Блейк В. Из письма Баттсу. <Грозный Лос). — В кн.: Блейк В. Стихи. Перев. В. Потаповой. М., 1978, с. 225. — Прим. пере 1 страница

Вряд ли найдется лучшая иллюстрация нестабильности положения, занимаемого наукой в общей системе культуры, чем вводная статья, опубликованная в тру-дах семинара ЮНЕСКО по проблемам отношений нау-ки и культуры:

«Более чем за одно столетие сектор научной деятельности разросся в окружающем его культурном простран-стве настолько, что угрожает в недалеком будущем вы-теснить всю культуру. Одни склонны считать подобную опасность иллюзорной и объясняют наметившуюся тен-денцию высокими темпами развития науки, уповая на то, что силовые линии культуры рано или поздно окажут свое действие и вновь поставят науку на службу челове-ку. Другие полагают, что триумф, одержанный наукой за последние десятилетия, дает ей право занимать господствующее положение в современной культуре. Более того, культура, по их мнению, заслуживает дальнейшего развития лишь постольку, поскольку она может быть передана посредством научного аппарата. Третьим, уст-рашенным мрачной перспективой превращения отдель-ного человека и всего общества в целом в послушных марионеток науки, видится призрак грядущей катастро-фы культуры»[4].

В приведенном нами отрывке наука представлена как раковая опухоль на теле культуры: дальнейший рост науки угрожает разрушить культурную жизнь общества. Вопрос стоит весьма остро: можем ли мы взять конт-роль над наукой в свои руки и направлять ее развитие в нужное русло или нам уготована судьба рабов науки? Всего лишь за каких-нибудь полтора века наука пре-терпела головокружительное падение, превратившись из источника вдохновения западноевропейской культуры в смертельную угрозу для нее. Наука не только представ-ляет опасность для материального существования чело-века, но и в более тонком плане угрожает разрушить традиции и опыт, глубоко укоренившиеся в нашей куль-турной жизни. Столь тяжкое обвинение выдвигается не только против технологических последствий того или иного научного достижения, но и против самого «духа науки».

Но независимо от того, относятся ли выдвинутые обвинения к глобальному скептицизму, источаемому науч-ной культурой, или к частным следствиям из научных теорий, в наше время утверждение о том, что наука рас-шатывает саму основу нашего мира, звучит довольно часто. То, что на протяжении поколений было источни-ком радости и наслаждения, вянет от прикосновения науки. Все, к чему прикасается наука, дегуманизуется.

Как ни странно, идея о том, что научный прогресс выступает в роли рокового разрушителя волшебных чар, нашла горячую поддержку не только среди критиков науки, но и среди тех, кто защищает и даже прославля-ет ее. Например, историк Гиллиспи в своей книге «Острие объективности» выражает сочувствие тем, кто критикует науку и не оставляет попыток притупить «ре-жущую кромку объективности»:

«Попытки возродить субъективный подход к природе не могут не волновать. Его бренными останками, равно как и благими намерениями, устлан весь путь, пройден-ный научной, и лишь кое-где в таких глухих уголках, как лысенковщина или антропософия, он сохранился в первозданном виде. В такого рода пережитках запечат-лены непрестанные попытки избежать последствий наи-более характерной для западного человека и успешной кампании, обреченной, насколько можно судить, на пол-ную и окончательную победу. Вряд ли найдется тончай-ший нюанс в настроении от глубокого отчаяния до ге-роического воодушевления, который не возбуждала бы, как любая вера перед лицом неминуемого, романтиче-ская натурфилософия. В своем наиболее отталкивающем проявлении такие настроения порождают сентименталь-ное или вульгарное неприятие разума. В наиболее воз-вышенном проявлении они являются движущей пружи-ной натуралистической и морализующей науки Дидро, персонификации природы Гёте, поэзии Вордсворта и фи-лософии Альфреда Норта Уайтхеда или любого другого мыслителя, который хотел бы найти в науке место для нашей качественной и эстетической оценки природы. Это наука тех, кто, будь их воля, превратил бы в ботанику великолепие цветения и в метеорологию красоту зака-тов»5.

Итак, наука приводит к трагическому метафизическому выбору. Человек вынужден отдать предпочтение одной из альтернатив и либо поддаться сулящему вновь обрести потерянную было уверенность, но иррациональ-ному искушению видеть в природе гарантию человече-ских ценностей, либо усматривать в ней знак, указываю-щий на существование фундаментальной взаимосвязи явлений и верность рациональности, изолирующей его в безмолвном мире.

К лейтмотиву мира, переставшего вызывать благоговейное поклонение, примешивается отзвук другого лейтмотива-господства над окружающим миром. Ми-ром, перед которым не испытываешь благоговения, уп-равлять гораздо легче. Любая наука, исходящая из представления о мире, действующем по единому теорети-ческому плану и низводящем неисчерпаемое богатство и разнообразие явлений природы к унылому однообра-зию приложений общих законов, тем самым становится инструментом доминирования, а человек, чуждый окру-жающему его миру, выступает как хозяин этого мира.

В последние десятилетия развенчание окружающего нас мира принимало различные формы. Систематиче-ское изучение многообразных проявлений антинауки вы-ходит за рамки нашей книги. О реакции западной мыс-ли на удивительный триумф ньютоновской рационально-сти мы расскажем более подробно в гл. 3, а пока лишь заметим, что в настоящее время наблюдается сдвиг во всеобщем отношении к природе, основанный на широ-ко распространенном, но, по нашему мнению, ошибоч-ном убеждении в существовании непреодолимого антаго-низма между наукой и «натурализмом». Формы, кото-рые приняла в последние годы критика науки, мы про-демонстрируем (по крайней мере частично) на трех при-мерах: критики Хайдеггера, чья философия весьма при-влекательна для современного мышления, Артура Кёст-лера и выдающегося историка науки Александра Койре.

Мартин Хайдеггер направляет острие своей критики в само сердце научного исследования, основной побуди-тельный мотив которого Хайдеггер усматривает в дости-жении перманентной цели — покорении природы. В соот-ветствии с этим Хайдеггер утверждает, что научная ра-циональность является итоговым выражением того, что неявно присутствовало в науке с античных времен, а именно: воли к покорению, проявляющейся в любом ра-циональном обсуждении или предприятии, элементе на-силия, скрытом во всем позитивном, и коммуникабель-ном знании. Особое значение Хайдеггер придает тому, что он называет технологическим и научным «остовом» (Gestell)6, служащим общей основой функционирования человека и окружающего мира.

Хайдеггер не приводит подробного анализа какого-нибудь конкретного технологического (или научного) продукта или процесса. Хайдеггер подвергает критике самую сущность технологии — сторону, с которой нас интересует вещь. Любая теория является, с его точки зрения, составной частью реализации генерального пла-на, образуемого западной историей. То, что мы называ-ем научной «теорией», представляет, по Хайдеггеру, не более чем способ вопрошания вещей, с тем чтобы под-чинить их себе. Ученый, как и технолог,-всего лишь игрушка в руках воли к власти, замаскированной под жажду знания: первое же приближение ученого к объек-там исследования означает, что те подвергаются систе-матическому насилию.

«Было бы неверно называть современную физику экспериментальной потому, что при вопрошании приро-ды она использует экспериментальные устройства. Пра-вильнее противоположное утверждение, и вот почему: физика, уже как чистая теория, требует, чтобы природа проявила себя в предсказуемых силах; она ставит свои эксперименты с единственной целью задать природе вопрос: следует ли та, и если следует, то каким именно образом, схеме, предначертанной наукой»7.

Хайдеггера нисколько не волнует, например, что загрязнение промышленными отходами погубило в Рейне все живое. Хайдеггера интересует лишь, что река Рейн поставлена на службу человеку.

«На Рейне воздвигнута плотина гидроэлектростанции. Она повышает напор вод великой реки, чтобы тот мог вращать колеса турбины… Гидроэлектростанция не «пристроена» к Рейну, как старинный деревянный мост, веками соединяющий один берег с другим. Наоборот, река встроена в электростанцию. Рейн есть то, чем он теперь является в качестве реки, а именно поставщиком гидравлического напора, благодаря существованию электростанции»8.

Старинный мост через Рейн представляет в глазах Хайдеггера ценность не как свидетельство таланта, под-крепленного опытом возводивших его мастеров, кропот-ливых и тщательных наблюдений, а лишь потому, что мост «не использует» реку.

Критика Хайдеггера, воспринимающая как угрозу самый идеал позитивного коммуникабельного знания, эхом вторит уже знакомым мотивам движения против науки, о которых мы упоминали во введении. Но идея нерас-торжимой связи между наукой и стремлением домини-ровать проходит сквозь некоторые, казалось бы, весьма различные оценки современной ситуации. Например, в работе под весьма красноречивым названием «Наступле-ние золотого века»9 Гюнтер Стент утверждает, что нау-ка в наше время достигла пределов своих возможностей. Мы вплотную приблизились к точке, где отдача иссяка-ет, вопросы, задаваемые нами различным объектам с целью подчинить их своей власти, все более усложня-ются и утрачивают всякий интерес. Выход на этот ру-беж означает конец прогресса, но вместе с тем предос-тавляет человечеству удобный случай для того, чтобы прекратить безумные усилия, закончить вековую схватку с природой и принять мир, статичный и комфортабель-ный. Мы намереваемся показать, что относительная разобщенность научного познания некоторого объекта и возможность овладения им, отнюдь не свидетельствуя об исчерпании науки, указывают на поистине неисчерпае-мое множество новых перспектив и проблем. Научное понимание окружающего нас мира только начинается. Существует еще одно представление о науке, которое в принципе, по нашему мнению, может нанести ей зна-чительный ущерб, — преклонение перед таинственной наукой, способной с помощью хитроумных рассуждений, недоступных простым смертным, привести к выводам, которые, словно по мановению волшебной палочки, об-наружат несостоятельность общепринятой трактовки та-ких фундаментальных понятий, как время, пространство, причинность, разум или материя. Такого рода «таинст-венная наука», способная потрясти своими выводами основу любой традиционной концепции, в какой-то мере поощрялась «откровениями» теории относительности и квантовой механики. Не подлежит сомнению, что неко-торые из наиболее впечатляющих достижений физики в относительно недавнем прошлом, такие, как предложен-ная Эйнштейном интерпретация гравитации как кривиз-ны пространства или античастицы Дирака, поколебали, казалось бы, окончательно сложившиеся концепции. Та-ким образом, налицо весьма тонкое равновесие между готовностью вообразить науку всесильной, способной на любые свершения, и своего рода земным реализмом. В настоящее время это равновесие заметно смещается в сторону возрождения мистицизма в среде предста-вителей печати и даже в самой науке, особенно сре-ди специалистов по космологии10. Процитируем Кёст-лера:

«Нам приходилось слышать целый хор Нобелевских лауреатов по физике, утверждавших, что материя мерт-ва, причинность мертва, детерминизм мертв. Если это действительно так, устроим усопшим похороны под рек-вием электронной музыки. Настало время извлечь урок из постмеханистической науки XX в. и выбраться из смирительной рубашки, надетой на наши философские взгляды материализмом XIX в. Парадоксально, но если бы наши философские взгляды находились на уровне со-временной науки вместо того, чтобы отставать от нее на столетие, то мы давно освободились бы от этой смирительной рубашки… Но, коль скоро допущенная нами ошибка осознана, мы могли бы острее ощущать те яв-ления вокруг нас, которые ранее были вынуждены игно-рировать из-за одностороннего пристрастия к физиче-ской науке, могли бы более чутко реагировать на росток, пробивающийся сквозь обломки рухнувшего здания при-чинности, с большим вниманием относиться к стечению событий, включить паранормальные явления в нашу концепцию нормальности и отдавать себе ясный отчет в том, что мы живем в «стране слепых»11.

Мы не хотим априори осуждать или отвергать любые взгляды. Даже в заведомо фантастических утверж-дениях из числа тех, которые нам приходится слышать, может оказаться зерно истины. Тем не менее мы счита-ем, что прыжки в иррациональное были бы слишком простым выходом из конкретной сложности окружаю-щего нас мира. Мы отнюдь не тешим себя надеждой на то, что из «страны слепых» нам удастся выбраться быстро, поскольку концептуальная слепота — далеко не главная причина, по которой остаются нерешенными проблемы и противоречия нашего общества.

Не соглашаясь с той или иной критикой или искажениями науки, мы отнюдь не отвергаем всякую крити-ку науки вообще. В качестве примера сошлемся на по-зицию Александра Койре, внесшего немалый вклад в понимание развития современной науки. Анализируя значение и следствия ньютоновского синтеза, Койре пи-шет следующее:

«Но есть и нечто такое, за что ответственность может быть возложена на Ньютона или, точнее, не на од-ного Ньютона, а на всю современную науку, — раскол нашего мира на два чуждых мира. Я уже упоминал о том, что современная наука разрушила барьеры, отде-лявшие небо от Земли, объединила и унифицировала Вселенную. Все это так. Но я упоминал и о том, что, оп-рокидывая барьеры, наука подменяла наш мир качества и чувственного восприятия, мир, в котором мы живем, любим и умираем, другим миром — миром количества, воплощенной геометрии, миром, в котором, хотя он и вмещает в себя все, нет места для человека. Так мир науки — реальный мир — стал отчужденным и пол-ностью оторванным от мира жизни. Наука не в состоя-нии не только объяснить этот мир, но даже оправдать-ся, назвав его «субъективным».

Нельзя не признать, однако, что практика ежедневно (и чем дальше, тем чаще) приводит оба мира в со-прикосновение. Что же касается теории, то их разделя-ет бездонная пропасть.

Существование двух миров означает существование двух истин. Не исключено, однако, и другое толкова-ние — истины вообще не существует.

Трагедия современного разума, «разгадавшего загадку Вселенной», состоит в том, что одну загадку он заме-нил другой — загадкой самого себя12.

В выводах Койре звучит та же нота, которая отчетливо слышна у Паскаля и Моно, — трагическое ощуще-ние отчужденности. Критика Койре ставит под сомнение не научное мышление, а классическую науку, в основе которой заложена ньютоновская перспектива. Перед нами не стоит прежняя дилемма трагического выбора между наукой, обрекающей человека на изоляцию в окружающем его мире, лишенном волшебного очарова-ния, и антинаучными иррациональными протестами. Критика Койре нацелена не на пределы рациональности «смирительной рубашки», а лишь на неспособность клас-сической науки справиться с некоторыми фундаменталь-ными аспектами окружающего нас мира.

Наша позиция в этой книге сводится к утверждению: наука, о которой говорит Койре, не является более на-шей наукой, и отнюдь не потому, что нас ныне занимают новые, недоступные воображению объекты, более близ-кие к магии, чем к логике, а потому, что мы как ученые начинаем нащупывать свой путь к сложным процессам, формирующим наиболее знакомый нам мир — мир при-роды, в котором развиваются живые существа и их со-общества. Мы начинаем выходить за пределы того мира, который Койре называет «миром количества», и всту-паем в «мир качества», а значит, и в мир становящего-ся, возникающего. Описанию перехода из одного мира в другой посвящены части I и II нашей книги. Мы счи-таем, что именно такой переход придает особую значи-мость и очарование переживаемому нами моменту ис-тории науки. Не будет, по-видимому, преувеличением сказать, что наш период допустимо сравнивать с эпо-хой греческих атомистов или Возрождения, когда за-рождался новый взгляд на природу. Но вернемся сна-чала к ньютоновской науке, бесспорно ставшей одним из величайших достижений в истории человечества.

3. Ньютоновский синтез
Что кроется за энтузиазмом современников Ньютона, их убеждением в том, что тайна мироздания, истина о природе наконец открыта? В ньютоновском синтезе сходятся несколько направлений человеческой мысли, ис-токи которых восходят, по-видимому, к самому началу цивилизации. Прежде всего это представление о науке как о способе воздействия на окружающий мир. Ньюто-новская наука — наука активная. Одним из ее источни-ков стали знания, накопленные средневековыми ремес-ленниками, строителями машин. Она дает средства для систематического воздействия на мир, для предсказания и изменения хода протекающих в природе процессов, со-зидания устройств и механизмов, способных обуздать и использовать на благо человека силы и материальные ресурсы природы.

В этом смысле современная наука может считаться прямым продолжением тех усилий, которые человек с незапамятных времен затрачивал на то, чтобы организо-вать для своих целей окружающий мир. О ранних эта-пах этой деятельности мы располагаем весьма скудными сведениями. Тем не менее, оглядываясь назад, мы мо-жем достаточно достоверно оценить уровень знаний и навыков, необходимых для того, чтобы совершить нео-литическую революцию, позволившую человеку посте-пенно начать организацию природной и социальной сре-ды с помощью новой техники, предназначенной для экс-плуатации природы и устройства общества. Неолитиче-ская «техника», например виды домашних животных и культурных растений, выведенные с помощью отбора и гибридизации, гончарное производство, ткачество, ме-таллургия, широко используется и поныне. На протяже-нии длительного периода наша социальная организация была основана на той же технике письма, геометрии, арифметики, которая понадобилась для того, чтобы ор-ганизовать иерархически дифференцированные и наде-ленные структурой социальные группы неолитических городов-государств. Таким образом, мы не можем не признать непрерывность связи между неолитической тех-никой и наукой и промышленной революцией13.

Современная наука значительно расширила круг древних изысканий, неуклонно повышая их интенсив-ность и непрестанно наращивая их темп. Однако этим далеко не исчерпывается значение науки в том смысле, какой был придан ей в ньютоновском синтезе.

Помимо многообразной техники, используемой в данном обществе, мы встречаем ряд верований и мифов, в которых предпринимаются попытки понять, какое место занимает человек в мире. Подобно мифам и космогони-ческим гипотезам, научная деятельность направлена прежде всего на то, чтобы понять природу мира, его структуру и место, занимаемое в нем человеком.

С нашей точки зрения, совершенно несущественно, что первые умозрительные построения досократиков были во многом заимствованы из мифа Гесиода о со-творении мира — начальном отделении неба от Земли, страсти, разжигаемой Эротом, рождении первого поко-ления богов и образовании дифференцированных косми-ческих сил, разладах и распрях, серии кровавых рас-прав и актов мести и, наконец, установлении стабиль-ности при мудром правлении богини правосудия Дике. Для нас важно другое: на протяжении нескольких по-колений досократики собирали, обсуждали и подвергали критическому разбору часть тех понятий, которые мы пытаемся ныне организовать в надежде понять отноше-ния между явившимся, ставшим и становящимся, т. е. понять, как рождается порядок из первоначально недиффенцированной (по предположению) среды.

Почему однородное состояние теряет устойчивость? Почему потеря устойчивости приводит к спонтанной дифференциации? Почему вообще существуют вещи? Являются ли они хрупкими и бренными следствиями не-справедливости, нарушения статического равновесия между противоборствующими силами природы? Может быть, силы природы создают вещи и обусловливают их автономное существование — вечно соперничающие си-лы любви и ненависти, стоящие за рождением, ростом, увяданием и рассыпанием в прах? Является ли измене-ние не более чем иллюзией или, наоборот, проявлением неутихающей борьбы между противоположностями, об-разующими изменяющуюся вещь? Сводится ли качест-венное изменение к движению в вакууме атомов, отли-чающихся только по форме, или же атомы сами состоят из множества качественно различных «зародышей», каждый из которых отличен от другого? Носит ли гар-мония мира математический характер? Являются ли чис-ла ключом к природе?

Открытые пифагорейцами соотношения между высотой тона звучащей струны и ее длиной и поныне входят в наши теории. Математические схемы составили пер-вый в истории Европы свод абстрактных рассуждений, которые могут быть сообщены любому мыслящему че-ловеку и воспроизведены им. Грекам впервые удалось облечь дедуктивное знание в форму, придающую ему (разумеется, в определенных пределах) незыблемость, неподверженность колебаниям в зависимости от убеж-дений, надежд и пристрастий.

Наиболее важный аспект, общий для греческой мысли и современной науки, разительно контрастирующий с религиозно-мистической формой познания, заключает-ся в придании особой значимости критическому анализу и проверке14.

О досократовской философии, получившей развитие в ионических полисах и колониях Magna Graecia (Ве-ликой Греции), известно мало. Нам остается лишь строить более или менее правдоподобные предположе-ния о том, какие отношения могли складываться меж-ду теоретическими построениями и космогоническими гипотезами и процветавшими в ионических полисах ре-меслами и технологиями. Традиция утверждает, что в результате враждебной религиозной и социальной реак-ции философы были обвинены в атеизме и либо осуж-дены на изгнание, либо приговорены к смертной казни. Их ранний «призыв к порядку» может служить своего рода символом, олицетворяющим важность социальных факторов для зарождения и особенно развития концеп-туальных инноваций. Чтобы понять, на чем зиждется успех современной науки, нам необходимо также объяс-нить, почему ее основатели, как правило, подвергались формально отнюдь не беззаконным репрессиям, а их теоретический подход подавлялся в пользу той формы знания, которая больше соответствовала общественным чаяниям и убеждениям.

Насколько можно судить, со времен Платона и Аристотеля надлежащие ограничения были установлены и мысль оказалась направленной в русло социально при-емлемого. В частности, было проведено различие между теоретическим мышлением и технологической деятель-ностью. Такие используемые нами и ныне слова, как «машина», «механический», «инженер», имеют сходное значение. Они относятся не к рациональному знанию, а к умению и целесообразности. Идея состояла не в том, чтобы изучать происходящие в природе процессы с целью их более эффективного использования, а в том, чтобы обхитрить природу, обмануть ее с помощью раз-личных «машинных махинаций», т. е. включить в работу чудеса и эффекты, чуждые «естественному порядку» вещей. Области практических действий и рационального понимания природы были, таким образом, жестко раз-граничены. Архимеда почитали как инженера. Счита-лось, что его математические работы по изучению усло-вий равновесия машин неприменимы к миру природы (по крайней мере в рамках традиционной физики). В отличие от сказанного ньютоновский синтез выражает последовательный союз между практической деятельно-стью и теоретическим познанием.

Нельзя не отметить и третий важный элемент, нашедший свое отражение в ньютоновской революции. Каждый из нас, вероятно, прочувствовал разительный контраст между ничем не нарушаемым покоем мира звезд и планет и эфемерным, вечно бурлящим земным миром. Как подчеркнул Мирча Элиаде, во многих древ-них цивилизациях пространство, где протекает жизнь простых смертных, обособлено от обители богов, мир разделен на обычное пространство, где все подвержено игре случая, имеет свой век и обречено в конечном сче-те на гибель, и священное пространство, где все испол-нено высшего смысла, чуждо всякой случайности и веч-но. Именно по таким признакам Аристотель противопо-ставил миру небесных светил мир подлунный. Эта про-тивоположность имела решающее значение для оценки Аристотелем возможности количественного описания природы. Если движение небесных тел, рассуждал Ари-стотель, неизменно и по своей природе божественно, т. е. остается вечно тождественным самому себе, то оно должно допускать описание с помощью математических идеализаций. Математическая точность и строгость не пристали подлунному миру. Неточности природных про-цессов подходит лишь приближенное описание.

Последователю Аристотеля интереснее знать, почему протекает процесс, чем уметь описывать, как тот проте-кает, или, скорее, для него один аспект неотделим от другого. Одним из главных источников аристотелевского мышления явилось наблюдение эмбрионального разви-тия — высокоорганизованного процесса, в котором взаимосвязанные, хотя и внешне независимые события про-исходят, как бы подчиняясь единому глобальному пла-ну. Подобно развивающемуся зародышу, вся аристоте-левская природа построена на конечных причинах. Цель всякого изменения, если оно сообразно природе вещей, состоит в том, чтобы реализовать в каждом организме идеал его рациональной сущности. В этой сущности, ко-торая в применении к живому есть в одно и то же время его окончательная, формальная и действующая причи-на, — ключ к пониманию природы. В указанном смысле «рождение современной науки» — столкновение между последователями Аристотеля и Галилея — есть столкно-вение между двумя формами рациональности15.

Галилей считал вопрос «почему», столь любезный сердцу любого последователя Аристотеля, весьма опас-ным при обращении к природе, по крайней мере для уче-ного. С другой стороны, сторонники аристотелевской науки считали взгляды Галилея крайним выражением иррационального фанатизма.

Итак, появление ньютоновской системы ознаменовало триумф новой универсальности: оно позволило уни-фицировать то, что до Ньютона казалось разрозненным и бессвязным.

4. Экспериментальный диалог
Мы уже упоминали об одном из наиболее существенных элементов современной науки: тесном союзе теории и практики, слиянии стремления структуриро-вать мир и желании понять его.

Для того чтобы осуществить намерение познать мир вопреки убеждению эмпириков, отнюдь недостаточно с должным почтением относиться к наблюдаемым фак-там: в некоторых вопросах, даже в описании механи-ческого движения, аристотелевскую физику было бы легче привести в соответствие с эмпирическими факта-ми. Открытый современной наукой экспериментальный диалог с природой подразумевает активное вмешатель-ство, а не пассивное наблюдение. Перед учеными ста-вится задача научиться управлять физической реаль-ностью, вынуждать ее действовать в рамках «сцена-рия» как можно ближе к теоретическому описанию.

Исследуемое явление должно быть предварительно препарировано и изолировано, с тем чтобы оно могло служить приближением к некоторой идеальной ситуа-ции, возможно физически недостижимой, но согласую-щейся с принятой концептуальной схемой.

Рассмотрим описание системы блоков, ставшей классическим примером механической системы со времен Архимеда, чьи рассуждения были распространены пред-ставителями современной науки на принцип действия всех простых машин. Обращает на себя внимание од-но интересное обстоятельство: современное объяснение полностью исключает (как не имеющее отношения к делу) именно то, что намеревалась объяснить аристо-телевская физика. Если воспользоваться типичным при-мером, то речь шла об объяснении того, что камень «сопротивляется» усилиям лошади, тянущей его за ве-ревку, и что сопротивление камня может быть «прео-долено» тяговым усилием, передаваемым от лошади че-рез систему блоков. В отличие от аристотелевской фи-зики Галилей учит, что природу никогда и ни в чем нельзя «преодолеть», она ничего не делает «даром» и ее невозможно «обмануть». Нелепо думать, что с по-мощью какого-то замысловатого приспособления или хитроумной уловки нам удастся заставить природу про-изводить дополнительную работу16. Поскольку работа, которую способна производить лошадь, остается одной и той же как с блоками, так и без блоков, эффект от работы также один и тот же. Это замечание становит-ся исходным пунктом механического объяснения, отно-сящегося, как нетрудно видеть, к миру не реальному, а идеальному. В этом мире «новый» эффект — то, что лошади все же удается сдвинуть камень, — имеет вто-ростепенное значение, и сопротивление камня описыва-ется лишь качественно в терминах трения и нагрева-ния. Точному описанию поддается идеальная ситуация, в которой соотношение эквивалентности связывает при-чину — производимую лошадью работу — и следст-вие — перемещение камня. В этом идеальном мире лошадь может сдвинуть камень и без блоков. Единст-венное назначение системы блоков состоит в том, что-бы изменить способ передачи тягового усилия от лоша-ди к камню. Вместо того, чтобы перемещать камень на расстояние L, равное расстоянию, проходимому ло-шадью, тянущей камень на веревке, лошади достаточно переместить камень на расстояние L/n, где п зави-сит от числа блоков. Подобно всем простым машинам, блоки являются пассивным устройством, способным пе-редавать движение, но не производить его.

Мы видим, что экспериментальный диалог соответствует в высшей степени специфической процедуре. Природа, как на судебном заседании, подвергается с помощью экспериментирования перекрестному допросу именем априорных принципов. Ответы природы записы-ваются с величайшей точностью, но их правильность оценивается в терминах той самой идеализации, кото-рой физик руководствуется при постановке экспери-мента. Все остальное считается не информацией, праздной болтовней, вторичными эффектами, которыми можно пренебречь. Может случиться и так, что приро-да отвергнет рассматриваемую теоретическую гипотезу. Тем не менее и отвергнутая гипотеза продолжает ис-пользоваться как эталон для измерения следствий и значимости ответа на поставленный вопрос, каким бы ответ ни был. Именно на эту императивную манеру постановки вопросов природе ссылается Хайдеггер в своей аргументации против научной рационально-сти.