Философия в первом приближении

Семинар № 1 по курсу Философия

Уважаемые студенты!

Ваша подготовка заключается в чтении текстов, из которых один приведён в таблице, другой доступен в хрестоматии (обращайтесь в библиотеку), третий – в энциклопедии (НФЭ, см. ссылку в группе VK). Предполагается, что вы сумеете поставить к тексту вопросы, приведённые в правой части таблицы (здесь «поставить» означает «понять»). Ответы фиксируйте письменно, от руки, также справа. Все встречающиеся в тексте термины необходимо выписать и выяснить для себя, пользуясь философскими словарями. Вы должны быть готовы прояснить каждый из них.

Читать:

1. Ортега-и-Гассет Х. Что такое философия? [1929]. – Режим доступа полного текста: http://www.psylib.org.ua/books/orteg01/index.htm. В таблице ниже приведены фрагменты из этой работы, необходимые для беседы на семинаре.

2. Рассел Б. Ценность философии. – В кн.: Хрестоматия по философии: уч. пособие / сост. П. В. Алексеев. – 3-е изд., перераб. и доп. – М.: Проспект, 2005. – С. 3–8.

1. Новая философская энциклопедия: в 4 т. / Ин-т философии РАН; под ред. В. С. Степина, А. П. Огурцова. – М.: Мысль, 2000. – Режим доступа электронной версии: http://www.iph.ras.ru/enc.htm. – Статьи «Истина», «Научная революция», «Парадигма».

ТЕКСТ Хосе Ортега-и-Гассет. ЧТО ТАКОЕ ФИЛОСОФИЯ?	ИНТЕРПРЕТАЦИЯ Эта часть таблицы предназначена для фиксации ваших ответов на поставленные здесь же вопросы. Если не оговаривается иное, вопрос адресован к конкретному фрагменту текста Ортеги.
Социально-исторический контекст: работа «Что такое философия?» – это стенограмма курса лекций 1929 г., начатого в Мадридском университете и завершённого в городском театре. Лекции параллельно курсу публиковались в испанской газете «El Sol».	Прокомментируйте очевидную (для нас) странность обстоятельств, сопровождавших возникновение этого текста.
1. Как следует учиться философии? [Выяснение вопроса о том, что такое философия, не должно начинаться определением философии, поскольку таковое окажется не более чем случайным названием некой неизвестной реальности. Определением выяснение такого вопроса должно заканчиваться. Началом же должно быть погружение в саму работу философствования]. «…Размышление на любую тему – если это по-настоящему глубокое и положительное размышление – неизбежно удаляет мыслителя от общепринятого, или расхожего, мнения, от того, что… заслуживает названия "общественного мнения", или "тривиальности". Любое серьёзное умственное усилие открывает перед нами неизведанные пути и уносит от общего берега к безлюдным островам, где нас посещают необычные мысли. Они плод нашего воображения. Так вот, объявление или программа заранее уведомляют нас о результатах, ни словом не обмолвившись о пути, который привел к их открытию. Но, как мы вскоре убедимся, мысль, оторванная от ведущего к ней пути, напоминает остров с крутыми берегами; это абстракция в наихудшем смысле слова, поэтому она недоступна пониманию. Что пользы в самом начале исследования воздвигать перед публикой неприступный утес нашей программы, т. е. начинать с конца?.. <…> Тот, кто задаётся вопросом об Универсуме, уже философствует – лучше или хуже, искусно или неумело, цивилизованно или по-дикарски. <…> [наше представление] о чтении или слушании за редким исключением сводится к тому, чтобы скользить от непосредственного, мгновенно схваченного значения одного слова к значению другого и от поверхностного смысла одной фразы – смыслу следующей. Но так – вне всякого сомнения – нельзя понять ни одного философского высказывания. Философию нельзя читать – нужно проделать нечто противоположное чтению, т. е. продумывать каждую фразу, а это значит дробить её на отдельные слова, брать каждое из них и, не довольствуясь созерцанием его привлекательной наружности, проникать в него умом, погружаться в него, спускаться в глубины его значения, исследовать его анатомию и его границы, чтобы затем вновь выйти на поверхность, владея его сокровенной тайной. Если проделать это со всеми словами фразы, то они уже не будут просто стоять друг за другом, а сплетутся в глубине самыми корнями идей, и только тогда действительно составят философскую фразу. От скользящего, горизонтального чтения, от умственного катания на коньках нужно перейти к чтению вертикальному, к погружению в крохотную бездну каждого слова, к нырянию без скафандра в поисках сокровищ.   [Никакая практическая необходимость не вынуждает человека ставить перед собой теоретические, то есть непрактические, вопросы. Это предопределено нашим видом:] …основным в Homo Theoreticus, в познавательной деятельности является дар превращать вещи в проблемы, открывать скрытую в них онтологическую трагедию <…> Философия возникает не по причине полезности, однако не из беспричинного каприза. Она является основной потребностью разума. Почему? Её существенным признаком мы назвали поиск целого как такового, захват Универсума. Откуда берется это стремление? Почему не довольствоваться тем, что вам открывается в мире без всякой философии, тем, что уже есть и находится здесь перед нами? Да просто потому, что все существующее и находящееся здесь, данное нам, присутствующее, явное – это, в сущности, только кусок, осколок, фрагмент, обрубок [о недостаточности см. далее на с. 15]. Глядя на него, нельзя не заметить, не почувствовать его изъяна. В любом данном нам бытии, в любом явлении мира мы обнаруживаем глубокий след излома, свидетельство того, что это часть и только часть, мы видим рубец его онтологического увечья, к нам вопиют страдания калеки, его тоска по отнятому, его божественная неудовлетворенность… Это тоска по тому, чем мы не являемся, призвание нашей неполноты и искалеченности <…> Таким предстает перед нами мир: он не самодостаточен, не служит основанием для собственного бытия, а кричит о том, чего ему недостает, провозглашает свое не-бытие, вынуждает нас философствовать; ведь философствовать – значит искать целостность мира, превращать его в Универсум, придавая ему завершенность и создавая из части целое, в котором он мог бы спокойно разместиться. Мир недостаточен и фрагментарен, в основе этого объекта лежит нечто, не являющееся миром, не являющееся тем, что нам дано. Таким образом, это "нечто" решает основополагающую задачу, является основной сущностью <…> Так существует ли вообще необходимость в жизненном факте философствования? Если понимать под необходимостью "полезность" для чего-то другого, то философия не является необходимой, по крайней мере на первый взгляд. Однако необходимость полезного лишь относительна, она присутствует только по отношению к цели. Истинная необходимость – это необходимость для каждого существа быть самим собой: для птицы – летать, для рыбы – плавать, для ума – философствовать. Эта необходимость в осуществлении функции или акта нашего существования является самой высокой, самой существенной необходимостью. Поэтому Аристотель уверенно говорит о философии: "Все другие науки более необходимы, нежели она, но лучше нет ни одной". Недаром Платон в пору наивысшего расцвета своей строгой мысли, подыскивая наиболее смелое определение философии, в самом разгаре диалога "Софист" назовет её "Наука людей свободных". Вопреки расхожей молве, философия воплощает могучее стремление к поверхности, т. е. к тому, чтобы вынести на поверхность и по возможности сделать явным, ясным, доступным то, что было глубинным, тайным, скрытым… Философия – это могучее стремление к прозрачности и упорная тяга к дневному свету. Её главная цель – вынести на поверхность, обнажить, открыть тайное или сокрытое; в Греции философия сначала называлась αλήθεια, что означает разоблачение, обнажение, раскрытие – короче, проявление. А проявить – значит произнести слово: λόγος. Если мистицизм – молчание, то философия – слово, открытие бытия вещей в полной обнаженности и прозрачности речи, слово о бытии: онтология. В отличие от мистицизма философия стремится быть произнесённой тайной. [Примечательно, что] хотя философским проблемам в силу их радикальности свойственна патетика, сама философия ею не страдает. Скорей её можно сравнить с приятным занятием, склонностью, увлечением».	Учение vs обучение: в чём разница?     Почему нельзя начинать изучение философии её определением, т. е. программой (см. с. 2)? Касается ли это требование только философии?   Каков критерий, позволяющий отличить мышление от мнения?     Каковы качества (атрибуты) философской мысли, то есть собственно мысли как таковой? Что означает здесь программа?   Где вы уже встречались с изучением чего-либо «постфактум», то есть «с конца»? Что имеется в виду, когда Ортега говорит о пути к какой-либо мысли? К чьей мысли? Путь и мысль – это разное?   О ЧЁМ мыслит философ? Предмет мысли гарантирует ли уже, что это будет именно мысль? Определяется ли философствование предметом, т. е. «мышлением о чём-то», например, об Универсуме, о бытии, о вечном и т. п.?   Что противоположно чтению? О чём идёт речь в этом абзаце?   Какое чтение адекватно философскому тексту? Философскому мышлению свойственна особая работа с языком (подобная поэтической): пытаясь мыслить с начала, философия вынуждена и говорить на языке, как бы снова и впервые возникающем… свободное и чуткое обитание в стихии языка… внимательное вслушивание в язык… // А. Ахутин. Дело философии. С 23.   М. Хайдеггер: «Каждому слову возвращать его вес»; «Мышлению мы учимся, внимая тому, что дано для мысли» // Что зовётся мышлением… С. 37, 35.   1) мир как всё, вся, всяческая: τὸ παν, τὰ πάντα. Невидимость мира; 2) мир как целое / единое.   «Обычные предметы не возбуждают вопросов…» // Рассел. С. 5.     Место для рис. 1   Каким образом происходит философское «восполнение мира» до Универсума?     Почему, по Б. Расселу, имеет смысл (не путать с «нужно»!) изучать философию?     Место для рис. 2     Какое из тривиальных мнений о философии оспаривается этим сравнением?
2. каково философское понимание истины? «…Итак, я говорю, что сегодня наше представление о философии в корне отличается от представления предыдущего поколения. Но это заявление равносильно признанию, что истина меняется, что вчерашняя истина сегодня становится заблуждением, и, стало быть, сегодняшняя истина, вероятно, уже не будет пригодна завтра. Не значит ли это заранее умалять значение нашей собственной истины? <…> Возьмём, к примеру, закон всемирного тяготения. В той мере, в какой этот закон является истиной, он, несомненно, был ею всегда, т. е. с тех пор, как существует материя, обладающая весом, существуют тела; последние всегда вели себя в соответствии с его формулой. Тем не менее пришлось дожидаться, пока в один прекрасный день XVII в. его не откроет один человек с Британских островов. И наоборот, нет ничего невозможного в том, что в другой прекрасный день люди забудут этот закон – не опровергнут или уточнят, поскольку мы предполагаем его полную истинность, а просто забудут и станут относиться к нему так же, как до Ньютона, – не будут даже подозревать о нём. Это придаёт истинам двойное, весьма курьёзное свойство. Сами по себе они предсуществуют всегда, не претерпевая ни малейшего искажения или изменения. Однако то, что ими овладевает реальный субъект, подверженный воздействию времени, сообщает им видимость историчности: они возникают в один прекрасный день и, быть может, улетучатся в другой. Ясно, что эта временность относится собственно не к ним, а к их присутствию в человеческом разуме. <…> Тогда почему некую истину схватывает, улавливает некий человек в некое время? Почему о ней не задумывались раньше или позже? Почему её открыл именно этот человек? Очевидно, речь идёт о существенном сходстве между конфигурацией этой истины [и субъектом, которому она открывается]. Всё имеет причину. Если случилось так, что до Ньютона закон всемирного тяготения не был открыт, значит между человеческим индивидом Ньютоном и этим законом существовало определённое родство. Какого вида это родство? Подобие? Проблему не следует облегчать, напротив, необходимо подчеркнуть её загадочность. Каким образом человек может походить, к примеру, на геометрическую истину? – впрочем, как и на любую другую. Чем теорема Пифагора похожа на человека Пифагора? Школьник остроумно ответит, что штанами, испытывая неосознанное желание соединить теорему с личностью её автора. К сожалению, у Пифагора не было штанов, в то время их носили только скифы, которые зато не открывали теорем. <…> Однако не будем впадать в тривиальность, которая последние восемьдесят лет препятствовала развитию мышления, не будем истолковывать сказанное в духе крайнего релятивизма, согласно которому каждая истина является истиной только для определённого субъекта. То, что настоящая истина годится для всех, и то, что её удаётся узнать и усвоить только одному или нескольким из всех, либо только в ту или иную эпоху, – вещи совершенно разные... Нужно понимать, что мысли меняются не в результате изменения вчерашней истины, сегодня ставшей заблуждением, а в результате изменения ориентации человека, благодаря которому он начинает видеть перед собой другие истины, отличающиеся от вчерашних. Стало быть, меняются не истины, а человек, и он, меняясь, просматривает ряд истин и отбирает из потустороннего мира, о котором мы ранее упоминали, наиболее ему близкие, не замечая всех остальных, обратите внимание на то, что это главное а ргiori истории. Разве не это составляет содержание человеческой истории?» <…>Галилей видел задачу физики в открытии специальных законов поведения тел "в придачу к общим геометрическим законам". Ему ни на миг не приходило в голову усомниться в господстве этих законов над телесными явлениями. Поэтому он не стал производить опытов, доказывающих, что природа подчиняется евклидовым теоремам. Он заранее допустил как нечто самоочевидное и обязательное высшую юрисдикцию геометрии над физикой; если сказать то же самое иными словами, считал геометрические законы законами физическими в высшей степени. Самым гениальным в труде Эйнштейна мне представляется решительность, с которой он избавляется от традиционного предрассудка; заметив несоответствие наблюдаемых явлений закону Евклида, он оказывается перед конфликтом юрисдикции геометрии и чистой физики и, не колеблясь, объявляет последнюю независимой…	Что имеет в виду Ортега, когда говорит о поколении? Определите этот тезис специальным философским термином: истина _________________ (какова?)     Зафиксируйте ниже качества истины, упоминаемые Ортегой (не менее шести позиций): – – – – – –     Каким термином определяется эта процедура философского «схватывания»?   В каком смысле истина исторична?     Что значит «истина меняется»? Прежняя становится заблуждением, а новая входит в статус истины – так?.. Или…? Что означает здесь «потусторонний» мир?   Почему вообще возникает тема истории?   Следует ли это понимать так, что открытый отдельным человеком ракурс видения мира сразу же меняет привычные очертания реальности для всех? Почему Ортега приводит примеры из области науки, а не «чистой» философии? Примеры чего он приводит?     Дополнение Ортеги к различению истин философской и научной: «Есть ещё один род знания, не имеющий отношения к истине: "Dоха" – это стихийное обыденное мнение; более того, это "естественное" мнение. Философия обязана отмежеваться от него, идти дальше или спуститься ниже, чтобы найти другое мнение, другое "Dоха", более надёжное, чем мнение стихийное. Поэтому она и состоит из раrаdоха».
3. Ограничения естественнонаучного (физического) познания мира …Можно сказать, что с 1840 по 1900 гг. человечество переживало один из самых неблагоприятных для философии периодов. Это было антифилософское время. Если бы без философии в сущности можно было обойтись, за эти годы она, несомненно, исчезла бы совершенно. Но поскольку человеческий разум нельзя совсем лишить философского измерения, оно было сведено к минимуму. <…> Как же произошёл этот упадок, это истощение корпуса философии? Подобный факт объясняется целым рядом причин… Заметьте, что любая наука или знание имеют свой предмет – то, о чем эта наука знает нечто или пытается узнать, – вдобавок ей присущ определенный метод познания того, что она знает. Так, предмет математики – числа и пространство – отличается от предмета биологии – органических явлений. Но математика, кроме того, отличается от биологии как метод познания, как вид знания. Для математика знать и познавать значит думать, вывести теорему посредством строгих суждений, основанных в конечном счете на бесспорных фактах. Биология, напротив, довольствуется приблизительными обобщениями неточных фактов, о которых мы узнаем с помощью чувств. Поэтому как метод познания обе науки отличаются по рангу: математический почитают за образец, биологический в целом считают незрелым. Но математика, в свою очередь, имеет тот недостаток, что объекты, к которым применима ее теория, не реальные, а, по словам Декарта и Лейбница, "мнимые". Но вот в XVI в. появляется новая научная дисциплина – nuova scienza Галилея, которая, с одной стороны, обладает дедуктивной строгостью математики, а с другой – повествует о реальных предметах, о светилах и вообще о телах. В хронике развития мысли такое засвидетельствовано впервые; впервые появилось знание, полученное путем строгой дедукции и вместе с тем подтвержденное чувственным наблюдением фактов, т. е. подчиняющееся двойному критерию достоверности: чистому рассуждению, с помощью которого мы думаем прийти к некоторым заключениям, и простому восприятию, подтверждающему эти чисто теоретические выводы. Нерасторжимый союз двух критериев привел к появлению так называемого экспериментального метода познания, характерного для физики. Неудивительно, что наука, наделенная такими счастливыми свойствами, сразу же стала выделяться среди других наук, привлекая лучшие умы. Даже с исключительно теоретической точки зрения как чистая теория или точное знание физика, несомненно, является чудом разума. Однако вскоре ни для кого не осталось тайной, что дедуктивные выводы рациональной физики и чувственные наблюдения, полученные в ходе эксперимента, совпадают не точно, а только приблизительно. Правда, это расхождение было не настолько велико, чтобы помешать практическому развитию науки. Конечно же, эти две особенности физического знания: практическая точность и подтверждение этого знания при помощи чувственно воспринимаемых фактов (не забывайте о том впечатляющем обстоятельстве, что звезды, будто подчиняясь законам, предписанным им астрономами, с редким усердием спешат на свидание друг к другу в такой-то час и в такой-то точке огромного небосклона), я повторяю, эти две особенности не могли бы сами по себе обеспечить последующий невиданный триумф физики. Этот метод познания беспредельно прославила третья особенность. Оказалось, что физические истины, помимо их теоретических достоинств, могут употребляться для получения житейской пользы. Опираясь на них, человек мог вмешиваться в природу, извлекая из нее выгоду. Эта третья особенность – практическая пригодность, обеспечивающая господство над материей, уже не относится к достоинству и совершенству физики как теории и знания. В Греции это изобилие практических возможностей не приобрело бы решительного влияния на души, но в Европе оно совпало с господством так называемого буржуа, человека того типа, который не чувствует призвания к теоретическому созерцанию, а нацелен на практику. Буржуа желает разместиться в мире с удобствами и для этого вторгается в него, сообразуясь с собственным удовольствием. Поэтому буржуазная эпоха гордится в первую очередь успехами индустриализации и вообще полезными для жизни специальностями: медициной, экономикой, управлением. Физика приобрела невиданный престиж, потому что от нее произошли машина и медицина. Интерес, проявленный к ней массой средних людей, не плод научной любознательности, а материальный интерес. В подобной атмосфере и зародилось то, что можно было бы назвать "империализмом физики". Нам… представляется весьма естественным, самым естественным и разумным, что предпочтение отдается тому методу познания, который независимо от своих теоретических достоинств приносит нам практическое господство над материей… практическая польза принимается за эталон истины. Напротив, мы начинаем догадываться, что это стремление властвовать над материей и делать ее удобной, этот восторг перед комфортом, возведенным в принцип, столь же спорен, как и любой другой. Встревоженные этим подозрением, мы начинаем понимать, что комфорт не более чем субъективное пристрастие, каприз западного человечества, длящийся уже 200 лет... Есть люди, предпочитающие комфорт всему остальному; есть люди, не придающие ему большого значения. Когда Платон предавался размышлениям, без которых не появилась бы современная физика, а вместе с ней и комфорт, он, как и все греки, вел очень суровую жизнь, а что до удобств, средств передвижения, отопления и домашней утвари – совершенно варварскую. В то же время китайцы, никогда не занимавшиеся научным мышлением, не разработавшие ни одной теории, вырабатывали чудесные ткани, создавали предметы быта, сооружали приспособления, служащие утонченному комфорту. Пока в Афинах, в Академии Платона, изобретали чистую математику, в Пекине изобрели носовой платок. Итак, очевидно, что страсть к комфорту, последний довод в пользу предпочтения, отдаваемого физике, не служит свидетельством превосходства. В одни времена это понимали, а в другие – нет <…> Прошло немного времени, и на заре нашего века из этих идей родилась философия: прагматизм. С обаятельным цинизмом, свойственным "янки", как и любому новому народу, североамериканский прагматизм отважно провозгласил тезис: "Нет истины кроме практического успеха" <…> Теперь же мы только намерены показать, что имперский триумф физики объясняется не столько ее достоинствами как науки, сколько социальными причинами. Общество заинтересовалось обильными плодами физики, и в результате этого общественного интереса самомнение физиков за последние сто лет непомерно выросло. <…> в результате почти столетие духовная жизнь Европы страдала от того, что можно было бы назвать "терроризмом лабораторий". <…> Философия была растоптана, унижена империализмом физики и запугана интеллектуальным терроризмом лабораторий. Повсюду царили естественные науки <…> но сегодня, после того как философы с краской мучительного стыда сносили презрение ученых, бросавших им в лицо, что философия не наука, нам – по крайней мере мне – нравится в ответ на это оскорбление заявлять: да, философия не наука, ибо она нечто гораздо большее».	О каком именно направлении западной мысли идёт речь?   Почему это было «антифилософское» время?   Каким образом философия присуща человеческому разуму?     Каковы два необходимых и достаточных критерия научного знания?   Назовите эти два способа умозаключения терминологически. Выше упомянуты открытия Галилея и Эйнштейна; определите движение их мысли, т. е. логику, одним из этих терминов     В чём заключалась «революция» Галилея?   Каким образом учение Галилея подготовило «триумф физики»?   Является ли физика чисто эмпирической наукой?   Чем был обусловлен «империализм физики»?     Концепт «буржуа» имеет аналог в работе Б. Рассела. Какой?     Чем ограничена жизнь такого человека, по Б. Расселу?   Практическая польза как критерий значимости явления: в чём слабость этого тезиса?   Каковы различные предусловия научного поиска, с одной стороны, и философствования, с другой?   Почему, согласно Б. Расселу, обыденное мнение сочтёт физику «полезной», а философию «бесполезной»?   Может ли быть философ назван «практическим человеком», если следовать логике Б. Рассела? Почему?   Обозначьте терминологически эту концепцию истины.
4. Предмет философии «Первым на ум приходит определение философии как познания Универсума. Однако это определение, хотя оно и верно, может увести нас в сторону от всего того, что ее отличает: от присущего ей драматизма и атмосферы интеллектуального героизма, в которой живет философия и только философия. В самом деле, это определение представляется антитезисом возможному определению физики как познания материи. Но дело в том, что физика сначала очерчивает границы последней и только затем берется за дело, пытаясь понять ее внутреннюю структуру. Математик также дает отделение числу и пространству, т. е. все частные науки стараются сначала застолбить участок Универсума, ограничивая проблему, которая при подобном ограничении частично перестает быть проблемой. Иными словами, физику и математику заранее известны границы и основные атрибуты их объекта, поэтому они начинают не с проблемы, а с того, что выдается или принимается за известное. Но что такое Универсум, на розыски которого, подобно аргонавту, смело отправляется философ, неизвестно. Универсум – это огромное и монолитное слово, которое, подобно неопределенному, широкому жесту, скорее затемняет, чем раскрывает это строгое понятие: все имеющееся. Для начала это и есть Универсум... Итак, философ в отличие от любого другого ученого берется за то, что само по себе неизвестно. Нам более или менее известно, что такое часть, доля, осколок Универсума. По отношению к объекту своего исследования философ занимает совершенно особую позицию, философ не знает, каков его объект, ему известно о нем только следующее: во-первых, что это не один из остальных объектов; во-вторых, что это целостный объект, что это подлинное целое, не оставляющее ничего вовне себя и тем самым единственно самодостаточное целое. Но как раз ни один из известных или воображаемых объектов этим свойством не обладает. Итак, Универсум – это то, чего мы по существу не знаем, что нам абсолютно неизвестно в своем положительном содержании. Совершая следующий круг, можно сказать: другим наукам их объект дается, а объект философии как таковой – это именно то, что не может быть дано; поскольку это целое нам не дано, оно в самом существенном смысле должно быть искомым, постоянно искомым. <…> Философия, исповедующая чистый теоретический героизм, никогда не шла надежным, спокойным и буржуазным путем. Как и ее объект, она является универсальной и абсолютной наукой, ищущей себя. Так назвал ее первый знаток нашей дисциплины Аристотель: философия – наука, которая себя ищет. Однако в вышеприведенном определении "философия – это познание Универсума" слово "познание" имеет иное значение, чем в прочих научных дисциплинах. Познание в строгом, изначальном смысле – это конкретное позитивное решение проблемы, т. е. совершенное проникновение субъекта в объект с помощью разума. <…> Поэтому я предлагаю, определяя философию как познание Универсума, понимать под этим целостную систему умственной деятельности, в которую систематически организуется стремление к абсолютному знанию. Итак, совокупность мыслей может стать философией при одном условии: реакция разума на Универсум должна быть такой же универсальной, целостной – короче, должна быть абсолютной системой. <…> Только в определённых точках доктринальный корпус физики соприкасается с реальностью природы – в экспериментах. И его можно варьировать в тех пределах, при которых эти точки соприкосновения сохраняются. А эксперимент представляет собой манипуляцию, посредством которой мы вмешиваемся в природу, принуждая её к ответу. Однако эксперимент раскрывает нам не саму природу как она есть, а только её определенную реакцию на ваше определённое вмешательство. Следовательно, так называемая физическая реальность – и это мне важно формально выделить – реальность зависимая, а не абсолютная квазиреальность, вот она обусловлена человеком и связана с ним. Короче, физик называет реальностью то, что происходит в результате его манипуляций. Эта реальность существует только как функция последних. Итак, философия ищет в качестве реальности именно то, что обладает независимостью от наших действий, не зависит от них; напротив, последние зависят от этой полной реальности. <…> Универсум – это название объекта, проблемы, для исследования которых родилась философия. Но этот объект, Универсум, настолько необычен, так глубоко отличается от всех остальных, что, конечно же, требует от философа совершенно иного подхода, чем в других научных дисциплинах. Формально я понимаю под Универсумом "всё имеющееся". То есть философа интересует не каждая вещь сама по себе, в своём обособленном и, так сказать, отдельном существовании, – напротив, его интересует совокупность всего существующего и, следовательно, в каждой вещи – то, что её отделяет от других вещей или объединяет с ними: её место, роль и разряд среди множества вещей… Мы понимаем под вещами не только физические и духовные реалии, но также всё ирреальное, идеальное, фантастическое и сверхъестественное, если оно имеется. Поэтому я предпочёл слово "иметь"; я даже говорю не "всё существующее", а "всё имеющееся". Это "имеющееся" охватывает самый широкий круг предметов, какой только можно очертить, настолько широкий, что включает вещи, о которых мы непременно скажем, что они имеются, но не существуют. Например, круглый квадрат, нож без черенка и лезвия… <…> Философия с самого начала допускает возможность того, что мир сам по себе – неразрешимая проблема. [Это так в случае, если Универсум, то есть всё имеющееся, непознаваем – по одной из двух причин: или мы неспособны его познать, или он сам по себе, по своей структуре непроницаем для мысли, ибо иррационален]. <…> В частных науках не возникает сомнения в познаваемости их предмета, там можно сомневаться в возможности полного познания и сталкиваться с некоторыми частными неразрешимыми проблемами в пределах своей общей проблемы. И даже, как в математике, доказывать их неразрешимость. Сама позиция ученого подразумевает веру в возможность познания своего объекта <…> И в обратном порядке, физической проблемой считается только то, что можно измерить и методически рассмотреть. Лишь философ в качестве существенного элемента своей познавательной деятельности допускает возможность непознаваемости своего предмета. А это означает, что философия – единственная наука, рассматривающая проблему таковой, какова она есть, без предварительного насильственного приручения. [Наука занимается практическими проблемами:] камень, лежащий на пути, мешает нам двигаться вперед. Практическая проблема состоит в том, чтобы заменить наличную реальность на иную, чтобы на дороге не было камня, стало быть, появилось то, чего нет... Практическая проблема – это такое состояние ума, в котором мы проектируем изменение реальности, задумываем появление того, чего пока нет, но нам необходимо, чтобы оно было. В корне отличается от этого состояние, при котором возникает теоретическая проблема. В языке эта проблема выражается вопросом: " Что такое та или иная вещь?" Обратите внимание на странность этого ментального действия, подобного запроса. То, о чем мы спрашиваем: "Что это?" – находится здесь, оно есть – в том или ином смысле, – иначе нам в голову не пришло бы об этом спрашивать. Однако оказывается, что нам недостаточно того, что нечто есть и находится здесь; напротив, нас беспокоит, что это есть и есть таково, каково оно есть, нас раздражает его бытие… Отсюда следует, что теоретическая проблема встаёт лишь тогда, когда мы исходим из того, что есть, что несомненно находится здесь, но тем не менее или в силу этого мыслится так, будто его нет, будто его не должно быть. Таким образом, теория начинается – как это ни парадоксально – с отрицания реальности, с виртуального разрушения мира, с его уничтожения: это идеальное возвращение мира назад к ничему, ко времени до его сотворения и вместе с тем изумление перед его бытием и движение вспять к его истокам. <…> Философия – это познание вселенной, или всего имеющегося… С высоты философии любое другое знание представляется наивным и в некотором отношении ложным, т. е. опять-таки оказывается проблематичным…»	В чём различие методов познания науки (физики, математики и т. п.) и философии?   Что именно изучает философия?   Каким способом науки «столбят» свою территорию? Доступна ли эта процедура философу?     Каковы исходные сведения об Универсуме для философа?     Каковы отличия познания научного от философского?   В чём, по Б. Расселу, отличие знания, даваемого философией, от знания, обеспечиваемого наукой?     Реальность эксперимента («короля доказательства») и так называемая полная реальность – в чём разница между ними?   Каковы пределы достоверности естественнонаучного (экспериментального) знания?     Суммируйте атрибуты понятия Универсум, встречающиеся в данном фрагменте работы (не менее 8 позиций): - - - - - - - -   Каково принципиальное отличие философского предмета от научного? Что такое предмет?   В чём отличие научных проблем от философских?   Философия – это удивление.
5. ПОЧЕМУ ЛЮДИ ЗАНИМАЮТСЯ ФИЛОСОФИЕЙ? «Философия есть высшее умственное усилие, по сравнению с которым другие науки, даже чистая математика, несут на себе отпечаток эмпиризма. <…> Спрашивается, откуда берется это влечение к Универсуму, к целостности мира, лежащее в основе философии? Это влечение, которое якобы отличает философию, есть просто-напросто врожденная и спонтанная жизнедеятельность нашего разума. Понимаем мы это или нет, когда мы живем, мы живем, стремясь к окружающему миру, полноту которого чувствуем или предчувствуем. Человек науки – математик, физик – расчленяет эту целостность нашего жизненного мира и, отделяя от нее кусок, делает из него проблему <…> Если мы захотим узнать, откуда берется это стремление к Универсуму, к целостности мира, лежащее в основе философии[?] Аристотелю этот вопрос представляется весьма простым, и он начинает свою "Метафизику" словами: "Все люди от природы стремятся к знанию". Познавать – значит не довольствоваться проявлением вещей, но искать за ними их "сущность". Странное свойство этой "сущности" вещей. Она присутствует в них не явно, а, напротив, скрыто пульсирует всегда где-то за ними, где-то "дальше". Аристотелю кажется "естественным", что мы задаемся вопросом об этом "дальше", хотя естественным было бы довольствоваться вещами, среди которых мы в основном проводим нашу жизнь. Сначала нам ровно ничего но известно об их "сущности". Нам даны только вещи, но не их сущность. Они даже не содержат никакого положительного указания на то, что за ними скрывается их сущность. Очевидно, то, что "дальше" вещей, не находится внутри них <…> Познавать – значит искать то, что не находится здесь: сущность вещей… Аристотель разъясняет нам свою идею происхождения познания. По его мнению, оно просто-напросто состоит в использовании или развитии некоторой имеющейся у человека способности, подобно тому как ви́дение – это просто использование зрения. У нас есть чувства, у нас есть память, в которой хранятся их данные, у нас есть опыт, в котором происходит отбор и отсев этой памяти. Всё это – врождённые механизмы человеческого организма, которыми человек пользуется, хочет он того или нет. Однако все это не познание. Не являются им и другие способности, справедливо получившие название умственных, например отвлечение, сопоставление, умозаключение и т. д. Ум, или совокупность всех этих способностей, которыми одарен человек, – это также полученный им механизм, несомненно в той или иной степени служащий познанию. Однако само познание не способность, не дар и не механизм, а, напротив, задача, поставленная перед собой человеком. И задача, возможно, невыполнимая. До такой степени познание не инстинкт! Итак, очевидно, что познание – не просто использование умственных способностей, ведь никто не говорит, что человеку удаётся познать, а ясно одно: он прилагает тяжкие усилия к познанию, задается вопросом о потустороннем мире сущностей и изнемогает в стремлении к нему… Один Платон догадывался, что корень познания лежит как раз в недостаточности полученных человеком дарований, которую подтверждает тот страшный факт, что человек "не знает". Ни Богу, ни животному это не свойственно. Бог знает всё, и потому не познаёт. Животное не знает ничего, и потому тоже не познает. Но человек – это живая недостаточность, человек нуждается в знании, приходит в отчаяние от незнания. <…> Под ногами у философа нет никакого прочного основания, твердой устойчивой почвы. Он заранее отвергает любую надежность, испытывает абсолютную опасность, приносит в жертву свою чистосердечную веру, убивает в себе живого человека, чтобы, преобразившись, возродиться как чистый разум. Он может, как Фихте, сказать: «Философствовать – значит, собственно говоря, не жить, а жить – значит, собственно говоря, не философствовать».	Как возможна иерархия интеллектуальных полей (не наук)?     Какие вопросы занимают философа? В чём их отличие от научных вопросов? Продолжите список философских вопросов, упоминаемых Б. Расселом:   Что значит «пульсирует»? Почему здесь не сказано «имеется», «есть»?     [Материал и предмет]     Это похоже на так называемые фантомные боли, известные в клинической психологии. Дайте их определение.     Тезис прямо связан с понятием рефлексия.
6. «ВИДЫ» ИСТИНЫ «Восемьдесят лет назад бесспорное и неоспоримое предположение, вошедшее в плоть и кровь тогдашних мыслителей, звучало так: нет иного знания о мире, чем то, которое дает нам физическая наука, и нет иной истины о реальности, кроме "физической истины". В прошлый раз мы намекали на возможность существования других видов "истины"… Тем временем физика развивалась и за последние полвека настолько усовершенствовалась и расширилась, достигла такой высокой точности в такой гигантской области исследования, что появилась необходимость в пересмотре ее принципов. Это говорится для тех, кто простодушно думает, что изменение доктринальной системы указывает на слабость науки. Истина заключается в обратном. Невиданное развитие физики объясняется правильностью принципов, выдвинутых Галилеем и Ньютоном, и это развитие достигло предела, вызвав потребность в расширении этих принципов путем их очищения. Это повлекло за собой "кризис принципов" – счастливую болезнь роста, переживаемую сегодня физикой. Мне неизвестно, почему слово "кризис" обычно наводит на невеселые мысли; кризис есть не что иное, как глубокое и интенсивное изменение; оно может быть изменением к худшему, но также и к лучшему, как в случае с нынешним кризисом физики. Нет более верного признака зрелости науки, чем кризис принципов. Он означает, что наука настолько уверена в себе, что может позволить себе роскошь решительно пересмотреть свои принципы, т. е. потребовать от них большей убедительности и твердости. Интеллектуальная сила как человека, так и науки измеряется той долей скептицизма, сомнения, которую он способен переварить, усвоить. Здоровая теория питается сомнением <…> В основе физики лежат физические принципы, на которые опирается исследователь. Но чтобы пересмотреть их, нельзя оставаться внутри физики, необходимо выйти за ее пределы. Поэтому физикам пришлось заняться философией науки, и в этом отношении самым показательным сегодня является пристрастие физиков к философии. Начиная с Пуанкаре, Маха и Дюгема и кончая Эйнштейном и Вейлем со всеми их учениками и последователями, теория физического познания развивалась усилиями самих физиков. Разумеется, все они испытали большое влияние философского прошлого, однако этот случай любопытен тем, что пока сами философы курили фимиам физике как теории познания, сами физики в своей теории пришли к выводу, что физика – низшая форма познания… <…> "Научную истину" отличают точность и строгость её предсказаний. Однако эти прекрасные качества получены экспериментальной наукой в обмен на согласие не покидать плоскость вторичных проблем, не затрагивать конечные, решающие вопросы. <…> Но экспериментальная наука – только ничтожная часть человеческой жизнедеятельности. Там, где она кончается, не кончается человек. Если физик, описывая факты, задержит руку там, где кончается его метод, то человек, живущий в каждом физике, волей-неволей продолжит начатую линию до конца, подобно тому как при виде разрушенной арки наш взгляд восстанавливает в пустоте недостающий изгиб… Ведь жить – значит общаться с миром, обращаться к нему, действовать в нем, задумываться о нем. Поэтому человек в силу психологической необходимости практически не может не стремиться обладать полным представлением о мире, целостной идеей Универсума. <…> …Неспособность экспериментальной науки своими силами решить главные вопросы еще не повод для того, чтобы, повторяя изящный жест лисы перед недосягаемым виноградом, называть их "мифами", советуя от них отказаться. Как можно жить глухим к конечным, драматическим вопросам? Откуда пришел мир, куда идет? Какова в конечном счете потенция космоса? В чем главный смысл жизни? Мы задыхаемся, сосланные в зону промежуточных вторичных вопросов. <…> Тем более мы должны в глубинах нашего бытия с болью прислушаться к их требовательному зову. Разве исчезает жажда знаний, если ее нельзя утолить? <…> Этим я хочу сказать, что нам не дано отказываться от конечных вопросов: хотим мы того или нет, они проникнут в нас в том или ином обличье. "Научная истина" точна, однако это неполная, предпоследняя истина, она неизбежно сливается с другим видом истины – полной, последней, хотя и неточной, которую беззастенчиво называют мифом. Тогда научная истина плавает в мифологии, да и сама наука в целом является мифом, великолепным европейским мифом. Перед нами открытое противостояние двух типов истин: научной и философской. Первая точна, но недостаточна, вторая достаточна, но неточна. И получается, что эта неточная истина является более глубокой, и следовательно, истиной несомненно более высокого ранга, – не только потому, что ее предмет шире, но и как метод познания; короче, менее точная философская истина более верна. Но это неудивительно. Бездумная расхожая тенденция считать точность атрибутом, определяющим качество истины, не только совершенно неправомерна, но и бессмысленна. Точность может существовать лишь тогда, когда речь идет о количественных объектах. Декарт говорит о том, что можно сосчитать и измерить. Строго говоря, это признак не истины как таковой, а некоторых определенных вещей Универсума, в конечном счете – только количества, в общем – материи. Истина может быть очень точной и тем не менее быть истиной лишь отчасти. Например, почти все физические законы имеют точное выражение, но так как они получены путем чисто статистических, т. е. вероятностных, подсчетов, они имеют только вероятностное значение. Происходит любопытное явление – эта серьезнейшая и наболевшая тема заслуживает отдельного рассмотрения: в соответствии с требованиями физики истина становится все более точной и в руках физиков становится системой чистых вероятностей, следовательно, второсортных истин, полуистин. Осознание этого – одна из причин, побуждающих современных физиков, могущественных творцов новейшей космической панорамы, заняться философией, утвердить свою цеховую истину на основе более полной жизненной истины».	Перечислите атрибуты«физической истины» (не менее 8 позиций): - - - - - - - -   Как это соотносится с понятием парадигма Т. Куна? (Ориентируйтесь на рекомендованные статьи из «НФЭ») Какова логика развития научного знания?   Как в истории физики называется результат этого движения мысли?   В каком случае философское знание может стать наукой? Приведите примеры, опираясь на текст Б. Рассела:     Главные/конечные/драматические вопросы философии – являются ли они проблемами? Что такое проблема?     Укажите известные в историко-философской традиции варианты понимания истины, ориентируйтесь на: 1) учебник, с. 198–215; 2) НФЭ, т. 2, с. 169–172. Истина философская: перечислите её атрибутивы.   Как определяет доказательность философских ответов Б. Рассел?     Почему критерием философской истины не может быть точность?     В чём ценность философии, по Б. Расселу?