После марша и ночной атаки нашу роту посетила грусть: нам под Банской Штявницей словаки Пушкина читали наизусть.

Чужой город

Костелов медный перезвон
За окнами невдалеке.
Полки давно ушли за Грон*,
И в этом тихом городке
Теперь такая тишина
Как будто кончилась война.
А мне здесь жить и видеть сны
Вдыхать озон чужой весны,
И я устал от тишины,
От госпитальной тишины…
Здесь так случилось: каждый дом
Судьба хранила от огня.
Но в этом городе чужом
Знакомых нету у меня.
Мой дом родной сгорел в огне,
Не здесь живут мои друзья.
И этот город — не по мне,
И мне здесь жить нельзя, нельзя…
Далеко за Карпатами
Шумят кусты смородины
За избами, за хатами
Далекой, милой Родины.
Вот почему в любом краю
Меня всегда — ты знаешь сам —
Влечет на родину мою.
Я здесь живу, а сердце — там…
Чехословакия.

*Река Грон — вторая по длине река Словакии, левый приток Дуная.

Время

Окончен бой. И вот пришел покой,
Как весточка из дому, долгожданный.
Здесь ночь сейчас. Лежат на мостовой
Коричневые спелые каштаны.
Глухая ночь над городом плывет.
Но время по-московскому считая,
У нас часы — на два часа вперед.
В Москве сейчас, наверное, светает.
Венгрия

Здесь спят солдаты

Уставши думать о привале
Мы рвались яростно к реке
И, наконец, заночевали
В венгерском чистом городке.
Как черти грязные от пыли,
От пороха и от песка.
И мы несмело позвонили
В резную дверь особняка.
Среди бутылок, ваз и банок,
Расставленных как напоказ,
Холодным «ио эштет киванок»*
Хозяин дома встретил нас.
Хозяйке было неприятно
Что мы вошли в ее мирок,
Что на коврах остались пятна
От наших кирзовых сапог.
Они с тревогою глядели,
Как в зеркалах отражены
Не первой свежести шинели
Портянки наши и штаны.
И долго там за голубою
Стеной, при тусклом огоньке,
Они шептались меж собою
На непонятном языке…
Но, господа! Вы спите в доме.
Вы все-таки у нас в долгу.
В размытом ливнем черноземе,
В гнилой соломе на снегу
Три года спим. Не досыпаем.
И коченеем в холода.
И свой покой мы покупаем
Своею жизнью господа.
Мы все испили горя чашу,
Как с эгерским** вином бокал,
Но и за всю Европу вашу
Я б кустик русский не отдал.
Мы здесь не гости.
Пусть своими
Мы здесь не будем никогда.
Здесь спят солдаты.
Перед ними
Снимите шляпы, господа!
Венгрия

*Добрый вечер
**Эгерское вино — по названию венгерского города Эгер

Из воспоминаний Юрия Левитанского
(запись Л. Гомберга. Официальный сайт «Юрий Левитанский»)

Мы стояли недалеко от Праги. Фактически с мая война-то закончилась… А мы были на том участке фронта, где бои продолжались вплоть до 8 мая, когда командующий 2-м Украинским фронтом Малиновский передал немцам ультиматум: если к утру немцы не капитулируют, то он всеми имеющимися в его распоряжении средствами… Под утро немцы капитулировали. Вокруг была безумная стрельба: стреляли все, кто мог, как бы салютуя Победе. Чехи в каждой деревне, в каждом городе действительно встречали нас как никто и нигде, даже… даже, ну не знаю, как на нашей собственной земле… Они еще тогда не знали, что у нас на уме… Они-то думали, что мы их освободим от немцев и уйдем, а они останутся счастливые и благодарные. Им и в голову не приходило, что мы там останемся… Поэтому было всеобщее ликование — в цветах и в солнце… А по шоссе шли колонны немцев, шли без конвоя, по указателям. Они шли в плен — немецкий порядок… Это было зрелище, которое забыть трудно.

Я давным-давно ничего не пишу о войне. На этот счет у меня есть свои соображения — мне это неинтересно… Не то, чтобы не интересно вовсе — это отдельный разговор… Война — это сгусток нескольких жизней сразу — жизни, смерти, Бог знает чего еще… Она дает человеку опыт нескольких жизней сразу.

 

Всеволод Багрицкий
1941 г.
Мне противно жить не раздеваясь,
На гнилой соломе спать.
И, замерзшим нищим подавая,
Надоевший голод забывать.

Коченея, прятаться от ветра,
Вспоминать погибших имена,
Из дому не получать ответа,
Барахло на черный хлеб менять.

Дважды в день считать себя умершим,
Путать планы, числа и пути,
Ликовать, что жил на свете меньше
Двадцати.

***
Николай Овсянников
1942 г.
В том мае мы еще смеялись,
Любили зелень и огни.
Ни голос скрипок, ни рояли
Нам не пророчили войны.
Мы не догадывались, споря
(Нам было тесно на земле),
Какие годы и просторы
Нам суждено преодолеть.
Париж поруганный и страшный,
Казалось, на краю земли,
И Новодевичьего башни
Покой, как Софью, стерегли.

И лишь врасплох, поодиночке,
Тут бред захватывал стихи,
Ломая ритм, тревожа строчки
Своим дыханием сухим.

Теперь мы и схожей и старше,
Теперь в казарменной ночи
На утренний подъем и марши —
Тревогу трубят трубачи.

Теперь, мой друг и собеседник,
Романтика и пот рубах
Уже не вымысел и бредни,
А наша трудная судьба.

Она сведет нас в том предместье,
Где боя нет, где ночь тиха,
Где мы, как о далеком детстве,
Впервые вспомним о стихах.

Пусть наша юность не воскреснет,
Траншей и поля старожил!
Нам хорошо от горькой песни,
Что ты под Вязьмою сложил.

***
Ариан Тихачек
19 января 1943 г.
Еще пятнадцать лет имея,
Я часто думал перед сном,
Что хорошо бы не старея
Всю жизнь быть в возрасте одном.

Мечтал тогда я жить на свете
Двадцатилетним весь свой век.
Я думал — счастье в годы эти
Всегда имеет человек.

Теперь мечты те былью стали:
Настал двадцатый в жизни год.
Но счастья нет. Найду едва ли.
Быстрее смерть меня найдет.

И вот я двадцать лет имея,
Опять мечтаю перед сном,
Что хорошо бы не старея,
Быть снова маленьким юнцом.

***
Захар Городисский
9 августа 1943 г.
Если мне смерть повстречается близко
И уложит с собою спать,
Ты скажешь друзьям, что Захар Городисский
В боях не привык отступать,
Что он, нахлебавшись смертельного ветра,
Упал не назад, а вперед,
Чтоб лишних сто семьдесят два сантиметра
Вошли в завоеванный счет

 

МОЛОДЫЕ ПОЭТЫ, ПОГИБШИЕ НА ФРОНТАХ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ
Андрухаев Хусен, 20 лет
Артемов Александр, 29 лет
Багрицкий Всеволод, 19 лет
Богатков Борис, 21 год
Вакаров Дмитрий, 24 года
Викторас Валайтис, 27 лет
Винтман Павел, 24 года
Городисский Захар, 20 лет
Гурян (Хачатурян) Татул, 29 лет
Занадворов Владислав, 28 лет
Калоев Хазби, 22 года
Квициниа Леварса, 29 лет
Коган Павел, 24 года
Крапивников Леонид, 21 год
Кульчицкий Михаил, 23 года
Лебедев Алексей, 29 лет
Ливертовский Иосиф, 24 года
Лобода Всеволод, 29 лет
Лукьянов Николай, 22 года
Майоров Николай, 22 года
Овсянников Николай, 24 года
Подаревский Эдуард, 24 года
Подстаницкий Александр, 22 года
Поляков Евгений, 20 лет
Разиков Евгений, 23 года
Размыслов Ананий, 27 лет
Римский-Корсаков Всеволод, 25 лет (умер в ленинградской блокаде)
Розенберг Леонид, 22 года
Стрельченко Вадим, 29 лет
Суворов Георгий, 25 лет
Сурначев Микола, 27 лет
Тихачек Ариан, 19 лет
Ушков Георгий, 25 лет
Федоров Иван, 29 лет
Шершер Леонид, 25 лет
Шульчев Валентин, 28 лет
Эсенкоджаев Кусейин, 20 лет

Семен Гудзенко

После марша и ночной атаки нашу роту посетила грусть: нам под Банской Штявницей словаки Пушкина читали наизусть.