Три билета до Москвы. Часть вторая

С момента моего первого визита в Москву прошло чуть менее года. За это время я сильно изменился: избавился от дурацкой наивности, бросил учебу, ушел из тусовки. Все это стало следствием переоценки ценностей. Я не сдался, нет. Моя борьба с этим блядским миром только начиналась. Только-то и стоило пустить свою энергию в нужное русло, отбросить разглагольствования и заняться делом.

Я отрекся от некогда свято чтимого мной анархизма. Идея, не создавшая единого фронта, не имеющая никаких шансов на воплощение – зачем она нужна? Ради демагогии, ради субкультуры? Я жаждал действия, жаждал перемен, подвигов и свершений. Мне нужен был только фронт – справедливый, амбициозный и деятельный. И я нашел его.

Мой имидж изменился в соответствии с мировоззрением: длинные волосы и одиозное панковское тряпье остались в прошлом, уступив место бритому затылку, бомберу, голубым джинсам на подкате и «тяжестям».

Люди, которых я считал своими новыми камрадами, не были правильными, но всем остальным легко давали фору. Я был очарован ими и гордился тем, что стал одним из них – частью не толпы, но волчьей стаи. На заметку скептикам: это совершенно разные вещи.

Мне не задавали лишних вопросов. Вернее, вопрос был всего один: в деле я или нет. Москва, акция, большая вероятность сесть. По лицу координатора не проскочило ни единой эмоции: он просто говорил, потом просто задал вопрос. И я просто дал ему утвердительный ответ. Без соплей, без пафоса.

Я был предан своему делу до конца и не боялся ни проблем, ни тюрьмы, ни смерти. Мой фатализм граничил с патологией. Ведь должен же кто-то в этом мире жертвовать собой, отдуваться за других, пассивных и недоверчивых? Ведь не они же, самовлюбленный планктон, творят историю?

Три дня до отправки тянулись мучительно долго. Я бродил по улицам, наслаждаясь осенними пейзажами и бодрящей прохладой, пил пиво, общался с друзьями. Перепихнулся напоследок с девушкой. Запасался впечатлениями, наслаждался последними глотками свободы.

Перспектива потерять ее, некогда превозносимую мной свободу, меня не пугала. Мы все и всегда были несвободны – только в разной степени. Мой путь, путь борьбы, предоставлял мне значительно больше свободы, чем было в распоряжении «свободных граждан свободной страны», истерически открещивающихся от того, что они называют предрассудками.

Соблюдая конспирацию, я никому ничего не говорил, не устраивал ни с кем драматических прощаний. Лишь мама заметила, что я стал чрезмерно задумчивым. На краешке письма, обращенного к ней, виднелся след от упавшей слезы. Я спрятал письмо в надежное место и попросил координатора сообщить матери, где оно, если меня посадят. На всякий случай, чтобы она знала, за что и ради чего пошел на такие жертвы ее сын. Эх, как я не хотел, чтобы ей пришлось читать это письмо! Её жалел, не себя.

Лишь перед самым отъездом – «к другу на шашлыки» – я впервые за долгое время почувствовал, что родители дороги мне, что я люблю их. За каждодневными ссорами детская беспросветная любовь поугасла. Тогда – вспыхнула вновь, непостижимо ярким пламенем. Мне нелегко было прощаться с ними так, будто я действительно уезжал на пару дней, будто не происходило ничего особенного.

Осторожность в нашем деле была превыше всего: «Большой брат» следил за нами. Наши телефоны прослушивались и пеленговались; перед митингами и заявленными акциями менты неизменно ходили хвостом. У меня быстро выработалось шпионское чутье, позволявшее быстро обнаруживать хвост и умело его сбрасывать; спасибо за это ребятам. Те из них, кто состоял в партии достаточно долго, умели обводить ментов вокруг пальца не просто эффективно – изящно.

Пытаться уехать в столицу на поезде или автобусе было бы наивно: информация о приобретении нами билетов мигом оказывалась в руках «борцов с экстремизмом». Электрички же не славились надежностью. Но в Москву ездить было надо, и ребята быстро нашли верный способ делать это недорого и совершенно безопасно – с автоперегонщиками. Они традиционно парковались возле железнодорожного вокзала, терпеливо забивали салоны своих «Волг» и «Газелей» пассажирами, и уже полные трогались в сторону столицы. Задавать лишние вопросы (и уж тем более спрашивать документы) было не в их правилах.

Тем вечером у вокзала было спокойно. Лица бандитской наружности больше походили на бандитов, нежели на «борцов с экстремизмом» (они очень похожи, их легко спутать), и я спокойно отправился на стоянку.

Водитель пятиместной «Газели», улыбчивый уроженец Кавказских гор, ждал последнего пассажира. Дождался. Три сторублевые купюры скрылись в бардачке, и «Газелька» тут же тронулась с места. Уперевшись головой в стекло, я провожал взглядом непритязательные, но до боли родные пейзажи моего города. Я заочно прощался с ним.

Помимо меня и водителя, в кабине находились молодая женщина и двое бодрых мужичков пролетарского вида. Поначалу мои попутчики не вызвали у меня интереса; было достаточно того, что они не казались мне подозрительными. Тем не менее, я познакомился с ними – из приличия. Женщину звали Еленой, она опоздала на поезд и торопилась в Москву. Мужики, словно братья похожие друг на друга, представились Лехой и Нарзаном, «белорусскими гастарбайтерами», работавшими в Нижнем по контракту.

Меня той ночью звали Андрюхой, и я ехал в Москву в гости к дембельнувшемуся двоюродному брату.

Спустя два часа езды белорусы попросили водилу остановиться возле придорожного магазина. Я не хотел ничего покупать, но, удивившись низким для трассы ценам, укупил-таки две полторашки «Окского»: одну в дорогу, другую – московским товарищам, на пробу. Белорусы же купили сигарет, литр водки и стаканы. Уже в пути они опомнились, что совершенно забыли про закуску. По обоюдному решению, моё пиво переквалифицировалось в запивку.

«А чё бы и нет, когда еще выпью?», - подумал я и выпил за знакомство.

Второй тост был поминальным: в родном для Нарзана и Лехи Гомеле погиб их друг детства – машина сбила. Они ехали на похороны. Порешили на том, что жаль, и что никто не застрахован. Последующие тосты были уже веселыми и жизнеутверждающими.

Мне нравились эти мужики. Своим примером они доказывали, что простой человек и быдло – это не обязательно одно и то же. Пролетарское происхождение ни капли не мешало им остроумно шутить и аргументировано дискутировать со мной на философские темы. Как-то плавно и незаметно разговор перешел на политику. Я был уже хороший, но мне хватило ума держать язык за зубами. Принял сонную дозу, отрубился.

Очнулись мы уже в Москве. Леха, сидевший посередине, жаловался, что мы с Нарзаном не просто отдавили ему головами плечи, но еще и выспаться толком не дали. Дружелюбный и по-товарищески деликатный, он боялся пошевелиться, дабы не потревожить наш пьяный сон.

Мы вылезли в районе Курского вокзала. Женщина Лена, промолчавшая всю дорогу, тут же поймала такси и уехала: возможно, только ради того, чтобы не видеть наши гнусные похмельные рожи. Выглядели мы и впрямь неважно.

На Курском белорусы купили билеты до Гомеля. Они не знали номера матери их покойного друга, и потому решили отправить телеграмму. Судя по указателям, телеграф находился на цокольным этаже. Там-то мы и попали в руки охочим до денег привокзальным ментам.

Их счастью не было предела, когда они увидели два белорусских паспорта и мой, с иногородней пропиской. Оказывается, мы курили на территории вокзала, а еще громко ругались матом. За это нас, конечно, следовало бы посадить суток на пятнадцать, но уплата штрафа на месте могла бы сыграть роль индульгенции. Они сами так сказали.

Менты поставили ультиматум: или мы скидываемся по пятихатке с брата, или до вечера торчим в обезьяннике и получаем солидные штрафы. При таком раскладе мужики проебывали поезд, а я – стрелку со связным. Мы вывернули карманы. У меня было триста рублей, у мужиков – четыреста на двоих. С горем пополам, после долгих, изнурительных переговоров менты согласились на пятихатку с троих. Обе стороны остались недовольны.

При полном молчании, с вытянутыми лицами мы покинули вокзал. Дотопали до ближайшего ларька, купили полторашку крепкого. Полбутылки ушли под аккомпанемент продолжавшего гробового молчания. Но стоило только Нарзану тривиально процедить «вот пидорасы!», как мы, словно по сигналу, начали хаять ментов на чем свет стоит. Судя по рассказам белорусов, в их стране менты были совсем другие: Батька, мол, давно построил их по полной программе, и теперь они ходят по струнке. Мне в очередной раз стало обидно за Родину. И в Белоруссию захотелось.

Мы допили пиво и разошлись, обменявшись на прощание телефонами. Я, руководствуясь конспирацией, дал белорусам левый номер; бумажку с их номерами я умудрился где-то проебать – скорее всего, выкинул перед акцией. Жаль: сейчас я бы с радостью встретился с ними и выпил, окажись они в Нижнем.

За прошедший год Москва ни капли не изменилась, разве только машин стало еще больше. И иммигрантов. Порой складывалось впечатление, что все население Кавказа, побросав баранов, ишаков и виноградные плантации, покинуло родные аулы и переселилось сюда, в Москву.

Потягивая минералку, я бесцельно шатался по городу. Стрелка со связным была назначена на три часа, у входа в один из МакДональдсов. Меня должен был встретить человек с зеленым пакетом. Да, именно так. В тот день мне встретилось немало счастливых обладателей зеленых пакетов, и каждый из них по-своему понимал мою невольно саркастическую улыбку.

Захотелось перекусить. Пирог с мясом в армянской чебуречной стоил всего десять рублей. Он выглядел большим и казался аппетитным. Я чувствовал подвох, но любопытство пересилило здравый смысл: захотелось разгадать, в чем же фокус. Все просто: пирожок оказался надувным. Его стенки, слепленные из слоеного теста, имели гигантские полости, придававшие ему внушительные габариты. Начинка же представляла собой чайную ложку очень сомнительного прогорклого мяса. Стоило ожидать.

Бесхитростный пирожок показался мне символичным. Деньги за воздух, наёбка. Незримый дух наёбки витал в столичном воздухе, призывно взирал на тебя со столбов с объявлениями, бросался в глаза процентами скидок, сомнительно выгодными предложениями. Будто бы сама Москва держалась на наёбке, все ее глянцевое благополучие. «Хочешь быть успешным? Наеби! О, не хочешь никого наебывать, типа, шибко честный? А, ну тогда пиздуй на завод, батрачь за копейки, разлагайся в своей общаге!». Не-наёбщик равно неудачник.

Время близилось к трем. Я тусовался поодаль от места встречи, высматривая людей с зелеными пакетами. За десять минут высмотрел двоих, но старенькая бабушка и разодетый репер мало походили на связных.

За пять минут до обозначенного времени я увидел Саню и Юльку – моих нижегородских товарищей. Мы намеренно уезжали из Нижнего порознь, в случае провала не желая быть схваченными все вместе. Заметили друг друга еще издали, но виду не подавали.

Наши глаза осторожно выискивали подозрительных мужиков. Шпионы, будучи, как правило, никудышными актерами, выдавали себя натужным старанием выглядеть беспечно. Компании здоровенных мужиков, молча уплетающих мороженное. Читатели газеток. Стервозные мамаши с пластиковыми детьми в колясках. Мы быстро их выявляли. В этот же раз все было спокойно. Мы не спалились.

Наконец, у входа в забегаловку появилась невысокая короткостриженая девушка. В ее руках был зеленый пакет. Подтянутая фигура, милитаризованный стиль одежды, сосредоточенный взгляд – без сомнений, наш человек. Впоследствии я научился в два счета отличать партийцев от простых людей: по незримой печати революционера на лице.

Я направился в ее сторону, Саня с Юлькой двинулись следом. В моих зубах появилась сигарета.

- Девушка, огоньком не угостите? – спросил я.

Окажись она простой москвичкой, я наверняка был бы послан на хуй. Она протянула мне зажигалку.

- Нижегородцы? – тихо спросила она, покосившись на моих спутников.

- Да.

- Идите следом. И не отсвечивайте.

Она двинулась в сторону метро. Я держал ее в радиусе видимости, неторопливо шагая за ней; мои земляки, взявшись за руки, шли чуть позади. На метро мы проехали через весь город, высадившись на одной из бесконечных его окраин. С полчаса я преследовал нашего проводника, петляя по запутанным кварталам. Наконец, девушка подошла к подъезду хрущевки, позвонила по домофону и скрылась внутри. Я неуверенно постучал в металлическую дверь. Дверь противно запищала и подалась навстречу. Девушка ждала нас в подъезде.

Нашим убежищем оказалась съемная квартира – из тех, что сдаются на «часы-сутки». Элементы декора и широченные кровати-траходромы вполне соответствовали статусу помещения. В прихожей стояло несколько пар обуви, с кухни доносились приглушенные голоса.

Мы приехали одними из первых. В течение дня народ все прибывал и прибывал; девушки-проводники за день сделали по три-четыре захода. Вечером в квартире было не протолкнуться. Отчаянная и бесстрашная молодежь, одиозные парни и брутальные девушки приехали в Москву со всей страны, от Мурманска и до Красноярска, чтобы рискнуть собой во имя общего дела. Мы знали, что вероятность сесть на долгие годы была очень высока, ведь к тому моменту за подобные акции через тюрьмы и лагеря прошло не меньше сотни наших однопартийцев. Мы осознавали, что нас ждет. Но за всё время подготовки я не увидел ни одной кислой рожи, ни одного испуганного лица.

Инструкции мы получили лишь на следующий день. Заранее распределили роли, изучили план здания и схемы действия. До последнего момента никто из нас не знал, что именно нам предстоит захватывать. И почему. Впрочем, это мало кого тревожило: мы были уверены, что раз наше руководство посчитало проведение этой акции целесообразным и уместным, значит, так оно и было. Мы не сомневались, что рискуем собой не зря.

Вечером накануне акции в наших рядах началось усиливаться волнение. Нет, мы боялись не за себя – за успех акции. Боялись слажать. Тем более что, судя по тексту принесенных вечером листовок, нам предстояло захватывать одно очень важное министерство, охраной которого, без сомнений, занимались профессионалы. Это был «мирный», вернее – ненасильственный захват, но кто мог гарантировать, что охрана в неразберихе не перестреляет нас? Никто. Парни боялись за девушек. Сами девушки, казалось, не боялись ничего. Вообще ничего.

На пьянство перед акциями традиционно накладывалось табу. Все знали об этом, но ближе к полуночи начали загадочно переглядываться. Общими усилиями, путем упрашиваний, воззваний и угроз, ребята все-таки выбили из смотрящей за хатой разрешение на поход за пивом. Скинулись, купили ящик – по бутылке на брата. Волнение как рукой сняло.

Мы потягивали пивко, травили байки, много шутили. Большинство из нас познакомилось лишь накануне, но сходство наших идеалов и устремлений быстро породило атмосферу братства. Если мы и переживали, то только друг за друга. За себя никто уже не боялся.

В районе полудня народ мелкими группами начал покидать квартиру. Где-то далеко, в другом конце Москвы, наши товарищи, такие же простые провинциальные ребята, как и мы, тоже выдвигались в направлении метро. Чуть позже, сидя на лавочке возле Большого Театра, я выискивал их среди толпы. Это было не трудно: в тот день у всех у нас были совершенно особые лица, особые взгляды. Я вряд ли ошибусь, если предположу, что в Средневековье у воинов, готовившихся к штурму вражеской крепости, были точно такие же лица.

Ровно в два часа мы собрались на стоянке туристических автобусов. Да, с чувством юмора у наших организаторов все было в порядке: наша свора меньше всего напоминала туристическую группу. Но в автобусе мы могли смутить разве что водителя, которому, насколько я помню, было на все по фигу.

Мы организованно высадились метрах в двухстах от министерства. Пожалуй, единственным признаком того, что мы были экскурсионной группой, а не толпой экстремистов, была соответствующая табличка в руках нашего гида. Она экспромтом плела несусветную чушь об окружающих нас исторических зданиях (благо сама была родом из Мурманска), и случайные прохожие провожали нас удивленными взглядами. Мы же ее не слушали – нам было не до этого.

Подступы к вражеской цитадели были чисты; это означало, что конспирация не дала сбоя, и теперь все зависело только от нас, только от нашей решимости. Проклятое министерство с каждым шагом оказывалось все ближе и ближе. Моё сердце стучало сваебойным молотом. Я обернулся и заглянул в глаза незнакомому мне парнишке, шагавшему рядом. Наши глаза были залиты сталью. Мы хищно улыбнулись друг другу. Наш авангард уже шел вдоль стен министерства.

- Первая группа – пошла! Вторая, третья – бегом! – скомандовала девушка-экскурсовод, выбросив табличку в лужу.

Я почувствовал огонь в груди, необычайную силу и легкость.

Мы ломились, расталкивая друг друга, в узкие двери здания. Штурмовики, вбежавшие первыми, вдавили охранников в стены, приговаривая сводящую с толка ересь. Раздавались крики «это мирная политическая акция!», «мы не вооружены!». Но охрана уже ничего не могла поделать – мы прорвались в здание.

Едва ли кто-то из нас доселе умел так быстро бегать по лестницам. На четвертом этаже я оказался одним из первых. Занятое нами помещение являлось галеркой над актовым залом, и сверху было хорошо видно, как ребята на третьем прикрепляются к окнам. Спустя несколько секунд из окон веером полетели листовки, надрывно зазвучали яростные лозунги. Вскоре подъехали первые журналисты.

Он все-таки прорвался. Жирный боров, начальник внутренней безопасности министерства, несколько минут тщетно пытавшийся выбить дверь своего кабинета. Мы на пару с Денисом, крепким парнем из Волжского, подпирали ее плечами. Поначалу он истошно орал и рвался наружу, потом успокоился и притих. Мы легкомысленно расслабились – решили, что смирился. Секундой спустя я очутился на полу, в трех метрах от двери; Денис улетел в другом направлении.

Глаза амбала были полны ярости. Брызгая слюной, он кинулся отрывать от ближайшего окна парня с файером в руке. Миниатюрная девушка, стоявшая рядом, едва не вылетела наружу: браслет наручника, закрепленного на ее запястье, проходил через крайнее звено хвоста цепи, которой был подпоясан (вместо ремня, с креплением на замок) ее напарник. Цепь была поймана девушкой снаружи окна и окутывала две оконные рамы. В порыве гнева амбал даже не пытался вникнуть в суть хитрой конструкции и тупо отрывал парня от окна, не обращая внимания на вылетавшую на улицу девушку.

- Э, ты хули делаешь?! – заорал я ему на ухо так, что он отшатнулся. – В тюрьму захотел?!

Набрав воздуха в легкие, я обстоятельно объяснил ему, почему не стоит отдергивать ребят от окна. У амбала затряслись руки. Он отнял у парня файер, выбросил его в окно. Его глаза с ненавистью выискивали, что бы еще такое выбросить; очевидно, он бы с радостью повыкидывал ребят, и сдерживался только из-за обывательского страха перед тюрьмой. Его шумное появление окончилось громкой матерной тирадой в наш адрес – напоследок, перед тем, как он ушел в свой кабинет. Переживать.

Благодаря знаменитым московским пробкам наша акция продлилась дольше ожидаемого. ПАЗики с ОМОНом подъехали лишь через сорок минут. Толпы журналистов и зевак, собравшиеся напротив здания, подтверждали нашу безоговорочную победу. Мы знали, что наша акция уже прогремела.

Я видел, как бойцы ОМОНа врываются на третий этаж, кромсают цепи болторезами, раскладывают ребят по полу. Минутой спустя то же самое они проделывали и с нами. Удары дубинками, пинки – все это уже было неважно. Тюрьма тоже была не важна. Мы уже победили.

Нас расфасовали по ПАЗикам и повезли в отделение. ОМОНовцы по пути мстили нам скорее не за наш триумф, но за своё же опоздание, за свой проёб. Мы принимали удары с безразличными улыбками, чем еще сильнее злили их. До сих пор не понимаю, за что они нас так ненавидели?

- Сколько, сколько вам, блядь, за это заплатили?! – гневно вопрошал их командир.

ОМОНовцы пуще остальных ментов были уверены, что мы получаем за акции деньги.

- По тридцать тысяч долларов на брата, - пошутил мужичок из Смоленска. – Нормально? Айда к нам, а то хули за копейки в ОМОНе тухнешь?

Командир завис на мгновенье (вероятно, калькулировал). Поняв, наконец, что над ним стебутся, он жестоко прописал шутнику в поддых. В это время мы как раз подъезжали к отделению, и кто-то из ОМОНовцев решил продемонстрировать своё недюжинное чувство юмора, постелив наше знамя на ступеньки автобуса вместо коврика. «Ща посмотрим, как вы свою партию любите!», - ехидно ухмылялся он.

Мы любили партию. Никто из нас не прошелся ногами по знамени. Словно лемминги, мы друг за другом перепрыгивали флаг, неминуемо получая дубинками по хребту и берцами по почкам. Мы презрительно улыбались. ОМОНовцы перестали на нас бычить.

Адреналин спал, и мы почувствовали себя опустошенными. Никто не знал, что с нами будет, и мы сами старались об этом не задумываться. От нас уже ничего не зависело, решительно ничего.

Акция прогремела. Товарищи, приносившие нам продуктовые дачки, сообщали, что интернет взорван, и каждое уважающее себя печатное издание готовит репортажи для свежих выпусков. Мы победили, да. Но за нашу судьбу отныне отвечали наши враги, а мстительность всегда была им свойственна. Оставалось надеяться лишь на вызванный общественный резонанс.

Ближе к вечеру стало известно, что на нас оформляют протоколы по административке. Мы не тешили себя надеждами: на протяжении дня до нас доходили самые разные слухи о возбужденных уголовных делах. Наши лица сохраняли фаталистическое хладнокровие. Мы выжидали.

На следующий день в районе полудня нас всех конвоировали из КПЗ во двор. Сказали, что повезут на суд. Мы переглядывались друг с другом, улыбаясь, покачивая головами: мы не просто победили, но и вышли сухими из воды. Нас ждал административный суд, не «уголовный», и самым страшным наказанием за наши злодейства могли стать пресловутые пятнадцать суток. Но что такое пятнадцать суток в свете нашей готовности проститься со свободой на долгие годы? Мы просто не могли воспринимать все это всерьез.

То, насколько чистой была наша победа, стало ясно лишь после вынесения судом постановления. Парни получили по двое суток, девушки же – сутки, которые они к тому моменту уже отсидели в КПЗ. Лишь одна девушка, скромная и вежливая на первый взгляд, за чрезмерную говорливость в суде получила двое суток.

Мы даже не побывали в изоляторе: суд закончился поздним вечером, и нас, «хулиганов», вернули в отделение, заселив обратно в КПЗ. Уже на месте, на родных нарах, мы перестали скрывать свои эмоции. Никто, совершенно никто из нас не верил в столь блистательный, беспоследственный разворот событий. Мы читали принесенные товарищами газеты и понимали, что мы победили действительно красиво. Славно победили!

Товарищи и союзники встречали нас, как героев войны. Нам жали руки, с нами фотографировались, нас благодарили и восхваляли, поили пивом за свой счет. Мы, отчаянные провинциалы, покорили Москву. Тем вечером мы по праву чувствовали себя в столице увереннее, чем самые коренные москвичи. И не могло быть иначе. Этот город был нашим.

Мы с Саней отправились в Нижний следующим же утром. Победный кураж успел к тому времени отойти, и все наше внимание переключилось на осторожность. Мы наебали Систему: дерзко нарушили ее правила и вышли сухими из воды. А слуги Системы не любят, когда с ней так поступают, и мы могли ожидать отмщения в совершенно любых проявлениях, в том числе и самых вульгарных. Чем ближе мы подъезжали к Нижнему, тем сильнее было наше волнение: едва ли нижегородские УБОПовцы, выебанные своим начальством, встречали бы нас с цветами и оркестром.

На удивление, мы добрались до своих квартир без приключений. По пути мы не раз звонили домой, и нас просто не могли не пропалить. Оставалось единственное объяснение: наш московский триумф добрался и до Нижнего. Побоялись трогать. Улыбнувшись, я подумал тогда, что раз уж я такой везучий, такой «фортовый», то и жизнь моя непременно должна наладиться.

Но все получилось с точностью до наоборот. Оказалось, что родители, неведомым образом учуявшие беду, аккурат в день акции принялись рыться в моих вещах и нашли прощальную записку. На следующий день отец побежал в военкомат – требовать, чтобы меня, долбоёба, забрали куда-нибудь, хоть в самый засранный стройбат. Ему было невдомек, что нас, революционеров, традиционно отправляли служить в такие части, откуда невозможно было вернуться нормальным человеком. Но батя просто не знал, не понимал этого.

Непонимание, доселе витавшее в воздухе, отныне выросло стеной между мной и моими близкими. Мы любили друг друга, и теперь уже взаимно, но совершенно не могли друг друга понять.

Меня бросила девушка. С трудом сдерживая слезы, она говорила, что я стал бездумным фанатиком, которому плевать и на себя, и на людей, которым я не безразличен. Конечно, я предполагал, что она может так поступить, но надеялся, что ей не хватит решимости. Мне с ней было комфортно.

Забавно, но по прошествии некоторого времени она вышла замуж за Саню, партийца еще более фанатичного и самоотверженного, чем я в те годы.

От меня отвернулись друзья, причем все без исключения. Даже те из них, кто не избегал моего общения, при любом удобном случае напоминали, что я стал фанатиком. Просто я на деле был готов идти до конца, а у большинства из них все справедливые устремления оставались на словах. Мы смотрели друг на друга с разных колоколен.

Я чувствовал себя героем войны 1812-го года, вернувшимся с победой из поверженной чистенькой Европы в немытую Россию. По нашим традициям, победители неизменно остаются в пролете. И мне поздно было становиться декабристом, ведь я уже был закоренелый революционер.

Единственными людьми в этом мире, кто понимал меня и полностью поддерживал, оставались мои соратники. У них тоже были проблемы с родителями, их тоже не понимали друзья. Многих из них некогда бросили девушки – из-за партии, и потому большинство ребят предпочитало встречаться с партийными девчонками; так было значительно проще.

Схожесть проблем лишь укрепляла наше братство, причем до такой степени, что мы порой сами соглашались, иронично вторя нашим оппонентам, что наша партия и не партия вовсе, а тоталитарная секта. «Ну, сектанты – так сектанты!», - с улыбкой говорили мы.

Триумфальная, победная поездка в Москву обернулась для меня чередой разрывов связей с магнитами, удерживавшими меня от окончательного перехода на тропу войны с этой властью, с этим блядским миром. Те люди, что пытались «спасти», «образумить» меня, своими неуместными действиями добились совершенно противоположного результата.

Я не могу винить Москву за это: благодаря ей все просто встало на свои места, по-честному и до конца. Слова и поступки людей, окружавших меня, не оставили мне выбора. Партия, моя свора, стала моей единственной семьей, партийцы стали моими единственными друзьями, борьба – единственной страстью, победа – единственной мечтой.

Все остальное потеряло для меня значение.