвечает на вопрос «куда?». Так по правилу.

– Не годится.

Это был Банни. Он говорил, растягивая слова и слегка гнусавя, – У. К. Филдс с особо

тяжелым случаем лонг-айлендской манеры цедить сквозь зубы.

– Здесь не вопрос «куда?», а вопрос «где?». Ставлю на аблатив.

Озадаченное молчание и шелест страниц.

– Стоп, – сказал Чарльз; его голос, хрипловатый и слегка южный, был очень похож на

голос сестры. – Смотрите, они не просто плывут к Карфагену, они плывут его штурмовать.

– Ты с ума сошел.

– Нет, так и есть. Посмотрите на следующее предложение. Здесь нужен дательный.

– Ты уверен?

Опять шелест страниц.

– Абсолютно. Epi tō Karchidona.

– Ничего не получится, – авторитетно заявил Банни. Судя по голосу, можно было

подумать, что у меня за спиной сидит Терстон Хауэлл из «Острова Джиллигана». – Аблатив

– то, что доктор прописал. Обычное дело – если не можешь определить падеж, значит, это аблатив.

Секундная пауза.

– Банни, что ты вообще несешь? – вздохнул Чарльз. – Аблатив – латинский падеж.

– Ну разумеется, я в курсе, – раздраженно ответил Банни после некоторого замешательства, говорившего скорее об обратном. – Ты же понял, о чем я. Аорист, аблатив – один черт, честное слово…

– Нет, Чарльз, – вмешалась Камилла, – дательный здесь не подходит.

– Говорю тебе, подходит. Они ведь плывут, чтобы штурмовать город, так?

– Да, но ведь греки плыли через море и к Карфагену.

– Но я же поставил впереди epi!

– Ну да – вполне можно употребить epi, если мы штурмуем город, но по первому

правилу здесь нужен винительный падеж.

Самость. Самосознание. Сегрегация. Я уткнулся в указатель и принялся ломать голову

над нужным падежом. Греки плывут через море к Карфагену. К Карфагену. Вопрос «куда?». Вопрос «откуда?». Карфаген.

Вдруг меня осенило. Я закрыл книгу, поставил ее на полку, повернулся к их столику:

– Прошу прощения.

Они сразу же прервали разговор и, подняв головы, изумленно уставились на меня.

– Извините, но, может быть, подойдет местный падеж?

Некоторое время все молчали.

– Местный падеж? – удивился Чарльз.

– Просто подставьте к Karchido ze, – продолжил я как можно более уверенным тоном. – По-моему, это ze.Тогда вам не понадобится предлог – кроме epi, конечно, если они отправились на войну. Ze подразумевает «по направлению к», так что и насчет падежа можно не волноваться.

Чарльз посмотрел в свои записи, вновь на меня.

– Местный? Звучит как-то сомнительно.

– Ты когда-нибудь встречал Карфаген в этом падеже? – спросила Камилла. Об этом я не подумал.

– Вообще-то нет. Но мне точно встречались Афины. Чарльз пододвинул к себе словарь и принялся его листать.

– А, черт, да не возись ты, – махнул рукой Банни. – Если не надо ничего склонять и можно обойтись без предлога, то, по-моему, лучше просто не бывает. – Он откинулся на

спинку стула и взглянул на меня. – Позволь, я пожму твою руку, незнакомец.

Я протянул ему руку. Крепко сжав, он потряс ее, едва не опрокинув локтем пузырек с

чернилами.

– Рад познакомиться, очень-очень рад, – заверил он меня, свободной рукой откидывая

волосы со лба.

Эта внезапная вспышка внимания смутила меня. Все было так, словно бы со мной

вдруг заговорили персонажи любимой картины, только что погруженные в собственные мысли и заботы на холсте. Не далее как вчера в коридоре колледжа на меня чуть не налетел Фрэнсис, пронесшись мимо в облаке черного кашемира и табачного дыма. На какой-то миг, когда его плечо коснулось меня, он превратился в существо из плоти и крови, но уже секунду спустя снова стал плодом воображения, галлюцинацией, скользящей по коридору, – так же безучастен ко мне, как, говорят, призраки, поглощенные своими потусторонними делами, безучастны к миру живых.

Все еще листая словарь, Чарльз встал и протянул мне руку:

– Чарльз Маколей.

– Ричард Пэйпен.

– А, так это ты, – вдруг сказала Камилла.

– Что?

– Ведь это ты заходил узнать насчет занятий?

– Это моя сестра, – сказал Чарльз, – а это… Бан, ты уже представился?

– Нет-нет, кажется, нет. Вы просто осчастливили меня, сэр. У нас еще десяток таких предложений и пять минут на все про все, – сообщил Банни и вновь схватил мою руку: – Эдмунд Коркоран.

– Ты долго занимался греческим? – спросила Камилла.

– Два года.

– Кажется, ты неплохо знаешь его.

– Жаль, что ты не в нашей группе, – сказал Банни. Неловкое молчание.

– Э-э, Джулиан немного странно относится к таким вещам, – замявшись, сказал Чарльз.

– Слушай, а сходи-ка ты к нему еще раз, – оживился Банни. – Принеси ему цветочков,

скажи, что ты без ума от Платона, и потом можешь смело вить из него веревки.

Опять молчание, на этот раз совсем уж неодобрительное.

Камилла улыбнулась, но словно бы и не мне – очаровательная, равнодушная улыбка в пространство, как будто я был официантом или продавцом. Чарльз тоже улыбнулся – вежливо, слегка вскинув брови. Это легкое движение бровей могло быть непроизвольным, могло, по правде говоря, означать все что угодно, но я увидел в нем только одно: «Надеюсь, это все?»

Я что-то промямлил, собираясь повернуться и уйти, но в этот момент Банни, сидевший

лицом к входу, резким движением ухватил меня за запястье:

– Постой.

Я оторопело поднял глаза. От дверей библиотеки к нам направлялся Генри – темный костюм, зонт, все как обычно. Подойдя к столу, он сделал вид, что не замечает меня.

– Привет, – обратился он к остальным. – Вы закончили? Банни кивнул в мою сторону.

– Слушай, Генри, мы тут кое-кого хотели с тобой познакомить.

Генри мельком взглянул на меня. Выражение его лица нисколько не изменилось, он

только на секунду зажмурился, словно появление в его поле зрения человека вроде меня было чем-то немыслимым.

– Да-да, – продолжил Банни. – Этого молодого человека зовут Ричард… Ричард – как

там?

 

– Пэйпен.

– Ну да, Ричард Пэйпен. Изучает греческий.

Чуть приподняв подбородок, Генри смерил меня взглядом:

– Очевидно, не здесь.

– Не здесь, – подтвердил я, стараясь смотреть ему в лицо, но его взгляд был таким

откровенно уничижительным, что мне пришлось отвести глаза.

– А, Генри, взгляни-ка вот на это, – спохватился Чарльз, вновь погрузившись в ворох своих бумаг. – Мы хотели поставить здесь дательный или винительный, но он посоветовал нам местный.

Генри склонился над его плечом, изучая страницу.

– Хм, архаичный локатив, – сказал он. – Весьма в духе Гомера. Конечно, грамматически это верно, но, возможно, несколько выпадает из контекста.

Он выпрямился и повернулся ко мне. Свет падал под таким углом, что за стеклами очков мне было совсем не видно его глаз.

– Очень интересно. Ты специализируешься на Гомере?

Я хотел было ответить «да», но почувствовал, что он будет только рад уличить меня во

лжи, а главное, сможет сделать это без особого труда.

– Мне нравится Гомер, – только и выдавил я из себя.

Это замечание было встречено холодным презрением.

– Я обожаю Гомера, – сухо произнес Генри. – Разумеется, мы изучаем несколько более поздние вещи: Платона, трагиков и так далее.

Пока я лихорадочно соображал, что бы мне ответить, Генри уже отвернулся, утратив ко

мне всякий интерес.

– Нам пора идти, – сказал он.

Чарльз собрал бумаги и поднялся из-за стола: встала и Камилла и на этот раз тоже подала мне руку. Когда они стояли вот так, бок о бок, их сходство было особенно разительным. Проявлялось оно, впрочем, не столько в чертах лица, сколько в мимике и манере держаться. Между ними словно бы существовала тайная связь, по каналам которой передавались жесты и движения – стоило одному из них моргнуть, и через пару секунд, как беззвучное эхо, падали и взлетали ресницы другого. Их умные, спокойные глаза были одного и того же оттенка серого. Мне подумалось, что она очень красива – тревожной, почти средневековой красотой, уловить которую не смог бы глаз случайного наблюдателя.

Банни с шумом отодвинул стул и хлопнул меня по спине:

– Ладно, милейший, надо будет нам как-нибудь еще встретиться и поболтать о

греческом, да?

– До свидания, – кивнул Генри.

– До свидания, – отозвался я.

Все пятеро не торопясь двинулись к выходу, а мне оставалось лишь стоять и смотреть,

как они широкой фалангой покидают библиотеку.

 

Когда пару минут спустя я зашел в офис доктора Роланда, чтобы оставить ксерокопии, то спросил его, не мог бы он выдать мне аванс.

Он медленно откинулся на спинку кресла и навел на меня окуляры слезящихся, с покрасневшими веками глаз.

– Э-э, видишь ли, – сказал он, – в течение последних десяти лет я взял себе за правило этого не делать. И позволь, я объясню тебе почему.

– Я понимаю, сэр, – поспешно вставил я – лекции доктора Роланда на тему его

«правил» порой могли длиться полчаса, а то и больше. – Я прекрасно понимаю. Просто это

непредвиденные обстоятельства.

Он подался вперед и откашлялся.

– И что же это, интересно, за обстоятельства?

Его сложенные на столе руки оплетали вздувшиеся вены, и кожа вокруг костяшек

отливала синюшным перламутром. Я уставился на них, будто видел впервые. Мне было нужно десять–двадцать долларов, нужно позарез, и я открыл рот, совершенно не подумав о том, что буду говорить.

– Да так… У меня возникла одна проблема.

Он выразительно нахмурил брови. Кое-кто из студентов говорил, что доктор Роланд лишь притворяется без пяти минут маразматиком. Я не видел в его поведении ни капли притворства, но порой, стоило утратить бдительность, он разражался неожиданной вспышкой здравомыслия, и, хотя зачастую эта вспышка не имела никакого отношения к теме разговора, она все же служила неоспоримым доказательством того, что где-то в илистых глубинах его сознания мыслительный процесс еще вел борьбу за существование.

– Все дело в моей машине, – вдруг озарило меня (никакой машины у меня не было). – Мне нужно отвезти ее в ремонт.

Я не ожидал дальнейших расспросов, но он, напротив, заметно приободрился:

– Что с ней стряслось?

– Что-то с коробкой передач.

– Двухступенчатая? С воздушным охлаждением?

– С воздушным охлаждением, – ответил я, переминаясь с ноги на ногу. Такой поворот разговора мне совсем не нравился. Я ровным счетом ничего не понимаю в машинах и не смог бы даже поменять колесо.

– А что у тебя? Небось одна из этих моделек с шестью цилиндрами?

– Да.

– И дались же вам всем, ребята, эти недомерки. Свое чадо я ни к чему, где меньше

восьми цилиндров, и не подпустил бы.

Я просто не знал, что на это ответить.

Он выдвинул ящик стола и начал выуживать все подряд, поднося каждую вещь вплотную к глазам и опуская затем обратно.

– Если полетела коробка передач, то, скажу по опыту, машине конец. Тем более если на ней стоит «V6». Лучше сразу отправить ее на свалку. Вот у меня «98-ридженси-брафэм»,

машине десять лет. Так я регулярно показываю ее механику, меняю фильтр через каждые две с половиной тысячи километров и через каждые пять – масло. Бегает, как в сказке. Будешь в

городе, смотри, поосторожней с этими мастерскими, – выдал он неожиданно суровым тоном.

– Простите?

Он наконец нашел свою чековую книжку и принялся что-то усердно в ней выписывать.

– Конечно, надо было бы сначала отправить тебя в финансовый отдел, но, думаю,

можно обойтись и без этого. В Хэмпдене есть пара-тройка таких мест… Если узнают, что ты из колледжа, сразу же заломят двойную цену. «Ридимд рипэйр» в общем-то лучше остальных – они там все возрожденные христиане, но все равно смотри в оба, иначе обдерут тебя как липку.

Он вырвал чек и протянул его мне. Я взглянул на сумму, и сердце мое подпрыгнуло. Двести долларов. Внизу его подпись, все как полагается.

– И смотри не давай им ни цента больше.

– Ни в коем случае, сэр, – пообещал я, едва сдерживая радость.

Что же я буду делать с такой кучей денег? Может, он даже забудет, что дал их мне? Он сдвинул очки на нос и посмотрел на меня поверх стекол.

– Так, значит, понял? «Ридимд рипэйр», за городом, на шестом шоссе. Знак в виде креста.

– Спасибо вам.

Я шел по коридору в самом радужном настроении, в кармане лежало двести долларов,

и первое, что я сделал, – спустился к телефону и вызвал такси, чтобы поехать в

Хэмпден-таун. Если я что-то и умею, так это врать на ходу. Тут у меня своего рода талант.

 

И как же я провел время в Хэмпден-тауне? Честно говоря, я был слишком потрясен своей удачей, чтобы провести его с толком. День был восхитительным, мне ужасно надоело безденежье, и поэтому, не успев подумать как следует, я первым делом зашел в дорогой магазин мужской одежды на площади и купил пару рубашек. Потом заглянул в лавку Армии спасения и, порывшись в корзинах, отыскал твидовое пальто и коричневые туфли, которые пришлись мне впору, а в придачу к этому запонки и забавный старый галстук с изображением охоты на оленя. Когда я вышел на улицу, то с облегчением обнаружил, что у меня осталось еще около ста долларов. Зайти в книжный? Пойти в кино? Купить бутылку виски? Ласково улыбаясь и что-то щебеча, меня окружила целая стая возможностей, и я стоял, пригвожденный к залитому ясным сентябрьским светом тротуару, пока от этого хоровода удовольствий у меня не начало рябить в глазах. Тогда, словно парень из глубинки, смущенный игривыми взглядами проституток, я метнулся к телефонной будке, разорвав их пестрый круг, и набрал номер такси, чтобы поскорее вернуться в колледж.

Оказавшись у себя в комнате, я разложил покупки на кровати. На запонках были царапины и чьи-то инициалы, но зато они выглядели как настоящее золото и матово поблескивали в ленивых лучах осеннего солнца, собиравшихся в желтые лужи на дубовых досках пола, – роскошно, густо, пьяняще.

Я испытал ощущение дежа-вю, когда на следующий день Джулиан возник передо мной точь-в-точь как в первый раз, осторожно выглядывая из-за чуть приоткрытой двери, как будто за нею скрывалось что-то нуждавшееся в усиленной охране, нечто совершенно

необыкновенное, что он всеми силами старался оградить от посторонних взглядов. В последующие месяцы это чувство посещало меня не раз. Даже сейчас, по прошествии лет, на другом конце страны, я порой вижу во сне, как стою перед белой дверью и жду, что вот-вот, словно страж сказочных врат, появится он – неподвластный времени, с бдительным взглядом и лукавой улыбкой ребенка.

Увидев, что это я, он отворил дверь несколько шире, чем во время моего первого визита.

– Снова мистер Пипин, если не ошибаюсь? Я не стал поправлять его.

– Боюсь, что да.

На секунду он сосредоточил на мне взгляд.

– Знаете, у вас замечательная фамилия. Было несколько французских королей по имени

Пипин.

– Вы сейчас заняты?

– У меня всегда найдется свободная минутка для наследника французского престола,

если только вы действительно им являетесь, – произнес он шутливым тоном.

– Боюсь, что нет.

Он рассмеялся и процитировал коротенькую греческую эпиграмму о том, что честность

– опасная добродетель, а затем, к моему удивлению, распахнул дверь и пригласил меня

войти.

Комната, в которой я оказался, вовсе не походила на кабинет преподавателя. Полная

воздуха и света, с белыми стенами и высоким потолком, она была гораздо больше, чем казалось снаружи. В открытые окна врывался ветерок и играл с накрахмаленными занавесками. В углу, у низкой книжной полки, стоял большой круглый стол, на котором фарфоровые чайники соседствовали с греческими книгами, и повсюду – на этом столе, на подоконниках, на письменном столе Джулиана – были цветы: розы, гвоздики, анемоны. Особенно сильно пахли розы. Их густой запах висел в воздухе, смешиваясь с ароматами бергамота, черного китайского чая и слабым запахом не то чернил, не то камфары. От глубокого вдоха у меня слегка закружилась голова. Куда бы я ни посмотрел, взгляд обязательно выхватывал что-нибудь красивое: восточные коврики, фарфор, похожие на драгоценные камни миниатюры – ослепительный блеск дробящегося цвета. Мне показалось, будто я очутился в одной из тех византийских церквушек с неказистым фасадом, внутреннее убранство которых подобно тончайшей скорлупе из позолоты и смальты, сверкающей подлинными красками рая.

Он сел в кресло у окна и указал мне на стул.

– Полагаю, вы пришли по поводу занятий греческим.

– Да.

Его глаза были скорее серыми, чем голубыми, взгляд был открыт и мягок.

– И вас не смущает, что не за горами середина семестра?

– Я хотел бы продолжить изучение греческого. По-моему, стыдно бросать его после двух лет.

Он поднял брови – высоко и чуть насмешливо – и мельком взглянул на свои сложенные ладони.

– Мне говорили, что вы из Калифорнии.

– Да, я оттуда, – слегка опешив, ответил я.

Кто мог ему об этом сказать?

– У меня мало знакомых с Запада, – сказал он. – Не думаю, что мне там понравилось

бы. – Он задумчиво помолчал, словно потревоженный каким-то смутным воспоминанием. – И чем же вы занимаетесь в Калифорнии?

Я выложил ему свою байку. Апельсиновые рощи, угасшие кинозвезды, вечерние коктейли у кромки подсвеченного бассейна, сигареты, сплин. Он слушал, глядя мне в глаза,

казалось, совершенно очарованный моими фальшивыми воспоминаниями. Еще никогда мои

старания не встречали такого искреннего интереса и живого внимания. У него был настолько завороженный вид, что я поддался искушению и присочинил несколько больше, чем позволяло благоразумие.

– Это так пленительно, – произнес он с теплотой в голосе, когда в состоянии, близком к эйфории, я наконец выдохся. – Так необычайно романтично.

От столь небывалого успеха меня бросило в жар.

– Ну, для нас в этом нет ничего необычного, вы же понимаете, – сказал я, стараясь

подавить волнение.

– И что же человек со столь романтическим складом характера ищет в занятиях

классической филологией? – спросил он так, будто, поймав по счастливой случайности такую редкую птицу, как я, просто не мог отпустить меня, не услышав ответа.

– Если под романтикой вы понимаете одиночество и самосозерцание, то, на мой взгляд, именно романтики часто оказываются лучшими филологами-классиками, – как мог,

извернулся я.

Джулиан рассмеялся.

– Как раз неудавшиеся филологи-классики зачастую становятся великими романтиками. Впрочем, согласитесь, это не имеет отношения к делу. Как вам Хэмпден? Вам здесь нравится?

Я представил довольно пространную экзегезу на тему соответствия колледжа моим

нынешним устремлениям.

– Многие молодые люди находят сельскую местность скучной, – заметил он. – И тем не

менее пребывание здесь для них далеко не бесполезно. Вы много путешествовали? Расскажите мне о том, что вас сюда привело. Мне показалось, что такого юношу, как вы, расставание с городом способно повергнуть в замешательство. Хотя, возможно, городская жизнь уже успела вас утомить, я не ошибся?