Последний квартет Бетховена

Владимир Федорович Одоевский.

Русские ночи

 

 

----------------------------------------------------------------------------

Серия "Литературные памятники"

В.Ф. Одоевский "Русские ночи", М., "Наука", 1975

OCR Бычков М.Н.

 

* * * *

НОЧЬ ПЕРВАЯ

 

 

Мазурка кончилась. Ростислав уже насмотрелся на белые, роскошные плечи

своей дамы и счел на них все фиолетовые жилки, надышался ее воздухом,

наговорился с нею обо всем, о чем можно наговориться в мазурке, напр<имер>

обо всех тех домах, где они должны были встречаться в продолжение недели, -

и, неблагодарный, чувствовал лишь жар и усталость; он подошел к окошку, с

наслаждением впивал тот особенный запах, который производится трескучим

морозом, и с чрезвычайным любопытством рассматривал свои часы; было два часа

за полночь. Между тем на дворе все белело и кружилось в какой-то темной,

бездонной пучине, выл северный ветер, хлопьями пушило окна и разрисовывало

их своенравными узорами. Чудное зрелище! за окном пирует дикая природа,

холодом, бурею, смертью грозит человеку, - здесь, через два вершка,

блестящие люстры, хрупкие вазы, весенние цветы, все удобства, все прихоти

восточного неба, климат Италии, полунагие женщины, равнодушная насмешка над

угрозами природы, - и Ростислав невольно поблагодарил в глубине души того

умного человека, который выдумал строить дома, вставлять рамы и топить печи.

"Что было бы с нами, - рассуждал он, - если бы не случилось на свете этого

умного человека? Каких усилий стоило человечеству достигнуть весьма простой

вещи, на которую обыкновенно никто не обращает внимания, то есть жить в доме

с рамами и печами?" - Эти вопросы нечувствительно напомнили Ростиславу

сказку одного его приятеля, {1} которая начинается, кажется, со времен

изобретения огня и оканчивается сценою в гостиной, где некоторые люди

находят весьма похвальным, что в просвещенной Англии господа ремесленники

ломают и жгут драгоценные машины своих хозяев. Общество первобытных

обитателей земли, окутанных в звериные шкуры, сидит на голой земле вокруг

огня; им горячо спереди, им холодно сзади, они проклинают дождь и ветер и

смеются над одним из чудаков, который пытается сделать себе крышку, потому

что, разумеется, ее беспрестанно сносит ветер. Другая сцена: люди сидят уже

в лачуге; посреди разложен костер, дым ест глаза, ветром разносит искры;

надобно смотреть за огнем беспрестанно, иначе он разрушит едва сплоченное

жилище человека; люди проклинают ветер и холод, и опять смеются над одним из

чудаков, который пытается обложить костер камнями, потому что, разумеется,

от того огонь часто гаснет. Но вот гений, которому пришло в голову закрывать

трубу в печке! Этот, несчастный должен выдержать батальный огонь насмешек,

эпиграмм, упреков, ибо много людей угорело от первой закрытой на свете

печки. - А чему не подвергался тот, кому первому пришло в мысль приготовить

обед в глиняном горшке, выковать железо, обратить песок в прозрачную доску,

выражать свои мысли с трудом остающимися в памяти знаками, наконец -

подчинить законному порядку сборище людей, привыкших к своеволию и полному

разгулу страстей? Какие успехи должны были сделать физика, химия, механика и

проч., чтоб обратить произведение пчелы в свечку, склеить этот стол,

обтянуть эти стены штофом, расписать потолок, зажечь масло в лампах? Ум

теряется в бесконечно многочисленных, разнообразных открытиях, без которых

не было бы светлого дома с рамами и печами. - "Что ни говори, - подумал

Ростислав, - а просвещение доброе дело!"

"Просвещение"... на этом слове он невольно остановился. Мысли его более

и более распространялись, более и более становились важнее... "Просвещение!

Наш XIX век называют просвещенным; но в самом ли деле мы счастливее того

рыбака, который некогда, может быть, на этом самом месте, где теперь

пестреет газовая толпа, расстилал свои сети? Что вокруг нас?

Зачем мятутся народы? Зачем, как снежную пыль, разносит их вихорь?

Зачем плачет младенец, терзается юноша, унывает старец? Зачем общество

враждует с обществом и, еще более, с каждым из своих собственных членов?

Зачем железо рассекает связи любви и дружбы? Зачем преступление и несчастие

считается необходимою буквою в математической формуле общества?

Являются народы на поприще жизни, блещут славою, наполняют собою

страницы истории и вдруг слабеют, приходят в какое-то беснование, как

строители вавилонской башни, - и имя их с трудом отыскивает чужеземный

археолог посреди пыльных хартий.

Здесь общество страждет, ибо нет среди его сильного духа, который бы

смирил порочные страсти, а благородные направил ко благу.

Здесь общество изгоняет гения, явившегося ему на славу, - и вероломный

друг, в угоду обществу, предает позору память великого человека. {[* Намек

на Томаса Мура, {2} по семейным <условиям> не решившегося издать записки

Байрона, ожидавшиеся с нетерпением.]}

Здесь движутся все силы духа и вещества; воображение, ум, воля

напряжены, - время и пространство обращены в ничто, пирует воля человека, -

а общество страждет и грустно чует приближение своей кончины.

Здесь, в стоячем болоте, засыпают силы; как взнузданный конь, человек

прилежно вертит все одно и то же колесо общественной махины, каждый день

слепнет более и более, а махина полуразрушилась: одно движение молодого

соседа - и исчезло стотысячелетнее царство.

Везде вражда, смешение языков, казни без преступлений и преступления

без казни, а на конце поприща - смерть и ничтожество. Смерть народа...

страшное слово!

Закон природы! - говорит один.

Форма правления! - говорит другой.

Недостаток просвещения! - говорит третий.

Излишество просвещения!

Отсутствие религиозного чувства!

Фанатизм!

Но кто вы, вы, гордые истолкователи таинства жизни? Я не верю вам и

имею право не верить! Нечисты слова ваши, и под ними скрываются еще менее

чистые мысли.

Ты говоришь мне о законе природы; но как угадал ты его? Пророк

непризванный! где твое знамение?

Ты говоришь мне о пользе просвещения? Но твои руки окровавлены.

Ты говоришь мне о вреде просвещения? Но ты косноязычен, твои мысли не

вяжутся одна с другою, - природа темна для тебя, - ты сам не понимаешь себя!

Ты говоришь мне о форме правления? Но где та форма, которою ты доволен?

Ты говоришь мне о религиозном чувстве? Но смотри - черное платье твое

опалено костром, на котором терзался брат твой; его стенания невольно

вырываются из твоей гортани вместе с твоею сладкою речью.

Ты говоришь мне о фанатизме? Но смотри - душа твоя обратилась в паровую

машину. Я вижу в тебе винты и колеса, но жизни не вижу!

Прочь, оглашенные! нечисты слова ваши: в них дышат темные страсти! Не

вам оторваться от житейского праха, не вам проникнуть в глубину жизни! В

пустыне души вашей веют тлетворные ветры, ходит черная язва и ни одного

чувства не оставляет незараженным!

Не вам, дряхлые сыны дряхлых отцов, просветить ум наш. Мы знаем вас,

как вы нас не знаете; мы в тишине наблюдали ваше рождение, ваши болезни - и

предвидим вашу кончину; мы плакали и смеялись над вами, мы знаем ваше

прошедшее... но знаем ли свое будущее?" Читатель, вероятно, уже догадался,

что все эти прекрасные вещи успели пробежать в голове Ростислава в тысячу

раз скорее, нежели во сколько я мог рассказать их, - и действительно, они

продолжались не более того промежутка, который бывает между двумя танцами.

Два приятеля подошли к Ростиславу.

- Что ты нашел в этом окошке?

- О чем ты задумался? - спросили они.

- О судьбе человечества! - отвечал Ростислав важным голосом.

- Подумай лучше о судьбе нашего ужина, - возразил Виктор, - здесь

танцевальные мученики затевают еще контраданс до ужина.

- До ужина? Злодеи!.. Слуга покорный!

- Поедем к Фаусту.

Надобно предуведомить благосклонного читателя, что Фаустом они называли

одного из своих приятелей, который имел странное обыкновение держать у себя

черную кошку, по нескольку дней сряду не брить бороды, рассматривать в

микроскоп козявок, дуть в плавильную трубку, запирать дверь на крючок и по

целым часам прилежно заниматься, кажется, обтачиванием ногтей, как говорят

светские люди.

- К Фаусту? - отвечал Ростислав. - Прекрасно; он мне поможет разрешить

задачу.

- Он нам даст ужинать.

- У него можно курить.

К ним присоединились еще несколько человек, и все вместе отправились к

Фаусту.

Садясь в карету, Ростислав остановился на подножке.

- Послушайте, господа, - сказал он. - Ведь карета есть важное

произведение просвещения?

- Какое тут просвещение! - закричали его нетерпеливые спутники. -

Двадцать градусов мороза: садись скорее!

Ростислав послушался, по продолжал: "Да! карета есть важное

произведение искусства. Вы, укрываясь в ней от ветра, дождя и снега, верно

никогда не думали, какие успехи в науках были необходимы для создания

кареты!".

Сперва все захохотали, но потом, когда начали разбирать по частям это

высокое произведение, то нашли, что для рессор надобно было взрывать

рудники, для сукна - воспитать мериносов и изобресть ткацкий стан, для кожи

- открыть свойства дубильного вещества, для красок - почти всю химию, для

дерева - существовать мореплаванию, Коломбу открыть Америку, и проч. и проч.

Словом, нашлось, что почти все науки и искусства и почти все великие люди

были необходимы для того, чтобы мы могли спокойно сидеть в карете, а это

дело, кажется, теперь так просто, так сподручно для каждого ремесленника...

Между тем глубокомысленный предмет наших изысканий остановился у подъезда.

Фауст, по своему обыкновению, еще не спал, сидел в креслах невыбритый;

перед ним черный кот, разного рода ножницы, ножички, подпилки, щеточки и

пемза, которую он всем рекомендовал как самое лучшее средство для отделки

ногтей, потому что после нее ногти но ломаются, не задираются и, словом, не

производят ни одного из тех огорчений, которые могут нарушить спокойствие

человека в этой жизни.

"Что есть просвещение?"

"Нельзя ли ужинать?"

"Что есть карета?"

"Нельзя ли цигару?"

"Отчего мы курим табак?" - прокричали вместе несколько голосов.

Фауст, нимало не смешавшись, поправил на голове колпак и отвечал:

"Ужинать я вам не дам, потому что я сам не ужинаю; чай можете сделать сами в

машине a pression froide, {холодного давления (франц.).} - прекрасная

машина, жаль только, что чай в ней бывает очень дурен; на вопрос, отчего мы

курим, я буду вам отвечать, когда вы добьетесь от животных, почему они не

курят; карета есть механический снаряд для употребления людей, приезжающих в

четыре часа ночи; что же касается до просвещения, то к собираюсь ложиться

спать - и гашу свечки".

 

* * * *

НОЧЬ ШЕСТАЯ

 

 

- Скажите мне, - сказал Ростислав, входя к Фаусту в обыкновенное время

их бесед, - отчего и ты, и мы все любим полунощничать? отчего ночью внимание

постояннее, мысли живее, душа разговорчивее?..

- На этот вопрос легко отвечать, - сказал Вячеслав, - общая тишина

невольно располагает человека к размышлению...

Ростислав. Общая тишина? у нас? да настоящее движение в городе

начинается лишь в десять часов вечера. И какое тут размышление? - Просто

людей что-то тянет быть вместе; оттого все сборища, беседы, балы бывают

ночью; как бы невольно человек отлагает до ночи свое соединение с другими;

отчего так?

Виктор. Мне кажется, это объясняется одним из физиологических явлений:

известно, что около полуночи в организме происходит род лихорадки, - а в

этом состоянии все нервы возбуждены, и то, что мы принимаем за живость ума,

за разговорчивость, есть не иное что, как следствие болезненного состояния,

некоторого рода горячки...

Ростислав. Но ты не отвечаешь на мой вопрос: отчего это болезненное

состояние, как ты говоришь, заставляет людей соединяться между собою?

Фауст. Если б я был из ученых, я бы тебе сказал с Шеллингом, что с

незапамятной древности ночь почиталась старейшим из существ и что недаром

наши предки славяне считали время ночами; {* См. небольшое, но изумительное

по глубине и учености сочинение Шеллинга: "Ueber Gottheiten von Samothrace",

p. 12. Stuttgart, 1815 <"0 самофракийских божествах", стр. 12. Штуттгарт,

1815 (нем.)>.} если б я был мистиком, я объяснил бы тебе это явление весьма

просто. Видишь ли: ночь есть царство враждебной человеку силы; люди

чувствуют это и, чтоб спастись от врага, соединяются, ищут друг в друге

пособия: оттого ночью люди пугливее, оттого рассказы о привидениях, о злых

духах ночью производят впечатление сильнее, нежели днем...

- И оттого люди, - прибавил смеясь Вячеслав, - по вечерам весьма

прилежно стараются убить враждебную силу картами; а карселева лампа {1}

разгоняет домовых...

- Ты не остановишь мистиков этой насмешкой, - возразил Фауст, - они

будут отвечать тебе, что у враждебной силы две глубокие и хитрые мысли:

первая - она старается всеми силами уверить человека, что она не существует,

и потому внушает человеку все возможные средства забыть о ней; а вторая -

сравнить людей между собою как можно ближе, так сплотить их, чтобы не могла

выставиться ни одна голова, ни одно сердце; карты есть одно из тех средств,

которые враждебная сила употребляет для достижения своей двойной цели; ибо,

во-первых, за картами нельзя ни о чем другом думать, кроме карт, и

во-вторых, главное, за картами все равны: и начальник, и подчиненный, и

красавец, и урод, и ученый, и невежда, и гений, и нуль, и умный человек, и

глупец; нет никакого различия: последний глупец может обыграть первого

философа в мире, и маленький чиновник большого вельможу. Представь себе

наслаждение какого-нибудь нуля, когда он может обыграть Ньютона или сказать

Лейбницу: "Да вы, сударь, не умеете играть; вы, г. Лейбниц, не умеете карт в

руки взять". Это якобинизм в полной красоте своей. А между тем, и то выгодно

для враждебной силы, что за картами, под видом невинного препровождения

времени, поддерживаются потихоньку почти все порочные чувства человека:

зависть, злоба, корыстолюбие, мщение, коварство, обман, - все в маленьком

виде, но не менее того все-таки душа знакомится с ними, а это для враждебной

силы очень, очень выгодно...

- Однако ж нельзя ли избавить от мистицизма? - вскричал, наконец,

Вячеслав, выведенный из терпения...

- С охотою, - отвечал Фауст.

- А все-таки мой вопрос остался неразрешенным, - заметил Ростислав...

Фауст. Ты знаешь мое неизменное убеждение, что человек если и может

решить какой-либо вопрос, то никогда не может верно перевести его на

обыкновенный язык. В этих случаях я всегда ищу какого-либо предмета во

внешней природе, который бы по своей аналогии мог служить хотя

приблизительным выражением мысли. Ты замечал ли, что задолго до заката

солнечного, особливо па нашем северном небе, на конце горизонта, за дальними

облаками, появляется багровая полоса, не похожая на вечернюю зарю, ибо в это

время солнце еще светит во всем своем блеске: это часть утренней зари для

жителей другого полушария. Стало быть, каждую минуту есть рассвет на земном

шаре, чтоб каждую минуту часть его обитателей, как очередный часовой,

восставала на стражу. Недаром так устроило провидение: может быть, это

явление говорит нам внятно, что ни на одну минуту природа не должна

воспользоваться сном человека, ибо действительно во время ночи все вредные

влияния природы на организм человека усиливаются: растения не очищают

воздуха, но портят его; роса получает вредное свойство; опытный медик

преимущественно ночью наблюдает больного, ибо ночью всякая болезнь

ожесточается. Может быть, нам надобно следовать примеру медика и наблюдать

за нашей больною душою, как наблюдает он за больным телом, именно в ту

минуту, когда организм наиболее подвержен вредным влияниям... Солнце

благосклоннее к человеку: оно символ какого-то предпочтения в его пользу;

оно прогоняет вредные туманы; оно заставляет грубое растение обрабатывать

для человека жизненную часть воздуха; {* Известно, что зеленые части

растения выдыхают кислород, но не иначе, как при солнечном свете.} оно

бодрит сердце, и оттого, может быть, так сладок сон человека при восхождении

солнца; он чует символ своего союзника и безмятежно засыпает под его теплым

и светлым покровом...

Виктор. О, мечтатель! факты для тебя ничто. Разве от солнечного зноя не

страждет человек подобно всем растениям?..

Фауст. Уверяю тебя, что мои факты вернее твоих, потому, может быть, что

они менее осязаемы. Да! зной солнечный несносен для человека! Но в этом

факте есть другой, а именно: солнце не действует на нас непосредственно, а

чрез грубую атмосферу земли; воздухоплаватели, поднимаясь в верхние слои

воздуха, не чувствовали солнечного зноя... это для меня важная указка: чем

выше мы от земли, тем слабее на нас действует ее природа...

Виктор. Совершенная правда, и вот тому доказательство: за некоторым

пределом атмосферы у воздухоплавателей шла кровь из ушей, дышать было им

тяжело, и они дрогли от холода.

Ростислав. Для меня этот факт, кажется, выговаривает настоящую и

трудную задачу человека: подниматься от земли, не оставляя ее...

Вячеслав. То есть, другими словами, надобно искать возможного - н не

гоняться попусту за невозможным...

Фауст не отвечал ничего, но переменил разговор.

- Мы до света не переспорим друг друга, - сказал он, - а я ни за что,

хотя вы и друзья мои, не уступлю вам моего сладкого утреннего сна; не

приняться ли за рукопись? Надобно же дочитать ее.

Фауст начал: - По порядку номеров за "Экономистом" следует:

 

 

ПОСЛЕДНИЙ КВАРТЕТ БЕТХОВЕНА

 

 

Я был уверен, что Креспель

помешался. {2} Профессор утверждал

противное. "С некоторых людей, -

сказал он, - природа или особенные

обстоятельства сорвали завесу, за

которою мы потихоньку занимаемся

разными сумасбродствами. Они похожи

на тех насекомых, с коих анатомист

снимает перепонку и тем обнажает

движение их мускулов. Что в нас

только мысль, то в Креспеле

действие".

 

Гофман.

 

1827 года, весною, в одном из домов венского предместия несколько

любителей музыки разыгрывали новый квартет Бетховена, только что вышедший из

печати. С изумлением и досадою следовали они за безобразными порывами

ослабевшего гения: {3} так изменилось перо его! Исчезла прелесть

оригинальной мелодии, полной поэтических замыслов; художническая отделка

превратилась в кропотливый педантизм бездарного контрапунктиста; огонь,

который прежде пылал в его быстрых аллегро и, постепенно усиливаясь, кипучею

лавою разливался в полных, огромных созвучиях, - погас среди непонятных

диссонансов, а оригинальные, шутливые темы веселых менуэтов превратились в

скачки и трели, невозможные ни на каком инструменте. Везде ученическое,

недостигающее стремление к эффектам, не существующим в музыке; везде

какое-то темное, не понимающее себя чувство. И это был все тот же Бетховен,

тот же, которого имя, вместе с именами Гайдна и Моцарта, тевтонец произносит

с восторгом и гордостию! - Часто, приведенные в отчаяние бессмыслицею

сочинения, музыканты бросали смычки и готовы были спросить: не насмешка ли

это над творениями бессмертного? Одни приписывали упадок его глухоте,

поразившей Бетховена в последние годы его жизни; другие - сумасшествию,

также иногда омрачавшему его творческое дарование; у кого вырывалось суетное

сожаление; а иной насмешник вспоминал, как Бетховен в концерте, где

разыгрывали его последнюю симфонию, совсем не в такт размахивал руками,

думая управлять оркестром и не замечая того, что позади его стоял настоящий

капельмейстер; но они скоро снова принимались за смычки и из почтения к

прежней славе знаменитого симфониста как бы против воли продолжали играть

его непонятное произведение.

Вдруг дверь отворилась и вошел человек в черном сюртуке, без галстука,

с растрепанными волосами; глаза его горели, - но то был огонь не дарования;

лишь нависшие, резко обрезанные оконечности лба являли необыкновенное

развитие музыкального органа, которым так восхищался Галль, {4} рассматривая

голову Моцарта. - "Извините, господа, - сказал нежданный гость, - позвольте

посмотреть вашу квартиру - она отдается внаймы..." Потом он заложил руки на

спину и приблизился к играющим. Присутствующие с почтением уступили ему

место; он наклонил голову то на ту, то на другую сторону, стараясь

вслушаться в музыку; но тщетно: слезы градом покатились из глаз его. Тихо

отошел он от играющих и сел в отдаленный угол комнаты, закрыв лицо свое

руками; но едва смычок первого скрипача завизжал возле подставки на

случайной ноте, прибавленной к септим-аккорду, и дикое созвучие отдалось в

удвоенных нотах других инструментов, как несчастный встрепенулся, закричал:

"я слышу! слышу!" - в буйной радости захлопал в ладоши и затопал ногами.

- Лудвиг! - сказала ему молодая девушка, вслед за ним вошедшая. -

Лудвиг! пора домой. Мы здесь мешаем!

Он взглянул на девушку, понял ее и, не говоря ни слова, побрел за нею,

как ребенок.

На конце города, в четвертом этаже старого каменного дома, есть

маленькая душная комната, разделенная перегородкою. Постель с разодранным

одеялом, несколько пуков нотной бумаги, остаток фортепьяно - вот все ее

украшение. Это было жилище, это был мир бессмертного Бетховена. Во всю

дорогу он не говорил ни слова; но когда они пришли, Лудвиг сел на кровать,

взял за руку девушку и сказал ей: "Добрая Луиза! ты одна меня понимаешь; ты

одна меня не боишься; тебе одной я не мешаю... Ты думаешь, что все эти

господа, которые разыгрывают мою музыку, понимают меня: ничего не бывало! Ни

один из здешних господ капельмейстеров не умеет даже управлять ею; им только

бы оркестр играл в меру, а до музыки им какое дело! Они думают, что я

ослабеваю; я даже заметил, что некоторые из них как будто улыбались,

разыгрывая мой квартет, - вот верный признак, что они меня никогда не

понимали; напротив, я теперь только стал истинным, великим музыкантом.

Идучи, я придумал симфонию, которая увековечит мое имя; напишу ее и сожгу

все прежние. В ней я превращу все законы гармонии, найду эффекты, которых до

сих пор никто еще не подозревал; я построю ее на хроматической мелодии

двадцати литавр; я введу в нее аккорды сотни колоколов, настроенных по

различным камертонам, ибо, - прибавил он шопотом, - я скажу тебе по секрету:

когда ты меня водила на колокольню, я открыл, чего прежде никому в голову не

приходило, - я открыл, что колокола - самый гармонический инструмент,

который с успехом может быть употреблен в тихом адажио. В финал я введу

барабанный бой и ружейные выстрелы, - и я услышу эту симфонию, Луиза! -

воскликнул он вне себя от восхищения. - Надеюсь, что услышу, - прибавил он,

улыбаясь, по некотором размышлении. - Помнишь ли ты, когда в Вене, в

присутствии всех венчанных глав света, я управлял оркестром моей

ватерлооской баталии? {5} Тысячи музыкантов, покорные моему взмаху,

двенадцать капельмейстеров, а кругом батальный огонь, пушечные выстрелы...

О! это до сих пор лучшее мое произведение, несмотря на этого педанта Вебера.

{* Готфрид Вебер, {6} - известный контрапунктист нашего времени, которого не

должно смешивать с сочинителем "Фрейшица", - сильно и справедливо критиковал

в своем любопытном и ученом журнале "Цецилия" - "Wellingtons Sieg" <"Победа

Веллингтона" (нем.)>, слабейшее из произведений Бетховена.} - Но то, что я

теперь произведу, затмит и это произведение. - Я не могу удержаться, чтоб не

дать тебе о нем понятия".

С сими словами Бетховен подошел к фортепьяно, на котором не было ни

одной целой струны, и с важным видом ударил по пустым клавишам. Однообразно

стучали они по сухому дереву разбитого инструмента, а между тем самые

трудные фуги в 5 и 6 голосов проходили через все таинства контрапункта, сами

собою ложились под пальцы творца "Эгмонта", и он старался придать как можно

более выражения своей музыке... Вдруг сильно, целою рукою покрыл он клавиши

и остановился.

- Слышишь ли? - сказал он Луизе. - Вот аккорд, которого до сих пор

никто еще не осмеливался употребить. - Так! я соединю все тоны хроматической

гаммы в одно созвучие {7} и докажу педантам, что этот аккорд правилен. - Но

я его не слышу, Луиза, я его не слышу! Понимаешь ли ты, что значит не

слыхать своей музыки?.. Однако ж мне кажется, что когда я соберу дикие звуки

в одно созвучие, - то оно как будто отдается в моем ухе. И чем мне грустнее,

Луиза, тем больше нот мне хочется прибавить к септим-аккорду, которого

истинных свойств никто не понимал до меня... Но полно! может быть, я

наскучил тебе, как всем теперь наскучил. - Только знаешь что? за такую

чудную выдумку мне можно наградить себя сегодня рюмкой вина. Как ты думаешь

об этом, Луиза?

Слезы навернулись на глазах бедной девушки, которая одна из всех учениц

Бетховена не оставляла его и под видом уроков содержала его трудами рук

своих: она дополняла ими скудный доход, полученный Бетховеном от его

сочинений и большею частию издержанный без толку на беспрестанную перемену

квартир, на раздачу встречному и поперечному. Вина не было! едва оставалось

несколько грошей на покупку хлеба... Но она скоро отвернулась от Лудвига,

чтоб скрыть свое смущение, налила в стакан воды и поднесла его Бетховену.

- Славный рейнвейн! - говорил он, отпивая понемногу с видом знатока. -

Королевский рейнвейн! он точно из погреба моего батюшки, блаженной памяти

Фридерика. {8} Я это вино очень помню! оно день ото дня становится лучше -

это признак хорошего вина! - И с этими словами охриплым, но верным голосом

он запел свою музыку на известную песню гетева Мефистофеля: {9}

 

Es war einmal ein Konig,

Der hatt' einen grossen Floh, {*} -

 

{* Жил-был король когда-то,

Имел блоху-дружка

(нем.; перевод Н. Холодковского).}

 

но, против воли, часто сводил ее на таинственную мелодию, {10} которою

Бетховен объяснил Миньону. {* Kennst du das Land etc. Ты знаешь край и

проч.}

- Слушай, Луиза, - сказал он, наконец, отдавая ей стакан, - вино

подкрепило меня, и я намерен тебе сообщить нечто такое, что мне уже давно

хотелось и не хотелось тебе сказать. Знаешь ли, мне кажется, что я уж долго

не проживу, - да и что за жизнь моя? - это цепь бесконечных терзаний. От

самых юных лет я увидел бездну, разделяющую мысль от выражения. Увы, никогда

я не мог выразить души своей; никогда того, что представляло мне

воображение, я не мог передать бумаге; напишу ли? - играют? - не то!.. не

только не то, что я чувствовал, даже не то, что я написал. Там пропала

мелодия оттого, что низкий ремесленник не придумал поставить лишнего

клапана; там несносный фаготист заставляет меня переделывать целую симфонию

оттого, что его фагот не выделывает пары басовых нот; то скрипач убавляет

необходимый звук в аккорде оттого, что ему трудно брать двойные ноты. - А

голоса, а пение, а репетиции ораторий, опер?.. О! этот ад до сих пор в моем

слухе! - Но я тогда еще был счастлив: иногда, я замечал, на бессмысленных

исполнителей находило какое-то вдохновение; я слышал в их звуках что-то

похожее на темную мысль, западавшую в мое воображение: тогда я был вне себя,

я исчезал в гармонии, мною созданной. Но пришло время, мало-помалу тонкое

ухо мое стало грубеть: еще в нем оставалось столько чувствительности, что

оно могло слышать ошибки музыкантов, но оно закрылось для красоты; мрачное

облако его объяло - и я не слышу более своих произведений, - не слышу,

Луиза!.. В моем воображении носятся целые ряды гармонических созвучий;

оригинальные мелодии пересекают одна другую, сливаясь в таинственном

единстве; хочу выразить - все исчезло: упорное вещество не выдает мне ни

единого звука, - грубые чувства уничтожают всю деятельность души. О! что

может быть ужаснее этого раздора души с чувствами, души с душою! Зарождать в

голове своей творческое произведение и ежечасно умирать в муках рождения!..

Смерть души! - как страшна, как жива эта смерть!

- А еще этот бессмысленный Готфрид вводит меня в пустые музыкальные

тяжбы, заставляет меня объяснять, почему я в том или другом месте употребил

такое и такое соединение мелодий, такое и такое сочетание инструментов,

когда я самому себе этого объяснить не могу! Эти люди будто знают, что такое

душа музыканта, что такое душа человека? Они думают, ее можно обкроить по

выдумкам ремесленников, работающих инструменты, по правилам, которые на

досуге изобретает засушенный мозг теоретика... Нет, когда на меня приходит

минута восторга, тогда я уверяюсь, что такое превратное состояние искусства

продлиться не может; что новыми, свежими формами заменятся обветшалые; что

все нынешние инструменты будут оставлены и место их заступят другие, которые

в совершенстве будут исполнять произведения гениев; что исчезнет, наконец,

нелепое различие между музыкою писанною и слышимою. Я говорил гг.

профессорам об этом; но они меня не поняли, как не поняли силы,

соприсутствующей художническому восторгу, как не поняли того, что тогда я

предупреждаю время и действую по внутренним законам природы, еще не

замеченным простолюдинами и мне самому в другую минуту непонятным... Глупцы!

в их холодном восторге, они, в свободное от занятий время, выберут тему,

обделают ее, продолжат и не преминут потом повторить ее в другом тоне; здесь

по заказу прибавят духовые инструменты или странный аккорд, над которым

думают, думают, и все это так благоразумно обточат, оближут; чего хотят они?

я не могу так работать... Сравнивают меня с Микель-Анджелом - но как работал

творец "Моисея"? в гневе, в ярости, он сильными ударами молота ударял по

недвижному мрамору и поневоле заставлял его выдавать живую мысль,

скрывавшуюся под каменною оболочкою. Так и я! Я холодного восторга не

понимаю! Я понимаю тот восторг, когда целый мир для меня превращается в

гармонию, всякое чувство, всякая мысль звучит во мне, все силы природы

делаются моими орудиями, кровь моя кипит в жилах, дрожь проходит по телу и

волосы на голове шевелятся... И все это тщетно! Да и к чему это все? Зачем?

живешь, терзаешься, думаешь; написал - и конец! к бумаге приковались сладкие

муки создания - не воротить их! унижены, в темницу заперты мысли гордого

духа-создателя; высокое усилие творца земного, вызывающего на спор силу

природы, становится делом рук человеческих! - А люди? люди! они придут,

слушают, судят - как будто они судьи, как будто для них создаешь! Какое им

дело, что мысль, принявшая на себя понятный им образ, есть звено в

бесконечной цепи мыслей и страданий; что минута, когда художник нисходит до

степени человека, есть отрывок из долгой болезненной жизни неизмеримого

чувства; что каждое его выражение, каждая черта - родилась от горьких слез

Серафима, заклепанного в человеческую одежду и часто отдающего половину

жизни, чтоб только минуту подышать свежим воздухом вдохновения? А между тем

приходит время - вот, как теперь - чувствуешь: перегорела душа, силы

слабеют, голова больна; все, что ни думаешь, все смешивается одно с другим,

все покрыто какою-то завесою... Ах! я бы хотел, Луиза, передать тебе

последние мысли и чувства, которые хранятся в сокровищнице души моей, чтобы

они не пропали... Но что я слышу?..

С этими словами Бетховен вскочил и сильным ударом руки растворил окно,

в которое из ближнего дома неслись гармонические звуки. - Я слышу! -

воскликнул Бетховен, бросившись на колени, и с умилением протянул руки к

раскрытому окну. - Это симфония Эгмонта, {11} - так, я узнаю ее: вот дикие

крики битвы; вот буря страстей; она разгорается, кипит; вот ее полное

развитие - и все утихло, остается лишь лампада, которая гаснет, - потухает -

но не навеки... Снова раздались трубные звуки: целый мир ими наполняется, и

никто заглушить их не может...

 

-----

 

На блистательном бале одного из венских министров толпы людей сходились

и расходились.

- Как жаль! - сказал кто-то, - театральный капельмейстер Бетховен умер,

и, говорят, не на что похоронить его.

Но этот голос потерялся в толпе: все прислушивались к словам двух

дипломатов, которые толковали о каком-то споре, случившемся между кем-то во

дворце какого-то немецкого князя.

 

-----

 

- Я желал бы знать, - сказал Виктор, - до какой степени справедлив этот

анекдот.

- На это я тебе не могу дать удовлетворительного ответа, - сказал

Фауст, - и едва ли могли бы отвечать на твой вопрос и хозяева рукописи, ибо

мне сдается, что они не были знакомы с методою тех историков, которые читают

только то, что написано в летописи, а никак не хотят прочесть того, что в

ней не написано. Кажется, они рассуждали так: если этот анекдот был в самом

деле, тем лучше; если он кем-либо выдуман, это значит, что он происходил в

душе его сочинителя; следственно, это происшествие все-таки было, хотя и не

случилось. Такое суждение может показаться странным, но в этом случае мои

друзья, кажется, следовали примеру математиков, которые в высших исчислениях

не заботятся о том, соединялись ли когда-нибудь в природе 2 и 3, 4 и 10, а

смело под буквами а + b понимают все возможные соединения чисел. Впрочем,

беспрестанная перемена квартир, глухота, род помешательства, всегдашнее

недовольство, - кажется, все это принадлежит к так называемым историческим

фактам в жизни Бетховена; только добросовестные сочинители биографических

статей не взялись, за недостатком документов, объяснить связь между его

глухотою и помешательством, между помешательством и недовольством, между

недовольством и музыкою.

Вячеслав. Что нужды! Факт ложный или истинный, - для меня он

выговаривает, как сказал Ростислав, мое всегдашнее убеждение, о котором я

упоминал в начале вечера, а именно: что надобно человеку ограничиваться

возможным; или, как сказал Вольтер в ответ на нравственные сентенции: cela

est bien dit; mais il faut cultiver notre jardin. {* "Candide" <хорошо

сказано; но нужно обрабатывать наш сад. - "Кандид" (франц.)>. {12}}

Фауст. Это значит, что Вольтер не верил даже тому, чему ему хотелось

верить...

Ростислав. Меня в этом анекдоте поразило одно: это - неизглаголанность

наших страданий. Действительно, самые жестокие, самые ясные для нас терзания

- те, которых человек передать не может. Кто умеет рассказать свои

страдания, тот вполовину уже отделил их от себя.

Виктор. Вы, господа мечтатели, выдумали прекрасную уловку: чтоб

отделаться от положительных вопросов, вы принялись уверять, что язык

человеческий недостаточен для выражения наших мыслей и чувств. Мне кажется,

что скорее недостаточны наши познания. Если бы человек предался чистому,

простому наблюдению той грубой природы, которая у вас в таком загоне, - но,

заметьте, наблюдению чистому, уничтожив в себе все свои собственные мысли и

чувства, всякую внутреннюю операцию, - тогда он яснее понял бы и себя, и

природу и нашел бы даже в обыкновенном языке достаточно для себя выражений.

Фауст. Я не знаю, нет ли в этом так называемом чистом наблюдении

оптического обмана; не знаю, может ли человек совершенно отделить от себя

все свои собственные мысли и чувства, все свои воспоминания так, чтоб ничто

от его я не примешалось к его наблюдению, - одна мысль наблюдать без мысли

уже есть целая теория a priori... Но мы отдалились от Бетховена. Ничья

музыка не производит на меня такого впечатления; кажется, она касается до

всех изгибов души, поднимает в ней все забытые, самые тайные страдания и

дает им образ; веселые темы Бетховена - еще ужаснее: в них, кажется, кто-то

хохочет - с отчаяния... Странное дело: всякая другая музыка, особенно

гайднова, производит на меня чувство отрадное, успокаивающее; действие,

производимое музыкою Бетховена, гораздо сильнее, но она вас раздражает: {13}

сквозь ее чудную гармонию слышится какой-то нестройный вопль; вы слушаете

его симфонию, вы в восторге, - а между тем у вас душа изныла. Я уверен, что

музыка Бетховена должна была его самого измучить. - Однажды, когда я не имел

еще никакого понятия о жизни самого сочинителя, я сообщил странное

впечатление, производимое на меня его музыкою, одному горячему почитателю

Гайдна. - "Я вас понимаю, - отвечал мне гайднист, - причина такого

впечатления та же, по которой Бетховен, несмотря на свой музыкальный гений

(может быть, высшей степени, нежели гений Гайдна), - никогда не был в

состоянии написать духовной музыки, которая приближалась бы к ораториям сего

последнего". - "Отчего так?" - спросил я. - "Оттого, - отвечал гайднист, -

что Бетховен не верил тому, чему верил Гайдн".

Виктор. Так! я этого ожидал! Да скажите, господа, что вам за охота

смешивать вещи, которые не имеют ничего между собою общего? Какое влияние

убеждения человека могут иметь на музыку, на поэзию, на науку? Трудно

говорить о таких предметах, но мне кажется очевидным, что если что-либо

постороннее может действовать на произведения эстетические, то разве степень

знания; знанием, очевидно, может расшириться в художнике круг зрения; ему

здесь должно быть просторнее; но как ему досталось это знание, каким путем,

темным или светлым, - до этого поэзии нет никакого дела. Недавно кто-то имел

счастливую мысль составить новую науку: физическую философию, или

философическую физику, которой цель: действовать на нравственность

посредством знания {* В таком духе издавался журнал ""L'educateur" г.

Рокуром. {14}} - вот, по моему мнению, одна из самых дельных попыток нашего

времени.

Фауст. Знаю, что это мнение теперь торжествует; но скажи мне, отчего

никто не призовет к постели больного такого медика, который был бы известен

за отъявленного атеиста? - Кажется, что общего между микстурою и убеждениями

человека? - Я согласен с тобою в одном: в необходимости знания; так,

например, вопреки общему мнению, я убежден, что поэту необходимы физические

науки; ему полезно иногда нисходить до внешней природы, хоть для того, чтоб

уверяться в превосходстве своей внутренней, а еще и для того, что, к стыду

человека, буквы в книге природы не так изменчивы, не так смутны, как в языке

человеческом: там буквы постоянные, стереотипные; много важного поэт может

прочесть в них, - но для того прежде всего ему нужно позаботиться о добрых

очках... Однако, друзья мои, уже близко восхождение солнца, " время нам

успокоиться, любезный Эвном ", как говорит Парацельзий в одном забытом

фолианте. {15}