Раздел 2. Классические литературы Древнего мира 42 страница

416

«Сиракузянках» Феокрита, а не беседу богинь, — именно это придает ей подлинную прелесть; тонко обрисован образ Афродиты: после ухода мужа — Гефеста — в кузницу она, сидя на кресле перед домом, расчесывает свои роскошные волосы, присматривая за Эротом, играющим в кости с Ганимедом: фигуры мальчишек, избалованного и лукавого Эрота и скромного уступчивого Ганимеда, напоминают эллинистические статуи детей. Вспышка страсти Медеи при виде красивого пришельца, образ которого после этого непрерывно стоит перед ее глазами, описана настолько правдиво, что «стрела Эрота», поразившая ее в сердце, кажется ненужной литературной метафорой. Очень реально описан страшный сон, который видит Медея в ночь после приезда греков: она должна выбрать между незнакомцем и отцом, она выбирает первого и от гневного крика отца просыпается: отражение ее душевной борьбы во сне психологически вполне верно и выгодно отличается от часто используемого мотива «вещего» сна.

Относительно политической установки, которой придерживается Аполлоний, достоверного суждения вынести пока не удается. В поэме крайне отрицательными чертами обрисованы оба царя, принимающие участие в действии. Пелий, дядя Ясона, свергнувший с престола его отца, своего родного брата, посылает племянника за золотым руном в Колхиду на почти безнадежное предприятие, вызывая негодование граждан; еще хуже поступает с аргонавтами царь Колхиды Аэт, который, обещав Ясону за свершение его сказочных подвигов золотое руно, не выполняет своего обещания, догадываясь, что чужеземцу помогли волшебные зелья Медеи. Внутри самой дружины аргонавтов господствует демократическое начало: Ясон постоянно — даже слишком часто — советуется с товарищами; Геракл, самый сильный, на которого направляются все взоры, когда идет речь о выборе вождя, отказывается в пользу Ясона, собравшего дружину для похода.

Любопытны литературные контроверсии между Аполлонием и Феокритом, который испробовал свои силы в изложении в форме эпиллиев двух эпизодов из похода аргонавтов: гибели любимца Геракла, юноши Гиласа, которого завлекли в омут нимфы ручья, пленившись его красотой (идиллия XIII), и рукопашного боя между Полидевком и варваром-великаном Амиком, не пропустившим аргонавтов к источнику (идиллия XXII). Оба эти эпизода встречаются и в поэме Аполлония, но там они изложены гораздо тусклее и менее наглядно. Кто из двух поэтов первым обратился к этим темам, неизвестно, но более вероятно, что Феокрит, недовольный сухостью рассказа Аполлония, решил показать ему, как можно оживить эпический мотив.

О разработке другого классического жанра, трагедии, в эллинистическую эпоху мы располагаем, к сожалению, более скупыми сведениями. Трагедия пользовалась большим почетом, театры имелись, и классические пьесы ставились почти в каждом городе. Характерное изменение произошло в устройстве представления: актеры теперь играли не на орхестре перед палаткой-скеной, а на высокой крыше скены (отсюда нынешнее слово «сцена»); это делало их заметнее для зрителей, но отделяло их от хора, который оставался на орхестре, — свидетельство, что роль хора в драме совсем сошла на нет. Наряду с классическими пьесами ставились и новые; Птолемей II покровительствовал культу Диониса, собирал в Александрию драматургов со всех концов греческого мира, при его дворе писали семь трагических поэтов, гордо называвшие себя «плеядой». Наиболее известным среди них были Александр Этолийский (работавший также при македонском дворе) и Ликофрон Халкидский. Оба они были, по александрийскому обычаю, также и филологами: Александр выверял для библиотеки издания трагедий, Ликофрон — издания комедий.

Отрывки, сохранившиеся от трагедий III в., настолько скудны, что составить по ним представление об эволюции этого жанра невозможно. По-видимому, развивались те же тенденции, которые наметились в IV в.: с одной стороны, к снижению образов (одна трагедия Александра на сюжет из Троянской войны называлась «Играющие в кости»), с другой стороны, к мелодраматическому пафосу (заглавия, связанные с экстатическими культами: «Адонис», «Дафнис» или «Литиерс»). Очень любопытно, что в эту эпоху появляются трагедии на исторические темы: «Фемистокл» и «Ферейцы» Мосхиона (о событиях V—IV вв.), «Кассандреида» Ликофрона (о событиях недавнего прошлого). С одной стороны — это свидетельство, что история V—IV вв. отодвинулась для эллинистической публики почти в легендарное прошлое, с другой — это типичная для александрийского архаизаторства реставрация старинной трагедии Эсхила и Фриниха. Наиболее интересный памятник этих экспериментов — опубликованный в 1950 г. папирусный отрывок пьесы на геродотовский сюжет о лидийском царе Гигесе, убивающем своего предшественника Кандавла.

Ликофрон Халкидский был автором одного из самых удивительных произведений греческой поэзии, дошедших до нас, — монодрамы «Александра». Это растянутый до объема трагедии

417

рассказ вестника, передающего царю Приаму экстатический монолог безумной пророчицы Кассандры («Александры») в день отплытия Париса из Трои за Еленой. Кассандра предрекает все бедствия, грозящие троянцам и грекам; в самом прихотливом порядке она перечисляет события Троянской войны и скитаний греков при их возвращении, заранее оплакивает и Гектора, и Приама, и Ахилла, и Ифигению, и Агамемнона, и себя, поносит и «пятимужнюю» Елену, и «вакханку в лисьей шкуре» Пенелопу, на каждом шагу отвлекается в сторону, поминает и Геракла и Тесея, пророчит и о переселении дорян, и о нашествии Ксеркса, и о походе Александра Македонского; неожиданно много внимания уделяется Западу, где скитаются Одиссей и Диомед и где потомки Энея воздвигнут Рим:

Он, чье и враг прославит благочестие,
Создаст державу, в битвах знаменитую,
Оплот, из рода в род хранящий счастие.

(Ст. 1270—1272)

По-видимому это отголосок первого столкновения греческого мира с Римом — похода Пирра эпирского в Италию (280—275).

Написана монодрама Ликофрона нарочито темно и загадочно: поэт пользуется редкими и малоупотребительными словами, громоздит метафоры и перифразы, называет Елену то «телкой», то «сукой», Трою — то «Фалакрией», то «Атой», а всякого прорицателя — «Калхантом»; тот ученый язык, который мы видели у Каллимаха, кажется простым и ясным по сравнению с языком Ликофрона. Вот как вестник сообщает Приаму, что утром, когда Парис отплыл в Грецию, Кассандра начала пророчествовать: «Эос на стремительных крыльях Пегаса летела над крутизною Фегия, покинув Тифона, твоего неединоутробного брата, на ложе близ Керна, когда плаватели отрешили благопогодные вервия от скальных рытвин, отсекли путы от берега, и прекрасноликие, нежноногие, аистоцветные дщери Фалакрии поразили своими клинками девогубительную Фетиду, вознося над Калидной белые перья, пышную корму и ткани на реях под северными ударами ярого ветра; тогда-то, разжав вдохновенные Вакхом уста на высоком холме Аты, воздвигнутой скиталицей-коровой, Александра начала свою речь». Разумеется, такой монолог, в котором ни один образ не понятен без комментария, никогда не предназначался для исполнения со сцены; «Александра» — это пьеса для чтения, квинтэссенция трагических тем и эсхиловски-пышного стиля, рассчитанная на узкий круг знатоков и ценителей.

Судьба жанра комедии в эллинистическую эпоху сложилась иначе. Новоаттическая комедия Филемона и Менандра не привилась на почве эллинистических держав (хотя Птолемей зазвал в Александрию Филемона и зазывал Менандра). По-видимому, здесь заговорили вкусы простонародья эллинистических городов: оно могло радоваться, не понимая, великолепию трагедии, могло наслаждаться грубыми шутками фарса, но скучало на представлениях изящных менандровских комедий. Поэтому эллинистические комедиографы стали разрабатывать именно фарс. В поисках образцов они обратились не к аттической комедии, а — через ее голову — к одному из ее истоков: к дорийской и, в частности, южноиталийской фарсовой сценке — флиаку. Развитие ее пошло по двум направлениям. На своей родной южноиталийской почве она подпала под преимущественное влияние среднеаттической комедии с ее фантастикой и вылилась в буффонный жанр «гиларотрагедии» — пародии на трагедию; основателем этого жанра считался Ринтон из Тарента (или из Сиракуз). На почве эллинистического Востока она подпала под преимущественное влияние новоаттической комедии с ее бытописательством и вылилась в различные разновидности мима; общей для всех этих разновидностей была установка на «воспроизведение жизни» («мимесис»). Эллинистические писатели упоминают много видов мима — как разговорных («мимология», «биология», «ионикология», «кинедология»), так и песенных («гилародия», «магодия», «лисиодия» и др.). Нам они известны лишь по скудным папирусным отрывкам; наиболее интересный среди них, так называемая «Жалоба девушки», тоскующей у дверей своего возлюбленного, имеет вид лирической песни, написанной переменчивыми размерами, и принадлежит, по-видимому, к жанру «магодии».

Единственный памятник эллинистической комедии, лучше нам известный, — это не пьесы для сцены, а пьесы для чтения (или, по крайней мере, для декламации): такая же нарочитая квинтэссенция мимического комизма, как «Александра» была квинтэссенцией трагизма. Это восемь «мимиамбов» Герода, найденных на папирусе в 1891 г. Об авторе их почти ничего не известно; написаны они, по-видимому, около 250 г. до н. э., место действия, по крайней мере некоторых из них, — остров Кос, уже известный нам литературный центр новой эпохи.

Мимиамбы Герода — это короткие (около 100 стихов) монологические или диалогические сценки, написанные холиямбом. По образам и мотивам они близко напоминают позднюю аттическую комедию: кажется, что эти сценки выхвачены из комедии и переработаны так, чтобы внешние сюжетные связи утратились и на первый план выступила натуралистическая

418

«верность жизни», часто доходящая до непристойности. В первом мимиамбе сводницы пытаются совратить молодую женщину, во втором — сводник в суде обвиняет своего клиента в буйстве и насилии, в третьем — мать просит учителя высечь ее сына, отбившегося от рук, в четвертом — две мещанки любуются картинами и статуями в храме Асклепия (та же тема, что и в «Сиракузянках» Феокрита), в пятом — развратная хозяйка устраивает сцену ревности услужающему ей рабу, в шестом — две дамы обсуждают способ утешаться без мужей, в седьмом — сапожник любезничает с двумя заказчицами, в восьмом — поэту снится странный сон: состязание в прыгании на раздутом мехе и ссора с завистливым стариком — может быть, аллегорическая полемика с литературными недругами (буколическими поэтами?). Натуралистичность этой тематики резко контрастирует с художественной формой мимиамбов — трудным холиямбическим стихом, архаичным ионическим языком, элементами пародии высоких жанров. Именно это сочетание словесной поэтичности и тематической вульгарности было, по-видимому, целью, которую преследовал Герод в своей перелицовке мимического жанра на ученый лад.

Красноречие также было затронуто общей эволюцией словесности от классического стиля к эллинистическому. Так как оно было теснее всего связано с политическим бытом общества, то в нем перемены произошли быстрее всего и решительнее всего. Было три рода красноречия: политическое, торжественное и судебное. Пока Греция была свободной, ведущую роль играло политическое красноречие; с упадком политической жизни в греческих городах эта роль перешла к торжественному красноречию. Это сразу изменило эстетический идеал красноречия. Политическая речь стремилась прежде всего убедить слушателя, торжественная речь — понравиться слушателю; там важнее всего была сила, здесь важнее всего красота. И греческое красноречие ищет пафоса, изысканности, пышности, блеска, играет редкими словами, вычурными метафорами, подчеркнутым ритмом. Переход к новому красноречию был постепенным: переломом считалось творчество Деметрия Фалерского, последнего из крупных афинских ораторов (конец IV в.), стиль которого уже был не столько «сильным», сколько «изнеженным», по выражению Цицерона. К середине III в. черты нового красноречия сложились окончательно; в это время работает малоазийский оратор Гегесий, имя которого стало впоследствии синонимом дурного вкуса. Потомки смеялись над изысканными фразами в его декламации о разорении Фив Александром Македонским: «Ближние грады оплакивали град, видя, что вот он был, и вот его нет»; «Ты, Александр, разрушил Фивы, как Зевс мог бы низринуть с неба луну, и оставил Афины, как солнце: два эти города были очами Эллады, и мы тревожимся за участь одного, видя, что другой, фиванский, вот уже выколот». Но современники воспринимали этот стиль как естественную эволюцию классического стиля применительно к новым условиям; непрерывность традиции продолжала ощущаться, новые ораторы считали себя истинными наследниками древних ораторов, и даже Гегесий думал, что подражает Лисию. Только к I в. до н. э., к началу классицистической реакции, этот стиль будет осужден как «порча» и «извращение» и заклеймен кличкой «азианизма», а памятники его будут преданы забвению.

Одним из следствий этой перестройки красноречия было быстрое развитие теории словесности — риторики. Если в политическом красноречии построение речи всякий раз определяется неповторимой конкретной обстановкой, то в торжественном красноречии оно гораздо однообразнее, легче поддается предварительному расчету и, следовательно, легче может пользоваться теорией, заранее рассчитывающей все возможные типы и комбинации ораторских приемов. Эллинистическая школа бурно разрабатывает такую теорию, оставляя далеко позади первые попытки времен Исократа и Аристотеля: приемы классифицируются, предписания детализируются и систематизируются, для овладения теорией разрабатывается продуманный курс упражнений, от простых пересказов до целых речей на тему фиктивных судебных казусов. Практические результаты этой работы сказались столетие спустя, когда ими воспользовались Цицерон и римские ораторы.

Философия, как уже было сказано, относилась к этим успехам риторики пренебрежительно, и вопросами художественной формы гнушалась. Зато историография, уже в IV в. обратившаяся к опыту риторики, шла теперь по этому пути еще дальше. Раскол прозаической литературы на необработанные «записки» и на собственно художественную словесность содействовал представлению о том, что главное дело историка — не сбор и осмысление материала, а его умелое изложение. Влияние риторики, учившей изяществу стиля, скрещивалось здесь с влиянием перипатетической поэтики, учившей продуманности композиции «сюжета». Старые опыты риторической историографии Эфора и Феопомпа казались уже недостаточными.

Из тех историков, которые не ограничивались «записками» о частных вопросах, а брались

419

за историю большого размаха, крупнейшими фигурами были Дурид и Тимей. Дурид Самосский (ок. 340—270) упрекал Эфора и Феопомпа, во-первых, в отсутствии «воспроизведения жизни» («мимесис», программное понятие аристотелевской «Поэтики»), во-вторых, в отсутствии «приятности слога»; как бы соперничая с ними, он начал свою «Историю» с того же места, с какого и Феопомп, и довел до своего времени. Насколько можно судить по отрывкам, «воспроизведение жизни» он понимал лишь как насыщение рассказа драматическими красочными подробностями, подчас весьма мало правдоподобными. Тимей Сицилийский (ок. 345—240), большую часть жизни проживший в Афинах, был автором истории Сицилии и Италии с древнейших времен до Первой пунической войны; первым из греков он уделил большое внимание возвышающемуся Риму. Он много сделал для уточнения вопросов географии и хронологии (ему принадлежит мысль отсчитывать годы по олимпиадам), но он был кабинетным ученым, книжником, некомпетентным в политике и в военном деле, а к тому же имел склонность сверх меры превозносить героев и чернить своих врагов; рассказ его уснащен пышными и бессодержательными речами персонажей, а стиль его, по мнению позднейших писателей, отличался безвкусной вычурностью. Столетие спустя Полибий жестоко критиковал «Историю» Тимея, но отдал должное его эрудиции, начав свое повествование с того года, на котором остановился Тимей.

Наиболее благодарным материалом для риторической разработки была история Александра Македонского, дававшая картину небывалых героических свершений на фоне неизведанных экзотических стран. Неудивительно, что к этой теме обратились сразу многие авторы и что наряду с более или менее достоверными отчетами очевидцев появились беллетризованные повествования с сильной примесью фантастики; наиболее известный вариант принадлежал историку Клитарху, писавшему около 300 г. С течением времени этот клитарховский сюжет многократно перерабатывался, терял последние черты истории и впитывал многие побочные влияния откровенно сказочного или риторического происхождения; из этого синтеза в начале нашей эры сложился так называемый «Роман об Александре», уже вполне сказочного содержания, известный как роман Псевдо-Каллисфена (от имени фиктивного автора, спутника Александра). Этот роман стал началом той сказочной литературы об Александре, которая в эпоху поздней античности и Средневековья широким потоком растеклась и по Западу и по Востоку.

 

 

419

ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ III И II ВВ. ДО Н. Э.

Около 240-х годов до н. э. сходит со сцены поколение Каллимаха, Феокрита, Арата. Тотчас после этого в эллинистической литературе становятся все заметнее черты упадка, подражательности, оскудения. Поколение Каллимаха еще ощущало традицию полисной культуры и реформировало ее, борясь с ней, как с живым и сильным противником; новое поколение получило плоды победы из рук предшественников, но уже не имело их творческих стимулов.

Это было связано с общим кризисом эллинизма, который начинается к концу III в.

Пышный расцвет эллинизма в первой половине III в. был следствием быстрого и повсеместного перехода греческого общества к новым, высшим формам рабовладельческой экономики. Но эти формы хозяйства требовали сильной государственной власти, способной держать в повиновении массы рабов, осуществлять контроль над трудом зависимых свободных, обеспечивать безопасность торговых путей. Эллинистические державы с их постоянными дворцовыми смутами и разорительными междоусобными войнами не смогли создать такой крепкой и долговечной государственной организации. Вторая половина III в. — это время, когда Македония вступает в жестокую борьбу с пытающейся освободиться Грецией, а Птолемеи и Селевкиды истощают друг друга бесконечной междоусобной войной за Палестину. Вторая половина III в. — это время, когда резко обостряются социальные противоречия, находя свое крайнее выражение в социальном реформаторстве спартанских правителей Агида, Клеомена и потом Набида. А конец II в. отмечен самой сильной волной восстаний рабов и зависимых крестьян, прокатывающейся по всему Средиземноморью: это восстания в Сицилии в 137—132 и 104—100 гг., на Делосе и в Аттике в 130-х годах, восстание Аристоника в Пергаме в 133—129 гг. и Савмака на Боспоре около 108—107 гг.

В эллинистических государствах, где привилегированным населением были греки, а угнетенным — местные жители, эта социальная борьба неминуемо сливалась с этнической борьбой. Культура III в. развивалась под знаком эллинизации Востока; культура II в. — под знаком ориентализации эллинства. Почти все народные движения II в. не в последнюю очередь направлены против захватчиков-греков и их культуры. Особенно ярким примером является восстание Маккавеев в Палестине (165—142), где народное движение против власти Селевкидов вылилось в религиозную войну иудейства против эллинов и эллинизированной иудейской

420

знати; в результате восстания в Иудее было восстановлено независимое теократическое государство. Эллинистическим правителям было все труднее бороться с этим контрнаступлением Востока. Приток переселенцев из Греции, питавший эллинистическую колонизацию III в., постепенно иссяк; со II в. до н. э. в Греции впервые прекращается прирост населения. Греки, осевшие в эллинистических городах, начинают постепенно сливаться с местным населением, учащаются смешанные браки, среди греков распространяются восточные имена, обычаи и верования; слово «эллин» означает уже не национальную принадлежность, а привилегированное социальное положение и образование. Эллинистические правители вынуждены были учитывать в своей политике это усиление восточного элемента в их государствах. В Египте Птолемей IV принимает египтян в свое войско, а Птолемей V коронуется в Мемфисе по уставу древних фараонов (197 г. до н. э.) и старается привлечь к себе египетское жречество: храмы получают новые и новые привилегии. В государстве Селевкидов Антиох IV (175—163) и его преемники переходят от политики основания новых эллинских городов к политике эллинизации, достаточно внешней и поверхностной, старых восточных городов; так, рядом с Селевкией, оплотом эллинства в Месопотамии, вновь оживает древний Вавилон.

Обострение социальных и этнических противоречий, дворцовые перевороты и междоусобные войны делали эллинистические государства бессильными против натиска извне — с востока, со стороны Парфии, и с запада, со стороны Рима. Первые столкновения эллинистического мира с Римом и Парфией относятся к III в.: к 272 г. римляне подчиняют греческие города южной Италии, около 250 г. образование парфянского государства в северном Иране откалывает от державы Селевкидов всю ее восточную часть — Греко-Бактрийское царство. К 200 г. римляне одерживают победу над Карфагеном, справиться с которым до конца никогда не удавалось грекам, и подчиняют себе Сицилию; затем римская армия переправляется в Грецию, в 197 и 168 гг. разбивает македонские войска, в 190 г. — сирийские; в 146 г. римская держава подчиняет себе Македонию и Грецию, в 133 г. — Пергам. В то же время на Востоке рушится под ударами тохаров Греко-Бактрийское царство, а парфяне отбивают у слабеющих Селевкидов Мидию, Месопотамию и выходят к Евфрату. Остатки эллинистических государств оказываются стиснутыми между Римом и Парфией и теряют всякое политическое значение. Развитие эллинской культуры отныне продолжается в условиях иноземного владычества.

Условия эти неодинаковы: римское владычество и парфянское владычество над эллинистическим миром глубоко отличались по своему характеру. Парфяне пришли в Иран и Месопотамию как освободители местного населения от греческих захватчиков, их идейной опорой были традиции местных культур Востока, их социальной опорой была местная землевладельческая знать. Греки всегда оставались для парфян врагами, если не политическими, то духовными, и это делало невозможным распространение греческой культуры в парфянском царстве. Эллинистические города продолжали существовать в составе парфянского царства, греческий язык служил парфянской администрации, греческие мотивы использовались парфянским искусством; но глубокий синтез эллинской и парфянской культур был немыслим, и за четыре века из парфянских владений не вышло ни одного сколько-нибудь заметного греческого писателя. Не то было в Риме. Римляне старались показать, что они пришли в Грецию и Азию не как завоеватели, а как умиротворители. Опорой римлян была рабовладельческая олигархия полисов, которой они помогали держать в повиновении рабов и бедноту, а эта олигархия была самым образованным слоем населения. Поэтому римляне старались не противопоставлять свою культуру греческой, а всячески сближаться с ней. Римские полководцы и наместники усваивали греческий язык, чтили греческие святыни, вывозили в Рим греческих учителей, книги и статуи. Усиленно подчеркивалась легендарная близость греческого и римского народов; популярность получил миф о происхождении римского народа от Энея, троянского героя, переселившегося некогда в Италию. Рим становился как бы официальным наследником Греции.

В общей обстановке кризиса эллинизма понятен и упадок литературы. Произведения этого периода, за единичными исключениями, сохранились лишь в отрывках. Но признаки общего упадка можно заметить и в философии, и в художественной литературе того времени.

В философии признаком кризиса было распространение скептицизма, пришедшего на смену догматизму. Уже в середине III в., как сказано, скептицизм находит опору в школе платоника Аркесилая (Средняя Академия). Если центральной фигурой философии III в. был Хрисипп, создатель всеобъемлющей догматики стоицизма, то центральной фигурой философии II в. уже оказывается Карнеад (ок. 214—129 гг.), глава Средней Академии, неутомимый критик хрисипповской теории с позиций крайнего скептицизма. Последовательно отвергая всякое положительное содержание философии, Карнеад даже не писал книг, а ограничивался

421

устными выступлениями, в которых мастерски использовал риторическую технику, унаследованную им от софистов. Когда в 155 г., явившись с греческим посольством в Рим, он произнес перед римлянами две речи, в которых с одинаковым блеском доказывал, что справедливость есть благо и что справедливость есть зло, то Катон в Сенате потребовал удалить посольство как угрозу гражданской нравственности. Другие философские школы — послехрисипповская Стоя, перипатетики, эпикурейцы — не выдвинули во II в. ни одного значительного имени, ограничиваясь междоусобной полемикой по частным вопросам и широкой популяризаторской работой, в ходе которой постепенно смягчались особенности и стирались грани, отделявшие школу от школы. Скепсис Карнеада расчищал дорогу для следующего этапа духовного кризиса II в. — для эклектизма, к которому пришла философия к концу века.

В филологии признаками кризиса был отрыв филологии от художественной литературы, сокращение круга исследуемых памятников, сужение тематики исследований. В III в. александрийские ученые, от Зенодота до Эратосфена, были, как правило, филологами и поэтами в одном лице, и это накладывало отпечаток на их научную деятельность. Во II в. на смену им во главе Мусейона становятся Аристофан Византийский (ок. 257—180 гг.) и его преемник, знаменитый Аристарх Самофракийский (ок. 215—145 гг.), имя которого стало нарицательным. Это были уже филологи чистой воды, ничем не связанные с современной поэзией. Филологические критерии первых исследователей казались им наивными и субъективными: начинается волна переизданий, начинается забота об отборе авторов и произведений для переизданий, начинается погоня за обширными детальными комментариями. Забота об отборе вылилась в составление так называемых «канонов» — списков классических авторов в каждом жанре (5 эпиков, 9 лириков, 5 трагиков и т. д.): ученый интерес все больше сосредоточивался на немногих именах, остальное предавалось забвению. Забота о полноте толкования вылилась в составление объемистых построчных комментариев (Аристарх на каждую книгу издаваемого текста писал по книге комментариев), в которых широта и связность анализа все больше уступали место мелочному разбору частностей языка и реалий. Эти тенденции александрийской школы тут же подвергались критике со стороны конкурирующей пергамской школы: ее глава Кратет Малльский (ок. 215—135 гг.), философ-стоик, географ и натуралист (создатель первого земного глобуса), попытался вернуть филологию к первоначальному философскому энциклопедизму, но безуспешно. Одним из вопросов, вызывавших особенно острые споры между школой Аристарха и школой Кратета, был вопрос об аналогии и аномалии: что определяет нормы литературного языка, единообразное правило («аналогия», точка зрения филолога Аристарха) или живой обычай («аномалия», точка зрения натуралиста Кратета)? Плодом этого спора явились первая грамматика греческого языка, составленная учеником Аристарха Дионисием Фракийским (ок. 170—90 гг.), и важная попытка философской систематизации риторики (особенно раздела о содержании речи), под влиянием Кратета сделанная Гермагором Темносским (ок. 150 г.). Однако в разгаре этой полемики александрийскую науку постигла катастрофа. В 145 г. после очередного дворцового переворота Аристарх, наставник старого царя, попал в опалу у нового царя, был вынужден бежать и, старый и больной, умер на Кипре; его ученики разъехались: кто на Родос, кто в Пергам, кто в Афины, комендантом александрийской библиотеки был назначен дворцовый

Иллюстрация:

Голова слепого Гомера

Конец II в. до н. э. Париж. Лувр

422

офицер, и Александрия надолго потеряла роль научного центра.

В художественной литературе кризис проявляется особенно ярко. После блестящей плеяды поэтов эпохи Каллимаха в эллинистической литературе долго не появляется ни одного сколько-нибудь значительного имени. Царит подражательность: писатели берут за образец кого-нибудь из мастеров первого поколения и стараются превзойти его в его же манере. Подражателями Каллимаха выступают оба крупнейших поэта второй половины III в.: Эратосфен, работающий в Александрии, знаменитый астроном и географ, этиологические эпиллии которого заканчиваются превращениями персонажей в небесные светила, и Евфорион, работающий в Антиохии, в эпиллиях и элегиях которого громоздятся мифологические мотивы, изложенные необычайно вычурным и темным языком, насыщенным редкими архаизмами и украшенным изысканными аллитерациями. Подражателями Аполлония Родосского выступают бесчисленные эпики, чьи произведения известны нам обычно лишь по заглавиям; наиболее заметным из них был Риан Критский (тоже вторая половина III в.), описавший в поэме легендарные мессенские войны VIII—VII вв. — описание это известно по позднему пересказу историка Павсания. Подражателями Феокрита являются авторы маленьких идиллий Мосх Сиракузский (середина II в.) и Бион Смирнский (конец II в.). Подражателем Арата был Никандр Колофонский, работавший в Пергаме; сохранились две его дидактические поэмы о противоядиях от укусов змей и от отравленной пищи (130-е годы). Подражателями Асклепиада, Леонида Тарентского и Каллимаха выступают эпиграмматисты III—II вв. — в их творчестве чем дальше, тем больше ощущается характерное стремление не создавать новое, а варьировать старое, взяв за основу какую-нибудь эпиграмму прежнего мастера и построив по ее образцу новую, на сходную тему. Крупнейшим эпиграмматистом этой эпохи был Антипатр Сидонский, писавший в конце II в. до н. э.